Текст книги "Литературная Газета 6350 ( № 49 2011)"
Автор книги: Литературка Литературная Газета
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)
Мой Бунин
Мой Бунин
УХОДЯЩАЯ ЛИТЕРНАТУРА
Всё началось с поездки вместе с П. Палиевским в Тарусу, милый провинциальный городок на берегу Оки (куда даже не провели железнодорожную ветку). Наша добрая библиотекарша Галина Никифоровна разрешила мне взять с собой одиннадцать томов Собрания сочинений Бунина (Берлин, 1934-1936) и монографию о нём Кирилла Зайцева (Берлин, без даты). Там, в мире волшебной среднерусской природы, бунинские произведения читались и перечитывались мною с особенной остротой проникновения, я исписал несколько тетрадей, процитировав все его прозаические сочинения и выписав десятки стихов. Сделал подробный конспект и монографии Кирилла Зайцева.
Но, конечно, главная работа была в спецхране Ленинки. К этой поре – на правах «младшего» – я вошёл в число беззаветно преданных русскому зарубежью «катакомбных литературоведов» (А.О. Храбровицкий, Н.П. Смирнов, П.Л. Вячеславов, Э.М. Ротштейн). Первой моей попыткой была студенческая статья «Толстой и Бунин», вышедшая в сборнике под редакцией проф. Н.К. Гудзия, нашего доброго наставника и руководителя толстовского семинара. Затем я написал первую работу о Бунине («Вопросы литературы», 1957, № 5). Уже на стадии вёрстки я был огорошен отзывом главного редактора А.Г. Дементьева, отметившего, что «работа написана хорошо». Но далее шли серьёзные упрёки: "[?]замешена она на плохих дрожжах. Вся она (объективно) проникнута мыслью о том, что для искусства не имеют никакого значения ни политическая позиция, ни судьба художника[?]
На этой основе вырастает гиперболическая идеализация творчества Бунина. Становится непонятным, почему мировое признание заслужили и всемирно-историческую роль сыграли произведения Горького, а не Бунина. Или Вы думаете, что потомство, история произведут переоценку ценностей", – и т.д.
Но даже изуродованная, работа моя о Бунине вызвала шквал гневных отзывов. Пожалуй, единственным добрым откликом была оценка из-за океана, которую дал в нью-йоркском «Русском слове» автор знаменитой книги «Русская литература в изгнании» Глеб Струве, впрочем, упрекнувший меня в следовании «советской версии», навязанной Дементьевым. Но так или иначе появление этой статьи отдалило возможность опубликовать книгу о Бунине на целых десять лет.
К этой поре поддержку и помощь я получал от парижской эмиграции. В.Н. Муромцева-Бунина высылала мне все вышедшие за рубежом книги Бунина и, конечно, прислала свою – «Жизнь Бунина. 1870-1906» с надписью: «Многоуважаемому Олегу Николаевичу Михайлову в надежде, что эта книга поможет Вам в Вашем труде над Буниным, сердечно. Париж. 27.Х.58».
Я переписывался с Ю.А. Кутыриной (любимой племянницей И.С. Шмелёва и его душеприказчицей), с деятелем РОВС (Русского общевоинского союза) А.А. Сионским, щедро снабжавшим меня эмигрантской литературой, с поэтом И.И. Новгород-Северским, поэтом и критиком Г.В. Адамовичем. Но наиболее близкие отношения установились у меня с Борисом Константиновичем Зайцевым, с которым я переписывался с 1949 года и до последних дней его жизни. Его добрые, трогательно-задушевные письма собраны мною в книге «Вещая мелодия судьбы» (2008), где немало говорится о Бунине и их долгой дружбе.
Не имея возможности напечатать свою книжку о Бунине, я передал её для прочтения через А.Г. Дементьева (теперь уже зам. главного редактора «Нового мира») А.Т. Твардовскому. С ответом пришлось подождать. Но вот и его письмо:
"Дорогой Олег Николаевич!
Давно уже прочёл Вашего Бунина (ещё более давно взял его на прочтение, простите, – вненовомировские рукописи читаются урывками и потому долго). Это – серьёзная, не говоря уже о том, что первая монографическая работа о русском писателе почти классического ранга. У Вас нет телефона, а написать Вам всё не соберусь. Если хотите встретиться со мной, позвоните на той неделе (во вторник и до пятницы). Не обещаю Вам «существенных замечаний», но рад буду просто видеть Вас".
В 1965-1967 годах под руководством А.Т. Твардовского наш небольшой литературоведческий коллектив издал девятитомник И.А. Бунина, где почти каждая статья-послесловие принадлежит мне. Последний привет от Твардовского я нашёл в томе собрания его сочинений. В 1968 году он отвечал некоей читательнице: «Что же касается того, что о „Бунине почитать нечего“, то Вы ошибаетесь: возьмите нынешнее Собрание сочинений И.А. Бунина. Там, кроме моей статьи, много других – сопроводительных к каждому тому, в частности, очень хорошие статьи О. Михайлова».
Наконец в академическом издательстве «Наука» в 1967 году вышла моя многострадальная книжка о Бунине. Я уехал в волошинский Коктебель. Там я получил большое письмо из Сан-Франциско, которое даю в возможных фрагментах:
"Многоуважаемый Олег Николаевич, недавно я купил Вашу книгу о Бунине в здешнем русском книжном магазине «Знание» и прочёл её с большим интересом и, я бы сказал, признательностью к Вам – Вы в своём литературоведческом труде уловили нечто существенное, как мне кажется, для Бунина, хотя в Вашем труде и встречаются «условные страницы»[?]
Но Ваш труд – это честный и умный труд. И это потому, что Вы любите Бунина как живого человека, а не как писателя, как-то верно или неверно отражающего «социальные сдвиги» и т.д.
Вы перескочили через вульгарный социологизм, подлинный бич русской литературы, ещё с прошлого века махровым цветом расцветший в 20 веке в ремесленниках русской критики. Ваш синтетический или, лучше сказать, симфонический метод литературного исследования – единственно, конечно, правильный в отношении подлинных писателей, если именно считать писателей личностями, а не плесенью социальных отношений[?] Бунин достоин объективности и ещё меньших социальных опасений, и о Бунине можно будет говорить ещё с б[?]льшей смелостью, чем Вы говорите, но существенное о Бунине Вы сказали – несомненно.
Пишу Вам это письмо потому, что люблю Бунина как писателя и человека, хотя далеко не все его воззрения разделяю и разделял даже в молодости моей[?] Я познакомился с Иваном Алексеевичем Буниным и Верой Николаевной в Париже в 1921 году у них на rue J. Offenbach и в последний раз увидел уже умирающего Бунина в конце лета 1953 года[?]
Летом 1923 года я жил с Буниными на их даче «Бельведер» в Грассе (неподалёку жили Мережковские). Иван Алексеевич писал тогда «Митину любовь», и как будто кое-что во мне дало повод перевести мои черты в рассказ (меня звали, как героя рассказа); в рассказе встречается географическое место, названное моей фамилией («Шаховское»), кое-что во внешнем типе как будто Иван Алексеевич взял тоже. Но ничего подобного сюжету этого рассказа не было в моей жизни, и я считаю безусловно верным Ваш анализ творческого процесса Бунина-писателя. Я не был согласен с религиозно-философским пониманием Буниным Толстого («Освобождение Толстого»), и после двух лет изучения материалов и источников, доступных и за границей, я издал труд «Толстой и Церковь» (1935), являющийся иным подходом, чем у Бунина, к проблеме толстовских исканий и нахождений[?]
Я бы даже не стал, уважаемый Олег Николаевич, Вам писать о всём этом, если не почувствовал истинную человечность и этим самым честную научность Вашей книги, её критериев и её установок, единственно достойных человека, писателя и критика. Спасибо Вам за это.
Искренне уважающий Вас И. Ша[?]ховской. «Странник».
Это было письмо архиепископа Иоанна Сан-Францисского, с которого началась наша дружба – по переписке – до самого его ухода из жизни.
В 1973 г. была напечатана моя большая вступительная статья к двухтомнику «Литературного наследства», посвящённому И.А. Бунину – «Путь Бунина-художника». Одновременно я работал над инсценировкой «Грамматики любви» для Театра им. Ермоловой. Первое представление состоялось в том же 1973 году. Спектакли шли с аншлагом 11 лет.
Я всегда стремился написать о Бунине не «сухой гербарий», обращённый к кучке специалистов, а книги для широкой читательской аудитории. Мои работы, в том числе учебное пособие для школ, гимназий, лицеев и колледжей, вышедшее в 2010-м, вызвали немало благодарных откликов. Жизни и творчеству Бунина я отдал 55 лет.
Олег МИХАЙЛОВ
Обсудить на форуме
«Прочь, тихая дума о мягком покое»
«Прочь, тихая дума о мягком покое»
КНИЖНЫЙ
РЯД
Лариса Васильева. Любовь : Лирика. Своевольные строфы. Сказки о любви. - М.: ООО «Бослен», 2010. – 464 с., 6 л. ил. – 3000 экз.
Ларису Васильеву представлять читателю не надо. Известный московский поэт, прозаик, мэтр, воспитавший многих молодых, ставших сегодня известными писателей. В книге с простым и глубоким названием «Любовь» представлены стихи («Лирика», «Своевольные строфы» и проза «Сказки о любви»).
Книга, несмотря на разножанровость, воспринимается гармонично и целостно. Любовь, молодость, старение, смерть, фатальная роль случайности – вот темы, волнующие автора. «Уверена, поэзия и проза, сойдясь в одной книге, способны создать стереоскопичную картину жизни трёх нераздельных Божественных и земных ипостасей: духа, души, тела. Без них нет любви», – считает Лариса Васильева.
Если исходить из теории, что есть поэты-ученики и поэты-учителя, то Васильева, несомненно, поэт-учитель. Сильный уверенный голос, не только задающий вечные вопросы, но и пытающийся ответить на них, взять на себя личную ответственность за земную жизнь, и не только свою. Редкий человек способен сегодня пожалеть кого-то, не плачась и не сетуя на собственные горести и проблемы.
Никто не жалеет,
все жалости просят,
бывает минута,
досада возьмёт:
когда поумнею?
Жестокая проседь
над жёсткой морщиной
ума не даёт.
Прочь, тихая дума
о мягком покое.
Не спрячется сердце
в еловой тиши.
Во мне отпечаталось
время такое:
посмей,
полюби,
помоги,
подскажи!
В безбрежное море
иду без опаски.
Счастливая,
тянутся люди ко мне.
Кому-то нужны
неразумные сказки
и дар – не сгорать
в беспощадном огне.
Такие жизнеутверждающие стихи – большая редкость. Не мелководный оптимизм, а глубокое духовное радование своему существованию и столь же глубокая печаль от понимания того, что не в силах человека преодолеть все несовершенства этого мира, зло и хаос. Победить их можно только любовью, и только ею спасётся потерявшее веру в себя человечество.
Человечество цикл завершает,
и неведомо, что впереди,
и никто ничего не решает
на изгибе такого пути.
Мир ломается, рушится,
бьётся,
жизнь сгорает в жестоком
огне -
неизменным пока остаётся
тихий свет в одиноком огне,
Двух сердец заревое сиянье -
перед ним угасали миры,
и мучительный блеск
мирозданья,
и земных инквизиций костры.
Подойди, постучись у порога,
тронь прохладу окна, позови,
а откроют – проси, ради Бога,
не свободы, не правды – любви.
Лариса Васильева продолжает традиции русской классической поэзии, предпочитая стройные метры – разболтанным и точные рифмы – приблизительным. И это неспроста. Строгая форма как нельзя лучше подходит к ясным мыслям и неторопливому, несбивчивому глубокому дыханию. Автор сосредоточен на содержании, а не на формальных экспериментах – погоня за новыми неожиданными рифмами или ритмическими кульбитами Васильеву мало интересует. Не увлекается поэт и витиеватой метафорикой. Поэтическая экология сегодня в кризисном состоянии. Много мутной воды случайных образов, мало внятных и ясных строк. Лариса Васильева – поэт ясный, с ясным умом и ясной душой, а это дорогого стоит. Добиться простоты всегда сложнее, чем впасть в липкую сложность. Писать внятно и просто труднее. Возьмите и налейте воду в стакан. Замутить её – дело пустяковое, сделать снова чистой – сложный и часто безуспешный процесс.
Оригинальна представленная в книге проза Ларисы Васильевой. Это роман в новеллах «Сказки о любви». Проза Васильевой психологически остросюжетна, автору интересны прежде всего предельные ситуации: опасность, предчувствие любви и смерти, резко вторгающаяся в привычно текущую жизнь случайность. В таких ситуациях ярче и глубже раскрывается парадоксальная природа человека, способного и на совершение зла, и на сотворение добра.
В новелле «Прелюдия» пассажиры надолго застревают в вагоне метро, паника нарастает, всё сильнее пахнет гарью, шанс, что всё закончится благополучно, невелик. Что они чувствуют, о чём думают?.. В рассказе «На окошке два цветочка» в падающем самолёте случается необъяснимая предсмертная любовь стюардессы, мечтающей о ребёнке, и знаменитого врача[?] Тема последней, острой, предсмертной любви звучит и в рассказе «Девушка и дед», где герой, поняв, что его чувство безответно, кончает жизнь самоубийством[?] В новелле «Баловень беды» герой, известный актёр, потерянный совсем маленьким матерью во время войны, случайно находит и её, и своего брата-алкоголика и столь же случайно теряет их снова[?] Щемящая невозможность безоблачной спокойной любви – вот сквозная тема романа. Любовь может существовать только кратковременно: как вспышка, как катастрофа, как «солнечный удар».
Интонация в стихотворениях и в прозе Ларисы Васильевой совсем разная. В прозе по сравнению с мудрой и неспешной поэтической – взволнованная, резкая. Эмоциональный накал выше. Здесь уже не спокойная сила, а вся гамма быстроменяющихся чувств: удивление, радость, обида, недоумение, растерянность.
Но в основном, повторю, «Любовь» воспринимается как единое целое, разные интонации стихов и прозы делают пространство книги объёмнее и многослойнее.
Дополнительное звучание текстам придают и работы художника Вадима Гусейнова, сделанные специально для этого сборника, соединяющие великое всемирное чувство – любовь – с природой земли и неба.
Анастасия ЕРМАКОВА
Обсудить на форуме
Вечно живые «Горбунов и Горчаков»
Вечно живые «Горбунов и Горчаков»
ПРЕМЬЕРА
О спектакле театра «Современник»
Сначала приходят в голову тривиальные восторженные мысли:
«Как лодку назовёшь, так она и поплывёт».
Это – по поводу пьесы Виктора Розова «Вечно живые», с которой начинался «Современник». Какое счастье! Он жив и продолжается!
«А ещё говорят, молодёжь у нас гнилая!»
Это – впечатление от удивительных, переполненных высоким шекспировским смыслом и чеховской доступной мудростью юных Никиты Ефремова и Артура Смольянинова.
«Второе пришествие Бродского».
Сколько раз я пытался прочитать «Горбунова и Горчакова» и никак не мог осилить хитросплетения диалогов. А тут – гениально лёгкое, моцартовское прочтение сложнейшей партитуры.
В общем, сидел я весь спектакль с глупой улыбкой умиления на лице и с ней же пребываю по сей день, вспоминая, например, блистательно исполненную Андреем Аверьяновым (в роли врача) «Песню в третьем лице»:
Я видел гребни пенившихся круч,
И берег – как огромная подкова[?]
И Он Сказал* носился между туч
С улыбкой Горбунова, Горчакова.
Отныне и навсегда для меня теперь эти два пациента психиатрической клиники, даже не придуманные, а просто вытащенные из подсознания и проявленные на бумаге Иосифом Бродским, связаны со смеющимися и тоскующими глазами Ефремова-младшего, судорогами мятущегося между добром и злом Артура Смольянинова, лаконичной и безграничной сценографией и безукоризненно правдивыми мизансценами, сотворёнными Евгением Каменьковичем.
Кстати, единственное дополнение от себя, которое позволили себе создатели спектакля, это – ремарка на программке, дающая привязку к конкретным событиям, имеющим место быть в жизни Поэта. «Действие происходит в ленинградской психиатрической больнице (ныне клиника Святого Николая Чудотворца) во второй половине февраля – начале марта 1964 года». И это даёт повод задуматься о природе Творения.
Помысел – замысел – вымысел – промысел – смысл. Эта цепочка однокоренных слов, я полагаю, позволяет проследить то, что мне, например, интереснее всего на свете: откуда что берётся?
«Горбунову и Горчакову» предшествовал позорный и бездарный суд над гением – «тунеядцем». Чтобы спасти Бродского от незаслуженного сурового наказания, адвокат ходатайствует о направлении его на медицинское освидетельствование.
Вот что пишет биограф поэта Лев Лосев: «Это ходатайство было удовлетворено в большей степени, чем ожидалось. Вместо освобождения из-под стражи и амбулаторного обследования, как просила защита, Бродского на три недели заперли „на Пряжке“, то есть в психиатрической больнице № 2 на набережной реки Пряжки, причём первые три дня – в палате для буйных. Там его сразу же принялись „лечить“ – будили среди ночи, погружали в холодную ванну, заворачивали в мокрые простыни и клали рядом с батареей отопления. Высыхая, простыни врезались в тело. В 1987 году, отвечая на вопрос, какой момент в его советской жизни был самым тяжёлым, Бродский, не задумываясь, назвал мучения, перенесённые на Пряжке».
Божий промысел приводит к тому, что в начале 60-х в жизни Иосифа Бродского фокусируется сразу всё, что наполняет высшим Смыслом его Судьбу. Счастливая и трагическая любовь, великие современники и мерзостные преследователи, суд, пересуды, страна, народ, психушки, ссылка, межа, рифмы, гул вечности[?]
И всё это выливается в магическое произведение, состоящее из четырнадцати глав и написанное классическим пятистопным ямбом с нервными сбоями ритма, запутанным переходом из физики в метафизику и обратно и невнятным сюжетом. Это – не поэма. В ней нет авторского текста. Это – не пьеса. Диалог не расписан между героями. А в некоторых главах вообще невозможно определить, кто говорит. Это – кроссворд из образов, шарада бестелесных персонажей, лабиринт подсознания.
И вот теперь представьте себе, какими глазами читают всё это те, кто потом воплотил сей замысел на сцене. Какие помыслы владеют ими, когда они бегут к своему главному режиссёру, мудрой, многоопытной и всегда по-детски азартной и ранимой Галине Борисовне Волчек, и, горячась и перебивая друг друга, убеждают её в необходимости дать им возможность поставить «Горбунова и Горчакова». И как она смотрит на них, узнавая в Никите и его товарищах ефремовскую неистовую тягу к выворачиванию души наизнанку и понимая, что только творческий огонь способен поддерживать очаг правды и высокого искусства.
Когда смотришь спектакль, лишний раз отчётливо понимаешь, что такое подлинный, классический «Современник» и в чём его неповторимое своеобразие. Он – естественен как дыхание, он – бесстрашен перед любыми самыми сложными задачами и самыми неудобными вопросами, он – это мы, наши бессонницы, невыдуманные радости и горести, жажда истины и поиск смысла.
Несколько лет назад я написал один стишок, нескромно озаглавив его «Себе и Бродскому»:
Жизнь состоит из языка,
Говаривал Иосиф,
Нам эту мысль из далека
Загробного подбросив.
Покуда здравствуют слова,
Читаемые вами,
Жива Поэта голова
У вас над головами.
И вот он – вечно живой Бродский, вечно живой Ефремов, вечно живой Театр. «Современник» всех тех, кто сам жив, неспокоен и задумчив.
Иван КОНОНОВ
* Так у автора.
Достоевский – детям
Достоевский – детям
МУЗЫКА СЛОВА
Как привлечь молодёжь поколения next в академический концертный зал? Как помочь юному слушателю понять и полюбить серьёзную музыку? Свой рецепт, основанный на многолетнем опыте, предлагает Московский государственный симфонический оркестр для детей и юношества. Его основатель и руководитель дирижёр Дмитрий Орлов в течение более чем 20 лет делает акцент на тематические программы, где музыка подаётся через призму литературы. Двигаясь по юбилейным датам, МГСО показал программы, посвящённые Пушкину, Толстому, Гоголю, Есенину[?] Но если с этими авторами связана масса музыкальных произведений, то с Фёдором Михайловичем Достоевским дело обстоит не так просто. Стихов он не писал, темы его романов совсем не детские, да и композиторов, обращавшихся к его прозе, очень мало[?]
Однако Орлову удалось составить весьма оригинальную программу. Пришлось, конечно, обратиться к биографии классика, чтобы понять, какая же музыка созвучна ему. Выяснилось, что вкусы писателя были весьма разнообразны, так что «рискованная» тема «Достоевский и музыка» оказалась весьма благодатной.
В юности он встречал в петербургских салонах Михаила Глинку, слушал в авторском исполнении романсы, «Камаринскую», воспоминания о которых отразились в «Записках из Мёртвого дома»: «...Балалайки были неслыханные[?] Бубен просто делал чудеса[?] Оркестр начинает „Камаринскую“. Начинают тихо, едва слышно, но мотив растёт и растёт, темп учащается[?] Право, было бы хорошо, если б Глинка хоть случайно услыхал её у нас в остроге». И вот оно – идеальное начало программы с «солнца русской музыки», с «Камаринской» Глинки.
Известны были Достоевскому романсы и песни Даргомыжского – настоящие памфлеты в народническом духе. И нынешнему молодому поколению пришлись по душе сатира «Червяк» и драматическая песня «Старый капрал» Даргомыжского не в последнюю очередь благодаря обаятельному солисту, басу Сергею Байкову. Песни-сценки Даргомыжского, безусловно, требуют драматической игры от певца, но тут важно «не перегнуть палку», чтобы передача образа не превратилась в кривлянье (что, увы, частенько случается с иными «темпераментными» артистами). Байков же намечал образ лёгким жестом, точно рассчитанной мимикой, но прежде всего – детально продуманной интонацией. Попадание – в десятку.
В поле зрения Фёдора Михайловича часто попадала опера – Моцарт, Россини, Беллини, Мейербер, Гуно: репертуар петербургской Мариинки времён Достоевского был богат современной музыкой – все, кроме Моцарта, названные авторы были современниками писателя!..
Певица Наталия Полянинова, как и Сергей Байков, постоянно принимает участие в программах МГСО. Её серебристое сопрано удачно подошло и к кокетливой крестьянке Церлине из «Дон Жуана» Моцарта, и к страдающей жрице Норме из одноимённой оперы Беллини. А оркестр, ведомый Дмитрием Орловым, был их чутким партнёром.
Наконец, ещё один классик – Бетховен, о котором Достоевский писал: «Это поэт любви, счастья и тоски любовной». Такое неожиданное и негероическое восприятие композитора, долгое время рассматриваемого в России как революционера. А вот во времена Достоевского его музыка, как видно, производила другое, более возвышенное впечатление. Во всяком случае, к бетховенскому Скрипичному концерту подобное поэтическое определение весьма подходит. В программе прозвучала первая часть в исполнении Ариадны Анчевской – скрипачки, в игре которой были и патетика, и романтическая трепетность, и моменты философских раздумий – вся многослойность, заложенная в этой великой партитуре.
Поиски «вокруг Достоевского» привели к двум раритетным сочинениям, непосредственно связанным с творчеством писателя.
Сергей Прокофьев написал в 1916 году оперу «Игрок» по одноимённому роману Достоевского, которую, если бы не помешала революция, должен был бы поставить в Мариинке Всеволод Мейерхольд. Но февральский переворот 1917 года спутал карты, Прокофьев через год был вынужден покинуть Россию. Премьера состоялась только в 1929 году в Бельгии. А для симфонических концертов Прокофьев в 1931 году сделал сюиту «Четыре портрета и развязка». Чисто оркестровыми средствами представлены основные персонажи «Игрока»: игрок Алексей, взбалмошная Бабуленька, вояка Генерал, мечтательница Полина, а в развязке передан ажиотаж игрока и доводящее до безумия кружение рулетки.
Хотя в исполнении МГСО под управлением Дмитрия Орлова каждый образ представал рельефно, со своим характером, но в целом музыка оказалась сложноватой для детей до 12, которые составляли чуть ли не половину аудитории Зала церковных соборов храма Христа Спасителя, где проходил этот концерт. Но дети и их родители не были «оставлены» один на один с музыкой – каждое сочинение предваряли комментарии музыковеда Натальи Панасюк. Другое дело – симфоническая поэма «Подросток» Бориса Чайковского. Родившись из саундтрека к одноимённому телесериалу, музыка композитора подкупает открытостью и каким-то трогательным, старомодным идеализмом. Основное красивое соло альта (Анна Адучаева), многочисленные соло флейты, скрипки (кстати, отлично сыгранные музыкантами МГСО) пронизаны щемящей грустью и ностальгией по прекрасному: может быть, по той самой красоте, которая всё-таки спасёт мир?
Евгения КРИВИЦКАЯ
