Текст книги "Мистер Пип"

Автор книги: Ллойд Джонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 13 страниц)

~~~

От болотистого края, где жил Пип, до «столицы» езды было часов пять. Даже без объяснений мистера Уоттса мы поняли, что пять часов езды – это значительное расстояние. Наверное, именно так считалось году в тысяча восемьсот пятьдесят каком-то. Но пять часов – это всяко меньше, чем полтора столетия, и гораздо ближе, чем полмира. Мы услышали, что столичный Лондон испугал Пипа своей «необъятностью». Необъятность?

Мы уставились на мистера Уотса в ожидании объяснения.

– Великое множество, толпы народу, ощущение сумятицы и вместе с тем потрясающего величия…

Держа в руках книгу, мистер Уоттс всякий раз уносился мыслями в Лондон. На самом деле он описывал собственное волнение, охватившее его в день приезда. Улыбка сошла с его лица. Думаю, из-за того, что ему вспомнилась безвозвратная молодость. По его словам, Лондон сразу показался ему смутно знакомым, потому что он исходил его вдоль и поперек вместе с мистером Диккенсом.

Он признался, что, невзирая на свою бедность, отдал последние гроши старой нищенке, а потом бродил по парку, согреваемый мыслью об этом благом деле. Стало холодать. А когда вдобавок припустил мелкий дождик, он вышел за ворота парка. Дождался, когда можно будет перейти через шумную улицу. Заглянул в освещенное окно кафе, представил, как славно мог бы перекусить, будь у него деньги, и вдруг увидел, как эта старая попрошайка намазывает сдобную булочку маслом, а когда она подняла взгляд и увидела маячившую за окном фигуру, в ее глазах, как выразился мистер Уоттс, не промелькнуло ни тени узнавания.

Мы заливались, как щенята, потешаясь над бестолковым учителем. Мистер Уоттс только кивнул. Он все понимал.

Наш смех его не обидел, но, как только он опустил глаза на страницы книги, мы заткнулись. А мистер Уоттс еще с минуту помолчал. Мы решили, что он мысленно вернулся в Лондон и застыл вместе со своим молодым двойником у освещенного окна; именно в такие моменты мы вспоминали, что мистер Уоттс – единственный белый человек на острове. Он стоял в классе, не похожий ни на кого из нас, и вспоминал те места, которых мы не знали, не видели и даже не представляли, разве что со слов мистера Диккенса.

Слова «столица» и «Лондон» были для нас пустым звуком. Даже мистер Уоттс не сумел найти для них местные соответствия. Тогда он привел нас на берег. Вырыл в песке канавку, чтобы приливная волна заполнила ее водой. Получилась Темза. Набрав серых камней, сложил их рядком. И назвал «зданиями». Стал рассказывать, упоминая фейерверки, извозчиков, конский волос, но мы уже не требовали разъяснений. Мы научились выделять главное.

Когда мы впервые дошли до мистера Уэммика – этот чудаковатый тип служил у мистера Джеггерса, – в школу явилась моя мать вместе с другой женщиной из молельной группы. Звали ее миссис Сип. У нее три сына ушли к повстанцам. И муж, судя по всему, тоже. А если не ушел к повстанцам, то, наверное, умер неизвестно где. Миссис Сип о нем не распространялась.

Мистер Уоттс отошел в сторону, моя мать легонько подтолкнула миссис Сип вперед и представила ее классу. Миссис Сип удостоверилась, что стоит на самом видном месте. Мама чуть-чуть подправила ее позицию. Под нашими взглядами гостья сделала небольшой шажок вперед.

– Дети, я принесла вам два рассказа, – объявила миссис Сип. – Первый – о наживке для рыб. Кто хочет поймать крупную рыбину, пусть возьмет рыбу-прилипалу. Наживишь ее хвостом на крючок – и она сама улов принесет, это чистая правда, я своими глазами видела. У рыбы-прилипалы есть на голове круглая присоска, чтоб лепиться к акуле, черепахе или крупной рыбине. Но если принесет она луну-рыбу, спешите перерезать леску – луна-рыба ядовита.

Склонив голову, миссис Сип отступила на шаг назад, и мы зааплодировали. Эту привычку мы усвоили совсем недавно, а поскольку все захлопали без понукания, можно было утверждать, что, во-первых, под влиянием мистера Уоттса мы постигали правила приличия, а во-вторых, что миссис Сип обладала особым внутренним достоинством. Ее речь лилась из какого-то спокойного источника; моя мама, например, понятия не имела, где такой находится.

Миссис Сип с улыбкой подняла взгляд, и наши аплодисменты стихли. Она снова шагнула вперед.

– А теперь я начну с вопроса. Что делать человеку, который оказался один в открытом море? Это второе, о чем я хочу рассказать, – произнесла она. – Если будешь мучиться от одиночества, поищи рыбу-спинорога. Господь соединил души собаки и спинорога, потому что спинороги, как и собаки, лежат на боку и смотрят на тебя снизу вверх.

Миссис Сип повторно склонила голову, и мы вновь захлопали. Даже моя мама к нам присоединилась. Потом она шепнула что-то миссис Сип, и та уступила ей место.

Атмосфера изменилась в мгновение ока. Мы напряглись.

– Мне известно, – начала она, – что мистер Уоттс все время вам что-то рассказывает, в особенности одну историю, но вот что я вам скажу. Любой рассказ должен чему-нибудь учить. Негоже, чтоб он валялся под ногами, как пес-дармоед. От рассказа должен быть толк. К примеру, если выучить слова, можно спеть песню, и рыба сама поплывет на крючок. Есть даже песни, которые излечивают золотуху или отгоняют дурные сны. Но я хочу рассказать вам, дети, как в вашем возрасте повстречалась с дьяволом. В ту пору здесь еще стояла церковь и работала миссия. У нас даже был причал, а в деревне народу жило поболее, чем теперь. Тогда-то я и повстречала дьявола. Спешу поделиться с вами этой историей: не ровен час, настигнет меня пуля краснокожего, а вы и знать не будете, чего следует остерегаться; это дело тонкое, и мистер Уоттс в нем ничего не смыслит.

Она тут же улыбнулась ему, как бы показывая, что шутит. Но я-то знала, что это не шутка. Мама продолжала:

– Была у нас в деревне одинокая женщина; как-то раз увидела она, что мы, дети, околачиваемся без дела. Подошла к нам да как закричит: «Эй! Если вы, мелюзга, посмеете украсть церковные деньги, я вам ресницы повыдергаю. Будете ходить ощипанными цыплятами, а люди увидят и сразу поймут: это вы, гаденыши, церковные деньги сперли». Мы перепугались. Кое-кто поговаривал, будто она колдунья. Будто однажды превратила белого человека в повидло и на хлеб намазала.

Все взгляды устремились на мистера Уоттса. Тут он мог бы запротестовать. Белого человека превратили в повидло и на хлеб намазали. Но мистер Уоттс ничем себя не выдал, слушая это смехотворное бахвальство. Во время выступления моей мамы он, как всегда, стоял с полузакрытыми глазами и сосредоточенным выражением лица.

– И когда она спросила, крадем ли мы церковные деньги, мы хором сказали «нет», но, оказывается, дали маху. Мы сразу это поняли, потому как ее всю перекосило, а нам-то невдомек: то ли она соображает, как бы нас еще прижучить, то ли не чает, как от нас отделаться, вот мы и решили убраться подобру-поздорову. Тут она и говорит: «А ну как я прикажу вам, крошки, украсть церковные деньги?» Мы все, что мальчики, что девочки, стоим, не знаем, куда глаза девать. По нам, лучше уж было помереть, чем церковные деньги воровать. А кто запустит руку в церковную казну, тому всяко смерть. Не согласны мы были красть церковные деньги. Ни-ни. А чертовка эта, видать, прочла наши мысли и говорит: «Слушайте меня. Коли прикажу я вам украсть церковные деньги, никто не посмеет ослушаться. А знаете почему?» Откуда нам было знать? Мы аж языки проглотили. «Не знаете, – говорит, – так я и думала. Что с таких взять, с дармоедов несчастных. А ну, глядите».

Мама выдержала паузу; мы не сводили с нее глаз. Даже мистер Уоттс заинтересовался.

– Слушайте, что было дальше, – сказала она. – Откуда ни возьмись, поднимается прямо над нами дым не дым, а какое-то темное облако. Мы глаза ладонями закрыли, а когда набрались храбрости посмотреть, увидели черного стервятника. Нам такой отродясь не встречался. С виду злобный, туловище голубиное, когти острые и в каждой лапе – по маленькой птичке. Разинул он клюв, одним глазом на нас уставился, и тут мы поняли: это и есть сам дьявол. У нас на глазах отправил он птичку себе в клюв, лениво хрустнул и проглотил, а потом и вторую постигла та же участь. Глядь – а этот мерзкий стервятник уже оборотился темным облаком и упал нам под ноги. А старая чертовка уже тут как тут: стоит, как штык, а изо рта перья торчат. «Вот так-то, – говорит. – Чтоб прямо в воскресенье принесли мне церковные денежки, а не то… И не вздумайте кому-нибудь рассказать. А кто проболтается, к тому приду ночью, когда он будет спать на своем тюфяке, вырву глаза и рыбам скормлю».

От родителей мы это скрыли – боялись за свои глаза. Кому охота слепцом жить, а? Но мы понимали, что нас толкают сразу на два преступления. Во-первых, украсть церковные пожертвования, а во-вторых, намеренно сотворить зло. А это уже дважды плохо. И кара за это будет пострашнее вечной мглы. Поэтому мы ничего красть не стали. У нас под носом пронесли церковную казну, а мы и пальцем не пошевелили – лучше уж ослепнуть и жить во мгле. Пускай эта чертовка вырвет нам глаза и скормит рыбам. Все воскресенье мы в страхе ждали ее появления. Назавтра стали бояться, как бы она не просочилась в школьное окно. И решили открыться пастору. Он сказал, что мы сумели провести дьявола. Что дьявол был послан нас испытать. Для того он и существует. Чтобы испытывать твердость веры. Надумай мы украсть церковные деньги, эта старуха непременно объявилась бы снова, потому что тогда мы бы сделались орудием в руках сатаны. Пастор сказал: «Молодцы, дети!» – и каждому по конфетке дал.

Закончив рассказ, мама повернулась к мистеру Уоттсу, и они вглядывались друг в друга, пока не вспомнили о нашем присутствии. Не сделай мама этого, мы бы думали, что просто услышали историю про дьявола, и не вспомнили бы о пуле краснокожего.

Мать никогда не спрашивала напрямую, что я думаю о ее школьных беседах. Конечно, ей было любопытно, только она всегда интересовалась исподволь. В тот же вечер она спросила меня, верю ли я в дьявола. По глупости я сказала, что нет. Мама спросила почему – после всего, что я слышала о дьяволе; но я пересказала ей слова мистера Уоттса. Мол, дьявол – это просто символ. Его не существует.

– Пипа тоже не существует, – сказала она.

На это у меня уже был готов ответ:

– Голос дьявола нельзя услышать, а голос Пипа можно.

Мама промолчала. Я ждала-ждала, а потом услышала тихое похрапывание.

Она пришла в школу на следующее утро – явно не для того, чтобы побеседовать с нами. Она пришла бросить вызов мистеру Уоттсу.

– Моя дочь, моя дорогая Матильда, – начала она, – заявляет, что не верит в дьявола. Она верит в Пипа.

Она сделала паузу, чтобы мистер Уоттс мог собрался с мыслями и ответить. Как всегда, он ни капельки не удивился.

– Как по-вашему, Долорес, – начал он ровным тоном, – можно ли утверждать, что на книжных страницах у дьявола и у Пипа положение одинаково?

Настал черед мистера Уоттса сделать паузу. Он ждал, но я знала, что мама не ответит.

– Давайте рассуждать вместе, – сказал он. – Пип – сирота, которому выпала возможность самому построить свою судьбу. Опыт Пипа схож с опытом любого эмигранта. И тот и другой оставляет позади родной дом. Добивается всего сам. Каждый может начать с чистого листа. Возможно, он где-то совершит ошибку.

И тут моя мама заметила, как ей показалось, слабину в доводах учителя.

Она подняла руку и, перебив мистера Уоттса, спросила:

– А как он узнает, что совершил ошибку?

~~~

Мы дочитали «Большие надежды» четырнадцатого февраля. Я ошиблась в своих расчетах всего на четыре дня, да и то потому, что на Рождество уроков не было, а потом еще мистер Уоттс взял три дня, когда простудился.

Финал книги поставил меня в тупик. До меня так и не дошло, почему Пип тянется к Эстелле. Я же понимала, какая роль отводится ей в общем ходе событий. Мисс Хэвишем украла у нее сердце и на место его вложила камень. Этим камнем, словно кузнечным молотом, Эстелла разбивала мужские сердца. Так мисс Хэвишем отплатила за то, что произошло с ней в назначенный день свадьбы.

Здесь как раз все было ясно – мы твердо знали: как аукнется, так и откликнется. Взять, к примеру, Мэгвича, беглого арестанта: меня радовала и даже восхищала мысль о том, что он отплатил добром за добро, когда, разбогатев в Австралии, помог выбраться из болот мальчику, который когда-то помог ему самому выбраться из болот; другое дело, что я совершенно не могла понять, зачем его понесло обратно в Англию. Он же знает, что ему грозит новый тюремный срок, но все равно возвращается, чтобы проверить, как идет превращение Пипа в джентльмена; настает черед Пипу, теперь уже на пару с новым другом Гербертом Покетом, вторично помочь Мэгвичу бежать. И это правильно. Мне понравился такой расклад.

– Любопытному на днях прищемили нос в дверях, – только и сказал мистер Уотгс. А потом добавил: – Если бы все наши поступки вдруг наполнились смыслом, мир бы стал совсем другим. И жить было бы не так интересно, согласны?

Выходит, мистер Уоттс и сам не знал. Когда он читал нам заключительные главы, я, наверное, не слишком внимательно слушала. А если я все расслышала верно, значит, эти главы были так себе. Оказывается, Мэгвич – родной отец Эстеллы. Почему же это обстоятельство вскрылось так поздно? Наш класс целых пятьдесят девять дней слушал чтение романа, а теперь перед нами была одна паутина. Разрозненные куски находили друг дружку и переплетались. А что, если схема, из которой, как мне казалось, я ничего не упустила, оказалась неправильной?

Я решила дождаться удобного момента и задать свои вопросы. Только не хотела выглядеть тупой. Ни для кого не было секретом, что книга забрала надо мной магическую власть, а мистер Уоттс частенько обращался именно ко мне, чтобы обсудить очередной поворот сюжета. Учитель в меня верил, и сейчас я предпочла держать рот на замке, лишь бы не подорвать его веру.

С неделю после чтения последней главы наши занятия шли ни шатко ни валко. Надеяться было не на что. История закончилась. А с нею и наше путешествие в незнакомый мир. Мы вернулись к себе. Без шансов погрузиться в книгу дни утратили смысл. Все ждали, что мистер Уоттс придумает что-нибудь новое, чтобы заткнуть образовавшуюся в нашей жизни брешь. И он предложил – вероятно, не выдержав зрелища наших угрюмых физиономий, – читать «Большие надежды» по второму кругу. Только теперь – всем по очереди. Он считал, что это хорошая практика в английском. Может, и так. Но я уже знала: повторное чтение ничего не изменит. Содержание книги устоялось раз и навсегда. Пип обидит Джо Гарджери, но Джо есть Джо – он простит. Кроме того, Пип будет все так же сохнуть по Эстелле – скверный выбор, но другого он не сделает вовек. Читай хоть три раза, хоть четыре (что мы и сделали) – эти события останутся неизменными. Единственным утешением было то, что чтение по второму, и третьему, и четвертому кругу могло перенести нас в другую страну. И тем самым сохранить наш рассудок.

Все взгляды устремились на мистера Уоттса, когда он направился к столу и взял «Большие надежды». Мы ждали, кого он выберет, чтобы начать чтение. Обернувшись, он раскрыл книгу там, где описывалось происшествие на кладбище, но тут Дэниел стал тянуть руку.

– Да, Дэниел? – сказал мистер Уоттс.

– А каково быть белым?

Дэниел на миг обернулся ко мне. Это не укрылось от мистера Уоттса, но его взгляд даже не достиг моей парты. Значит, учитель понял, откуда взялся такой вопрос. И я знала, что он понял. Тем не менее его ответ был адресован Дэниелу.

– Каково быть белым? Каково быть белым на этом острове? Я бы сказал, это все равно что быть последним мамонтом. Временами бывает одиноко.

Мамонт? Знать бы, кто это такой. Дэниел затронул очень интересную тему, но мы сделали вид, будто нас это не касается. Вопрос был задан с бухты-барахты. Никому из нас не хотелось угодить в западню, поэтому дальнейшие расспросы мы попридержали. Зато теперь вопрос появился у мистера Уоттса:

– А каково быть черным?

Он спрашивал у Дэниела, но обращался ко всему классу.

– Нормально, – ответил за всех Дэниел.

Я думала, учитель рассмеется. Может, его и насмешил этот разговор, но смеяться он не стал, а уткнулся носом в «Большие надежды».

– Понимаю, – только и сказал он.

Нагрянули они затемно. Их вертолеты приземлились в дальнем конце пляжа, под горой, по эту сторону реки. В отличие от прошлого раза, нас застали врасплох. Деревню разбудили голоса и пронзительные свистки. Мы ожидали этого момента. Мы его желали, как ни бредово это звучит.

Бывают дни, когда в воздухе собирается удушливая влажность; она растет и растет, тяжелеет, становится невыносимой и наконец лопается. На землю обрушивается ливень, и снова можно дышать. Подобно этому росло напряжение последних недель. Очень похоже: ты ждешь и ждешь. До тех пор, пока не начинаешь думать: пусть уж нагрянут краснокожие, лишь бы закончилось это ожидание.

Как по команде, мы вышли из хижин. Удивительно: без подсказки, без понукания все как будто сообразили, что нужно делать. Лица у карателей были вымазаны сажей. Мы заметили, как у них бегают глаза. Никто не перекрикивался. В этом не было нужды. Каждый знал свое дело. И солдаты, и мы. Нам было не впервой.

Когда к нам обратился командир краснокожих, оказалось, что у него приятный голос; мы-то думали, он станет орать. Требования были совсем простыми. Ему нужен был поименный список всех жителей деревни. Перепись, объяснил он, проводится в целях безопасности, бояться тут нечего. Попросил нашего содействия. Напомнил, что каждый должен назвать имя, фамилию и возраст. Он ни разу не повысил голос. Выполнить его распоряжения было проще простого: от наших имен не могло быть никакого вреда, это же не взрывпакеты, начиненные рыболовными крючками. Двое солдат-переписчиков двинулись вдоль шеренги жителей. Пару раз люди просили у них карандаш, чтобы записать фамилию без ошибок. Мы заулыбались. Нам ведь не жалко было помочь, тем более в деле грамотного написания наших же имен. Управились мы быстро.

Офицеру передали два листка бумаги. У нас на глазах он стал неторопливо изучать записи. Явно выискивал какое-то определенное имя: возможно, у него были сведения о тех, кто ушел к повстанцам.

Когда наконец командир оторвался от бумажек, стало ясно, что дети его не интересуют. Его интересовали только лица взрослых. Причем все без исключения. Если кто-нибудь из наших родителей опускал глаза, командир считал это своей победой. Покончив с игрой в гляделки, он объявил, что хочет задать вопрос. Вопрос, добавил он, совсем не сложный – ответ известен каждому. При этом он улыбался сам себе. А спросил он вот что: почему в деревне нет молодых людей? Девушки есть, а где же парни?

Скрестив руки на груди, он уставился в землю, словно решал вместе с нами любопытную загадку. Я чувствовала, что ответ ему известен, но вся штука была не в этом. Он хотел, чтобы ответ дали мы. А мы знали: очевидный ответ будет равносилен признанию нашей вины. Нас взяли в клещи: так чайка сжимает в клюве сочного краба. Офицер и без нас все знал. Но этого было недостаточно. Он хотел большего.

На краткий миг нам дали послабление. Со стороны пляжа трусцой прибежал солдат. Он переговорил с офицером. Они стояли поодаль, и мы ничего не услышали, но поняли, что офицера это известие не обрадовало: у него дернулся уголок рта, а ладонь хлопнула по бедру. Вместе с солдатом он удалился в сторону пляжа. А через пару минут быстрым шагом вернулся. От его первоначального благодушия не осталось и следа.

Он двинулся вдоль нашей шеренги, вглядываясь в каждое лицо. Дошел до конца, вернулся на прежнее место и застыл перед нами, сцепив руки за спиной и раскачиваясь из стороны в сторону.

– Кто такой Пип? – спросил он.

Ответа не последовало.

– Я велел назвать все имена, – рявкнул он. – А вы дали не все. Как это понимать?

Кое-кто из взрослых мог бы ответить. Ответ знали те, чьи дети учились у мистера Уоттса. Например, моя мама. Но она зажмурилась и заткнула уши. Наверное, молилась. Поэтому и не заметила, как мы с ребятами переглядывались. И не знала наперед, кто расплылся в улыбке.

– Спросите у мистера Диккенса, сэр, – выпалил Дэниел.

Офицер перешел туда, где стоял Дэниел:

– Это еще кто?

И Дэниел, задрав нос от важности, ткнул пальцем в сторону школы. Но мы-то знали, куда на самом деле направлен его жест: вовсе не на школу, а на бывшую церковную миссию, скрытую густыми зарослями.

Офицер подозвал нескольких солдат и сказал им что-то на городском наречии. Все как один повернулись туда, куда указал Дэниел. Офицер о нем не забыл. Щелкнув пальцами, он приказал Дэниелу выйти из строя. По примеру краснокожих Дэниел трусцой выбежал вперед. Офицер посмотрел на него искоса. Я решила, что сейчас Дэниел получит оплеуху за свою наглость. Но вместо этого офицер взял его за плечо и приказал идти вместе с солдатами, чтобы доставить сюда этого мистера Диккенса.

Вид мистера Уоттса в неизменном костюме стал для нас привычным. Никто уже не замечал, что глаза у него вылезают из орбит, а одежда болтается на костлявом теле, будто на жерди. Мы успели забыть, как разительно выделяется белый цвет на фоне нашего пропотевшего, зеленого мира. Но все это мгновенно пришло на ум, когда мы увидели мистера Уоттса и его жену в кольце солдат.

Офицер повернулся к нам спиной и, скрестив руки на груди, наблюдал за приближением этой группы. Впереди всех, сияя от гордости, шел Дэниел. Он чеканил шаг и, как в строю, размахивал руками. А я смотрела на мистера Уоттса глазами краснокожих. Привычная картина открывалась мне заново. Мистер Уоттс был на голову выше солдат. Он щурился от света, хотя в этот час солнце пекло еще не в полную силу. Впрочем, он, наверное, щурился не от солнца. Я замечала у него такое выражение лица, когда моя мама бросала ему в лицо дерзкие оскорбления. Таким способом он, как мне казалось, пытался скрыть обиду.

Но скорее всего, я ошибалась; сейчас, когда он появился на поляне, прищур избавлял его от необходимости смотреть людям в глаза. Он смотрел куда угодно, только не на знакомые лица. Недоброжелатели могли бы сказать, что он в одночасье сделался заносчивым и себялюбивым, как те белые господа, для которых мой дед еще мальчишкой устраивал вместе с ровесниками акробатическую пирамиду; можно было подумать, он готовится произнести речь и только ждет приглашения.

В нем произошли и другие, не столь заметные перемены. Мы уже много месяцев не видели его при галстуке. Сейчас его левая рука то и дело поправляла завязанный на шее узел. Он откопал дома рубашку со всеми пуговицами. Надел ботинки. Как будто на самолет собрался.

Краснокожие солдаты, как могло показаться, забыли о нашем существовании. Они уставились на мистера Уоттса, отгораживая его своими взглядами. А мы, как прежде, думали: до чего же странную рыбу прибило к нашему берегу.

Наверняка они видели белых и раньше. В Морсби белых полно. В Лейосе и Рабауле – тоже. На протяжении многих лет, пока не началась резня, белые австралийцы хозяйничали на руднике. Мы видели их «вертушки» и легкие самолеты. Видели их прогулочные катера. Будь я в ту пору постарше, я бы отметила, как моя мама, что наши мужчины, возвращаясь из мира белых, всякий раз немного менялись.

Офицер подошел к мистеру Уоттсу. Он остановился на полшага ближе, чем следовало, и вгляделся в его лицо.

– Ты – мистер Диккенс.

Возможный ответ мистера Уоттса напрашивался сам собой. Я была уверена, что он без лишней суеты прояснит недоразумение насчет Пипа. Даже Грейс могла бы вставить слово. Но нет: она, совсем как моя мама, закрыла глаза и устранилась от происходящего; ее телесная оболочка была тут, а все остальное – неизвестно где.

Если мистер Уоттс и собирался что-то сказать, он передумал, когда его взгляд упал на сияющего Дэниела, который держался на шаг позади офицера. По-моему, в тот миг наш учитель понял, чем вызвано это недоразумение, и обстоятельства для него изменились, в результате чего он ответил:

– Да, это я и есть.

Эту ложь мог бы опровергнуть любой из его учеников, и мне, как и остальным, стало ясно, сколь высока была в этот миг степень его доверия к нам. Один Дэниел так и не понял, как много сейчас поставлено на карту. То ли он сглупил, то ли просто не услышал, как мистер Уоттс легкой поступью вошел в образ величайшего из английских писателей девятнадцатого века.

У моей мамы тогда же появилась возможность поквитаться со своим врагом, но она смолчала. Глаза ее были закрыты. Те из взрослых, кто мог бы внести поправку, боялись привлечь к себе внимание. Между нами и мистером Уоттсом, между его белизной и нашей чернотой разверзлась пропасть, и никто из нас не стремился к тому краю, на котором в одиночестве стоял мистер Уоттс.

– Где Пип? – спросил офицер.

Кто-нибудь другой из белых мог бы покатиться со смеху, но мистер Уоттс ответил с полным уважением:

– Позвольте мне объяснить, сэр. Пип – это вымысел. Персонаж из книги.

Офицер посуровел. Допрос выходил из-под его контроля. Ему вовсе не улыбалось выяснять, что это за персонаж, из какой такой книги, – кому охота показывать свое невежество. Но эти вопросы были написаны у него на лбу.

– Возникла некоторая путаница, – произнес наконец мистер Уоттс. – Если позволите, сэр, я покажу вам эту книгу, и вы убедитесь, что Пип – это главный герой романа «Большие надежды».

Впервые за все время мистер Уоттс поглядел в нашу сторону. Он выбрал меня.

– Сделай одолжение, Матильда. Книга лежит на учительском столе.

Пока офицер не удостоил меня быстрым кивком, я не шелохнулась.

Я думала, он приставит ко мне солдата, но этого не произошло. Правда, один из карателей, держа в руке винтовку, провожал меня глазами до самой школы. Идти было всего ничего, но я все время чувствовала себя под прицелом его винтовки и налитых кровью глаз. Я знала, что должна сделать. Задание нужно было выполнить быстро и добросовестно.

Забежав в пустой класс, я остановилась. Книги на месте не было. Я прошлась между рядами парт. Откинула крышки. Присела на корточки, чтобы проверить, не валяется ли она на полу. Я даже подняла глаза к потолку. Семейство бледных гекконов замерло при моем вторжении. Черные глазки, столько раз изучавшие меня сверху, не выражали ни единой мысли. Эти ящерицы при всем желании не сумели бы мне помочь, даже если б знали, куда подевались «Большие надежды».

Тут я почуяла страх, в точности как Пип, когда Мэгвич пригрозил вырвать ему печенку, если утром он не принесет ему жратву и подпилок. Я почуяла, что меня выбрала сама тьма, окутавшая наши судьбы. Выходя из школы, я видела, что все деревенские, а вместе ними офицер, солдаты и мистер Уоттс, смотрят в мою сторону. Я стремглав пробежала мимо солдата с налитыми кровью глазами. Ни слова не сказала офицеру. И едва не обратилась к учителю «мистер Уоттс», что было бы ошибкой.

– Никакой книги там нет, сэр.

Если в какой-то момент мистер Уоттс и мог струхнуть, то именно сейчас.

– Ты уверена, Матильда?

– На столе пусто, сэр.

На лице мистера Уоттса отразилось только легкое недоумение. Он перевел взгляд на близлежащие заросли, размышляя, куда могла запропаститься книга.

Офицер полыхнул глазами:

– Говоришь, нету никакой книги?

– Книга есть, сэр. Только я ее не нашла.

– Не верю. Это ложь. Никакой книги нету.

Офицер прокричал, чтобы солдаты обыскали каждую хижину. Мистер Уоттс порывался что-то сказать, но краснокожий ему не позволил. Он ткнул учителя пальцем в грудь.

– Нет! Стой где стоишь. Всем оставаться на местах.

Оставив двух солдат держать нас под прицелом, он вместе с остальными отправился искать Пипа.

Нам оставалось только смотреть, как они заходят в наши жилища. Мы слышали, как бьется посуда. Потом солдаты начали вытаскивать вещи. Наши тюфяки. Одежду. Скудные пожитки. Все сваливали в одну кучу. Закончив обыск, офицер прокричал какой-то приказ двум солдатам, оставленным нас охранять. Им надлежало подойти к куче скарба.

Лицо офицера приняло совсем другое, опасное выражение. Отличное от прежней суровости. Ее сменил холодный, оценивающий взгляд. В любом случае, перевес был на его стороне. А нас ждала расплата за отказ от сотрудничества.

Как только мы перестроились (теперь в одной шеренге с нами стояли мистер Уоттс и Грейс), офицер чиркнул спичкой. И поднял ее перед собой, чтобы всем было видно.

– Даю вам последнюю возможность. Ведите сюда этого Пипа, или я спалю ваше барахло.

Мы проглотили языки. Все потупились. Тут мистер Уоттс прочистил горло. Как и все ребята, я узнала это покашливание; мы подняли головы и увидели, что мистер Уоттс направляется к офицеру.

– Позвольте мне объяснить, сэр. Человека, которого вы ищете, в реальности не существует. Это вымышленный, придуманный персонаж. Действующее лицо романа…

Тут он обычно добавлял: «…величайшего из английских писателей девятнадцатого века. Его имя – Чарльз Диккенс». Но сейчас ему пришла в голову другая мысль, очень своевременная, которая отразилась у него на лице: Дэниел ведь мог выболтать, что учитель – никакой не Чарльз Диккенс. Мистер Уоттс надел на себя эту маску, чтобы защитить Дэниела. Если сейчас открыться, можно сделать только хуже. Впервые за все время мистер Уоттс забеспокоился. Как растолковать офицеру краснокожих, что к чему? Открыть истину означало бы сделать его посмешищем в глазах подчиненных. Все эти сомнения промелькнули на учительском лице. А краснокожий истолковал эту небольшую заминку как вероломство.

– С какой стати я должен тебе верить? Сперва ты меня убеждал, что это парень из книжки. А когда я потребовал книжку, оказалось, что книжки нет.

Мистер Уоттс мог бы высказаться по этому поводу, но стоило ему раскрыть рот, как офицер жестом заставил его молчать:

– Будешь говорить, когда тебе прикажут. Я больше не намерен выслушивать это вранье.

Он повернулся к нам:

– Вы прячете человека по прозвищу Пип. Это ваш последний шанс его выдать. В противном случае я буду считать, что вы укрываете мятежника. Ваш последний шанс. Ведите его сюда.

Будь у нас такая возможность, мы бы сдали ему Пипа, но мыслимо ли сдать то, чего не существует – по крайней мере, в понимании офицера краснокожих?

Он чиркнул второй спичкой и точно так же, как в прошлый раз, поднял ее перед собой. Теперь никто не прятал глаза. Мы смотрели, как пламя подбирается к его пальцам.

В куче домашнего скарба Дэниел вдруг заметил какую-то свою вещь. Он как ни в чем не бывало направился туда. Хотел вытащить целлулоидный шарик, всем своим видом показывая, что этот шарик угодил туда по чьему-то недосмотру. Но Дэниел не успел исправить эту оплошность: путь ему преградил солдат с винтовкой, который силой заставил его вернуться в строй.

Офицер отдал приказ. Двое солдат облили керосином тюфяки и одежду. Третья зажженная офицером спичка полетела на кипу вещей. Вспыхнувшее пламя побежало по пути керосиновой струйки. Огонь пока был поверхностным. Очень скоро повалил дым. В считаные секунды заполыхала вся кипа. Наше добро потрескивало и плевалось, как свиное сало. Прошло не более пяти минут, и наши пожитки превратились в горку пепла. Мы остались в чем были.