Текст книги "Литературная Газета 6350 ( № 49 2011)"

Сколки бытия

Сколки бытия

Анатолий БУХАРИН

Голос писателя-историка Анатолия Бухарина (1936-2010) хорошо знали на Южном Урале – несколько лет подряд он читал на челябинском радио свои новеллы. Уроженец золотоносного посёлка Пласт, в 127 км от Челябинска, сын старателя, проведший детство в землянке-"балагане", он жил трудно и честно. Даже фамилия ему мешала – приходилось доказывать, что к «любимцу партии» Николаю Бухарину он не имеет никакого отношения.

Учился в военном  училище. Окончил исторический факультет Воронежского университета. Защитил диссертацию на звание кандидата исторических наук. Единственную книгу «Тропинка к Пушкину, или Думы о русском самостоянии», изданную в Челябинске Игорем Розиным тиражом всего 100 экземпляров, автор так и не успел подержать в руках. «ЛГ» представляет читателю тонкие и светлые миниатюры Анатолия Бухарина.

СВЕТ НЕВЕЧЕРНИЙ

У Алого поля в троллейбус вошла женщина в сером. Показала проездной и села у окна впереди меня. В эту же минуту к ней ринулась другая, с жаром полушёпотом воскликнув:

– Машенька! Милая, что с тобой? На тебе лица нет!

Женщина в сером повернулась к знакомой и, медленно роняя слова, выдохнула:

– Он ушёл. Ушёл и свет унёс.

НАГАЯ БАБА

Погода нелётная, и мы томимся в аэропорту в ожидании рейса. Рядом со мной, скинув на плечи пуховые платки,

ведут неспешный разговор две женщины. Прислушался. Речь идёт о снохах:

– И чего ей надо было? Квартира, машина, деньги – только манна небесная не сыпалась. А ведь ушла, подлая, от Ивана с дитём на частную квартиру, да ещё и радуется.

– Ох, не говори, Анна Васильевна, – посочувствовала собеседница. – Не видали они, молодые, нагой-то бабы в крапиве.

НА ЯРМАРКЕ

Шумит городская ярмарка. Я купил у старушки сумку и, пересчитывая сдачу, говорю:

– Я вам дал десять рублей, вы сдали два. Сумка стоит три.

– Ох, прости, сынок. Плохо вижу.

– Глаза-то где потеряла? Читала много?

– Нет, читала мало – плакала много.

ВСТРЕЧА

Илья Степанович Воронин своего сокурсника Даниила Трофимовича Березина не видел лет двадцать – не меньше. И вот господин случай свёл старых товарищей на научной конференции в Богом хранимой столице Южного Урала. Когда объявили выступление профессора Березина, Илья Степанович вздрогнул от неожиданности и устремил взгляд на человека, величаво ступавшего по проходу к кафедре. Боже мой! Вот уж воистину: дни тянутся, а годы летят! Вместо поджарого рыжего парня с весёлыми глазами перед почтенной аудиторией предстал раздобревший, поседевший, полысевший господин. «Да, – подумал Илья Степанович, – укатали Сивку крутые горки». И начал слушать:

– Реальная дидактическая система будет функционировать по-другому, но степень оптимальности содержания и взаимосвязи её компонентов будет зависеть от степени приближения кривой, построенной для реальной системы, к «идеальной» кривой модели. Допустимые границы отклонений критериев качества обучения для реальной системы детерминированы константой её оптимального функционирования в условиях соответствующих модулей, параметрически идентичных идеальным, смоделированным[?]

«Отцы святители! Что он делает?! – с ужасом внимал Илья Степанович. – Убивает, сукин сын, русский язык среди белого дня. Убивает!»

В перерыве он не стал искать встречи с Березиным и ушёл в гостиницу.

ЕХАЛ В ЧЕЛЯБИНСК КУПЕЦ МОЛОДОЙ

Весна. Челябинск. Вокзал. У колонны стоит седой небритый мужик и, лениво растягивая меха баяна, тянет пропитым голосом:

По диким степям Забайка-а-лья,

Где золото роют в горах,

Бродяга, судьбу проклина-а-я,

Тащился с сумой на плечах

Пассажиры и провожающие, равнодушные и к судьбе бродяги, и к участи нищего певца, изредка бросают медь в шапку, но чаще брезгливо отворачиваются. Вот шумной гурьбой ввалились матросы, и несчастный на ходу меняет репертуар:

Раскинулось море широ-о-ко,

И волны бушуют вдали.

Товарищ, мы едем далё-о-ко,

Подальше от нашей земли[?]

Результат прежний: в шапке не прибавляется ни рубля.

Объявили о прибытии московского поезда. Засуетились носильщики, подтянулись милиционеры, зашевелились толпы встречающих. Полусонный вокзал ожил, радушно принимая гостей из столицы. Один из них – коренастый, скуластый, с синими, как утреннее небо, глазами – остановился возле провинциального «Карузо» и стал слушать, насмешливо поглядывая на него. Постояв одну-две минуты, тряхнул каштановой копной волос и решительно протянул руку:

– Дай-ка, старина, на минутку твой инструмент.

Мужик, не скрывая опаски, с недоверием воззрился на безусого молокоcoca, но тот улыбнулся, успокоил:

– Не бойся! Сейчас разбогатеешь, – и растянул меха.

Под высокими, гулкими сводами вокзала полился чистый, как утренняя роса, баритон:

Ой, полным-полна коробушка,

Есть и ситцы и парча.

Пожалей, моя зазнобушка,

Молодецкого плеча!

На дивный голос потянулись люди. Ахали, заворожённо слушали. А паренёк, одаривая всех белозубой улыбкой, всё пел и пел, выводя порою такие немыслимые рулады, что душа уносилась к Богу, а ноги просились в пляс:

Ехали на тройке с бубенцами,

А вдали мелькали огоньки[?]

Эх, когда бы мне теперь за вами

Душу бы развеять от тоски!

Необычная для вокзала тишина неожиданно взорвалась овацией, от которой задрожал могучий купол. В мгновение ока шапка была полна, а десятки и пятёрки продолжали сыпаться к ногам.

Странный юнец оборвал песню так же внезапно, как начал. Бросил баян на руки нищему. Подал деньги.

– Возьми, браток, половину[?] – прохрипел «Карузо». Паренёк рассмеялся:

– Нет, до такой жизни я ещё не дошёл. Владей, но не пей. И не пой больше.

Сказал – и растворился в толпе.

ГРЁЗЫ ЕЛЕНЫ СЕРГЕЕВНЫ

Долго ли, коротко ли, но в Отечестве моём начались реформы. Магическое слово «рынок» одних приводило в ужас, других околдовывало.

Как сор из дырявого мешка, из небытия посыпались биржи, банки, фонды, обещая простодушным верующим и не менее простодушным неверующим по пятьдесят процентов годовых.

Аппетит приходит во время еды, и новоявленные русские «аршинники» и «самоварники» разошлись во всю ивановскую, обещая с голубых экранов и газетных полос по двести-триста процентов чистой прибыли каждому вкладчику в обоюдовыгодные деловые начинания.

Не искушённый в финансовых тонкостях российский обыватель на время ослеп от блеска потенциального богатства и не видел (а может быть, не хотел видеть), как вчерашние скромные советские люди заходили в туалеты, сплёвывали совесть, смывали и чинно шествовали к сияющим вершинам легализованного бизнеса[?] по позвонкам своих соотечественников.

Сердце Елены Сергеевны, доцента кафедры литературы, дрогнуло: a нe купить ли и ей акции вновь испечённой финансовой компании? Смятение в душе, конечно, было: она знала о заводах-гигантах, лежащих мёртвыми тушами на берегу дикого рынка, и фантастические проценты смущали. С чего бы эти триста появились, а? Загадка.

Смущала и личность президента компании. Положительный, как гоголевская дама, «приятная во всех отношениях». Не пьёт, не курит, в недавнем прошлом – партийный работник и, наконец, профессор! Но отвисшая нижняя губа, которая, по обыкновению, встречается на лицах порочных людей[?] Но чистые, прозрачные глаза, какие бывают только у детей[?] и убийц!..

Вспомнилась и старая скандальная история: профессор (а в тe давние годы – аспирант) решительно отказался от отцовства на том основании, что жил с бывшей женой всего лишь неделю[?]

«А чем чёрт не шутит! Не судите да не судимы будете», – подумала добрейшая Елена Сергеевна – и решилась.

Скромные дореформенные три тысячи рублей, скопленные строжайшей экономией, она отдала за двадцать красно-синих бумажек. Старость уже постучалась в дом, и очень уж хотелось приварка к скудной пенсии.

Через год компания лопнула как мыльный пузырь, а отец-основатель со товарищи исчезли за Атлантикой. Елена Сергеевна рвала волосы на голове. Потом надолго слегла с инфарктом.

Но всё проходит: ненастье сменяет вёдро, за страданиями спешит радость. Через пять лет сын Елены Сергеевны спасает семейный корабль, отправляя мать лечиться на курорт в Германию.

Однажды поутру она, по обыкновению, пошла испить воды из знаменитого источника. Не успела налить драгоценной влаги, как кто-то рядом тоже протянул руку. Оглянулась – и в ужасе отпрянула: перед ней, лицом к лицу, в обществе пышногрудой фрейлейн стоял[?] президент!

Ей хотелось закричать, позвать на помощь, бросить ему в лицо: «Негодяй! Подлец!» Но ни того, ни другого Елена Сергеевна не сделала.

Опешивший от неожиданной встречи соотечественник опустил глаза, снова против воли поднял их и был ослеплён испепеляющим взглядом маленькой, ссохшейся от старости женщины. Неизбывную боль, ненависть, презрение и брезгливость источал этот взгляд, ледяным холодом ударивший в сердце баловня удачи.

Безмолвная казнь длилась минуту. Потом женщина отвернулась и, сгорбившись, заковыляла прочь. Онемевшей рукой «президент» попытался расстегнуть ворот сорочки – и не смог. Фрейлейн только охнула, когда он, покачнувшись, мёртвой хваткой сжал её запястье.

[?]На другой день баден-баденские газеты сообщили: «В половине третьего ночи в своём номере скончался от сердечного приступа бизнесмен из Канады, выходец из России г-н Волков».

БЕЛОЕ СИЯНИЕ

В городе синий вечер. Я не иду, а тащусь по проспекту, измотанный заботами свободного художника, и шепчу как молитву гумилёвские строчки:

Ещё один ненужный день,

Великолепный и ненужный!

Приди, ласкающая тень,

И душу смутную одень

Своею ризою жемчужной.

Тень пришла у политехнического, впустив меня под свод сомкнувшихся крон цветущих яблонь. Я присел на скамейку и, наслаждаясь прохладой, любовался белым сиянием. Небо темнело, но аллея оставалась светлой. Была та редкая минута вечерней тишины, когда пережитые за день события обретают свои подлинные масштабы: мелкое исчезает, а самое большое – ощущение жизни, чувство собственного существования – остаётся.

И вдруг из ниоткуда в поле моего зрения появились два божьих одуванчика – две старушки, чьи хрупкие очертания на светлой аллее казались сколками старинного театра теней. Они не шли, а преодолевали пространство, бережно поддерживая друг друга. Ступни ног касались земли только ребром, дугой согнутые спины клонили седые головы, но они упорно продолжали размеренное, трудное движение. Чисто выстиранные, заношенные платья, бостоновые жакеты, аккуратные белые носочки и знаменитые ридикюли сороковых годов лучше слов говорили о судьбе этих стойких культурных нищенок, для которых каждый рубль пенсии на вес золота и которые давно примелькались нам в шумной пестроте бестолкового бытия.

В соседнем доме из окна зазвучал голос Аллы Пугачёвой. Постанывали деревья от весеннего пиршества. Зажигались первые огни.

Старушки на миг остановились, подняли головы к небу, где застыла в безмолвии стая яблоневых соцветий, и снова как по команде опустили их: сил хватило на две-три секунды. Но я успел увидеть на миг блеснувшие глаза, и сердце моё сладко заныло в предвкушении невозможного счастья:

Недотрога, тихоня в быту,

Ты сейчас вся огонь, вся горенье.

Дай запру я твою красоту

В тёмном тереме стихотворения[?]

Земля уже расступалась под больными ногами, всё ближе была последняя берёзка. Но эти глаза, эти на миг просветлевшие лица говорили о чистоте души, пронесённой через все страдания жестокого века, и обещали жизнь добрую, честную и бесконечную[?]

ЕВРОПЕЙЦЫ

Над столетним бором, окаймлённым пронзительной синевой, катился блестящий диск вечернего солнца, заливая алым светом вековые сосны в сиреневых снегах. Я смотрел на фантастическую картину вечной схватки дня и ночи и думал о тайнах немеркнущего бытия, в причудливое полотно которого вплетены наши судьбы. И Бог весть о чём ещё я подумал бы в эти редкие минуты покоя, если бы не помешал лёгкий треск в подлеске: по тропинке, еле передвигая ноги в чёрных пимах, придерживаясь за кусты боярышника, шла старушка.

По русскому обычаю поздоровался, а она спросила:

– Тоже, поди, из больницы?

– Тоже.

– И кого навещал?

– Дочь.

– Вот и у меня, бедная, мается, а дома – дети и безработный муж.

– А на что живёте?

– На мою пенсию.

– Знать, большая пенсия?