Текст книги "Литературная Газета 6296 ( № 41 2010)"
Автор книги: Литературка Литературная Газета
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 15 страниц)
Обязательное возвращение
Библиоман. Книжная дюжина
Обязательное возвращение
Ирина Кисельгоф. Необязательные отношения : Роман. – М.: Эксмо, 2010. – 320 с. – 10 000 экз.
Героиня романа Наталья прозвала своего знакомого Минотавром – за неизменно бесстрастное, неподвижное, будто маска, лицо. Такое, в котором ничего не смог бы разглядеть даже художник, объяснявший Наталье свои творческие принципы так: «Я тогда перестал писать лица. Дело не в зрачках, не в рисунке или перспективе, не в светотени или палитре, композиции или форме, а совсем в другом… Можно писать глаза без зрачков и добиться выразительности образа. Надо только ухватить суть модели как вещи в себе. Постичь непознаваемое, душу, характер…» Но постепенно выясняется, что угрюмый Минотавр не чужд привязанностей, пусть и тщательно скрывает эту слабость. Его малолетний сын вырос без матери и отчаянно нуждается в заботе и душевном тепле. Суровый отец обрёк мальчика на одиночество, и теперь ребёнок боится, что начавшая заботиться о нём Наталья, у которой не может быть собственных детей, когда-нибудь тоже исчезнет…
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345
Комментарии:
Не сказки Востока
Библиоман. Книжная дюжина
Не сказки Востока
Шилпа Агарвал. Призрак Бомбея / Пер. с англ. В. Нугатова. – М.: Фантом Пресс, 2010. – 512 с. – 4000 экз.
В отличие от множества слезоточивых романов, повествующих о потерянных и найденных дочерях махараджей, правдолюбивых полицейских инспекторах и прочих стандартных персонажах, роман достоверно описывает современную индийскую действительность, жизнь различных слоёв общества и… предрассудки, царящие в них. Мистические знамения и тысячелетние запреты не только воспринимаются как стопроцентная реальность, но и способны, скажем, обречь людей на пожизненное несчастье. Ради соблюдения традиций индийские родители могут повести себя безжалостно по отношению к своим подрастающим детям. «Романтическая любовь – она ведь только в кино, а в приличной индуистской семье для неё нет места. Так же, как предки, он должен жениться на той, чей гороскоп соответствует его натальной карте… имя твоей будущей жены начертано на небесах». К семейным стереотипам, обостряя драматизм до предела, добавляются последствия социальных потрясений. В книге описывается долгое эхо событий 1947 года – раздела англичанами единой страны на Индию и Пакистан, и последующая страшная резня, унёсшая миллионы жизней и ещё миллионы людей оставившая без крова.
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345
Комментарии:
С первым снегом
Искусство
С первым снегом
СЕМЬ НОТ
Юрий ДАНИЛИН
С первым снегом пришли хорошие новости из Польши и, несомненно, украсили московскую осень: победителями шопеновского конкурса стали молодые пианисты, воспитанники Гнесинки и Московской консерватории Юлиана Авдеева, Лукас Генюшас и Александр Трифонов. Жаль, что концертные залы столицы оказались глухи к этим обнадёживающим новостям и не устроили столичным меломанам праздника – концерта лауреатов. У нас всегда так. А жаль, молодые способные люди не так часто появляются на сценах престижных концертных залов Москвы. Конкурс, конечно, не индульгенция на всю оставшуюся творческую жизнь, но примета важная. В России, к счастью, ещё много талантливых музыкантов, а вот талантливых музыкальных менеджеров нет вовсе. В какой-то газетке прочёл, что репутацию предстоящего конкурса Чайковского доверили спасать господину Радзинскому. А почему не Галкину? Веселее бы было. Не от большого ума затея. На мой взгляд, репутация любого конкурса зависит только от профессиональной состоятельности конкурсантов и членов жюри. Вот о них и стоит позаботиться. При чём здесь Радзинский? Унылые забавы унылых чиновников от музыки.
Своеобразный юбилей отметил филармонический цикл «Классика – это классно!» – двадцать пятый вечер в зале Чайковского. Мне никогда не нравилось название цикла. Но дело не в нём. А в том, с какой находчивостью, фантазией, блеском представляет каждую программу дирижёр заслуженный артист России Евгений Бушков. В этот раз – «Красную Шапочку» Пола Паттерсона. Авторскую версию текста по сказке Роальда Даля создал другой остроумный и талантливый человек – народный артист России Вениамин Смехов. Бушков, что с дирижёрами бывает редко, с большой охотой и удивительной самоотдачей «погружается» во всякие сказочные авантюры. Опытный, великолепно подготовленный музыкант обнаруживает незаурядные способности в детской психологии и педагогике. Сам того не подозревая, он вместе с Московской филармонией заново «прорубает окно в Европу», где о музыкальном образовании детей и юношества, не в пример России, заботятся весьма активно. Вечера цикла вполне заслуживают материальной поддержки и какой-нибудь существенной премии за оригинальность замысла и самоотверженность в его осуществлении. «Классика – это классно» – один из лучших циклов Московской государственной филармонии. Сам же Евгений Бушков теперь – главный дирижёр и художественный руководитель Камерного оркестра Республики Беларусь. Только что в Минске в рамках Фестиваля Юрия Башмета осуществил давнюю свою мечту – сыграл до-минорный концерт Моцарта с замечательным Паулем Бадура-Скодой. И кроме всего прочего, украсил собственную жизнь беседами с талантливейшим пианистом нашего времени.
В Москве продолжались выступления французских музыкантов в связи с Годом Франции в России. В зале Чайковского играл органист парижской церкви Мадлен Франсуа-Анри Убар. Я слушал его не раз непосредственно «на рабочем месте». Спортивного вида человек, редкого обаяния музыкант. Погрузил слушателей в гармоничные баховские времена. Фуга соль минор Рейнкена напомнила замечание знаменитого органиста церкви Святой Катарины молодому Баху: «Я думал, что это искусство умерло, но оно живёт в Вас». И живёт по сию пору благодаря умениям таких редких музыкантов, как месье Убар. Вообще предложенная французским органистом программа была невольным путешествием по жизни Баха. Вот Прелюдия и фуга фа минор Букстехуде. Ну, как тут не вспомнить знаменитого похода юного Иоганна Себастьяна (200 миль пешком) в Любек, чтобы только услышать мэтра. А тот, негодник, не преминул намекнуть, что любекский орган может перейти в руки молодого музыканта, правда при одном важном условии: если он женится на его дочери. Вечный московский сюжет!
Франсуа-Анри продемонстрировал все «умения» своего инструмента-мамонта. Как чудесно звучал у него Моцарт! Исполнялось анданте фа минор. Пастушья свирель на лугу. Самым же значительным из предложенных программой органиста произведений стал Сезар Франк, хорал № 3 ля минор. Великолепно сыгранный роман.
В зале Чайковского он, конечно, звучит совсем иначе, чем у себя в Мадлен. Там присутствует вечность. А в лучшем нашем концертном зале её нет. Администрация, правда, пытается что-то наверстать в этом направлении: стены фойе к юбилею зала украшены портретами родных знаменитостей, когда-либо игравших на этой сцене. Если некоторое время погулять рядом с портретами слева направо, придёшь к неожиданному выводу: заметна деградация высоких музыкальных искусств. Вывод, на который устроители выставки явно не рассчитывали. Задорный вид пианиста Мацуева в хвосте этого фоторяда свидетельствует: до вечности ещё очень-очень далеко…
Самым заметным фортепианным событием октября стало выступление Филиппа Копачевского с Государственным академическим симфоническим оркестром России им. Е.Ф. Светланова. Играл он в одной программе с ровесником, кларнетистом лауреатом международных конкурсов Валентином Урюпиным. Назывались оба в программе «молодыми талантами». Что справедливо. Урюпин играл концерт Моцарта для кларнета с оркестром. Дирижировал Александр Слуцкий. Урюпин большой и добродушный. И, мастерски владея своим кларнетом, иногда снисходительно посматривал в зал: там уж точно так играть на кларнете не умел никто. Моцарт получился уютным и домашним.
Копачевский напротив – весь из углов. Играл концерт Брамса № 2. Оркестр, государственный и академический, напрасно отнёсся к этому выступлению как к дежурному. И вызывал не всегда сочувственные отклики. Пианист Копачевский переживает счастливое время, в котором нет дежурных выступлений. Все – по полной выкладке. У него с роялем какое-то высокое смысловое единение. Это сразу чувствуешь.
Всеми этими своими углами он весьма ловко управляет и втягивает в сочинение слушателей как в аэродинамическую трубу – выбраться невозможно, пока его пальцы мечутся над клавиатурой. Да, признаться, выбираться и не хочется – так интересно в этих новых ощущениях. Он искренен и открыт. И уже весьма уверенно присутствует в музыке.
С чем всех нас можно поздравить.
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345
Комментарии:
Записки резидента
Искусство
Записки резидента
ГЛАВНАЯ ТЕМА
«Мы», «они» и религиозный диспут в Государственной Третьяковской галерее
Нужда привела меня в Третьяковку в этот день октября. Обязанность знать, до сих пор ли мы, население России, представляем один народ или нет. Повод был значимый: круглый стол по вопросам взаимоотношений Церкви, музея и такого виртуального института, как «современное искусство». С участием всех сторон.
Что же, это интересно. И я занял место в последнем ряду с твёрдым убеждением не встревать в разговор. Став резидентом (дословно, сидящим сзади), я увидел то, что невозможно было разглядеть из президиума. Но до того мне пришлось ознакомиться с экспонатами выставки, которая сподвигла организаторов «спецпроекта» созвать данный стол.
Гор Чахал сделал серию работ, объединённых заголовком «Хлеб Неба» и посвящённых Благой Вести. В своих фотографиях художник попытался воспроизвести обратную перспективу русских икон, а тема всех его листов оказалась связанной с рыбой и рыбами, хлебами и хлебом, вином и гроздием, Книгой, Словом, Солнцем, Духом и Золотом. Здесь нашлось место: рыбе как символу Христа и рыбам, которыми накормил Иисус толпу; хлебу как Телу Господню и хлебам, вкушаемым с упомянутыми рыбами; воде как «приготовительной» стихии для «вина мужества» и воде как объекту трансмутации в чуде Каны Галилейской; вину как Крови Спасителя и винограду как символу умирающего и воскресающего Бога. С Книгой же и без объяснений всё ясно: кажется, возьми лупу – и ты сможешь прочесть слова апостолов. Сложнее с золотом, но не намного. Солнце Правды и есть Золото как христиан, так и алхимиков. Равно как Философский камень и Святой Грааль.
Кажется, всё предельно ясно. Ещё яснее стало после выступления Гора Чахала. Художник чётко разнёс церковное и религиозное искусство, не претендуя на храмовую богослужебную ценность своих фотоэкспериментов.
Казалось бы, где здесь предмет для спора? Особенно если вспомнить, что круглый стол посвящён был не столько Гору, скольку музею и Церкви. О, не скажите: вот здесь и началось самое интересное.
Меня ничуть не удивило то, что позицию русского православия озвучили сразу как «неграбительскую». Ведь Святейший разъяснил, что музейные иконы будут оставаться в музеях. Меня, к примеру, это ничуть не удивляет и не смущает: я знаю степень пренебрежения Церкви к материальному. Которое не отвергается как «нечистое», но и не абсолютизируется. В общем, мироточить может и бумажная икона, вырезанная из журнала. Факт. Хотя «Троицу», признаюсь, я хотел бы созерцать в кругу единоверцев и единомышленников, а не врагов или в лучшем случае людей насмешливо-равнодушных. Итак, меня лично лишили Рублёва, но я знаю, что если помолюсь правильно, Господь сотворит для меня любое чудо. Даже вернёт «Троицу» в храм.
Не знаю, удалось ли мне очертить интерьер, в котором разворачивалось действие круглого стола, превратившегося в настоящий религиозный диспут, не уверен. Поэтому добавлю специально: в дискуссии приняли участие два протоиерея, музейные работники, художники, искусствоведы и арт-критики.
Запомним, антагонизма по линии музей – Церковь не было. Конфликт возник на рубеже взаимодействия современное искусство – религия. Что это значит? А не более чем осознание того, что институционально Церковь и музей состоят из одного народа, готового к диалогу в духе любви.
Иное наблюдается с арт-тусовкой. Если я скажу, что круглый стол ничего не изменил в мировоззрении пришедших, то не ошибусь. Но разве его проведение не принесло пользу? Принесло: мы увидели, с кем нам стоит объединяться, а с кем союз невозможен, и отнюдь не по нашей вине.
Сидя сзади, я был свидетелем того, как вели себя люди, гордящиеся своей интеллигентностью. Дама почти пожилого возраста демонстративно смеялась и один раз, кажется, даже свистнула. Пусть негромко, но. Она в голос обвиняла «ваших христиан», которые «уничтожали шедевры античности». На просьбу посовеститься в обвинениях я услышал, что это – научный факт, и она, дама в возрасте, не собирается извиняться.
Ладно, это факт. Однако не все факты озвучивают, когда хотят вести полезный разговор. Например, артикуляция в нашей беседе того эмпирически наблюдаемого бесспорного и очевидного явления, что мы с упомянутой дамой – особы, к сожалению, немолодые и некрасивые, привела бы к вражде.
Вывод. Люди, кричащие с галёрки «Идиот!» в адрес выступающих (слышал), люди, пришедшие с намерением оскорбить присутствующих, люди, допускающие хулиганство в отношении оппонента, взывают к насилию. При этом они требуют, чтобы к ним относились бережно. Они настаивают на своей неподсудности. И это интересно. С этим стоит разобраться.
Современное искусство делает не художник, но критик, куратор и галерист. От качеств их глоток и зависит успех «совр. артиста». «Теоретики» навязывают своё, но не идут на диалог. Они считают, что по отношению к нам, их мнений не разделяющим, возможна любая подлость. Именно подлость, в самом что ни на есть общеупотребимом смысле слова. Нас могут публично назвать «фашиствующей сволочью»; упомянутая дама, обсуждая выступление православного батюшки, может резвиться: «А это не тот ли, кто натравливает сумасшедших православных на наши выставки?»; аукционист может призвать к расправе над неугодным критиком, требуя плевать ему в лицо ничуть не фигурально, призывая прямо «утопить его в харкотине».
Пикантность в том, что следом обязательно появится «некто в белом», кто скажет, что мы – «мракобесы и реакционеры» – наклеиваем ярлыки, позволяем себе непочтительно отзываться о противниках. Что «мы» – если по-простому: гадость и дрянь, невежды и глупцы, с которыми и говорить-то не стоит. Нет, про гадость и дрянь они прямо не скажут, но их выдаст бегающий взгляд: они ускользают от словесного боя, но боятся, что к ним применят прямое действие.
И не пытайтесь переубедить того, кто и так знает, насколько подлы их «свои». Ибо в его глазах это чаще всего вовсе не подлость. Поймите, «они» давно знают, что не принадлежат к одному биологическому типу с «нами». Наивно думать, что мы – друзья. Наивно думать, что мы – враги. С врагом «мы» можем говорить в общих понятиях европейского кодекса войны и чести. С «ними» – нет. Им неведомы воинские доблести. С ними должна разговаривать Церковь, желательно – в лице инквизиции, когда «они» касаются религии. Их должен вразумлять участковый, когда они пытаются гадить на общей улице.
Они оскорбляют художника: «Эти батоны и рыбки – реклама гастронома!»; они оскорбляют священника, который говорит «да» Гору Чахалу: «Да вы знаете, откуда этот поп и кем он был при Советах?»; они оскорбляют здравый смысл, произнося сомнительные сентенции и затыкая рот оппоненту в стиле: «У нас нет времени разбирать очевидное», тогда как очевидность утверждаемого проблематична.
Простеца спасает одно: батюшка сказал, что искусство Гора Чахала не вредно, значит, так оно и есть. Батюшка в вопросах веры разбирается, да и не обманет: мы с ним – точно один народ!
Евгений МАЛИКОВ
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345
Комментарии:
Уголь и карандаш против железного века
Искусство
Уголь и карандаш против железного века
ИЗО-ЛЕНТА
Выставка довоенной графики Бориса Смирнова в «Галеев-галерее» и выставка графики Меера Аксельрода, тоже 20–30-х годов, в галерее «Проун» на Винзаводе открылись почти одновременно. Мне кажется симптоматичным, что галеристов (и искушённых зрителей) начинает привлекать в работе ушедших художников прошлого столетия уже не всё творчество в целом, а какие-то его отдельные и на поверку необычайно интересные проявления, которые по разным причинам были забыты, оставались безвестными и ждали своего часа.
Борис Смирнов славен вовсе не этой графикой. В послевоенные годы он сделал себе имя как мастер художественного стекла и керамики.
Выставленные на экспозиции «Другие» рисунки Меера Аксельрода при жизни мастера почти не выставлялись, да и впоследствии им не очень везло. Но вот мы, кажется, дозрели до выставок утончённых, эстетских, пленительно-камерных, предназначенных для встречи этих негромких работ с каждым отдельным посетителем, для вдумчивого тайного разговора зрителя с автором, для медленного погружения в стихию авторского труда.
Признаюсь, неведомый мне прежде Борис Смирнов (стеклом я не увлекаюсь) сумел меня поразить – и не только графикой, но какими-то невероятными зигзагами своего творческого пути. Тут, я думаю, виновато не только жёсткое время, но и сам художник – человек необыкновенной многогранности. По образованию архитектор (учился в Петроградской академии художеств), он любил (и изучал) точные науки, а ещё играл на виолончели. Он многое умел и, приспосабливаясь ко времени, не сгибался, а отбегал в сторону. Благо было куда. Его острый и необычный архитектурный проект, выполненный совместно с ещё двумя Борисами, Крейцером и Пятуниным, в 1936 году был подвергнут ожесточённой критике. Крейцер попал в лагерь. Пятунина сломала депрессия. А Смирнов устоял. Нашёл другое художественное пространство – промышленный дизайн, фотографию, иллюстрирование…
Но глядя на его графику 20–30-х годов, я думала, что мы, возможно, лишились замечательного художника. Его «ню», сделанные в совсем ещё юном возрасте в мастерской Николая Тырсы, поражают дерзостью и задором. Мощные и динамичные рисунки углём на оливковой бумаге говорят не только о «конструктивистском» мышлении, но и о необычайной восприимчивости к «живому» в его сложных и противоречивых проявлениях. В женских фигурах есть «африканская» брутальная дикость (вспоминаются Пикассо и Матисс), но и плавность контура, нежность, загадочность, драматизм. Это вовсе не академические «правильные» и «усмирённые» штудии. Так мощно, запальчиво, так живо обычно начинает большой мастер, привносящий в искусство свои формы и свои человеческие смыслы. Смирнов вовсе не был тут смирным. На нескольких замечательных фотографиях начала 30-х годов – вместе со своими соавторами в Ленинградском Доме архитектора или восседающим в кресле по собственному проекту – мы видим его доброе и благодушное лицо эстета и немного «рохли» (вариант Обломова) в состоянии какого-то необычайного творческого подъёма, полноты бытия. Но в каталоге есть фотографии этого же периода, где на этом добрейшем лице запечатлелось выражение крайней безнадёжности, почти отчаяния. По-видимому, художник был подвержен резким эмоциональным колебаниям, чему способствовала очень нестабильная обстановка 30-х годов, критика и проработки за «формализм» и «трюкачество». И вот Смирнов стал отступать в сферы, где «игра с формой» уже не была столь предосудительной, где человеческие смыслы во многом утрачивались, уходили человеческая боль, сила, страсть – всё, что так выразительно читалось в его обнажённых! Смирновские обложки и товарные знаки я посмотрела тоже не без удовольствия – точность, лаконизм, красота строго выверенного решения – всё осталось при мастере и всё радовало глаз… Только… Только словно бы от каких-то важных вещей художник заставил себя отказаться, погрузившись не в лирическую, а в «механическую поэзию», если воспользоваться выражением И. Галеева из содержательной каталожной статьи. Словно виолончель с её «человеческим» голосом он окончательно сменил на изобретательные «промышленные» штудии. Вспомнилась мне и Маврина, которая от своих замечательных обнажённых ушла после войны в детскую иллюстрацию. Тоже великолепную, но…
Словом, экспозиция Бориса Смирнова заставила не только испытать эстетические эмоции, но и поразмышлять о непростой его жизни и судьбе. Важно, что в галерее – это не «эпизодический» интерес, а некая долгосрочная программа. Одна из прежних экспозиций была посвящена Смирнову-фотографу – ещё некая грань художественной реализации мастера.
Выставка «Другие» тоже поразила необычностью и яркостью. Вроде бы чего ждать от рисунков, в основном монохромных? Но, во-первых, сам художник проявил чудеса творческой изобретательности, работая карандашом, тушью, белилами, акварелью, в результате чего возникает ощущение графического разнообразия и объёмности. А во-вторых, кураторы экспозиции – Марина Лошак и художник Михаил Яхилевич (внук Аксельрода) – окружили эти «местечковые» рисунки реалиями уже тогда исчезающей жизни еврейских местечек на Украине и в Белоруссии. Фотографии из старых семейных альбомов, старинная мебель, изображения древних еврейских надгробий, звучащие в зале песнопения, а также возникающие на экранах эпизоды современной жизни в тех местах, где родился и жил художник, – всё создаёт необходимую, насыщенную флюидами воспоминаний атмосферу.
Где она, эта культура рисунка, которую продемонстрировали в 20-х годах выпускник Петроградской академии Смирнов и выученик московского Вхутемаса Аксельрод? Неужели мы её утратили? Как удаётся Аксельроду с помощью чёрной туши и белил создать ощущение многокрасочной и живой жизни, проходящей перед нашими глазами? В листе «Переселенец с козой» (1926) все персонажи: женщина с козой, её важный муж, мужчина, энергично высунувшийся из окна, – повернулись влево и что-то там высматривают. Словно именно там, куда едет мелкая лошадка с седоком и идут толпою люди, находится что-то очень важное и интересное. Возникает некая метафора нетерпеливого ожидания и постоянной надежды на чудо, что так пленяет в работах Марка Шагала. Только там это чудо явлено в зримых образах, а тут всё строже, аскетичнее, реальнее, суровее, но не менее чудесно. Потому что чуда ждут и взрослые («У печки», «Семья», 1926), и удивительные аксельродовские дети. Дети местечка, которым предстоит пройти (или не пройти) через всю кровавую историю ХХ века. Но Аксельрод не об этом. Не только об этом.
У его дочери, поэтессы Елены Аксельрод, есть стихи, где она призывает детей быть непослушными: «Прошу вас, дети. Будьте непослушны!» Дети в рисунках её тогда совсем ещё молодого отца, не то чтобы явно «непослушны» – они как-то очень далеки от расхожего штампа изображения детей – весёлых, наивных, счастливых, задиристых. Изображённые карандашом словно бы на едином дыхании, когда все линии аукаются, а «разрез глаз соответствует рисунку уха» (категорическое требование художника), – они пребывают в каком-то состоянии углублённого раздумья, серьёзной и напряжённой сосредоточенности, делающей их лица почти угрюмыми («Угрюмый мальчик»,1924). Тем не менее в выразительных движениях их рук, в склонённых головах, в никуда смотрящих глазах есть некая недетская твёрдость внутренней духовной установки. Эти дети внутренне «непослушны» – они недовольны реальным положением вещей и надеются на чудо преображения. Таков решительный и задумчивый «Минский мальчик» (1928), боком сидящий на венском стуле, босоногий «Мальчик на венском стуле» (1925), грустно облокотившийся о стол и подперевший рукой щёку (точнейший и скупой рисунок руки, туловища, головы!), «Мальчик у стола» (1928). Тут метафизика детства с его «неразрешимыми вопросами», протестом, мечтами слилась с метафизикой еврейской жизни на переломе эпох, когда надежды сменяются отчаянием и отчаяние – надеждой.
Художник запечатлел этих детей местечек и детей революции, вложив в рисунки какую-то пронзительную личную ноту внешней суровости и внутреннего ожидания радости. Такой детской! Такой редкой! Его собственный «взрослый» карандашный автопортрет со склонённым на руку задумчиво-сосредоточенным лицом, в сущности, даёт образ взрослого, оставшегося ребёнком (1921). Строгим ребёнком, готовым к радости и чуду. Однажды увиденные, эти рисунки не забываются. Проверила на себе. Впрочем, как я писала, едва ли не половина рисунков показана впервые.
Две необыкновенные выставки графики, две разных творческих судьбы, но общая головокружительная авторская талантливость в каждом движении карандаша, угля, пера – талантливость и независимость, с которыми ничего не смогли поделать доставшиеся художникам в удел времена. Впрочем, возможно, времена не только «мешали», вызывая сопротивление, но и добавляли пассионарного огня. Уж больно крутым был замах эпохи!
Вера ЧАЙКОВСКАЯ
Прокомментировать>>>
Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345
Комментарии:
