Текст книги "Мистер Пип"

Автор книги: Ллойд Джонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 13 страниц)

– А когда мы узнаем мистера Диккенса по-настоящему?

Мистер Уоттс взялся за подбородок. Наверное, раздумывал; мы не мешали.

– Очень хороший вопрос, Мейбл. Пожалуй, с ходу я бы сказал, что на него ответа нет. Но постараюсь ответить. Некоторые из вас узнают мистера Диккенса, когда мы дочитаем книгу. В ней пятьдесят девять глав. Если читать по главе в день, то остается еще пятьдесят восемь дней.

Такое сложно было объяснить дома. С мистером Диккенсом мы встретились, но пока еще не познакомились, а узнаем его только через пятьдесят восемь дней. Дело было десятого декабря тысяча девятьсот девяносто первого года. Я быстро прикинула в уме: знать мистера Диккенса мы будем только к шестому февраля одна тысяча девятьсот девяносто второго года.

~~~

Ночь в тропиках опускается мгновенно. Прожитого дня как не бывало. Смотришь, к примеру, на тощих, облезлых собак. А потом раз – и остались от них только черные тени. Если нет под рукой свечи или керосиновой лампы, то с приходом ночи ты словно попадаешь в темницу и маешься взаперти до рассвета.

Во время блокады солярка и свечи были на вес золота. Бои между повстанцами и солдатами-наемниками шли в светлое время суток, но наступления темноты мы ждали не только по этой причине. Мистер Уоттс подарил нам, детям, возможность проводить ночные часы в другом мире. Мы находили прибежище в далеких краях. И не беда, что это была викторианская Англия. Оказалось, перенестись туда совсем не трудно. Если только не мешали эти проклятые собаки да петухи.

Когда мистер Уоттс дочитал первую главу, мне стало казаться, будто со мной говорил тот мальчик, Пип. Которого я не могла ни увидеть, ни коснуться, но узнавала по голосу. Мы с ним подружились.

Но удивительней всего было место нашей первой встречи: он ведь не лазал по деревьям, не отсиживался, насупленный, в тени, не плескался в горном ручье – он жил в книге. Никто и никогда не говорил нам, детям, что в книге можно найти себе друга. Или влезть в чужую шкуру. Или перенестись в болотистый край, где, как нам казалось, лютовали злодеи почище пиратов. По-моему, мистер Уоттс больше всего любил читать по ролям. Попеременно говоря за каждого из героев, он весь растворялся в их голосах. Это еще одна штука, которая нас поразила: читая, мистер Уоттс как будто переставал быть собой. Мы даже забывали о его присутствии. Когда Мэгвич, беглый заключенный, грозился вырвать Пипу сердце с печенкой, если тот не принесет ему жратву и подпилок для кандалов, мы слышали не мистера Уоттса, а Мэгвича, словно этот арестант, пробравшись в школу, затесался среди нас. Чтобы окончательно в этом убедиться, достаточно было просто закрыть глаза.

Многие слова до меня не доходили. Ночью, лежа на тюфяке, я пыталась мысленно нарисовать себе болота и гадала: что такое «жратва», что такое «кандалы»? В самых общих чертах это можно было представить. «Болота». Наверное, это все равно что зыбучие пески. Про зыбучие пески я знала: они затянули одного рудокопа, и он сгинул. Давно это было, еще до закрытия рудника, когда белые копошились на Пангуне [3]3
  Пангуна —медно-порфировое месторождение на острове Бугенвиль (Папуа – Новая Гвинея), одно из богатейших в мире.


[Закрыть], как муравьи на трупе.

Мистер Уоттс показал нам другую сторону мира. Я обнаружила, что туда можно возвращаться по своему хотенью. Причем в любую точку этой придуманной истории. Но я не верила, что история, которую нам читали на уроках, кем-то придумана. Нет. Человек просто рассказывал о себе и о своих приключениях. Раз за разом отдельные картины западали мне в душу. Например, как Пип стоит на кладбище перед могилами родителей и пятерых маленьких братцев. Смерть была для нас не внове: мы сами видели, как на горном склоне хоронили умерших младенцев. У меня с Пипом было еще кое-что общее: мой папа нас покинул, когда мне было одиннадцать, так что и Пип, и я почти не знали своих отцов.

Я-то своего, конечно, помнила, но по-детски: как неясный, смутный образ, нарисованный одним цветом, от силы двумя. Мне никогда не доводилось видеть его страх или слезы. Я не слышала, чтобы он признавал свои ошибки. Не представляла, о чем он мечтал. Однажды, когда мама на него кричала, я заметила у него на одной стороне лица приклеенную улыбку, а на другой – мрачность. После его отъезда у меня осталось лишь туманное воспоминание.

По форме букв на могильной плите Пип почему-то решил, что отец его был «плотный и широкоплечий, смуглый, с черными курчавыми волосами».

По примеру Пипа я тоже решила составить для себя отцовский портрет. Нашла какие-то записи, сделанные его рукой. Мелкими печатными буковками. Что из этого следовало? Что он хотел выделиться, но не слишком? У меня в ушах все еще гремел его оглушительный хохот. Мы с мамой спали рядом, и как-то ночью, в темноте, я у нее спросила: а наш папа – счастливый человек? Она ответила: «Счастливый, да не по-людски; выпил – и счастливый».

Тогда я спросила: а он у нас плотный и широкоплечий? В потемках мама приподнялась на локте.

– Плотный! От кого ты слов таких набралась, дочка?

– От мистера Уоттса.

– От Лупоглаза. От кого ж еще, – фыркнула мама и снова легла.

– Это из книги.

– Из какой такой книги?

– «Большие надежды».

Я дала ей три немногословных ответа. Последний ее ошеломил. Мама ушла в себя. Я прямо слышала, как у нее в голове скрипят мрачные мысли. Она ворочалась с боку на бок на своем тюфяке. До меня доносилось ее сердитое сопенье. Не знаю, на что она злилась. Пока мы лежали без сна, дом полнился ночными звуками. До нас доносилось рычанье собак, которые охотились за тенями. По ночам даже вода делается шумной; мы лежали и слушали, как шуршат океанские волны, набегая на песок и откатываясь назад. Лежали мы, лежали, а потом мама заговорила:

– Ну что, Матильда, будешь рассказывать маме про эту книгу или нет?

Впервые в жизни мне представился случай рассказать ей кое-что о мире. О другой, незнакомой жизни, про которую она слыхом не слыхивала. И даже вид не делала, а потому я могла раскрашивать ту жизнь в любые цвета. Я не помнила дословно прочитанные мистером Уоттсом страницы и не могла рассчитывать, что мама погрузится в тот мир вместе с ребятами и станет переживать за Пипа или за кого-нибудь еще, да хоть за беглого арестанта. Поэтому я, как могла, поведала ей, что у Пипа нет ни отца, ни матери, ни братьев, и мама воскликнула:

– Пропащая душа!

– Нет, – возразила я. – У него сестра есть. А у той – муж, зовут Джо. Они взяли Пипа к себе.

Я рассказала ей, как беглый арестант подкараулил Пипа на кладбище. Как угрожал вырвать Пипу сердце с печенкой, если тот не выполнит его приказ. Рассказала, как Пип побежал домой, чтобы стащить напильник и еду, а с утра пораньше отнести все это каторжнику.

Рассказчица из меня была никудышная. История получилась нудной. Простой перечень событий – и все. Дойдя до конца, я сказала:

– Дальше пока не знаю.

В ночи выла собака. Где-то скрипнула дверь. Из соседского дома послышался громкий голос. Через некоторое время мама заговорила:

– А ты сама как бы поступила, дочка? Вот подстережет тебя в джунглях этакий злыдень и прикажет меня обворовать. Ты его послушаешься?

– Ни за что, – выпалила я; слава богу, в темноте мама не видела мою лживую физиономию.

– Пусть бы этот Лупоглаз поучил вас, как себя вести, – сказала она. – Я хочу досконально знать, что написано в этой книге. Слышишь меня, Матильда?

На других уроках, когда мистер Уоттс не читал нам «Большие надежды», мы делали разные упражнения, учились грамотно писать, зубрили таблицу умножения. Мистер Уоттс хотел, чтобы мы знали названия стран на все буквы, от Австралии, Америки, Андорры и до Японии. Учебников у нас не было. Были только память и сообразительность, но мистер Уоттс говорил, что этого вполне достаточно.

В знаниях мистера Уоттса были пробелы. И притом довольное большие, за которые он всякий раз перед нами извинялся. К примеру, скажет слово «химия», а дальше – ничего. Сыпал именами великих людей: Дарвин, Эйнштейн, Платон, Архимед, Аристотель. Мы даже подозревали, что он их выдумал – уж очень путано он объяснял, чем они прославились и для чего их нужно знать. Но все равно для нас он был учителем и потому заслуживал уважения. Как-то раз на берег выбросило диковинную рыбину, и мы без промедления побежали за мистером Уоттсом, чтобы он опознал эту морскую тварь, больше похожую на змеюку. И неважно, что он стоял над ней с недоуменным видом, понимая не больше нашего.

Зато когда речь заходила о мистере Диккенсе, наш учитель становился настоящим знатоком. И мы были за него рады. Он всегда так и говорил: «мистер Диккенс», а не просто «Диккенс» и уж тем более не «Чарльз». Поэтому, упоминая имя писателя, мы следовали его примеру. Мистер Диккенс так часто возникал в наших беседах, что уже казался нам живым человеком, таким же, как мистер Уоттс. Просто мы с ним еще не познакомились.

Мистер Уоттс рассказывал нам об Англии. Он там побывал. Но с таким же успехом мог бы нам поведать, что летал на Луну. Мы с трудом выдавливали хоть какие-нибудь вопросы. Моя подружка Силия поинтересовалась, есть ли там чернокожие люди. Мистер Уоттс отрывисто бросил «да» и стал обводить взглядом класс, ожидая следующего, более толкового вопроса, а Силия украдкой покосилась на меня из-под своих черных кудряшек.

Вскоре мы пришли к выводу, что Англия на свете не одна, их много, и мистер Уоттс посетил только две или три. Англия, в которой побывал мистер Уоттс, сильно отличалась от той, где жил и творил мистер Диккенс. У тех ребят, которые никогда не бывали за пределами острова, такие различия не укладывались в голове: мы считали, что живем точно так же, как было заведено нашими дедами и их дедами, причем с началом блокады наше убеждение лишь окрепло. Мама любила рассказывать, как мой дедушка впервые в жизни отправился на пароходе в Рабаул. Без задней мысли ткнув локтем другого пассажира, стоявшего на палубе, дед спросил: «Что за огромные свиньи бегут вон там, за деревьями?» Просто он никогда не видел автомобилей.

Делая шаг в сторону от Англии и от мистера Диккенса, мистер Уоттс терялся. Однажды Гилберт поднял руку и спросил, как ездит автомобиль; мистер Уоттс пробормотал что-то несуразное. Почесал в затылке. Завел все сначала. Ясное дело, мы и без него знали про бензин и про ключ в замке зажигания. Гилберт хотел понять, как именно работает движок. Мистер Уоттс ответил, что с ходу растолковать сложно. Легче показать на рисунке. И в который раз попросил нас проявить терпение, пока он не придумает, как это получше объяснить.

Мистеру Уоттсу никто не пенял на его слабину, он и сам все понимал: недаром же через пару недель после возобновления уроков он стал приглашать в школу наших матерей, чтобы те поделились своими знаниями о мире.

~~~

Первой пришла перед нами выступить мама девочки по имени Мейбл. Миссис Кабуи помедлила на пороге, освещенная ярким послеполуденным солнцем. Мистер Уоттс сделал приветливый жест, и гостья торопливо приблизилась, чтобы пожать ему руку. А потом зашептала на ухо мистеру Уоттсу. Я заметила, как Мейбл сдвинулась на самый краешек стула. Мистер Уоттс кивнул, и, судя по всему, миссис Кабуи успокоилась.

– Дети, нам сегодня очень повезло, – начал мистер Уоттс. – Миссис Кабуи согласилась рассказать об удивительной жизни и приключениях сердцевидного семечка.

Мама Мейбл застенчиво улыбнулась. Она пришла босиком, в белой блузе и красной юбке. Стоило ей улыбнуться, как все разом забыли, что блуза у нее прохудилась на плече и заляпана грязными детскими ручонками. Начала она негромко, с великой тщательностью подбирая слова.

– Спасибо, мистер Уоттс. Спасибо вам большое. Я, ребятки, надеюсь вас удивить.

Она оглядела класс, чтобы проверить, готовы ли мы ее слушать. Мы были готовы.

– Для затравки скажу, что некоторые сады начинают свою жизнь в океане. – Она снова осмотрела класс, будто не замечая свою дочь, сидевшую за партой. Миссис Кабуи улыбалась нам всем сразу. – А рассказ мой будет про сердцевидное семя.

Она объяснила, что один день семечко плывет но воде. На второй день его выбрасывает на песок. Неделю оно сохнет под морским бризом и солнцем, становясь невесомым, как чешуйка. Целый месяц его гоняет ветер, крутит так и этак, а потом бросает на землю. Через три месяца из земли уже торчит зеленый побег. А по прошествии девяти месяцев на нем раскрываются белые цветы, которые глядят в сторону моря, откуда они вышли.

– Ребятки, как вы думаете, к чему я веду речь? Да к тому, что у них тычинки горят на славу и отпугивают москитов.

Учитель заморгал, будто спросонья. Мне показалось, он ожидал продолжения, а мама Мейбл, внезапно закруглившись, его озадачила.

– Очень хорошо, миссис Кабуи. Блестяще. Сердцевидное семечко.

Кивком он призвал нас встать и похлопать. Мейбл хлопала громче и дольше всех. Ее мама низко поклонилась и опустила голову. Потом выпрямилась и рассмеялась. Все остались довольны. Никто не испытал ни смущения, ни стыда.

Потом нас ждали «Большие надежды». Все были в нетерпении. Под нашими взглядами мистер Уоттс взял со стола книгу. Мама Мейбл тоже это увидела. Прикрыв рот ладонью, она шепотом обратилась к мистеру Уоттсу. Мы только и услышали, как он ответил: «Да, разумеется, разумеется». Мистер Уоттс указал на свободную парту, и мама Мейбл села, чтобы послушать чтение величайшего романа, написанного величайшим из английских писателей девятнадцатого века.

Мне нужно было не просто наслаждаться книгой, а слушать с удвоенным вниманием, чтобы вечером по маминому требованию продолжить историю Пипа. Особенно меня завораживало учительское произношение. Я любила щегольнуть перед мамой каким-нибудь словцом, которого она не знала. В ту пору мне было невдомек, что все ученики точно так же, по частям, приносили домой «Большие надежды» и пересказывали своим родным.

Голос из темноты звучал сердито и даже с обидой:

– Значит, он стянул у матери свиной паштет.

Паштет.Я ухмыльнулась в темноту. Мама не умела выговаривать это слово так, как произносил его мистер Уоттс.

Но сейчас, как я поняла, требовались некоторые уточнения. Кое-кто пропустил мимо ушей, что родители Пипа умерли. Я это упоминала, но теперь пришлось объяснить заново. Растолковать, что мальчика воспитали его сестра и некто по имени Джо; «своими руками», добавила я, раздумывая, что бы это значило.

– Стало быть, он стянул паштет у родной сестры.

– Ну да, – уступила я.

– И как об этом высказался Лупоглаз?

Мистер Уоттс об этом не высказывался, но я знала, что так отвечать не следует. В потемках висело неодобрение. И я покривила душой.

– Мистер Уоттс сказал, что нужно учитывать все прочие обстоятельства.

Сама не понимаю, как я до такого додумалась. Наверное, просто повторила чужие слова, сказанные совершенно по другому случаю, который давно выпал из памяти.

Мама заворочалась на тюфяке. Она ждала продолжения, а я столь же упрямо ждала ее вопроса «Что было дальше?», который мама выдавила очень скоро, досадуя от необходимости меня просить.

«Мглистое утро» – я решила непременно принести домой эти слова. Так я и сделала: ввернула их в свой рассказ о том, как Пип нес свиной паштет и подпилок арестанту Мэгвичу, поджидавшему на болоте. «Утро было мглистое…»

Из вредности я замолчала, чтобы мама спросила из темноты, что это означает. Но она только засопела еще строже, словно разгадан мои мысли и намерения.

Дело было вечером того дня, когда я впервые подняла руку, чтобы задать вопрос. Трясти поднятой рукой, как Мейбл, я не стала. Терпеливо дождалась, пока мистер Уоттс мне кивнет. И начала как положено:

– Меня зовут Матильда.

– Слушаю тебя, Матильда.

– А что такое «мглистое утро»?

– «Мглистое» означает туманное, морозное утро. В наши дни это слово услышишь нечасто. – Он улыбнулся. – У тебя тоже красивое имя, Матильда. – И спросил: – Почему тебя так назвали?

– В честь папы.

– То есть как?..

Я предвидела такой вопрос. Мой отец работал на северном руднике вместе с австралийцами. Они прозвали его Матильдой [4]4
  Аллюзия к известнейшей австралийской народной песне «Waltzing Matilda» ( англ.букв. «Вальсирующая Матильда»). «Официального» текста этой песни не существует, в разных изданиях возможны вариации. Из-за насыщенности австрализмами иностранцы с трудом воспринимают этот текст с первого раза. На австралийском сленге «Матильда», упоминаемая в каждом куплете, – это заплечный мешок безработного бродяги. «Вальсировать с Матильдой» означает путешествовать с узелком, бьющим по спине при каждом шаге.


[Закрыть]. Он передал это имя моей маме. А она – мне. Так я и объяснила.

– Прямо семейная реликвия.

С этими словами учитель отвел глаза. И внезапно помрачнел. Уж не знаю почему. Наконец он вернулся к страницам книги, но заметил, что я снова тяну руку.

– Да, Матильда.

– А что такое «морозное утро»?

Обдумывая заданные вопросы, мистер Уоттс всегда упирался взглядом в заднюю стену или в окно, будто высматривал там ответ. Но в этот раз он переадресовал вопрос классу:

– Кто скажет, что такое «морозное утро»?

Никто не знал. Пришлось мистеру Уоттсу самому дать объяснение, и оно нас ошарашило. Это когда воздух настолько холодный, что изо рта валит пар, а былинка ломается в руках. В каком же мире такое возможно? Вот уже год и четыре месяца – с тех пор как вышел из строя последний генератор – никто из наших ребят не пробовал ничего холодного. Холодным теперь считалось все, что хранилось в тени или обдувалось ночным ветром.

Мглистое утро.Я ждала, когда же мама клюнет на эту наживку. Но нет. Она пропустила мимо ушей мое «мглистое утро». А может, не хотела показаться глупой или отсталой. Поэтому, не дождавшись ее вопроса, я повела рассказ о новых событиях, более увлекательных. Как арестант вгрызался в еду, точно дворовая собака. Как на кухне топтались стражи порядка, когда Пип вернулся домой. Маме это особенно понравилось. Она даже причмокнула в темноте.

Но это был последний раз, когда она попросила рассказать следующую главу. И причина, по-моему, ясна. Всему виной «мглистое утро». Хоть она и промолчала, до меня дошло: мама решила, что это бахвальство и что я отхватываю от мира больший кусок, чем она сможет переварить, не подавившись такими выражениями, как «мглистое утро». Она не захотела поощрять меня вопросами. Не захотела подталкивать еще дальше в тот чуждый мир. Мама беспокоилась, что викторианская Англия отберет у нее Матильду.

~~~

На рассвете мы слышали, как над деревней проносятся армейские вертолеты – сначала в одну сторону, потом в другую. Эти гигантские стрекозы таращились вниз, на землю, расчищенную от зарослей. Но видели только вереницу заброшенных хижин да пустой пляж, потому что мы успевали сняться с обжитых мест. Все до единого. Старики. Отцы и матери. Дети. Забирали с собой даже тех собак и кур, у которых были имена. Мы прятались в джунглях и выжидали. Выжидали до тех пор, пока вертолеты в потемках не начинали задевать брюхом верхушки деревьев. Нас обдувало ветром, который поднимали лопасти винтов. Помню, я обводила глазами сбившихся в кучку людей и недоумевала: где же мистер и миссис Уоттс?

Укрываясь под кронами, мы спускались по заросшей горной тропе, ведущей назад, в деревню. Собаки, те, что вконец отощали, состарились и уже не покидали своих излюбленных мест, только поднимали морды. По улице важно расхаживали петухи. Рядом с ними ты ощущал свою человечью сущность, потому что животные и птицы ничего не понимали. Не понимали, что против нас – пулеметы и каратели из Морсби. Не знали про закрытый рудник, про политику, про наши опасения. Петухи только и умели, что петушиться.

«Вертушки» улетели, а страх остался. Мы не понимали, как с этим жить. Болтались но улице. Мешкали в дверях. Смотрели в никуда. А потом один за другим решили: делать нечего, нужно возвращаться к привычной жизни. Иными словами – в школу.

Мы гуськом входили в класс, а мистер Уоттс уже стоял подле учительского стола. Дождавшись, чтобы даже самые медлительные уселись за парты, я подняла руку. И спросила, слышал ли он вертолеты и где прятался вместе с миссис Уоттс. Этот вопрос вертелся на языке у каждого из нас.

Не иначе как мистера Уоттса позабавило выражение наших физиономий. Он повертел в пальцах карандаш и ответил:

– Мы не прятались, Матильда. Миссис Уоттс была не расположена к утренним вылазкам. Что же до меня, утренние часы я посвящаю чтению.

Вот и весь сказ.

– Сегодня мы будем иметь честь послушать твою маму, верно, Матильда? – спросил он.

– Верно, – промямлила я, старательно пряча свои дурные предчувствия.

Но в школу явилась не моя мама, а чужая – просто перепутала день. Это была жена рыбака Уилсона Масои; их сын Гилберт ходил в школу только в те дни, когда отец не брал его с собой в море. Мама Гилберта отличалась тучностью. В дверь она протиснулась боком. Гилберт – это тот самый мальчик с лохматой копной волос, который сидел передо мной. Сегодня его голова не загораживала мне обзор, потому что он вжался в парту от стыда за свою мать. Это не укрылось от мистера Уоттса. Он стрельнул взглядом в сторону задних парт, словно что-то запамятовал.

– Сделай одолжение, Гилберт. Представь нам свою маму.

Гилберт содрогнулся. Втянул щеки. Нехотя выбрался из-за парты. Едва держась на ногах, он свесил голову и полузакрыл глаза. Мы услышали его сдавленный голос:

– Это мама.

– Ну же, Гилберт, – поторопил мистер Уоттс. – У мамы есть имя?

– Миссис Масои.

– Миссис Масои. Спасибо, Гилберт. Садись.

Учитель коротко посовещался с мамой Гилберта. Во время разговора он легко придерживал ее под локоть. У нее была большая голова, как будто окутанная черной ватой. Мама Гилберта пришла босиком, в белом засаленном балахоне. Достигнув соглашения, мистер Уоттс сказал:

– Вот и славно.

А потом объявил:

– Миссис Масои поделится кулинарными секретами.

Мама Гилберта развернулась к нам лицом. Она зажмурилась и начала, как по писаному:

– Чтоб забить осьминога, куси его повыше глаз. Собрался варить черепаху – дай ей отлежаться на панцире вверх ногами. – Она покосилась краем глаза на мистера Уоттса, и тот кивнул, сделав ей знак продолжать. – Коли надумал забить свинью, покличь двоих дядьев поздоровее – пусть придавят ей шею доской.

Отбарабанив совет насчет забоя свиньи, она открыла глаза и повернулась к мистеру Уоттсу. Он попытался обратить это в шутку и спросил, как выбрать подходящих дядьев. Миссис Масои ответила:

– Самых толстых. Чем толще, тем лучше. От худых-то какой прок?

Бедный Гилберт. Сидя прямо передо мной, он содрогался и елозил по скамье своим тяжелым задом.

Наутро мы опять проснулись под стрекот вертолетов. Мама в панике склонилась надо мной. Она вопила, чтобы я не мешкала. С улицы доносились крики и перестук вертолетных лопастей. В открытое окно летела рваная листва, смешанная с пылью. Мама швырнула мне одежду. Люди разбегались кто куда. Я добежала до опушки леса, и мама стала тянуть меня все дальше и дальше в заросли. По ровному стуку лопастей мы поняли, что вертолеты сели. Меня со всех сторон окружали потные лица. Мы старались слиться с неподвижностью деревьев. Кто-то остался стоять. Кто-то присел на корточки – главным образом женщины с новорожденными детьми. Каждая дала ребенку грудь, чтобы заткнуть ему рот. Никто не переговаривался. Мы ждали и ждали. Хоть мы и не двигались, с нас ручьями катился пот. Наконец вертолеты стали удаляться. Но мы все равно не выходили из укрытий, пока отец Гилберта не подал нам знак, что путь свободен. Кое-как выбравшись из джунглей, мы поплелись в деревню.

На поляне солнце жгло нашу убитую живность. Куры с петухами лежали на вздувшихся боках. Их отрубленные головы вперемешку валялись поодаль. Те же мачете, что обезглавили домашнюю птицу, полоснули по бельевым веревкам и садовым кольям. У старого пса было вспорото брюхо. Мы глазели на это зрелище, вспоминая, что рассказывал отец Гилберта, побывавший на северном побережье, где шли самые кровопролитные бои. Теперь мы представляли, как будет выглядеть человек со вспоротым животом. Удивлению не осталось места. Глядя на этого черного пса, каждый видел на его месте сестру или брата, мать или отца. Теперь все поняли жестокость солнца и глупость приветливых пальм, что махали морю и небу. Деревья вообще должны стыдиться: совести у них нет. Смотрят свысока – и хоть бы хны.

Отец Мейбл поднял мокрого от крови пса на руки и крикнул стоявшему поблизости мальчику, чтобы тот помог заправить кишки в рану. Они отнесли пса на опушку леса и закопали под деревом. Кличка у этого пса была Черныш.

Наша кормилица, козочка, исчезла без следа. Если бы ее зарезали, от нее бы остались внутренности. Мы решили поискать в джунглях. Нас обнадежила пара тропок, но одна закончилась у водопада, а вторая привела к непроходимым зарослям. Видно, козочку унесли краснокожие. Как они это сделали – нетрудно представить. Взяли веревку, нет, две веревки, и стянули козочке задние ноги с передними. Вздернули кверху. Мы так и видели, как ее большие глаза заволокло изумлением, когда она впервые в жизни увидела под собой кроны деревьев. Нам оставалось только гадать, что испытывала наша коза, когда ее копытца щекотала невероятная легкость.

Блокада сомкнулась в мае девяностого. Мы рассчитывали, что весь мир придет нам на помощь – это только вопрос времени. Все вокруг нашептывали одно слово: терпение. И вот чем оно обернулось. К нам пришли совсем не те.

Мы лишились домашней птицы, но это еще полбеды. В океане было полно рыбы, а деревья исправно приносили плоды. Нам не давал покоя пес Черныш, у которого под беспощадным солнцем вывалились из живота кишки.

В тот же день моя мама тоже пришла в школу. Она меня даже не предупредила. Я не представляла, о чем может рассказать. Если и были у нее какие-то знания, то лишь почерпнутые из Библии.

Точно так же, как в случае с Гилбертом, мистер Уоттс выискал меня своими большими выпученными глазами.

– Матильда, исполни, пожалуйста, обязанности хозяйки.

Я встала и объявила то, что все и так знали:

– Это моя мама.

– У мамы есть имя?

– Долорес, – сказала я, поспешив скользнуть за парту. – Долорес Лаимо.

Мама улыбнулась. На ней красовался зеленый платок, присланный отцом в одной из последних посылок. Мама туго обвязала его вокруг головы, как повстанцы завязывали свои красные банданы. Волосы она стянула в узел. Это придавало ей дерзкий вид. Уголки сжатых губ были опущены, ноздри раздувались. Мой отец говорил, что в ее жилах течет праведная кровь. Ей бы при церкви служить, повторял он, видя, что мама начисто лишена умственного дара убеждения. Ее доводы не лезли ни в какие ворота. Она делала ставку на твердость веры. И все ее существо – от белков глаз до мускулистых икр – ратовало за ее правоту.

Улыбалась мама редко. Главным образом в тех случаях, когда одерживала победу. Или же по ночам, когда думала, что ее никто не видит. Погружаясь в раздумье, она становилась сердитой, как будто работа мысли была для нее вредоносной, а то и унизительной. Даже простая собранность придавала ей сердитое выражение. Получалось, что она почти все время сердится. Раньше я думала – это оттого, что она думает об отце. Но невозможно же думать о нем сутки напролет. Она назубок знала «Писание» – так она выражалась. И много над ним размышляла. Вряд ли в этой книге было нечто такое, что могло ее рассердить, но впечатление складывалось именно такое. Ребята ее побаивались.

Наверное, она об этом догадывалась, потому что взяла более мягкий тон, какой я слышала у нее по ночам, пока между нами не вклинились «Большие надежды».

– Детки, я пришла побеседовать с вами о вере, – изрекла она. – Вера должна быть у каждого. Да, у всех без исключения. У пальм есть воздух – это их вера. У рыб есть море – это их вера.

Обведя глазами класс, она принялась распространяться на ту единственную тему, что была ей понятна и близка.

– Когда в наших краях появились миссионеры, они стали учить нас вере в Бога. Но если мы изъявляли желание увидеть Бога, миссионеры отказывались нас познакомить. Старые люди полагались на мудрость крабов и рыб-спинорогов, которые очертаниями напоминают алмаз «Южная звезда» [5]5
  «Южная звезда» – бразильский алмаз весом 254.5 карата, найденный в 1853 г. По легенде, этот великолепный алмаз случайно нашла невольница, отдавшая находку своему хозяину, но так и не дождавшаяся от него свободы. После огранки бриллиант стал весить 125.5 карата. Специалисты относят «Южную звезду» к красивейшим бриллиантам мира.


[Закрыть]; да и то сказать, от одного острова до другого можно доплыть, не поднимая головы – просто следуя за такой рыбой. Что скажете, детки, а?

Она подалась вперед. Вопрос был адресован только ученикам. Мистера Уоттса будто бы в классе не было. Но пожелай она расширить число слушателей, учитель стоял наготове. Прислонившись к столу, он сложил руки на груди.

– Хорошо иметь в попутчиках рыбу-спинорога, вы согласны? Коли следуешь за ней, можешь смело говорить, что своим спасением обязан вере – именно так в пору моего детства и сказал моему отцу один старый рыбак, спасшийся с затонувшей лодки. Ночью он плыл по звездам. А днем переворачивался лицом в воду и следовал за спинорогом. Это чистая правда.

Никто и не спорил. Мои одноклассники сидели не шелохнувшись. От них исходил страх, и мне от этого было не по себе.

Мама удовлетворенно хмыкнула. Она добилась своего. Мы превратились в косяк оцепеневших рыбешек, у которого кругами ходит акула. Стараясь не испортить произведенного впечатления, мама неспешно расправила плечи.

– Слушайте дальше. Вера – как кислород. Она позволяет днем и ночью оставаться на плаву. Порой она вам нужна. Порой нет. Но если кому покажется, будто вера не нужна, необходимо ее укрепить, чтобы она не потеряла силу. Для того миссионеры и построили столько храмов. Покуда мы не ходили в церковь, вера наша была шаткой. Но есть молитвы – укрепляйтесь в своей вере, детки. Укрепляйтесь. И не поленитесь выучить наизусть такие слова: «В начале сотворил Бог небо и землю. Земля же была безвидна и пуста, и тьма над бездною, и Дух Божий носился над водою. И сказал Бог: да будет свет. И стал свет».

Мамино лицо озарилось редкой улыбкой. Высмотрев меня на задней парте, она задержала на мне взгляд.

– Нет на свете слов прекраснее, чем эти.

Несколько голов повернулись в мою сторону, как будто именно я должна была возразить. К счастью, меня спасла Вайолет, подняв руку. Она попросила мою маму рассказать подробнее о мудрости крабов. Мама вопросительно посмотрела на мистера Уоттса.

– Прошу вас, – сказал он.

– Крабы, – произнесла мама и воздела глаза к потолку, хотя там бегали только гекконы. Да и тех она не увидела. Ее мысли сосредоточились на крабах, и прежде всего на их способности предсказывать погоду. – Если краб роет нору отвесно вниз и закладывает вход песком, делая на нем метки наподобие солнечных лучей, – жди ветра с дождем. Если краб оставил песчаный холмик, но вход в нору не заложил, это к сильному ветру, только без дождя. Если краб заложил вход в нору, но не сровнял с землей холмик, жди дождя и безветрия. Если краб и холмик оставил, и вход не заложил, погода будет ясная. И не верьте белым, когда они говорят: «По радио передали – надвигается дождь». В первую голову верьте крабам, они лучше знают.

Мама бросила взгляд на мистера Уоттса, который рассмеялся, показывая, что зла не держит.

Дорого бы я дала, чтобы мама заставила себя посмеяться вместе с ним. Но она лишь неприязненно кивнула, показывая, что разговор окончен, и устремилась в дневное пекло, где щебетали птицы, не вспоминавшие зарезанного пса и обезглавленных кур, которых они видели не далее как утром того же дня.