Текст книги "Мистер Пип"

Автор книги: Ллойд Джонс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

~~~

Первым делом мистер Уоттс поблагодарил нас за то, что мы пришли. Он и сам до последнего момента не знал, сможет ли дальше учительствовать. Миссис Уоттс серьезно болела. Тем не менее он был на месте, и мы тоже; пользуясь его выражением – почти как в старые добрые времена. Правда, теперь между нами небольшой, но серьезной преградой стояло все то, что мы потеряли сами и что своими руками отняли у мистера Уоттса и его жены. Мы прятали глаза, чтобы не встречаться взглядом с учителем. А его взгляд все чаще упирался в дальние углы потолка. Под взглядом мистера Уоттса мы начинали ерзать и рассматривать его руки. Мы готовы были услышать в его голосе обиду на несправедливость.

– Все мы лишились своего имущества, а многие вдобавок остались без крова, – сказал он. – Но эти потери, как бы ни были они тяжелы, заставляют вспомнить, что есть вещи, которых у нас никому не отнять: это ум и воображение.

Дэниел тут же поднял руку.

– Да, Дэниел?

– А где оно, воображение?

– Оно находится вот там, Дэниел.

Мистер Уоттс показывал куда-то за дверь; мы все повернулись в ту сторону.

– И вот здесь.

Под нашими взглядами учитель легонько постукал себя по виску.

– Закрой глаза, – обратился он к Дэниелу, – и очень тихо, чтобы никто не слышал, проговори свое имя. Для одного себя.

Я пересела за вторую парту, позади Дэниела, чтобы понаблюдать, как зашевелятся его щеки, когда он будет проговаривать свое имя.

– Нашел, Дэниел?

– Да, мистер Уоттс. Нашел.

– А теперь давайте все проделаем то же самое, – сказал мистер Уоттс. – Закройте глаза и молча повторяйте каждый свое имя.

Звучание моего имени отозвалось у меня в голове, где-то очень глубоко. Я уже знала, что слова способны уводить нас в другой мир, но еще не догадывалась, что с помощью одного-единственного слова, произнесенного только для своих ушей, можно перенестись в потайной, ото всех спрятанный закуток. Матильда, Матильда, Матильда. Я твердила это раз за разом. Повторяла на все лады, даже по слогам, и стены потайного закутка раздвигались. Ма-тиль-да.

– И вот еще что, – сказал мистер Уоттс. – Никто за всю вашу недолгую пока еще жизнь не произносил вашего имени точно так же, как вы, когда проговаривали его про себя. Это – ваше. Ваш особый дар, которого никому не отнять. Тот же дар использовал наш друг и соратник Чарльз Диккенс, придумывая свои сюжеты.

Тут мистер Уоттс сделал паузу и обвел глазами учеников, чтобы проверить, не слишком ли он торопится и успеваем ли мы следить за его мыслью.

Я покивала, и мистер Уоттс продолжил.

– Так вот, когда в сентябре тысяча восемьсот пятьдесят восьмого года мистер Диккенс взялся писать «Большие надежды», первым делом он освободил место для голоса Пипа. Как он это сделал? Каждый из нас только что нашел у себя в голове маленький закуток, в котором наш голос звучит чисто и живо. Мистер Диккенс закрыл глаза и стал ждать, пока не услышал начальные слова.

Мистер Уоттс зажмурился, и мы тоже стали ждать. Наверное, это была проверка, потому что он внезапно открыл глаза и спросил, помнит ли кто-нибудь эти начальные слова. Никто не помнил. Пришлось ему вспомнить за нас. Он снова закрыл глаза и начал по памяти читать строки, которые с той поры врезались мне в память не хуже моего имени. До самой смерти буду помнить услышанное в детстве от мистера Уоттса: «Фамилия моего отца была Пиррип, мне дали при крещении имя Филип, а так как из того и другого мой младенческий язык не мог слепить ничего более внятного, чем Пип, то я называл себя Пипом, а потом и все меня стали так называть».

В другое время нас бы только запутали все эти разговоры про голоса и тайные закутки. Но мы только что лишились крова и успели понять, что наши хижины хранили нечто большее, чем домашний скарб. Когда мы вечерами лежали в одиночестве на своих тюфяках, родные стены давали приют нашей глубинной сущности, невидимой постороннему глазу. Мистер Уоттс открыл нам, что приют для нее можно найти в другом месте. А дальше – заняться его обустройством.

Для этого у мистера Уоттса оказалось наготове необычное задание. Мы должны были восстановить «Большие надежды».

Не все знали, что такое «восстановить». Но даже когда значение слова прояснилось – благодаря вопросу Дэниела, – мы еще сомневались, что правильно поняли. Ведь «Большие надежды» сгорели на костре. Из пепла книгу не восстановить. Наверно, мистер Уоттс подразумевал что-то другое.

– Восстанавливать будем по памяти, – сказал он.

Этим мы и занимались; не то что весь урок, а многие недели, если не месяцы. После того как сгорел мой карандаш вместе с календарем, я перестала вести счет времени. Один день бесследно перетекал в другой.

Мистер Уоттс посоветовал нам мыслить свободно. Не пересказывать события в строгой последовательности и даже в первоначальном виде, а просто вспоминать как вспомнится.

– Воспоминания могут прийти в неподходящий момент, – предупредил он. – К примеру, ночью. Сохраняйте в памяти каждую мелочь и приносите с собой в школу. Здесь мы поделимся тем, что вспомнили, и сообща восстановим события. Как будто так и было.

Совсем недавно мы и сами проделывали нечто подобное. Когда у нас еще были удочки и рыболовные сети, мы раскладывали улов на берегу и делили поровну. Теперь настал черед книги «Большие надежды».

В тот день на уроке мы восстановили очень мало. Мыслить в одном направлении оказалось нелегко. Глянешь за порог – там вышагивает цесарка; переведешь глаза на мистера Уоттса – у него седые клочья из бороды торчат. Посторонние мысли отвлекали. Вспомнишь вкус мяса цесарки, подивишься, что мистер Уоттс так быстро стареет, – а другое уже из головы вылетело.

Когда у меня в памяти все же начали по кускам всплывать «Большие надежды», я находила эти подробности в разное время и в разных обстоятельствах. Чаще всего вечерами, когда хотелось погрузиться в другой мир, но не только. Сижу у моря, смотрю в никуда и вдруг безо всякой причины начинаю воображать, как мы с Пипом бредем в сторону Сатис-Хауса, который окутан мраком и паутиной и вечно глядит в прошлое, а не в будущее.

Тут я сразу вспомнила, как мне хотелось броситься на защиту Пипа. Мне не нравилось, как обращается с ним Эстелла, как измывается и сплетничает Сара Покет. Непонятно, почему Пип терпел обиды от этих двух вредин и ни разу им не ответил.

Ага. В моем распоряжении оказалось целых два рассказа. Первый – про то, как мисс Хэвишем остановила все часы в доме на одном времени, минута в минуту, – я принесла в школу. Боясь, как бы приготовленный отрывок случайно не вылетел из головы, я решила не раскрывать рта. Даже отворачивалась от ребят, чтобы мой рассказ не вытеснили посторонние мысли и разговоры. Этот рассказ хранился у меня в закутке, который указал мистер Уоттс. Я поплотнее затворила туда дверь. Но не знала, насколько она прочна и что будет, если в нее станут ломиться чужие голоса.

В те же дни мистер Уоттс доверил нам, своим ученикам, одну тайну. Это случилось после того, как мы выслушали отрывок Силии – про то, как Пип возвращается домой, отдав Мэгвичу украденный у сестры паштет, и в кухне застает вооруженных солдат. Силия утверждала, что Пип терзается виной. Но при этом спрашивала себя вслух: с чего она вдруг решила, будто солдаты пришли арестовать Пипа. Насколько она помнила, в книге об этом не было сказано ни слова. Я всегда считала Силию отличной девчонкой, но сейчас ее прямо зауважала. Выходит, книга запала в душу не мне одной. Вопрос Силии показал, что ее ум тоже занимали «Большие надежды». А вместе с ними, наверно, и Пип.

Мистер Уоттс поблагодарил Силию. Ее рассуждения, сказал он, показали нам, что под влиянием печатного слова у читателя может сложиться интересное понимание параллельного мира.

– Спасибо, спасибо, – повторил он, и Силия расцвела от похвалы.

Потом учитель обратился ко всему классу:

– Как мы поступим с отрывком Силии? Как нам его сохранить в памяти?

Все загалдели. Начали тянуть руки, чтобы высказать свои предложения. Можно записать на песке палочкой – это была придумка Дэниела. Мы умолкли. Руку поднял Гилберт. Записи надо делать в секретном месте. Мистеру Уоттсу эта идея пришлась по душе. Он поднял указательный палец, чтобы мы обдумали предложение Гилберта.

– Секретное место – это хорошо. Если только оно будет абсолютнонадежным, – предостерег мистер Уоттс.

Мы согласились.

– Пусть это будет нашатайна.

Всем стало ясно, где тут главное слово. Учитель вгляделся в наши лица, и мы отметили, что он совершенно серьезен. Я даже решила, что эта тайна, еще не до конца продуманная, связана с какими-то опасностями.

–  Нашатайна, – повторил он.

Погрозив пальцем, он полез в нагрудный карман пиджака и вытащил ученическую тетрадку. Она была сложена пополам, чтобы умещалась в кармане. Мистер Уоттс разгладил ее на столе и показал нам. Вслед за тем он другой рукой полез в другой карман и достал карандаш. Через много лет я смотрела телепередачу, где фокусник с таким же победным видом достал откуда-то белого кролика. У фокусника получилось неплохо, но он в подметки не годился мистеру Уоттсу, который вызвал у нас потрясение. Я не преувеличиваю: достаточно вспомнить, как мы жили. Но в глубине души каждый удивлялся: каким образом мистер Уоттс ухитрился спасти эти предметы от огня?

Мистер Уоттс улыбнулся, видя наши изумленные лица.

– На нас с вами возложена небывалая ответственность, – сказал он. – Небывалая ответственность. Спасти величайшее произведение мистера Диккенса, которое без нас с вами будет утрачено навсегда. – Он начал расхаживать по центральному проходу. – Мыслимо ли представить, что оно пропадет? Вдумайтесь. Потомки станут указывать на нас пальцем и винить за пропажу того, что надлежит беречь как зеницу ока.

Мы сделали подобающие лица. Торжественные. Серьезные.

– Ну, что ж, – сказал учитель. – Молчание – знак согласия. Запись номер один: рассказ Силии.

Вернувшись за учительский стол, мистер Уоттс начал писать. В какой-то момент он поднял голову, и нам показалось, будто он сбился; Силия даже привстала из-за парты. Но мистер Уоттс застрочил снова, и она села на место. Под конец он пробежал глазами написанное.

– Не знаю, правильно ли у меня записано, – сказал он. – Давайте-ка проверим.

И он прочел это вслух. Силия вспыхнула. Ни от кого не укрылось, что учитель добавил пару строк от себя. Он нашел глазами Силию. Та быстро кивнула, и мистер Уоттс облегченно вздохнул.

Дальше он стал оглядывать класс в поисках следующего рассказчика.

– Матильда, что ты для нас приготовила?

Пока я восстанавливала ту сцену, где Пип по склону холма поднимается в Сатис-Хаус, мистер Уот гс улыбался себе в бороду; не успела я договорить, как он уже склонился над тетрадкой и застрочил.

Но стоило мне перейти ко второму отрывку, как он отложил карандаш, поднял голову и отвел глаза. Вид у него был такой огорченный, что я потеряла всякую уверенность. Наверное, что-нибудь напутала.

– Безжалостные издевки Эстеллы над Пипом, – вымолвил он наконец. – Это важная сторона их отношений. Он тянется к тому, что для него недоступно.

Отодвинув стул, мистер Уоттс замолчал. Его выпученные глаза устремились к облюбовавшим потолок гекконам. Он резко встал и направился к дверям. Поглядел на сверкающую под солнцем зелень. Что он там нашел? Что захватило его мысли? Лондон? Австралия? Белые соплеменники? Родной дом?

Мы увидели, как он покивал, словно нашел то, что высматривал. Потом резко развернулся к нам лицом и уставился прямо на мою парту.

– Нам нужны слова, Матильда. Необходимо вспомнить, какие слова бросает Эстелла Пипу.

На меня оборачивались ребята с передних парт. По примеру мистера Уоттса они ждали, что я восстановлю слова. Но меня как заколодило. Хоть ты тресни, не могла я дословно вспомнить, что там Эстелла говорила Пипу, и мои одноклассники, которые поняли причину моего замешательства, один за другим начали отворачиваться. Мистер Уоттс медленно вернулся за стол. Он смахивал на обреченного гонца, принесшего дурные вести.

– Должен вас предупредить, – выговорил он. – Это будет самая непростая часть нашей совместной работы. И в то же время очень важная. Мы должны всеми силами постараться вспомнить, какие именно слова один персонаж говорит другому. – Тут наш учитель, видимо, передумал. – Впрочем, если вы хотя бы изложите суть, это уже будет немало.

Суть.Это потребовало разъяснений. Мистер Уоттс выразился так:

– Допустим, я скажу «дерево». В моем понимании дерево – это прежде всего английский дуб. А для вас – пальма. И то и другое – дерево. И пальма, и дуб с равным успехом могут считаться деревьями, хотя они разные.

Вот, значит, к чему сводилась суть. Если не знаешь точного названия, подбери другое слово. Я увидела, как Гилберт почесал в затылке, но потом все же решился поднять руку.

– А дерево-каноэ тоже считается?

Сразу было видно: мистер Уоттс впервые такое слышит.

– Может быть, у него есть другое название, Гилберт?

– Да нет, просто дерево-каноэ, – сказал Гилберт.

Мистер Уоттс пошел на риск:

– Дерево-каноэ тоже считается.

Гилберт остался доволен.

На самом деле учитель не от хорошей жизни согласился, чтобы мы излагали самую суть. Я-то знала, что нужно ему совсем другое. Ему требовались точные слова. Но чем усердней я напрягала память, тем дальше от меня уплывали жестокие слова Эстеллы, брошенные Пипу. Мне мешал солнечный мир: он сбивал с мысли и глумился над моими стараниями.

Мама запрятала подальше свою вину и разговорилась. Будто желая наверстать упущенное, она завела старую песню: без умолку поносила мистера Уоттса и обзывала его Лупоглазом.

Лупоглаз. Все свое презрение вложила она в эту кличку. Лупоглаз твой будет стоять, как столб, под кокосовой пальмой, не веря, что с нее может упасть кокос, и поверит лишь тогда, когда кокос свалится ему на башку. Такой и луну-рыбу съест, не поперхнется. Ума-то нету. Он хоть знает, как бородавчатка выглядит? Невежество делает его опасным человеком. А ты, Матильда, этому опасному человеку в рот смотришь. Право слово, мир сошел с ума. Твой мистер Уоттс хижину построить сумеет? Сумеет сесть на весла и в потемках подобраться к рифу, когда рыба-попугай косяком идет? Да твой мистер Уоттс вместе с женушкой проедаются за чужой счет. Сам-то он – никто, ничто и звать никак.

Раньше я бы убежала, чтобы только не слышать нападок на мистера Уоттса, но теперь прислушалась. За этими издевками скрывалась Эстелла. Я не отходила от матери ни на шаг, как голодная собачонка, которую поманили объедками. Потащилась за ней из нашего убогого жилища в огород, потом к ручью, и в конце концов она сама меня шуганула. Стала по-всякому унижать. Впилась, мол, как москит. Как клещ в собачью задницу.

– Что это с тобой, дочка? Разве у тебя нет тени, чтобы с ней играть?

До сих пор ее слова отскакивали от меня, как горох. Но последняя фраза меня зацепила. Разве у тебя нет тени, чтобы с ней играть?Я заулыбалась. Хотела ее поблагодарить, но не знала как. Подошла, чтобы обнять, но мама, разгадав мои намерения, отступила назад. И заслонилась руками, как от демона. А я боялась раскрыть рот, чтобы ее слова не вылетели вместе с другими. Я превратилась в птичку, зажавшую в клюве червяка.

И помчалась к дому мистера Уоттса со своим отрывком. Все мысли были только о том, как бы его не обронить. Пробежав мимо школы, я ступила на полузаросшую тропу. Мистеру Уоттсу многие пеняли, что он запустил свой участок. Не только моя мама. Но когда все остальные жилища сгорели дотла, я стала думать, что мистер Уоттс не без умысла сделал так, чтобы сад у него совсем одичал и заглох: получалось, что в конечном счете он оказался умнее всех.

На подходе к учительскому дому я почувствовала себя в чем-то похожей на Пипа, который приближается к Сатис-Хаусу. Я тоже нервничала, у меня тоже сосало под ложечкой. Но Пип хотя бы получил приглашение от мисс Хэвишем. Оставалось уповать на то, что мистер Уоттс не рассердится за мое вторжение. Я надеялась, что его смягчит возложенная на нас ответственность, особенно когда он оценит качество моего отрывка.

Когда впереди показался дом, я невольно остановилась от нахлынувших воспоминаний. Деревянные ступени, коньки крыши, деревянная дверь. Это были прекрасные отголоски внешнего мира.

Взбежав по лестнице на небольшую веранду, я сунула нос в полуприкрытую дверь и увидела просторную комнату. С этой стороны дома ставни были частично подняты, и на деревянные половицы легла широкая, зыбкая дорожка. В углу я разглядела миссис Уоттс. Она лежала на тюфяке. Ее почти полностью загораживал мистер Уоттс. Опустившись на колени, он гладил свою больную жену по голове и прикладывал ей ко лбу смоченную в воде тряпочку.

Мой взгляд жадно выхватил два вентилятора: один крепился к потолку, другой стоял на полу (оба, естественно, не работали). На дальней скамье я заметила большую банку мясных консервов. Я уж забыла, когда в последний раз видела такие консервы – или любые другие. Неважно, как давно это было; важно, что я ни на минуту не смогла бы представить, что настанет день, когда обыденная вещь, вроде этой жестянки, сделается знаком смутной надежды.

Скрывая свое удивление, я шагнула через порог. У меня больше не было сил держать в себе подготовленный отрывок. Створки двери распахнулись, и я выпалила:

– Разве у тебя нет тени, чтобы с ней играть?

Мистер Уоттс медленно повернул голову, и я тотчас же поняла, что совершила оплошность, заявившись к нему в дом. Вопреки моим ожиданиям, он был вовсе не рад меня видеть, да и отрывок мой не произвел того впечатления, на какое я рассчитывала. Он вопросительно смотрел в мою сторону.

– Это суть, – объяснила я. – Так Эстелла говорит Пипу.

Я уже знала за мистером Уоттсом эту привычку: он надолго умолкал, подходил к открытой двери класса, как будто за порогом лежали все ответы, и в зависимости от того, что сумел высмотреть, объявлял наши шальные догадки правильными или неправильными.

Вот и сейчас я ждала, ждала, и в конце концов он, как мне показалось, огромным усилием заставил себя превратиться в учителя и сказал – по-прежнему без воодушевления и убежденности, которых я так жаждала:

– Полагаю, в общих чертах это верно, Матильда. – Он посмотрел в потолок. – Да, думаю, верно.

Только сейчас я с грехом пополам распознала, что в голосе у него сквозит уныние, но печали на лице так и не заметила. От его равнодушия меня захлестнула досада. Мистер Уоттс задержал на мне взгляд, и я подумала, что он ждет продолжения.

– Может, запишешь это, Матильда?

Он указал глазами на свисавший с крючка пиджак. Вблизи и в отдельности от мистера Уоттса пиджак выглядел несвежим; я заметила, что он едва ли не лоснится от грязи. С изнанки он оказался даже склизким на ощупь. Я достала тетрадь и карандаш. А потом, опустившись на коленки, стала выводить свою запись пониже рассказа Силии.

Долгие месяцы я не держала в руках карандаша и бумаги. Меня не слушались те пальцы, которые отвечают за письмо. Я утратила этот навык. Буквы прыгали в разные стороны.

Наверное, мистер Уоттс подумал, что я слишком копаюсь, потому что он меня окликнул:

– Матильда, когда закончишь, положи, пожалуйста, тетрадь в карман пиджака. И карандаш туда же.

Я посмотрела в ту сторону, откуда доносился голос, и попыталась понять, с чего в нем появилась такая усталость. Глаза миссис Уоттс были не видны. Их накрыла рука мистера Уоттса. Дописав свой отрывок, я вернула тетрадь и карандаш в означенное надежное место и ушла, тихонько прикрыв за собой дверь.

~~~

Я не стала рассказывать маме, что заходила к Уоттсам. Она бы назвала такое посещение предательством. Если я и считала себя сторонницей мистера Уоттса, это вовсе не означало, что надо лезть на рожон. Я понимала, где пролегает граница, и старалась ее не нарушать.

А кроме того, краем глаза я изредка замечала не чью-то там маму, а некую женщину по имени Долорес, которая была сама по себе.

Однажды на рассвете я украдкой подглядела, как она в одиночестве стоит на берегу лицом к морю; судя по неподвижности ее плеч, она что-то высматривала. А может, то, что она искала, качалось на приливной волне надежды у нее в сердце, а не маячило в огромном и непостижимо-синем океанском небе, отделявшем нас от мира.

Возможно, если бы мы умирали с голоду, внешний мир нас бы не бросил. Оказал бы нам гуманитарную помощь. Но ведь мы и сами могли прокормиться. У нас были огороды, на деревьях зрели фрукты, а отец Гилберта, покуда лодка оставалась при нем, обеспечивал всю деревню рыбой.

С секретами мы расстались в последнюю очередь. Родители бросили скрывать от нас вести, доходившие до их слуха. Им уже было все равно. Скрытность требует усилий, но стоило ли зря стараться? Что толку, если ждать больше нечего? Мы, по существу, вернулись к тому состоянию, в каком человек, согласно Библии, пришел в этот мир.

Мылись в ручье. Ходили босиком. Сквозь плетеные крыши встречали звезды, солнце и ливень. Спали на кучах песка, который пригоршнями натаскали с берега. Зато не страдали от холода – и от неудобств, кстати, тоже. Тягостней всего была вечерняя скука.

Мамина Библия, переложенная на пиджин, сгорела; вечерами я пыталась вызвать в памяти «Большие надежды», а мама – Библию. Когда в темноте мама начинала бормотать, мне приходилось откатываться от нее подальше и затыкать уши, чтобы собраться с мыслями.

В школе было проще. Почему-то всякий раз, когда кто-нибудь рассказывал свой отрывок, мне тут же вспоминался соседний с ним, который шел до или после. С другими ребятами происходило то же самое. По мере того как множились наши записи, мне открывалось, что Виктория, Гилберт, Мейбл и даже Дэниел не меньше моего размышляли о «Больших надеждах». После того как мистер Уоттс прочел вслух мой отрывок про то, как Пип приближается к дому мисс Хэвишем, Гилберту вдруг пришел на память мистер Памблчук. Правда, Гилберт называл его «лягушка-бык»; это Виктория подсказала фамилию Памблчук, а теперь и Вайолет как бешеная трясла рукой. Она тоже что-то вспомнила. Не мистер ли Памблчук привел Пипа в ратушу, чтобы по всем правилам определить его в подмастерья к кузнецу Джо Гарджери?

Мистер Уоттс заулыбался. Наши успехи радовали его чуть ли не больше, чем нас самих. Мы расшумелись от возбуждения. Время от времени учителю приходилось жестом просить нас рассказывать помедленнее, чтобы он успевал занести очередной фрагмент в тетрадь. Под каждым отрывком стояло имя рассказчика.

Лежа без сна, я пыталась обозначать словами все услышанные в потемках звуки. Брачный зов бронзовой кукушки. Ленивый плеск моря – ночью сильней, чем днем. Какой-то резкий крик, перекрывающий нудное кваканье лягушек. Затрещина, отвешенная мальчишке за то, что балуется или просто не спит. Тихий, блеющий смех старика. Мамина бессонница.

– Слышь, Матильда? – Это был даже не шепот. Мама намеревалась меня разбудить. – Не спишь? – выдохнула она мне в лицо и потеребила за локоть. – Хочу тебе кое-что сказать.

Мне не сразу пришло в голову, как бы получше ответить. Понятное дело, я не спала, но признаваться в этом было не с руки. Именно в этот момент я вспоминала, как на болотах, в родном краю Пипа, объявился мистер Джеггерс. И пыталась восстановить в памяти, что почувствовал Пип, когда узнал о выпавшей на его долю удаче. Я уже вплотную приблизилась к ответу, когда мама продолжила, и ее слова вдребезги разбили мою мысль:

– Может, конечно, ты знаешь. Грейс Уоттс умерла.

В час, когда, вероятно, даже птицы еще не проснулись, я услышала мужские шаги. Мимо нашего с мамой шалаша двигался отец Гилберта, а за ним еще какие-то мужчины, постарше. Я увидела их только со спины, когда они огибали школу. На склоне холма они вырыли могилу для миссис Уоттс. Лопат у них не было. Чтобы разрыхлить твердокаменную почву, они прихватили колья и мачете. А дальше копали голыми руками, выбрасывая землю из ямы сломанным веслом.

Когда настал час похорон, мы все – дети, старики, все, кто мог ходить, – пришли на склон, чтобы поддержать мистера Уоттса. Помню мягкую поступь босых ног и общее молчание. Помню влажный воздух с запахом леса и журчанье ручья, падающего в зеркальное озерцо. Мир занимался своими делами.

Мы, дети, могли беспрепятственно разглядывать учителя. Нам не пришлось угадывать, о чем он думает и печалится, потому что мистер Уоттс не отводил глаз от могилы. Пришел он в своем неизменном костюме и в той же белой рубашке, что и всегда. Рубашку он постирал, а высушить не успел. Через мокрый ситец местами просвечивала розовая грудь. Он повязал зеленый галстук, которого мы прежде не видели. На ногах у него были носки и ботинки. Лицо покрывала смертельная бледность. Когда он склонил голову над лежавшей на земле миссис Уоттс, на грудь ему свесилась чистая борода.

Миссис Уоттс была с ног до головы запелената в какие-то циновки, неизвестно как изготовленные женщинами. Я увидела, что Гилберт из любопытства обошел вокруг ее головы. Заметив мой взгляд, он тут же стал смотреть в другую сторону. Но злилась я не на Гилберта. Я злилась на себя. Не могла избавиться от мысли, что миссис Уоттс во время моего непрошеного появления в учительском доме уже, наверное, лежала мертвая. Значит, все то время, что я, опустившись на коленки, тщательно и гордо выводила в тетради свой отрывок, она лежала мертвая? Сгорая со стыда, я вспоминала, как разобиделась, что мистер Уоттс оказался скуп на похвалу. Бедный мистер Уоттс. Невыносимо было об этом думать. Когда я подняла голову, Гилберт поймал мой взгляд и сказал мне что-то одними губами.

Я обвела взглядом толпу собравшихся. На жаре мужские лица истекали потом. Женщины скорбно смотрели на миссис Уоттс. Когда с высокой верхушки дерева упала отломившаяся веточка, никто и бровью не повел. А между тем веточка эта прилетела к нам как напоминание, что пора бы сказать какие-нибудь слова. И тут я услышала, как моя мама стала молиться за упокой души Грейс. Молитву она завершила не с первой попытки. В одном месте сбилась. Закрыла глаза, прикусила губу и рылась в памяти, пока не нашла недостающие строки. И худо-бедно довела дело до конца.

Когда молчать дальше было уже неприлично, мистер Масои попросил мою маму сказать молитву еще раз. Теперь она проговорила ее уверенно, с открытыми глазами. Мистер Уоттс кивнул и беззвучно сказал «спасибо». Кто-то вспомнил пропущенную строчку «…прах к праху…», но она повисла в воздухе. Мы опять умолкли.

Все понуро выжидали, и тут зазвучало: «Земля же была безвидна и пуста, и тьма… над бездною…» Миссис Сип тоже сбилась. Когда мистер Уоттс кивком поблагодарил ее, она встрепенулась:

– Нет. Погодите!

Она почти что сорвалась на крик, и все неодобрительно нахмурились: как можно шуметь над мертвым телом?

– Нет, – повторила она, успокаиваясь, и опустила руку. – Я сказать хочу. Вот что я хочу сказать…

Ей пришлось подождать, пока мистер Уоттс не поднял свое горестное бледное лицо.

– Я знала Грейс с детства. Вот с таких лет.

Она провела рукой на уровне колена. И стала искать глазами мою маму.

– Точно, – подтвердила мама. – Мы вместе в школу бегали.

– Нас монахини учили. Немки, – добавила другая.

– Мистер Уоттс, – отважилась мама Мейбл. – Ваша Грейс была самая умненькая из всех девочек.

Мистер Уоттс только и пробормотал:

– Спасибо.

Теперь заговорил один из стариков:

– Я еще матушку ее помню. Тоже была красавица… – Не поднимая головы, он, как видно, упивался полузабытыми воспоминаниями о женской красоте.

Тут и других прорвало. Люди наперебой делились с мистером Уоттсом обрывками воспоминаний. Дополняли портрет его покойной жены. И он многое узнал о девочке, которую не встречал никогда в жизни. Эта девочка могла дольше всех плавать под водой без воздуха. Эта девочка лихо болтала по-немецки с монашками. А совсем крохой эта девочка потерялась. Искали ее всем миром. И где же нашли? Под остовом лодки – лежала себе как ни в чем не бывало. Спряталась от жары этаким пухлым крабиком. От этих слов мы покатились со смеху, но тут же одумались.

Люди припоминали и важные подробности, и всякие пустяки. Мистер Уоттс не отмахивался ни от какой мелочи. Он услышал, какого цвета бантики носила школьницей его покойная жена. Узнал, как она лишилась переднего зуба. Дело было так: растянувшись поверх каноэ, она вообразила себя рыбой, а тут как на грех нос лодки дернулся вверх и дал ей по губе. Еще он узнал, как она гордилась, получив в подарок туфельки. Так гордилась, что всюду таскала их с собою под мышкой, а бегала все равно босиком.

Мистер Уоттс выпрямился. Слегка приоткрыл рот. Я подумала, он вот-вот рассмеется. Мы, дети, все на это надеялись. В итоге он ограничился улыбкой. Но голову-то все же поднял. Это, как мы считали, было уже неплохим заделом на будущее. А сейчас он обводил взглядом верхушки деревьев и ничуть не смущался, что в глазах у него стояла влага. Поначалу мне казалось, что мистер Уоттс желал бы лечь в землю вместе с женой, но теперь, как видно, решил, что с нами ему будет лучше. Его убедили в этом наши обрывочные рассказы. Они были подобны хворосту, подброшенному в затухающий очаг. Мы бы дорого дали, чтобы эта тонкая улыбка не сходила с его бледного лица.

Мистер Масои вспомнил, как Грейс с вытаращенными глазами носилась по берегу, когда ей в палец впился рыболовный крючок. Дэниел, которого тогда еще на свете не было, захлопал в ладоши и объявил, что тоже помнит миссис Уоттс маленькой девочкой:

– Она раз полезла на дерево, а я за ней.

Тут все взгляды устремились на мистера Уоттса: что он подумает?

– Спасибо тебе, Дэниел, – сказал учитель. – Спасибо за это прекрасное воспоминание. – Он и всех остальных благодарил точно так же.

Рассказам не было конца и края, но в какой-то момент мистер Уоттс поднял руки.

– Спасибо всем. Спасибо за ваши добрые слова. Надо же, сколько воспоминаний, – произнес он. – Моя дорогая Грейс. Теперь она знает, что ее любили.

Он умолк. Я ожидала, что он добавит «несмотря ни на что». Сколько я помнила, у нас в деревне Грейс Уоттс была как бельмо на глазу. Она жила с белым, которого наши родители не слишком привечали. А чего стоило ее катанье в тележке, которую тащил за собой мистер Уоттс, нацепивший красный клоунский нос. Мы не понимали таких причуд, терялись в догадках и для простоты считали, что миссис Уоттс – юродивая.

Моя мать приберегла свои воспоминания на потом. Она не стала выкладывать их у свежевырытой могилы миссис Уоттс. Мне одной довелось их услышать, и случилось это вечером того же дня, после похорон. Лежа на спине, мама глядела вверх, на худую кровлю, подпиравшую темноту.

– Знаешь, Матильда, в детстве Грейс была из всех самой смышленой. Всегда руку тянула. Такая умница, куда там. Все знала, на лету схватывала. У некоторых это в крови. Прямо ходячая энциклопедия. Или словарь. Шесть языков. Уж не знаю, как такое возможно, а вот поди ж ты. И когда она получила стипендию, чтоб ехать в Австралию учиться, мы были за нее рады-радешеньки. Пусть, думали, поедет да покажет всем белым, какие бывают умные чернокожие девочки. Отправили ее в город Брисбен, в среднюю школу. Позже до нас дошли слухи, будто она в Новую Зеландию переехала, чтоб на зубного доктора выучиться. А потом вернуться сюда и нам зубы лечить. Уж как мы по ней соскучились. А приехала – не узнали.