Текст книги "Ифтах и его дочь"

Автор книги: Лион Фейхтвангер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 17 страниц)

Увидев его костлявое лицо, длинный нос, сросшиеся брови, растрепанную бороду, Ифтах почувствовал, что к торжеству над стариком примешивается прежняя ненависть.

– Не обижайся на меня, отец мой и господин, – сказал он, – не удивляйся, что я так долго и пристально гляжу на тебя. Но впервые в жизни я вижу по-настоящему счастливого человека. Ты достиг всего, чего желал. Я разошелся с дочерью Аммона, Аммон разлетелся в прах, Канаан – тоже. Нет распрей между восточным и западным Израилем. И все это дело твоих рук, твоя заслуга. Только заплатил за все я.

Авиам был стар и слаб. Он крепко держался за свой посох и страдал от того, что Ифтах не приглашал его присесть. Однако сердце его заполняла радость. Он наслаждался, видя, как страдает Ифтах. Все, что говорил этот человек, правда. Господь вдохнул свое дыхание в него, в Авиама, а Ифтаху пожаловал лишь крепкие кулаки. Дух управлял кулаками. Так будет и впредь.

– Я внушил тебе великую, огненную идею Господа. Ты взращивал eё в своей груди, пока не изверг пламя. И если сегодня Израиль един, заслуга в том не только моя, священника, но и твоя, военачальника. Мой долг теперь показать это другим народам. Ты не должен удовлетворяться жезлом простого судьи. Ты достоин помазания на сан Высшего судьи Израиля.

Ифтах посмотрел на хилого священника и в его глазах сверкнули хитрые огоньки.

– Ты так стар, – произнес он, – твои руки так немощны, но ты все eщё хочешь играть мной и народом, словно мы – струны цитры. Ты очень упрям, старик, и я ценю твое упрямство. Но не люблю тебя за это. Я – не друг тебе. Огонь в моей груди почти погас. Мне безразличны друзья и враги. Но когда я вижу твою большую голову, первосвященник Авиам, я вспоминаю, что такое ненависть.

Он сделал паузу. Ждал, что скажет ему Авиам. Но священник молчал.

– Я не нуждаюсь в твоем священном масле, – вновь заговорил Ифтах, не дождавшись ответа. – Я кровью помазал себя сам. Но ты и на этот раз прав: в Заиорданье укрепится власть Господа, если я позволю помазать меня. Ты думаешь, я не понимаю скрытый смысл твоих слов? Ты хочешь, чтобы Гилеад стал господином в Израиле. Я последую твоему совету. Я разрешу освятить меня на сан Высшего судьи. И пусть это произойдет здесь, в Мицпе, перед твоим ковчегом и твоим камнем.

Авиам не скрывал своей радости. Ифтах насладился этим зрелищем и как бы мимоходом продолжал:

– …Но для того чтобы весь народ, как ты этого желаешь, видел, что Гилеад и Эфраим едины, я собираюсь попросить посвятить меня в сан первосвященника Эфраима.

Авиам побледнел потрясенный. Его лицо приобрело пепельный оттенок. Ифтах хорошо усвоил его уроки ненависти и мести. Он коварно повернул слова Авиама против него самого. Он обманул его. Но священник не упал, удержавшись за посох, он справился с собой.

– Думаю, тебе удастся добиться, чтобы священник из Шило приехал сюда, – сказал он, в глубине души надеясь, что Элиад откажется посетить Мицпе второй раз.

Для Авиама это было крушением всех надежд и планов. Сердце его не выдержало такого удара. Через три дня после разговора с Ифтахом он скончался.

XIV

В день приезда Элиада в Мицпе Шамгар и его помощники вынесли ковчег и камень Господа и установили их на городской площади у ворот. Как тогда, когда Авиам вручал Ифтаху жезл судьи, собралась огромная толпа. Только на этот раз здесь были не только жители Гилеада. Здесь присутствовал весь Израиль. Израиль насчитывал четыре раза по семь родов и кланов, и все прислали сюда своих судей или священников, чтобы они поздравили Ифтаха в день его помазания.

Перед толпой зрителей стояла Зилпа, мать рода Гилеада. Она задумчиво смотрела на Ифтаха. Он позволил ей вести дела Гилеада. Авиам умер, и ей не нужно было ни с кем делить власть. Она действительно стала теперь матерью рода. Сын eё Елек, успешно занимался хозяйством, приумножая состояние Гилеада, сын Шамгар принял сан первосвященника, взял на себя роль хранителя ковчега и камня – на большее и не мог претендовать человек с такими, как у него, способностями. Однако самым великим из сыновей Гилеада стал бастард, сын Леваны. Это он объединил Израиль. Его слава, этот ужасный ореол, которым наградила его судьба, защищали страну надежней самых прочных стен. Но когда Зилпа увидела, как он опускается в каменное кресло Великого судьи, она не ощутила ни зависти, ни ненависти. Его лицо было неподвижным. Он словно сам был частью этого высокого каменного кресла. Он не был счастлив, этот Ифтах, сын Леваны.

Приехали также Пар и Кассия, чтобы выразить Ифтаху свою любовь и уважение, но они ощущали только мрачное удовлетворение. Их Ифтах достиг цели, которую перед собой поставил; со времен Иошуа не было человека в Израиле, который бы так высоко вознесся. Но он пожертвовал для Господа слишком много своей плоти и пролил слишком много крови.

Но вот, наконец, в сопровождении своих помощников на площади появился первосвященник Элиад. На нем была одежда из белого полотна, короткий плащ, к углам которого были привязаны урим и тумим, дощечки света и совершенства. Он остановился перед ковчегом. Помощники подали ему алебастровые сосуды с маслом, вином и настоянной на корнях священной жидкостью. Шамгар открыл ковчег. И люди Гилеада с гордостью наблюдали, с каким почтением священник Эфраима относится к их камню и ларю Господа.

Затем Элиад поднялся на невысокий помост, воздвигнутый сбоку от каменного кресла. Ифтах повернулся к нему, чтобы принять помазание. И увидел серьезный, исполненный таинством взгляд первосвященника, в котором сквозило уважение и сочувствие. Увидел руки священника с длинными пальцами, привычными к письму. Этими руками Элиад напишет о делах Ифтаха.

Они хорошо понимали друг друга. Между ними состоялся безмолвный разговор. «Будь благодарен судьбе, что ты – часть Господа», – глазами сказал Ифтаху Элиад. – «Я благодарен», – ответил Ифтах. «Я напишу, что ты не уклонился…», – заверил его Элиад. «Я хотел сделать это много раз», признался Ифтах. «Но ты не уклонился, повторил Элиад. – И я напишу об этом».

И вот Элиад дал Ифтаху выпить вино Господа, приказал окропить его священным маслом, помазал его лоб и руки священным настоем. Его изготавливали из корней мирры, трав, привезенных из дальних стран, бальзама Гилеада. Только первосвященник Эфраима умел составить этот благородный настой.

Все видели, как руки первосвященника Эфраима помазали Ифтаха на должность Высшего судьи. Все слышали, как Элиад объявил:

– Сим дозволяет тебе Господь, Бог Израиля, черпать Его силу. Сила Бога вливается в Тебя твоими делами, она влилась в Тебя с этим маслом, вином и настоем. Твои силы преумножены, Ифтах, сын Гилеада, мой господин Великий судья!

– Твои силы умножены! – грянула толпа.

Ифтах вдыхал божественное благоухание. На мгновение ему показалось, что именно такой запах исходил обычно от Яалы. С горькой, рвущей душу на части радостью, не слыша звона литавр и звуков цимбал, Ифтах подумал: «Какую песню спела бы в этот день Яала!». Но как только благоухание улетучилось, растворился и незримый образ Яалы. Отзвуки славы Ифтаха достигали небес. Но он отчетливо ощутил eё ничтожность. Он достиг вершины, которую сам себе предрекал на Хермоне. Он объездил весь Израиль, видел дальше и больше других, умел управлять людьми. Но он мучительно чувствовал изоляцию своей вершины, ощущал eё смертельный холод. Ифтах уже не был человеком. Его жизнь развеялась вместе с благоуханием, и никакие масла, вина и корни не смогут eё возродить. Это слава Ифтаха сидела теперь в судейском каменном кресле.

XV

Последовавшие за этим событием годы оказались кровавыми. Жители Гилеада славили Ифтаха. Отцы рассказывали сыновьям о его подвигах. И лица их были исполнены достоинства. Отцы улыбались, когда говорили детям о хитростях и веселых проделках Ифтаха. Но чаще рассказывали они не об Ифтахе, а о его дочери Яале, олененке, которая своей смелостью, готовностью к жертве заслужила для рода Гилеада и всего Израиля милость Господа.

В Гилеаде возник новый обычай. Каждой весной девушки, достигшие совершеннолетия, уходили в горы, оплакивали и славили бога земли, умершего и теперь ожившего; просили, чтобы он благословил их, когда они лягут в постель с мужчиной. Прославляли и оплакивали Яалу, погибшую в девичестве.

Шамгар взялся записывать песни Яалы. Они сохранились в памяти многих, в том числе – в памяти подруг Яалы: Шимрит, Тирцы и Шейлы. Шамгар ходил из дома в дом, разыскивая тех, кто мог знать песни его племянницы. Он старался воспроизвести их как можно ближе к оригиналу.

Шамгар посетил Ифтаха. Прочитал ему наизусть одну из песен Яалы.

– Скажи, Ифтах, эту песню я записал правильно? – спросил он.

– Я больше не знаю этого, – сухо ответил Ифтах.

Он не кривил душой. В то время, как образ Яалы обретал в сердцах людей все большую отчетливость, для Ифтаха он затягивался мглой, становился все туманнее. Он все реже думал о ней.

В годы правления Ифтаха Израиль ощущал себя уверенно пред лицом врага. Но это продолжалось недолго. На седьмом году своего судейства, сороковом году жизни, Ифтах соединился с предками…

Послесловие

I

История Ифтаха описана в «Книге судей». Эта книга, седьмая в Ветхом Завете, рассказывает о том, как израильские племена захватили Заиорданье. События, о которых она повествует, происходили между 1300 и 1000 годами до нашей эры. Однако eё авторы жили в девятом или десятом столетии, а последняя редакция была осуществлена в шестом веке до нашей эры. Писателям более позднего времени был чужд мир древней истории. Они стремились придать повествованию максимально благочестивый тон. И в результате «Книга судей» в том виде, в котором она дошла до нас, запутана и полна противоречий. Однако она содержит впечатляющие фрагменты, которые по праву можно поставить в ряд самых замечательных частей Ветхого Завета. Это – великолепная песня Деборы, популярная история о сорвиголове и драчуне Гидеоне, рассказы о могучем Самсоне и, прежде всего, повествование о жизни Ифтаха.

Сорок семь фраз Библии, которые посвящены Ифтаху, пятому Великому судье Израиля, представляют собой творческую переработку четырех древних историй, повествующих о событиях, происходивших в разное время и не имеющих друг с другом ничего общего. Разумеется, в основе этих четырех источников лежит достоверный исторический материал, но он подан более поздними авторами и редакторами в искаженном виде. События не могли происходить так, как пишут об этом библейские переработчики.

Прежде всего, здесь рассказана история о том, как бастарда Ифтаха братья лишили наследства и изгнали из Гилеада. О том, как он, возглавив банду, добился многочисленных военных побед, а его род, потерпев поражение, вызвал его и поставил над собой судьей и военачальником. Далее излагается история о переговорах, во время которых Ифтах пытается с помощью богословско-юридических доказательств внушить вражескому царю мысль о правомерности притязаний Израиля на Заиорданье. В устах главаря банды эти слова звучат неубедительно. Кроме того, позднейшие авторы путают вражеских богов.

Затем следует третий рассказ, прекрасный и волнующий, – о клятве Ифтаха и о принесении им в жертву своей дочери. Этот отрывок создан настоящим поэтом. Его почти не коснулась редакторская рука. Четвертый эпизод, включенный в общую канву без всякой связи, повествует о братоубийственной войне между Гилеадом и Эфраимом, закончившейся кровавой шуткой.

Итак, все это было спрессовано поздними редакторами книги о судье в сорок семь фраз, и в таком виде повествование вошло в Священное Писание, сохраняясь на протяжении тысячелетий. Живыми, первозданными, остались, однако те десять фраз, в которых неизвестный сочинитель с трепетом рассказывает о клятве и жертве Ифтаха.

Именно этот фрагмент истории оставляет потомкам широкий простор для фантазии. Поэты, музыканты и художники представляют eё всякий раз по-новому. Шекспир, редко вспоминавший героев Библии, говорит об Ифтахе, его дочери и кровавой клятве трижды, один раз – в Гамлете. Ослепший Георг Гендель посвятил Ифтаху и его клятве ораторию.

II

Первые известные нам рассказы о человеческих жертвах, когда на алтарь Бога отправляли близких людей, одновременно появились в Израиле и в Элладе в 9 веке до н. э. Один из поэтов в своем Кипрском эпическом цикле поведал об Агамемноне, который принес в жертву свою дочь Ифигению, другой греческий поэт написал поэму об Идоменее, который, поклявшись Посейдону, убил сына. Примерно в те же годы израильский поэт, дошедший до нашего времени под именем Элохист, посвятил свое произведение жертве Авраама. Тогда же возникла в литературе и история Ифтаха.

В ту эпоху в обеих странах eщё существовало жертвоприношение. Однако греческие и еврейские поэты уже воспринимали убийства сыновей и дочерей во имя богов как проявление бесчеловечности. Они пытались смягчить древние истории. Так, в поэмах Идоменей не клялся именем ребенка, а клятва Ифтаха тоже была не конкретной. Бог пощадил Исаака. Ифигения тоже спаслась. Культура более поздних поэтов, их образ мыслей не позволяли им одобрять страшные, кровавые клятвы праотцев. Они наивно переносили своих героев в собственную эпоху и при всем уважении к ним испытывали перед ними ужас. Они не знали или не хотели знать, что воззрения и обычаи уже изменились. Они позволяли Агамемнону и Ифтаху думать и действовать, как их современники.

Сегодня в результате исследований мы знаем больше о Троянской войне, чем, к примеру, Гомер. Знаем больше, чем библейские авторы об обычаях и воззрениях бронзового века, века израильских судей. Мы знаем больше редакторов «Книги судей» о представлениях, которые побудили Ифтаха предложить Богу свою дочь.

III

С тех пор как я мальчиком мучительно переводил «Книгу судей» с еврейского на немецкий язык, странная история о клятве Ифтаха не покидала меня. Мой учитель, в высшей степени не одобрявший этот фрагмент книги, дополнил библейский рассказ множеством легенд, которыми постбиблейские авторы опутывали исторические свидетельства. Он говорил мне о том, как дочь Ифтаха Шейла обхаживала раввинов, чтобы они на основании Писания объявили клятву недействительной; о том, как возмущенный Бог наказал раввинов слепотой; как первосвященник, понимавший никчемность клятвы, был слишком горд, чтобы пойти к Ифтаху, а Ифтах – слишком высокомерен, чтобы посетить первосвященника; в наказание первосвященник был лишен должности, а у Ифтаха начали гнить части тела; его труп распался на части и его захоронили во многих местах.

Позднее я занимался научным изучением Библии. То, что откопали в земле археологи, филологи и историки, сконструированная ими настоящая ранняя история Заиорданья потрясла меня больше, чем любой самый захватывающий детективный роман. Персонажи Библии, с которыми я познакомился мальчиком, медленно переплавлялись в моем воображении. Бессвязные, противоречивые истории, рассказанные в Библии об Ифтахе, приняли такую форму, что теперь я мог расставить их по нужным местам. Постепенно дикий, кровожадный, великий и несчастный вождь банды Ифтах обретал реальные черты. Я увидел его в стране Гилеад, среди людей, которые были потомками пастухов-кочевников, с трудом приспосабливающихся к условиям оседлой жизни. Я представлял, как он вернулся к свободной жизни в пустыне. Я видел, как он сражается с опасностями и князьями пограничных областей.

Меня охватило желание описать эту страну и это время. Это были древние города Заиорданья, защищенные прочными стенами, наполненные красивыми и полезными вещами. Города, оснащенные старинной техникой, и развивающие собственную культуру. Несколько столетий князья этих городов были подчинены египетским фараонам или великим царям севера; однако великие государства на юге и севере слабели, и городские князья Заиорданье обрели независимость. Теперь им угрожали новые опасности. Кочевые племена хабири, евреи, с давних пор предпринимавшие разбойничьи налеты на населенные пункты, как только исчезла центральная власть, захватили большую часть незащищенной страны и маленькие города. Они угрожали и большим, хорошо укрепленным, богатым городам и некоторые из них завоевали или разрушили. Захватчики были верны своим прежним привычкам кочевников, и ненавидели, высмеивали жизнь коренных жителей этих городов. Однако вскоре они начали понимать, что их образ жизни имеет много недостатков, и постепенно перенимали обычаи страны. Мне показалось заманчивым отобразить жизнь этих племён, показать превращения на примере жизни отдельных людей.

Среди всего этого я отчетливо увидел образ Ифтаха, великого, одинокого и необузданного, вобравшего в себя все противоречия своего времени. Он воюет с оседлым населением, но также и с кочевниками. Он сын своего отца, но душой принадлежит и к роду своей матери. Он восстает против Бога оседлых людей, но и – против богов Тогу. Он восстает против священника своего отца, против царя своей матери и против себя самого.

Я не мог больше оставлять в тени этого героя. Я должен был нарисовать его многообразный мир. И я отважился соединить в нем все противоречия его эпохи. Я попытался показать, как менялись воззрения Ифтаха, и в этом обозначились вехи развития общества всего Заиорданья. Я хотел, чтобы мой Ифтах, не теряя индивидуальности, поднялся до типического. Чтобы его судьба, какой бы странной, неповторимой она ни казалась, вошла в легенду.

IV

Автор, пытающийся сегодня воплотить в слова и образы скромную правду библейских историй, должен приготовиться к тому, что будет истолкован превратно. На его пути будут возникать фанатичные предрассудки тех, кто видит в библии «божье слово», предрассудки, с помощью которых старались сплотить людей семьдесяти поколений. И даже если он будет иметь дело с объективным читателем, задача его все равно останется трудной.

Вот вам человек – Ифтах. Его главный противник – Бог, который решительно вмешивается в его судьбу. Многие читатели подозревают неладное, когда слышат слово «бог».

И по праву. Ни одна лексическая единица не претерпела столько изменений, ни одна не имеет столько значений, не покрыта таким туманом фимиама, сдобренного специями.

Итак, автор с самого начала должен представить читателю недвусмысленный образ Господа. Читатель должен увидеть, что речь идет о боге Ифтаха, боге определенной эпохи. Автор должен воскресить в своем воображении Бога, которого почитали евреи три тысячи лет назад.

Многие ученые XIX и XX веков старались познакомить нас с представлениями о боге в ранней истории Азии. На многих фактах показали, что народы и отдельные люди создавали своих богов по своему подобию. Представление о боге, считавшееся в бронзовый век суеверием, в каменном веке было верой. А вера бронзового века должна была превратиться в суеверие в железный век. Постепенно Бог еврейских племен из бога войны и огня превратился в бога земледелия и плодородия. Оседлые жители понимали его по-своему, совсем иначе – пастухи-кочевники. Это впервые поняли задолго до исследователей нашего времени. Eщё Гете истолковывал фразу из Библии «сотворил человека по образу своему», как желание человека сотворить себе бога по своему подобию. За столетие до него Спиноза утонченно пошутил: «Если бы треугольник мог говорить, он сказал бы, что бог принял треугольную форму».

Познания такого рода нетрудно убедительно представить в теоретическом эссе. Однако автор, желающий сделать представление о боге людей ранней библейской эпохи предметом поэтического творчества, ставит перед собой рискованную задачу. Он должен добиться того, чтобы читатель понимал, о чем идет речь, не только умом, но и разделял бы чувства героев, сопереживал им. Для этого его нужно превратить в человека бронзового века. Он должен сжиться с Ифтахом. Он должен увидеть бога Ифтаха, Яалы, Авиама, Ктуры, Элиада.

В этом рискованном предприятии меня поддерживала мысль, что люди моего произведения уже проанализированы наукой.

Авторы исторических книг, которые вошли в состав Библии, обладали более сильным чувством истории, нежели все остальные поэты, жившие до н. э. Пытаясь расположить свои персонажи во взаимосвязях с действительностью той поры, стремясь к этому, они конструировали эти взаимосвязи, но многие герои Библии поставили библейских авторов в ложное положение. Однако другие персонажи Библии обладали той атмосферой историчности, которая отсутствовала у персонажей ранней литературы. Еврейские авторы, разумеется, тоже были опутаны предрассудками своих эпох, но, в отличие от поэтов-греков, они знали, что их эпоха – звено бесконечной цепи, мост между прошлым и будущим. Они стремились организовать события прошлого в некий порядок, придать им определенное направление, сообщить им мудрые мысли. Даже враждебно настроенные наблюдатели отмечали, что библейские авторы раньше других овладели исторической философией, чувством историчности, познанием будущего и прошлого, динамизмом жизни и диалектикой. Их герои не просто жили собственной жизнью, они были пропитаны историей.

Я старался лишить мою книгу познаний нашего времени и придать ей такую историчность. В этом смысле, и только в этом, «Ифтах» должен был стать библейским романом.

V

Наша эпоха – время быстрых перемен. Искажение событий заслоняет людям взгляд на целое, универсальное, историческое. Люди видят только ближайшее будущее, свое завтра, они переполнены событиями, вынуждены принимать решения, действовать, а «действующий, – считал Гете, – всегда бессовестен, совесть имеет только созерцающий».

Когда я приступил к работе над «Ифтахом», я сказал себе, что пропитать книгу той историчностью, которая необходима библейскому роману, в наше время – неразрешимая задача. Тем не менее, я рискнул, надеясь, что уже сама попытка будет мне наградой.

Так и получилось. Громоздившиеся друг на друга трудности приносили новые идеи и переживания.

Полузабытое искусство исторического повествования – высокое искусство. Исторический роман – законный наследник героического эпоса. Он раскрепощает того, кто над ним работает, от статики настоящего. Поднимает его над ней, дает чувство бесконечного рождения нового, учит его понимать в динамике собственную эпоху.

Даже если роман удается только наполовину, он дает читателю переживания, которые не может предоставить ему другая книга. Читатель одновременно наблюдает за героями исторического романа с некоторой дистанции и разделяет с ними их чувства. Он не просто постигает, он чувствует, что проблемы этих людей, какими бы они ни были чуждыми, волнуют его и будут волновать его потомков.

Лион Фейхтвангер