Текст книги "Литературная Газета 6296 ( № 41 2010)"

Чувство рода

Новейшая история

Чувство рода

ПОЛИТГРАМОТА

Очерк приближения к России

Алексей ПОЛУБОТА

«На рассвете меня будили журавли». Так начинается один из моих любимых рассказов Евгения Носова. На рассвете этого дня меня тоже разбудили они. А может быть, грустно-скрипичные звуки издавала только одна птица. Едва любопытство победило сонную лень и я высунул голову из палатки, звуки прекратились. Спугнул, так и не увидев первый раз в жизни журавля вблизи.

Только и осталось слушать предосенний шёпот ветра да смотреть на тихие покачивания молодых ёлочек и берёз над высоким обрывом реки Пижмы.

Второй раз в это утро мы проснулись совсем от других звуков.

«Туристы тут… Гнать их надо! …С обрыва, вниз!».

Крики перемежались со злорадным блеянием овец и бодрыми помыкиваниями коров. Мы с товарищем ошалело вынырнули из своих спальников. Предупреждали ведь умные люди, что деревенские не любят городских, ищут любой повод придраться! Поэтому лучше не становиться на ночлег рядом с деревней. А мы вчера, похоже, облюбовали окраину поля, которое служит местом выпаса скота из соседней деревни Лесниково. Сейчас нас будут учить жизни. Главное – не показать страха…

Выскочив из палатки, вижу, как направляемое щёлканьем кнута и напористым матом пастуха стадо толпится на размытой дождями дороге, ведущей вниз к берегу извилистой Пижмы. Добродушная бабуля, за спиной которой переливается перламутрово-нежными красками рассвет, улыбается в нашу сторону: «Ну что, разбудили вас?! Ничего, снова заснёте. Работа у нас такая, ранняя».

Мы с Русланом смущённо посмеиваемся, глядя друг на друга. Перепугались, да ещё и о людях деревенских плохо подумали. А они вон какую тактичность проявили: увели стадо подальше от нашей палатки и машины.

Третий день путешествуем мы с кировским поэтом Русланом Кошкиным по Вятской земле.

Теперь наша цель – село на границе Кировской и Нижегородской областей. Оттуда мои предки по материнской линии. Там и по сию пору живут родные. Сказать по правде, мне несколько неудобно перед Русланом. Позвал его, почти как в сказке, «не знаю куда». Я был в этой, тогда вполне благополучной советской деревне совсем ещё ребёнком. А что там сейчас? Пьянство, воровство? Ведь как переламывались за последние десятилетия судьбы людей! А может быть, мы будем там нежеланными гостями? Как-то в Интернете наткнулся я на упоминание, что деревня эта – старообрядческая. Телефон родных, раздобытый окольными путями, не отвечает.

Дорога, то и дело рвущийся асфальтовый клубок, тем не менее всё влечёт и влечёт нас за собой.

Яранск

В Яранске, старинном купеческом городке, делаем остановку. Это уже почти родовые вотчины. До Вязовки чуть более 80 километров.

Здесь училась и вышла замуж моя бабушка, здесь в детстве жила мама.

Я брожу по тихим улочкам Яранска с особенным чувством. Я бы назвал его узнаванием. Да, узнаванием того, что не видел собственными глазами, но что живёт в тебе, когда-то увиденное глазами предков. Выщербленные временем, но всё ещё крепкие купеческие дома. На некоторых из них нет-нет да встретится вывеска словно бы из прошлой советской жизни. Глухие переулки с редкими прохожими. Увидев возле деревянного домика колоритного мальца в потёртом пальтишке, навожу на него свой фотоаппарат. Испуганный моим вниманием ребёнок вприпрыжку мчится во двор. «Санька, вот я тебя сейчас выпорю, зачем на улицу гулять пошёл!» – уже несётся навстречу ему голос матери. В единственной городской столовой, которая по вечерам превращается в бар, поминки. Старушка с каким-то картофельным лицом говорит речь и вдруг затягивает протяжную песню, какую пели, наверное, провожая усопших, и сто, и двести лет назад.

Бедность глядит здесь отовсюду. И всё же чувства безысходности, какое охватывает порой в провинциальных городах, я не испытываю. Может, от того, что нет его в глазах встречных людей. А может, ещё и от того, что не раз на пути нашей прогулки встречаются праздничные ухоженные церкви. Если жители небогатого городка нашли силы и средства спасти от запустения свои святыни, значит, есть надежда, что «не быть сему месту пусту».

Я вспоминаю свою набожную бабушку. Думаю, как обрадуется она, услышав, что город её юности украшают небесно-голубые Успенский и Троицкий храмы. Что просиял здесь в годы советской власти святой Матфей Яранский, поклониться которому едут со всей России.

А ещё, наверное, я расскажу ей, как возле самого древнего на Вятской земле каменного храма Благовещения, возведённого в 1652 году, мы случайно разговорились с невысоким смуглым рабочим. Как позже объяснил Руслан, марийцем по национальности. Рабочий что-то копал рядом с недостроенной деревянной звонницей. Не выпуская лопату из рук, он без малого полчаса рассказывал нам, как много городской красоты и святости было порушено в последнее столетие и как трудно, по крупицам восстанавливаются они сейчас.

А я думаю, как причудливы переплетения русской истории. Ведь Яранск основали как крепость для усмирения черемисов. Так раньше называли марийцев. Те упорно сопротивлялись политике принудительного обращения в христианство, которую проводил тогда в отношении их народа Борис Годунов. А теперь вот потомки непримиримых язычников едва ли не более ревностно, чем иные русские, заботятся о возрождении православия.

Вязовка

Кажется, Михаил Тарковский сказал, что жизнь в большом городе неприемлема для него уже потому, что встреча человека с человеком обесценивается, перестаёт быть событием.

Здесь же, в тихой и пасмурной после набежавшего дождя Вязовке, и наш приезд, и сами мы – события. И хотя никто не выражает громкой радости родственнику, которого не видели десятки лет, это чувствуется во всём. И в том, что уже дожидается нас натопленная банька (на выезде из Яранска мне удалось-таки дозвониться до родных), и в том, как внимательно прислушиваются к нашим «городским» речам, и как стесняется двоюродная бабушка Нюра своего покосившегося, хоть и крепкого ещё дома. «Вот умру я, и дом мой – вместе со мной», – смущённо улыбается она. О чём бы ни говорила она, – о том, что осталась «нонешний год без капусты», о том, как в послевоенные годы ели мох, слегка присыпанный мукой, о том, что трудно уже нянчиться с резвым двухгодовалым правнуком, – в глубине её глаз живёт какая-то неистребимо добрая улыбка.

А в глазах её сына, моего дяди Михаила, – иное. Какая-то тоскливая маета. Едва ли не с первых минут встречи я слышу от него то, что неоднократно слышал и читал о многих русских деревнях: молодёжь уезжает, колхоз еле дышит, считай уже каждый десятый дом из полутысячи пустует.

С детства осталось у меня ощущение широты и добротности здешней жизни. Огромный сеновал, тёплая выбеленная печь, могучие бревенчатые стены. Всё это есть и сейчас. От старого, прадедом Митрофаном рубленого дома ещё веет какой-то доброй успокаивающей силой. Словно бы предчувствуя неладные времена, с запасом прочности строил его предок. Но, как и многие дома в округе, накренился он, словно немой знак вопроса: что дальше? И сеновал, и даже сено в нём тоже есть. Правда, сеновал перестраивали несколько лет назад. Каких-то там брёвен нужной длины не хватило, и вышел он далеко не таким внушительным, как прежний. Сено – прошлогоднее. Кормить им некого. Разве что одинокую овечку в хлеву, которую осенью собираются прирезать на мясо. От коровы отказались года два назад. «Намучились с ней», – неопределённо махнул рукой дядя Михаил. А потемневшую печку в прошлую зиму уже не топили – дымит. Перебивались буржуйкой.

Лень, безалаберность? Нет, тут другое. Вон на стороне, по большим городам, вкалывает же мой дядя с бригадами земляков, строя дома для состоятельных москвичей, кировчан, нижегородцев. Недоброй памятью тех строек сидит в его ноге штифтовая железка. Во время строительства многоэтажки в Люберцах обрушилась строительная плита. Хорошо ещё, что «обошлось» переломом ноги.

Конечно, как и большинство, не по-русски говоря гастарбайтеров, он работал без всяких прав и документов. За то, что «не выдал хозяев», сказал врачам из «скорой», что «на стройке оказался случайно», строительная компания одарила его 20 тысячами рублей на лечение.

И таким вот образом, в отрыве от семьи, от нормальных бытовых условий, мыкаются по стране, зарабатывая на хлеб, многие жители Вязовки. Выжатая предыдущим столетием, ветшающая деревня продолжает оставаться поставщиком дешёвой рабочей силы для города.

– А почему не собраться вашим толковым мужикам, не организовать своё дело здесь, на своей земле? – задаю я «наивный» вопрос.

– Мало здесь толковых осталось. Многие с советского времени привыкли работать по указке, особенно не задумываясь. А для своего дела гибкость мозгов нужна, настойчивость. Одни только бумажки оформлять, чтоб от чиновников отвязаться, – замучаешься, – отвечает Илья, муж моей троюродной сестры Евгении.

Какая-то неприкаянность чудится во всём вязовском миропорядке. Деревня, словно корабль, который штормом выбросило на берег. Матросы сами починить и спустить на воду его не в состоянии. Хотя бы потому, что за время шторма немало самых энергичных оказалось выброшено за борт. А в гены большинства уцелевших въелись усталость и неверие в свои силы. Кто-то разбредается, отчаявшись дождаться помощи. А кто-то всё равно продолжает держаться около корабля, надеясь, что рано или поздно, может быть, и основательно перестроенный, он снова окажется на плаву.

Сын дяди Михаила, мой троюродный брат Руслан, уехал в Нижний Новгород, работает там участковым, снимает с семьёй квартиру и не собирается возвращаться. А дочь – Евгения, преподаёт в музыкальной школе близлежащего райцентра, и все свои жизненные планы связывает с родными местами. Как и муж её, тоже учитель. Благо что и государство вроде как идёт навстречу этим планам. По программе поддержки молодых специалистов на селе им достраивают дом; оформили право пользования новым жигулёнком. За эти блага должны они отрабатывать 15 лет в деревне, получая на сегодняшний день зарплату около пяти тысяч рублей.

Но ни разу не слышал я от этих, можно сказать, представителей молодого поколения сельской интеллигенции жалоб на бедность. Мало того, в планах у них – и второй, и третий ребёнок.

Всё это я узнаю во время скромного праздничного ужина в нашу честь. На столе почти нет алкоголя. Разве что привезённый нами коньяк да бутыль пива. Да и это пьют по чуть-чуть, вроде как стесняясь чего-то. Особенно бабушка Нюра. Вот тебе и деревенское пьянство. Правда, тут, может быть, сказывается староверская закваска. Деревня и вправду была основана старообрядцами.

По сей день жители деревни поделены на «христиан» и «мирских». Только «христианам», которых выбирают из наиболее достойных, овдовевших или безбрачных стариков, позволено заходить в молельный дом, заменяющий церковь. У них своя посуда, из которой нельзя есть «мирским». Бабушка Нюра недавно попала в разряд «христиан» и внимательно следит за тем, чтобы никто не перепутал её тарелки или чашки.

Впрочем, здесь, кажется, уже не видят в «никонианах» еретиков и «поганых». «Какая разница, Бог-то один», – улыбается бабушка.

А моя троюродная сестра покрестила первенца в православие, как советовала свекровь.

Тем не менее отсвет старообрядческой строгости и чистоты нравов проглядывает в современной жизни деревни. Например, как я успел заметить, здесь мало кто держит собак. Мне объяснили это тем, что воровства в Вязовке практически нет.

Когда живёшь в Москве, читаешь множество хитроумно-пустопорожних или действительно проницательных статей и комментариев, начинаешь думать-мнить, что лучше других понимаешь происходящее в стране. Поэтому-то я поначалу со скрытым неодобрением посматривал на Руслана, который, вдруг оживившись, начал что-то вещать по поводу общественно-политической ситуации в России слишком уж «высоким штилем». «Попроще бы надо с деревенскими жителями. Да и интересно ли им всё это?» – сомневался я. Однако, заметив, как внимательно слушают моего друга, как с толком отвечают ему, как кивает головой бабушка Нюра, понял, что был неправ.

Мало того, для тех, кто живёт здесь, на земле, всё лицемерие, ложное бодрячество того официоза, который ежедневно льётся на нас через иные СМИ, куда нагляднее. Вот нам рассказывают о том, как занижены были официальные данные о погибших во время бушевавших в Нижегородской области лесных пожаров. Сами спасатели проговаривались местным жителям, что люди тогда погибали целыми деревнями. Пожары брали отдалённые поселения в кольцо. Даже на вертолётах пробиться на помощь сквозь дымную пелену было невозможно. В результате селяне погибали даже не от огня, а от удушья. Однако в прессе об этом – молчок.

А вот дядя Михаил смеётся над горделивым сообщением в местной газете о том, что вязовский колхоз первым в районе закончил уборку: «Забыли только написать, что пахотной земли осталось в колхозе всего 70 гектар, и это – против прежних тысяч!»

Зашёл разговор и о злободневном демографическом вопросе.

– В районном детсаде, куда мы недавно ребёнка отдали, дети – сплошь марийцы, – говорит Илья.

– Богобоязненны, абортов не делают, в семьях по пять, по семь детей, – улыбаясь, кивает бабушка Нюра.

Вот и ключевое слово-средство от вымирания русского, как, впрочем, и всякого народа прозвучало. Будем радеть о спасении души, спасёмся и как народ. Всё так просто.

Кстати, не раз ещё упоминали мои родные марийцев и соседнюю Марийскую Республику чуть ли не как образец для подражания. Тут бы и опечалиться: докатились, мол. Прежде мы, русские, были примером, старшими братьями для инородцев. А теперь… Но с другой стороны, не настала ли пора действительно поучиться нам у народов, в своё время перенявших у нас немало хорошего? Того хорошего, которое теперь стало для нас самих нехорошо забытым старым?

С первых минут встречи, с того момента, как расцеловала меня бабушка Нюра, как пожал мою руку дядя Михаил, почувствовал я себя так, словно вернулся из далёкого трудного странствия к людям, для которых, сколько бы лет ни прошло, я останусь своим. Может быть, впервые в жизни ощутил я то, что можно назвать чувством рода. Как не хватает в городах этого осознания, что не только самые близкие, но и двоюродные, троюродные и не живущие ныне, десятками поколений противостоявшие твоему небытию родные, – все они с тобой, за тебя!

Всё время пребывания в Вязовке я снова и снова чувствовал себя частью родовой цепочки. И на кладбище, вглядываясь в одухотворённые лица прадеда и прабабушки, и у скромного деревенского мемориала, где среди прочих имён не вернувшихся с Великой Отечественной селян значится имя моего двоюродного деда Климента Митрофановича, воевавшего под той самой Москвой, в которой живу теперь я, и когда показали мне добротный каменный дом в центре деревни. Дом этот был построен моими предками больше ста лет назад из собственноручно слепленного и обожжённого кирпича. Не раз я слышал о нём из рассказов бабушки Евдокии Митрофановны как о каком-то потерянном крестьянском рае. Дом отняли во время коллективизации. Долгое время его использовали под колхозные нужды. А когда налетела новая волна раздрая на русскую деревню, был он, оказывается, за бесценок продан колхозом в «частные руки».

Да, немного радостного и утешающего услышал и увидел я за неполные двое суток в Вязовке. И под конец, честно сказать, даже томился в ней. Потому, наверное, что долго жить одним прошлым нельзя. А будущего, по крайней мере для себя, я не почувствовал здесь.

Хотя это очень самонадеянное утверждение, что мы сами определяем своё будущее. Главное, что в наших человеческих силах, – стараться не изменять тому, из чего за века до рождения по кирпичику складывалась наша душа.

Прокомментировать>>>

Общая оценка: Оценить: 0,0 Проголосовало: 0 чел. 12345

Комментарии: