Текст книги "Мистер Пип"

Автор книги: Ллойд Джонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 13 страниц)

Мама сделала паузу, ясно давая понять, что перемена была далеко не к лучшему. Я подумала, что о дальнейшем она умолчит из соображения приличий. Но нет, мама просто собиралась с духом, перед тем как выложить самое неприятное.

– Зубного доктора из нее не вышло – она так и сказала. Недоучилась, мол. И привезла с собою не медсестру, а Лупоглаза. Стипендию пустила на то, чтобы белого заарканить. Мы языки проглотили, не знали, как с нею рядом стоять. И еще, Матильда. Никто не догадывался, насколько Грейс больна. Мы вообще перестали понимать, черная она или белая. Вот так-то. Больше я ничего не скажу, потому как она уже в могиле.

Мамина рука с глухим стуком упала между нами на земляной пол. Через несколько мгновений я услышала ее тяжелое сонное дыхание.

~~~

Я понятия не имела, долго ли мистер Уоттс пробудет в трауре. Некоторые из моих одноклассников боялись, что он уединится в четырех стенах и будет жить отшельником, как мисс Хэвишем. Но как ни удивительно, через три дня ко мне прибежал Гилберт, которого послал не кто иной, как мистер Уоттс, – выяснить, почему я прогуливаю.

В школе мистер Уоттс ничем не напоминал подавленного, убитого горем одиночку, стоявшего над могилой Грейс. Он подождал, когда все рассядутся. Его улыбка будто говорила, что траур закончился. Когда в классе воцарилась тишина, мистер Уоттс поднял указательный палец.

– Помните ту сцену, когда у ворот дома мисс Хэвишем Пипа встречает пренеприятная особа – Сара Покет?.. – Он вгляделся в наши лица, чтобы хоть у кого-нибудь найти отклик. – Я вижу, все помнят. Сара Покет сообщает Пипу, причем весьма резко, что Эстелла уехала за границу: получает образование и воспитание, подобающее молодой леди. Все ею восхищаются, говорит она бедному Пипу. Вылив на него этот ушат холодной воды, Сара Покет спрашивает: чувствует ли он, что потерял ее? Конечно, чувствует. А как же иначе?

Учителя мы всегда слушали со вниманием. Все сидели смирно. А сейчас тишина стала глубокой, точно омут. Мы не то что присмирели, а замерли.

Как мыши, напуганные приближением частых кошачьих шажков. Нам померещилось, будто речь зашла о миссис Уоттс. Вроде бы ему было больно за Пипа, которого заставили страдать, но получалось, что эта боль – от его собственной утраты. Мы ждали, когда же он выйдет из темницы скорби. И у нас на глазах мистер Уоттс начал просыпаться. Он поморгал и с радостью увидел перед собой всех нас.

– Итак. Что мы имеем?

Поднялся лес рук. Включая мою. Все жаждали отвлечь мистера Уоттса от мыслей о смерти жены.

В последующие дни мы усердно выискивали в памяти обрывки исчезнувшего мира. Даже глядели с прищуром.

– Что с вами такое, негодники? – допытывались матери. – Солнце глаза слепит?

Естественно, маме я ничего не рассказывала про нашу классную работу. Она бы меня осадила: «Этим рыбу не выловишь и банан не очистишь». Действительно. Только мы не нацеливались на рыбу и бананы. Мы нацеливались на нечто большее. На другую жизнь.

К тому же мистер Уоттс еще раз напомнил про возложенную на нас ответственность и при этом нашел такие слова, что мы невольно подтянулись. Нашим долгом было спасти величайшее произведение мистера Диккенса, обреченное на гибель. Мистер Уоттс теперь и сам трудился наравне со всеми, превосходя нас – что неудивительно – своими достижениями.

Стоя перед нами, он будто от себя требовал, чтобы Пип «получил воспитание джентльмена, иначе говоря – воспитание молодого человека с Большими Надеждами».

Мы слушали Диккенса. И ликовали. Мистер Уоттс ухмылялся в бороду. Он только что выдал нам целую фразу. Слово в слово. В точности как было у мистера Диккенса. Разве могли с этим сравниться наши вымученные, полубессвязные отрывки? Он обвел взглядом восторженные физиономии.

– Помните, кто произносит эти слова?

За всех ответил Гилберт:

– Мистер Джеггерс.

– Мистер Джеггерс… он кто?

– Стряпчий!

Заслышав хор наших голосов, мистер Уоттс улыбнулся.

– Вот именно, – подтвердил он. – Мистер Джеггерс, стряпчий.

Я зажмурилась и аккуратно сложила эти слова в свою черепную коробку: …воспитание джентльмена… иначе говоря… воспитание молодого человека… с большими надеждами.Каким-то чудом я тоже вспомнила целое предложение. И стала трясти поднятой рукой, чтобы привлечь внимание мистера Уоттса.

– Да, Матильда?

– «Мои мечты сбылись».

Учитель направился к дверям. Там он застыл, а я томилась в ожидании. Вскоре он закивал, и у меня отлегло от сердца.

– Пожалуй, – сказал мистер Уоттс. – Да. Примерно так. А теперь вспомним следующую сцену. Мистер Джеггерс излагает определенные условия. Во-первых, Пип должен навсегда сохранить фамилию Пип. Во-вторых, имя его благодетеля должно остаться в глубочайшей тайне.

Дэниел стал тянуть руку, но мистер Уоттс предугадал его вопрос.

– Ах, да. Благодетель. Ну, это тот, кто обеспечивает или одаривает какого-нибудь человека.

– Благодетель – это как дерево?

Мистер Уоттс не согласился.

– Понимаю, Дэниел: тебе на ум, очевидно, пришло пальмовое масло, но такой ход мысли нас слишком далеко заведет. Скажем так: благодетель – это тот, кто дает другому человеку деньги и открывает перспективы…

Нас выдали наши лица.

– Открывает перспективы. То есть возможности, – пояснил мистер Уоттс. – Как открывают окно, чтобы дать возможность птичке вылететь на свободу.

У нас были разные способы исчисления времени. Можно было, например, высчитать, сколько дней прошло с того дня, когда краснокожие нашими руками сожгли деревню. Или с того дня, когда заполыхал первый костер. Те, к кому жизнь была еще более немилосердна, могли вести отсчет от того дня, когда малярия отняла у них ребенка. Некоторые так и не смогли отрешиться от этого дня. Если поднапрячься и не отвлекаться, я, пожалуй, сосчитала бы, сколько дней тому назад в последний раз видела отца. Глядя на небольшой белый самолет, он стоял на краю взлетной полосы и делал вид, будто не имеет ничего общего со своим видавшим виды коричневым чемоданчиком, в котором лежали один банан и одна фотография, изображавшая нас с мамой. Об отце мама почти не упоминала. Видно, думала, так будет легче и мне, и ей. Не сомневаюсь, что в ее мыслях он занимал даже больше места, чем восстановление отрывков из Библии. Но вслух она всегда заговаривала о нем с укором и только в тех случаях, когда что-нибудь у нас шло наперекосяк. «Отцу-то что, он этого не видит», – приговаривала она.

После того как мистер Уоттс предъявил нам фрагмент о перемене в судьбе Пипа, я сообразила, что и в папиной судьбе принял участие человек, похожий на такого вот мистера Джеггерса. Отец прослышал, что медному руднику требовались мужчины, способные управлять грейдером и трактором. Грузовики, что бегали извилистыми дорогами по склонам Пангуны, перевозили пустую породу от рудничного забоя в отвал. Работу мой отец получил: на грузовике он доставлял оборудование и запчасти со склада в Араве.

Через полгода отца назначили кладовщиком. Мама говорила: это потому, что он пользовался доверием. А краснокожим белые не доверяли. У тех была круговая порука, а когда их припирали к стенке, они округляли глаза и все отрицали. Во всяком случае, мама говорила именно так.

На новой должности отцу пришлось больше общаться с белыми австралийцами. Он свободно владел английским. Я это знаю доподлинно, потому что однажды приехала к нему в Араву и сама видела, как он болтал и смеялся с австралийцами. Белые ходили в шортах и в носках, отращивали усы, носили темные очки. У них были толстые животы. Мой папа старался им подражать и даже выпячивал живот. Взял привычку стоять руки в боки, отчего делался похожим на чайник. Но когда я заметила его фальшивую улыбку, улыбку белого, мне все стало ясно. Не знаю, может, я просто дочь своей матери и потому так говорю. Но я до сих пор не могу забыть увиденного. Я видела, как папа от нас отчуждается.

Тем человеком, который сыграл в папиной судьбе роль мистера Джеггерса, стал его начальник, горный инженер, один из многочисленных контрактников. Он приехал из Австралии, но имя носил немецкое. Я слышала, как мать с отцом его обсуждали. Отец называл его «мой друг». Мама сказала, что этот друг его спаивает. Так оно и было. Мама еще добавила, что натерпелась позору на всю жизнь, увидев мужа на скамье подсудимых, куда он угодил за нарушение общественного порядка. Других доказательств ей не требовалось. Он стал спиваться, когда получил должность кладовщика. В частности, по этой причине мама отказалась от переезда в Араву. Она не желала видеть, как мой отец превращается в белого.

Помню, она немного смягчилась, когда он привез вести из Пангуны. Обстановка на шахте стала очень серьезной и, похоже, ухудшалась с каждым днем. Ситуация вышла из-под контроля, когда повстанцы похитили динамит, используемый в горном деле, и начали взрывать дороги. Прошло еще немного времени. Мы узнали, что повстанцы вооружены до зубов. После Второй мировой войны японцы оставили на острове тайные склады оружия. По слухам, повстанцы взялись за реставрацию винтовок. Поговаривали, что в джунглях действуют подпольные оружейные мастерские, откуда винтовки выходят как новенькие. А вскоре мы узнали, что на склонах Пангуны обстреливают самосвалы.

К тому времени, когда на остров были брошены правительственные войска, мы уже наслушались таких вестей, что сами поняли, к чему идет дело. Белые вот-вот побегут с острова, а солдаты начнут сжимать кольцо вокруг мятежников. Рудник вскоре закроется. Работы не будет. Денег тоже. Тут человек с немецкой фамилией предложил моему отцу – и нам с мамой – такой выход. Он вызвался стать гарантом моего отца. Именно так и сказал – гарантом. Минуло немало лет, прежде чем для меня прояснилось значение этого слова. Помню, я спросила мистера Уоттса, и он предположил, что это нечто вроде приемного отца. Если вспомнить, что именно обещал белый человек и как мой отец подлаживался под австралийцев, то самое и выходило.

Я попыталась нарисовать себе обстоятельства папиной жизни в Таунсвиле. Ориентиром для меня служила диккенсовская Англия. Я задумывалась, есть ли в Таунсвиле нищие. Дымят ли трубы, орудуют ли воришки-карманники, не перевелись ли добрые души вроде Джо Гарджери, которого запросто можно принять за пьяницу, если судить только по его косноязычным речам. Я гадала, не появилось ли у отца брюшко. Пьет ли он пиво, носит ли шорты, улыбается ли кривой собачьей улыбкой. Беспокоилась, не забыл ли он нас – свою Матильду и ее маму. Воображала школу, в которой могла бы учиться, доведись нам уехать до начала блокады. Но не продвинулась в своих фантазиях дальше классной комнаты, как две капли воды похожей на ту, которая заполняла собой мою жизнь. Да и к Таунсвилю я подошла не ближе, чем позволяли рассказы мистера Уоттса и мистера Диккенса.

Теперь мать спала и видела, как бы перебраться к отцу. Но это были пустые мечтания, ибо в маминой жизни так и не появился свой мистер Джеггерс. На острове мы оказались как в мышеловке, без малейшего шанса выбраться.

У видев свою мать на берегу, я поняла, о чем ее думы: единственный путь за пределы такой жизни – это море. Вот оно, тут, что ни день, лениво плещется, указывая нам дорогу.

Но мистер Уоттс, побуждая нас перенестись в другие пределы, имел в виду не Австралию и не Морсби. И даже не другую часть острова. Он имел в виду Англию девятнадцатого века из книги «Большие надежды». Мы прорывались туда не без его помощи, каждый со своим фрагментом, а мистер Уоттс, как рулевой, отбирая главное, прокладывал более или менее последовательный курс.

К нашему общему делу я подходила очень ревностно. Носом землю рыла, чтобы опередить ребят по числу восстановленных фрагментов. Так я доказывала себе самой, что мне, Матильде, Пип намного дороже, чем кому бы то ни было.

Отчетливо помню, при каких обстоятельствах я вспомнила каждый из своих фрагментов. Других, самых обыкновенных, привязок ко времени у меня не осталось. Ведь блокада отняла у нас не только лекарства и свободу: она лишила нас времени. На первых порах об этом почти не задумываешься. А потом в голову лезет: почему-то давно никто не праздновал день рождения.

Теперь я научилась куда надежнее сохранять свои фрагменты. Мне уже не потребовалось бежать к мистеру Уоттсу, когда я вспомнила сцену, где Пип на рассвете уходит из родной деревни навстречу новой жизни в городе Лондоне. Вместо этого я уселась на берегу, под пальмой, и внимательно разглядела все происходящее. Джо сердечно прощается с Пипом. Бидди утирает глаза передником. Но Пип уже шагает прочь. Он смотрит в будущее. «Теперь возвращаться было уже слишком поздно и слишком далеко, и я не вернулся…»Ну вот, я восстановила еще одну строчку, написанную мистером Диккенсом.

Надвигались сумерки. Если взять палочку и для верности написать этот фрагмент на песке, то перед школой можно было бы забежать сюда и освежить его в памяти. Так я и сделала. Наутро, пока мама еще спала, пока никто не увидел, не украл и не переиначил эти слова, я помчалась на берег, чтобы забрать свой отрывок.

В предрассветный час мир сер и медлителен. Даже морские птицы довольствуются тем, что разглядывают свое отражение. Но если приглядеться, можно заметить нечто такое, чего в другой час не увидишь. Так меня всегда наставляла мать. Ступай на берег, пока мир еще не проснулся, и найдешь Бога. Бога я, правда, не нашла, зато увидела, как в дальнем концы пляжа двое мужчин вытаскивают на берег лодку. Несмотря на столь ранний час, двигались они очень быстро. Один из них, определенно, был мистер Уоттс. Другой, более плотного сложения, – отец Гилберта. У меня на глазах эти двое поволокли лодку в сторону пересохшего речного устья. Они поторапливались. Намеревались управиться до рассвета. Чтобы остаться незамеченными. Я и сама не хотела выдавать мистеру Уоттсу, где хранятся мои записи, а потому стала ждать, пока мужчины скроются за деревьями.

Наконец-то единственным звуком в утренней тиши осталось шуршанье песка у меня под ногами. Найдя фразу мистера Диккенса, я закрыла глаза, повторила ее по памяти и только тогда стерла без следа.

Как-то раз, уже в послеполуденное время, я направилась к ручью, где наши стирали белье, и ненароком свернула в ту сторону, где была могила миссис Уоттс. Замечталась, наверно. Сейчас уже не помню. Или просто брела куда глаза глядят. В воздухе висела серая дымка. Я слышала голоса зеленых и розовых попугаев, каких-то еще лесных птиц, но вдруг меня окликнул голос человека:

– Матильда. Куда направляешься?

– Никуда, сэр, – ответила я. – Просто гулять иду.

– В таком случае присоединяйся к нам с миссис Уоттс.

Учитель поднялся с земли, и я увидела, что могила миссис Уоттс преобразилась: ее окружали ветки белых кораллов, а сверху пестрели белые и пурпурные цветки бугенвиллеи.

Я растерялась: с кем нужно было поздороваться – с мистером Уоттсом? Но ведь меня пригласили присоединиться к ним с миссис Уоттс. Не решив, как же к ним обратиться, особенно к миссис Уоттс, я в смущении села на землю. Мистер Уоттс беспричинно улыбнулся. Огромная бабочка опустилась на пальмовый ствол и тут же упорхнула. Я украдкой покосилась на мистера Уотгса. Он все еще улыбался, и улыбка его предназначалась миссис Уоттс. Чтобы только не молчать, я спросила, читала ли миссис Уоттс «Большие надежды».

– К сожалению, нет, – ответил он. – Но пыталась. Знаешь, Матильда, человек не способен притвориться, будто читает книгу. Его выдадут глаза. И дыхание. Погружаясь в книгу, мы забываем дышать. В доме может вспыхнуть пожар, а читатель даже головы не поднимет, пока языки пламени не начнут лизать обои.

Он отступил назад, словно хотел сказать мне что-то по секрету от миссис Уоттс.

– По правде говоря, Матильда, Грейс столько раз откладывала эту книгу, что уже не могла вспомнить, где остановилась. Любой телефонный звонок становился для нее счастливым избавлением. В конце концов она наотрез отказалась возвращаться к этому тексту. Нет, вру: она пообещала дочитать «Большие надежды», если я сделаю попытку прочесть Библию. Вот так-то.

Мистер Уоттс ободрил меня своей разговорчивостью и такими признаниями. У меня на языке вертелся другой вопрос, и я решила, что сейчас самое время его задать. Если только собраться с духом. Но я не могла придумать, как бы перейти от огорчительного, по мнению ее мужа, нежелания покойной миссис Уоттс оценить «Большие надежды» к ее катаниям на тележке. И красному клоунскому носу мистера Уоттса. Так я ничего и не придумала. К ногам мистера Уоттса упала сухая веточка, он нагнулся, чтобы ее поднять, и момент был упущен.

~~~

Мятежники окружили нас нежданно-негаданно; на их черных изможденных лицах таращились белки глаз, а гривы давно не стриженных, косматых волос прихватывали цветные повязки. Одеты они были в джинсы с отрезанными штанинами. Кое-кто разжился ботинками, снятыми с убитых солдат. Но большинство топало босиком. Костлявые торсы были облеплены футболками. Если на ком-то развевались рубашки, то без пуговиц или с полуоторванными рукавами. Как и краснокожие, они прижимали к себе ружья и винтовки – будто малых детей.

Двое выскочили из джунглей. Трое других подкрались с берега. Один вышел из-за угла нашего с мамой убогого жилища. Еще двое – из-за школьной постройки. Кто-то выбрался из зарослей. В общей сложности человек двенадцать, не больше.

Хоть они и были из местных, мы растерялись. Их появление, слишком внезапное, слишком неожиданное, не сулило ничего хорошего; они нас напугали, а у своих так не принято. Мало того. Они вроде бы про нас знали. Неужели следили? Неужели даже подслушивали, стоя за деревьями, как мистер Уоттс рассказывал о нежелании своей жены браться за книгу, которую мы, дети, старательно восстанавливали по кусочкам?

Все возможно, ведь эти рэмбо, как я уже сказала, знали все подходы и ничему не удивлялись. Ни убожеству шалашей, заменивших наши добротные хижины, ни прочности школы, которая осталась незыблемым напоминанием о прежнем, таком надежном и понятном мире, исхоженном нами вдоль и поперек.

Хотя парни и были из местных, ни одного знакомого лица мы не увидели. Сейчас они собрались у кромки джунглей; некоторые присели на корточки, не выпуская из рук оружия. Ясное дело, они тоже нам не доверяли. Их сомнение нас пугало. Слишком уж много сомнений для одного дня.

Судя по всему, они знали, что у нас побывали краснокожие. Не знали они другого: что мы сказали и что отдали карателям. Всем было известно, как бесчинствовали повстанцы в тех деревнях, которые сотрудничали с правительственными войсками. Вполне возможно, эти рэмбо подозревали в вероломстве и нашу деревню.

Отец Гилберта направился к ним с корзиной каких-то плодов. Повстанцы не сделали ни шагу навстречу. Только ощетинились винтовками и подозрениями. На таком расстоянии мы не слышали, о чем у них разговор. Через пару минут один из тех, что сидели на корточках, вытянулся в полный рост и взял гуаву. Пока он ел, остальные не сводили с него глаз, а потом, убедившись, что их товарищ не упал замертво, последовали его примеру. Они были зверски голодны, просто вначале не показывали виду. Мы только смотрели, как они выплевывают кожуру и косточки.

Мистер Масои привлек их внимание и указал в нашу сторону; мы наблюдали за происходящим. Как нам показалось, отец Гилберта предлагал им кров и пищу. Впрочем, я догадывалась, что он, как и все мы, не чаял, как от них поскорей избавиться, как их спровадить, потому что их присутствие делало нас мишенью для карателей.

Как я уже говорила, мы потеряли ощущение времени. И все же попытаюсь прикинуть. Рудник закрылся года за три до того, как мятежники-сепаратисты стали приметой нашей жизни. Иными словами, эти парни уже три года жили в джунглях, убивали солдат и прятались от возмездия. Мы с ними были одного цвета кожи. Мы были родом с одного острова. Но жизнь покорежила этих молодчиков. Они больше не походили на нас. По-другому смотрели, по-другому наклоняли голову, по-другому прислушивались. Как лесные звери.

Боясь открытых пространств, они разбили лагерь у самых зарослей, поодаль от свинарников. И не казали носа до темноты. Потом я узнала, что они потребовали лекарств, хотя я не заметила в их числе ни больных, ни раненых. Деревенские жители несколько раз относили им съестное. Мы старались задобрить непрошеных гостей.

Ребятишки, подначивая друг друга, вылезали вперед и крались в их сторону. Тогда кто-нибудь из мятежников резко поворачивал голову, шипел или хлопал в ладоши, и дети бросались врассыпную, как стайка мальков. Тогда рэмбо начинали раскачиваться от хохота, и этот смех обнадеживал нас, как ничто другое. Возможно, за темными от бетеля губами и безумными взглядами скрывались какие-то создания, не столь уж отличные от нас.

Ночью они разожгли костерок. Мы следили, как их фигуры ныряют в темноту и появляются снова, но они нас не видели. И не слышали нашего шепота. Лежа рядом с матерью, я чувствовала ее напряжение. Слышала ее сдавленное дыхание. Наверное, она досадовала, что не может выйти к ним и приказать заткнуться. Из-за них не спали дети. Голоса мятежников гремели в темноте. До их лагеря было метров семьдесят, а казалось – рукой подать.

Кое-кто из этих рэмбо наливался брагой; от этого они горланили и буйствовали еще сильнее. Настоящие бойцы хранили бы тишину и двигались как тени – между прочим, эти парни именно так вошли к нам в деревню. Но алкоголь на всех действует одинаково. Они не помнили себя.

Мама поднялась на ноги и загородила собой вход в шалаш. Я спросила, зачем она это делает. Она не ответила. Поначалу.

– Девушек ищут, – выговорила она в конце концов, подразумевая низменные желания рэмбо.

Странно. Мне такое и в голову не приходило, пока мать не забаррикадировала собою вход. Теперь у меня было непривычное ощущение, будто я – сладкая ягода, которая не подозревает, что она – ягода, и тем самым только разжигает чей-то аппетит.

На другой день, перед заходом солнца, они нашли мистера Уоттса. Мы с матерью и соседями относили повстанцам еду и увидели, что к нам приближается мистер Уоттс. Его конвоировали двое. Они не верили своей удаче. То один, то другой подталкивал мистера Уоттса прикладом. Мистер Уоттс не скрывал своей досады. Тычки в спину были явно лишними. Я видела, как он поправил очки. Мятежники один за другим повскакали на ноги. Мистер Уоттс как будто не замечал этой суеты. Одурманенный брагой рэмбо заорал ему в лицо:

– А ну, подставляй задницу!

Мистер Уоттс напрягся и осторожно повел головой. Снял очки, внимательно их рассмотрел. Как будто мыслями был не здесь, а в другом месте, где занимался своими делами, пока его не оторвали. Пьяный повстанец приплясывал вокруг мистера Уоттса и бесстыже тыкал вверх средним пальцем. Остальные гоготали, в том числе и двое конвоиров. Пьяный стал расстегивать ремень:

– Сейчас всажу тебе.

Мистер Уоттс не ослышался.

Его голос звучал непререкаемо:

– Этого не будет. – Он указал на поляну, откуда повскакали рэмбо, и распорядился: – Сядь сюда и слушай.

Мистер Уоттс даже не обернулся проверить, подчинился ли рэмбо. Для него этот негодяй просто перестал существовать. А в наших глазах тот вмиг сделался посмешищем. Он и сам это понял, потому что отвернулся и стал застегивать штаны. Остальные начали мало-помалу отходить от него в сторону. Тогда один из мятежников, которого мы без особой уверенности считали командиром, – плечистый, с одним сонным глазом – отделился от их лагеря, подошел к мистеру Уоттсу и спросил, как его зовут. Говорил он беззлобно, и мистер Уоттс не моргнув глазом ответил:

– Меня зовут Пип.

– Мистер Пип, – уточнил командир.

Многие из нас могли бы уличить мистера Уоттса во лжи. Достаточно было поднять руку, как в школе. Но мы не шелохнулись и не произнесли ни звука. Наше потрясение было слишком сильным, чтобы оспаривать его слова. Но, как нам показалось, мистер Уоттс, еще не дослушав вопрос командира, уже был готов с ответом. Конечно, мятежники не знали подоплеку этого имени. Они слыхом не слыхивали про Пипа, про мистера Диккенса и про «Большие надежды». Да что они вообще знали? Для них это было заурядное имя белого человека.

Командир повторил «Пип», как будто выплюнул какую-то гадость. «Пип».

А мистер Уоттс как ни в чем не бывало продекламировал:

– Мне дали при крещении имя Филип, а так как мой младенческий язык не мог слепить ничего более внятного, чем Пип, то я называл себя Пипом, а потом и все меня стали так называть.

Я так и не поняла, что это было: поразительная смелость или невероятная глупость.

Человек с сонным глазом начал допрос. Откуда родом? Здесь чем занимаешься? Шпион? Подослан правительством Австралии? До меня долетали вопросы, но ответов мистера Уоттса я не слышала. Мама вцепилась мне в руку. И тащила прочь. Мы бросали мистера Уоттса на произвол судьбы. Я была уверена, что больше его не увижу, и вместе с мамой обмирала от страха. Мы бросились на берег. Куда нас только понесло?

Море простиралось до краешка неба. Капкан захлопнулся. Дальше бежать было некуда, разве что к себе в шалаш. Там мы и прятались. Под покровом темноты пробрались в свое жилище, как непослушные дети, попытавшиеся удрать из дому. Нет, это сравнение не вполне уместно. Мы не испытали облегчения. Наоборот, затаились в ожидании какой-то страшной неизбежности.

Через некоторое время меня кликнул отец Гилберта. Он остановился прямо у нашего порога.

– Матильда, ты тут? Выйди.

За меня ответила мама. Сказала, что меня нет дома. Тогда отец Гилберта просунул круглую голову в шалаш.

– Матильда, – повторил он. – Тебя мистер Уоттс зовет.

Никуда она не пойдет, ответила за меня мама. Отец Гилберта попросил ее не волноваться. Обещал за мной присмотреть. Дал ей слово. Это, дескать, совсем не то, что она думает.

– Долорес, под мою ответственность, – сказал он, и мама разжала пальцы, державшие меня за костлявую лодыжку.

Отец Гилберта взял меня за руку, но, по мне, его рука точно так же повела бы доверчивую козочку на бойню.

Костер мятежников то мигал, то вспыхивал в ухабистой мгле. Я еще способна была замечать такие подробности, равно как и трепет у себя в груди, и нервную испарину. Когда мы приблизились к лагерю, мне стало ясно, что тут произошла какая-то перемена.

Мистер Уоттс стоя переговаривался с сонноглазым командиром. При виде меня у него вырвался вздох облегчения. Извинившись, он подошел ко мне. Его лицо приняло озадаченное выражение, как в тот раз, когда Гилберт поднял руку и спросил, почему Пип не похитил Эстеллу, если она ему так приглянулась. Мистер Уоттс положил руку мне на плечо. Отец Гилберта передал меня ему с рук на руки.

– Спасибо, Матильда. Надеюсь, ты не против. Возможно, ты мне понадобишься, если придется переводить.

И впрямь что-то здесь произошло за то время, пока мы отсиживались на берегу, а потом вползали, как две улитки, к себе в шалаш, чтобы схорониться от мира. В наше отсутствие мистер Уоттс восстановил данный ему от природы авторитет. Я сразу заметила, что все голоса вокруг костра умолкли, стоило ему только раскрыть рот. Учитель развернул меня за плечо к лоснящимся лицам, освещенным языками огня.

– Вы хотели знать, чем я тут занимаюсь, – сказал он. – В некотором смысле вас интересует история моей жизни. Охотно ее расскажу, но с двумя условиями. Во-первых, меня не следует перебивать. Во-вторых, мой рассказ займет не одну ночь. В общей сложности – семь.

В ту первую ночь у костра собралась толпа, включившая в себя не только того негодяя, что покушался на задницу мистера Уоттса, но и всех ребятишек, и наших родителей, которые медленно подтягивались из темноты и останавливались у нас за спинами.

По деревне прошел слух, что мистер Уоттс будет рассказывать историю своей жизни. Почти все пришли для того, чтобы послушать про незнакомый мир. К нему нас тянула неодолимая сила. Да не только к нему – к любому миру, непохожему на наш, который стал нам ненавистен, потому что полнился страхом. Но были и такие – сплетники, – которые пришли не за этим. У каждого были свои домыслы насчет мистера Уоттса. Моя мать, например, хотела узнать о его женитьбе на Грейс и услышать наконец из первых уст, как произошло это плачевное событие.

Первая ночь была для нас самой страшной, потому что мы не знали, насколько хватит интереса и терпения мятежников. Они сами предложили мистеру Уоттсу дать объяснения, и он собирался это сделать при помощи размеренного повествования и неповторимого тона, хорошо знакомого его ученикам. Главным условием было не перебивать.

Эти молодые повстанцы годами не слышали рассказчика. Они сидели с раскрытыми ртами и ловили каждое слово, опустив на землю перед босыми ступнями свои винтовки, как ненужные реликвии.

Решение мистера Уоттса предстать перед мятежниками под именем Пипа выглядело рискованным, но нетрудно было понять, чем оно продиктовано. Роль Пипа как нельзя лучше подходила мистеру Уоттсу. При желании он мог бы рассказать историю жизни Пипа так, как она описана у мистера Диккенса, и выдать ее за свою, а мог просто взять из нее отдельные детали, повернуть как угодно и даже вплести что-нибудь новое. Мистер Уоттс выбрал второй путь.

На протяжении последующих шести ночей я улавливала перемену в голосе мистера Уоттса всякий раз, когда его история отклонялась от той, что мы знали, вернее, от той, что пытались восстановить. Задирая голову, я встречала его взгляд, устремленный на меня в безмолвной мольбе не останавливаться и ни под каким видом не оспаривать его рассказ. Порой он изумлял нас, школьников, тем, что дословно приводил строки из книги – мы их распознавали на лету. Эти строки мистера Диккенса еще не были внесены в тетрадь, и я едва удерживалась, чтобы не отметить достижения учителя. Он знал гораздо больше, чем выкладывал на уроках, когда мы по его заданию восстанавливали «Большие надежды». Как ни странно, я не злилась и не чувствовала себя обманутой. А ведь наш учитель так убедительно закрывал глаза, призывая нас вместе припомнить тот или иной эпизод, который сам знал наизусть. Ну да ладно, рассуждать было некогда. Рассказ мистера Уоттса получился не менее увлекательным, чем роман «Большие надежды», которым мы заслушивались на уроках. А здесь в слушателях оказалась вся деревня: люди сидели у небольшого костра на затерянном острове, где творились ужасающие зверства, ни одно из которых не вызвало негодования в мире.