Текст книги "После меня"

Автор книги: Линда Грин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Джо Маунт

14 июля 2017 г. • Митолройд, Великобритания

Для всех, кого это интересует, я размещу подробную информацию о предстоящих похоронах Джесс, как только все будет организовано. Нам придется подождать до того момента, когда коронер закончит расследование. Такое расследование, похоже, проводится всегда, когда кто-то умирает внезапной смертью. Спасибо всем за открытки с подбадривающими надписями и сообщения с соболезнованиями и хорошими словами в адрес Джесс. Ничто сейчас не может ослабить мою боль, но мне приятно осознавать, что вы все переживаете и что Джесс значила так много для такого большого числа людей.

Джесс

Четверг, 14 января 2016 года

Меня радует, что моя смерть была внезапной. Мама как-то раз сказала мне, что ее самая сильная боль не была физической: больнее всего ей было видеть то, как страдаем мы, глядя на ее медленное и мучительное увядание. А вот при внезапной смерти все, по крайней мере, будут от этого избавлены. Им придется всего лишь пережить шок. Шок, который чувствуется, похоже, в каждом из комментариев, прочитанных мною до этого момента.

Я задумываюсь над тем, что же это мог быть за несчастный случай. Мне вспоминается, как однажды в начальной школе, когда мы делали рисунки, распыляя краски (при этом нужно было сильно дуть в распылитель), я, вместо того чтобы дунуть, втянула краску в себя. Краска была красной, и с учительницей едва не случился сердечный приступ, когда она повернулась и увидела, что у меня изо рта капает красная жидкость. Моя смерть будет представлять собой какую-нибудь нелепость вроде этой – в этом я очень даже уверена. Мне остается только надеяться, что об этом не напишут на моем надгробии. Не напишут что-то вроде: «Здесь лежит Джесс Маунт, умершая абсолютно дурацкой смертью».

Я сажусь в кровати и качаю головой, осознав, что терзаюсь по поводу какой-то чуши. Мне ведь понятно, что именно этого и хотят те, кто сейчас со мной так зло шутит. Но когда читаешь публикацию собственного отца по поводу приготовлений к твоим похоронам, очень трудно не отнестись к этому серьезно. Причем очень серьезно.

Мне приходит в голову, что это, возможно, был и не несчастный случай. Я могла покончить с собой. Совершить самоубийство. Может, именно поэтому и пришлось вмешаться коронеру. Впрочем, я сомневаюсь, что у меня хватило бы на это решимости. Даже если бы имелась серьезная причина. И если через год я все еще буду встречаться с Ли, то не вижу никаких оснований для того, чтобы у меня могла возникнуть мысль о самоубийстве.

Я позволяю себе слегка улыбнуться, вспомнив о том, как приятно мне было чувствовать свою ладонь в его ладони, когда мы вчера вечером бежали с ним к железнодорожному вокзалу. Да, у нас с ним будет второе свидание. Это я знаю точно. И если верить тому, что я читаю в «Фейсбуке» (чему я не верю), то будет еще и превеликое множество других свиданий, пока в один прекрасный момент меня не переедет автобус или же не произойдет что-то в этом роде.

А может, я просто упаду в пролет между поездом и платформой? Как подходяще это будет для девушки, которая всю свою жизнь бегала к поездам, боясь опоздать на них. Однако это будет очень мерзко. И у всех на глазах. А меня ни то, ни другое не устраивает.

Вздохнув, я встаю с постели и смотрю на телефон, заряжающийся на комоде, но твердо придерживаюсь своего решения к нему не прикасаться. Мне необходимо прекратить читать эти публикации. Возможно, существует какой-то способ определить со стороны, щелкала ли я на них и читала ли их. Если я не буду их читать, сообщать о них и жаловаться, то моим мучителям станет скучно и они переключатся на кого-нибудь другого. Не могу представить себе, чтобы тот, кто этим занимается, стал бы продолжать это делать очень долго.

Я очень надеюсь, что не стал бы, потому что от одной только мысли, что какой-то там Док – вроде Дока из фильма «Назад, в будущее» – будет размещать в «Фейсбуке» из будущего публикации по поводу моей кончины аж до конца моих дней, мне становится дурно.

– Ну что, как? – спрашивает Сейди, когда я прихожу на станцию.

– Было хорошо, – отвечаю я, изо всех сил пытаясь не улыбнуться.

– Насколько хорошо? По шкале от одного до десяти.

– Не знаю. Может, девять.

– Значит, я так понимаю, за все заплатил он.

– Он был настоящим джентльменом.

– Ты хочешь сказать, что он не предложил тебе трахнуться с ним?

– Он сказал, что я могу у него переночевать, если хочу.

– Почему же ты этого не сделала?

– Послушай, я не настолько испорченная. Не на первом же свидании!

– Как будто раньше это тебя сдерживало.

– Ну, это было уже давно.

– Но он тебя поцеловал, да?

– Может, и поцеловал.

– Ну и как по шкале из десяти?

– Девять.

– Две девятки от девушки, которая никогда не присуждает десяток! Черт возьми, похоже, мне пора покупать себе шляпку на твою свадьбу.

– Угомонись. Еще ведь только начало. У него еще уйма шансов все испортить. У меня, кстати, тоже.

Я говорю это потому, что в подобных случаях я обычно так говорю. Но даже когда я произношу эти слова, я думаю о том, что Сейди написала в «Фейсбуке»: дескать, я сильно запала на Ли потому, что не думала, что меня вообще-то любят многие люди.

– И когда ты встречаешься с ним в следующий раз?

– Он сказал, что напишет мне.

– Они все так говорят.

– Он напишет.

– Почему ты в этом так уверена?

– Он точно напишет.

Мы садимся на поезд, идущий в Лидс. Как обычно, во второй вагон – самый безопасный. Сейди никогда по этому поводу ничего не говорит. Время от времени, когда поезд забит людьми и нам приходится садиться в один из последних вагонов, она смотрит на меня, чтобы увидеть на моем лице согласие, но никогда ничего не говорит. Она знает, что этого лучше не делать.

Мой телефон издает звуковой сигнал. Я достаю гаджет и вижу на дисплее имя Ли. Я отважилась внести его в список контактов в телефоне только вчера вечером, когда уже ехала домой. Я щелкаю на сообщении.

Когда я смогу снова с тобой увидеться? Как насчет обеденного перерыва, если ты теперь работаешь допоздна? В пятницу?

– Что я тебе говорила? – спрашиваю я у Сейди.

Она присвистывает:

– Впечатляет. Он держит свое слово.

Я пишу ответное сообщение: Пятница подходит. Примерно в 12 : 30. Я начинаю работу в 2.

Он сразу отвечает: Прекрасно. Тогда в том же месте в 12 : 30. Жду с нетерпением. X

Я кладу телефон обратно себе в карман.

– Ну и что там? – спрашивает Сейди.

– В пятницу, в обеденный перерыв.

– Жаждет встречи.

– Похоже, что да.

– Здорово. Мне приятно видеть, что ты улыбаешься. Я полагаю, что та фигня прекратилась, да? Ну, ты знаешь – то, что происходило в «Фейсбуке».

Я колеблюсь. Мне вообще-то хочется сказать ей правду, но, скорее всего, произойдет то же самое, что и в прошлый раз: она не сможет увидеть эти публикации. И я не хочу, чтобы она опять посмотрела на меня тем обеспокоенным взглядом. За свою жизнь я видела уже достаточно много таких взглядов.

– Да, – вздыхаю я. – Все снова стало нормальным.

Об этом мне сообщает Нина. Если бы я могла выбирать того, кто приносит плохие вести, она была бы второй в моем списке на эту роль – сразу после профессора Долорес Амбридж[11]11
  Долорес Амбридж – персонаж книг и фильмов о Гарри Поттере.


[Закрыть].

– Ты слышала про Алана Рикмана?[12]12
  Алан Рикман – британский актер.


[Закрыть] – спрашивает она, когда мы идем на кухню.

– Слышала что?

– Он умер. В реальной жизни, я имею в виду, а не как Снегг[13]13
  Северус Снегг – персонаж книг и фильмов о Гарри Поттере.


[Закрыть] в руках Волан-де-Морта.

Я таращусь на нее, не желая верить тому, что слышу.

– Ты уверена?

– Да. Об этом написали на веб-сайте новостей Би-би-си и вообще везде. По-видимому, от рака. Ему не было и семидесяти. Кто, интересно, будет следующим, а? Они один за другим на этой неделе откидывают коньки.

Ее, похоже, забавляет то, что вдруг стало умирать так много знаменитостей. Я кладу тарелку, которую держу в руках, и поворачиваюсь, чтобы уйти.

– Эй! – громко говорит Нина. – Не оставляй меня здесь одну. Нам нужно привести в порядок еще очень много столов.

Я не слушаю ее. Я иду в сторону туалетов. Нина, конечно же, понятия не имеет, как много Алан Рикман значил для меня. Я боготворила его, когда была подростком. Северус Снегг был явно самым лучшим персонажем в «Гарри Поттере», и Алан Рикман, игравший Снегга, изобразил его идеально – его недостатки, его тайны, его внутренние конфликты. Я смотрела первые пять фильмов с мамой. Я все еще помню, как тяжело мне было смотреть фильм «Гарри Поттер и Принц-полукровка» без нее. Я знала, что этот фильм понравился бы ей почти так же сильно, как и мне.

Захожу в туалетную кабинку и начинаю плакать. Я даже не знала, что Алан Рикман был серьезно болен. Хотя, если бы я это знала, мне, конечно, было бы не легче. Данное известие меня шокировало – вот и все. Мама умерла, Алан Рикман умер, а теперь еще – предположительно – предстоит умереть и мне… Все это и вправду ужасно шокирует. Я достаю из кармана телефон и захожу на веб-сайт новостей Би-би-си. Там приводятся слова Дж. К. Роулинг и Дэниела Рэдклиффа[14]14
  Дж. К. Роулинг (Джоан Роулинг) – британская писательница, автор серии романов о Гарри Поттере; Дэниел Рэдклифф – британский актер, исполнивший роль Гарри Поттера.


[Закрыть]. Они говорят как раз то, что от них в данном случае и можно ожидать услышать: он был блестящим актером, замечательным человеком, верным – на всю жизнь – другом. Я захожу в «Фейсбук». Там полно скорбных сообщений по поводу его кончины. Я просматриваю их и, находя самые хорошие, нажимаю на «Поделиться». Затем я ищу с помощью «Гугла» нужную мне сцену – одно из первых занятий по приготовлению зелья, – копирую ссылку и размещаю публикацию под словом «Всегда».

Я продолжаю просматривать публикации, глядя на фотографии сквозь слезы и сквозь пряди упавших на глаза темных волос. Люди пишут такие красивые слова: например, «как печально то, что первыми уходят самые лучшие». А еще они пишут о вроде бы незначительных моментах и вещах, о которых они будут помнить. Я откидываю волосы назад, подальше от глаз. И только тут до меня доходит, что я уже смотрю на публикации по поводу кончины не Алана Рикмана, а по поводу своей собственной кончины, в которых оплакивают меня. Люди пишут, что они пережили шок из-за того, что я умерла, пишут, что скорбят, пишут, что теперь у них на душе пустота. Слезы у меня начинают течь сильнее. Я уже и не знаю, кого оплакиваю – свою маму, Алана Рикмана или саму себя. Возможно, всех троих. И вообще всех тех, кто ушел из жизни раньше времени.

Минут через десять я слышу, как дверь открывается.

– Джесс!.. С тобой все в порядке?

Я вытираю нос рукавом и открываю дверь кабинки.

Сейди, взглянув на мое лицо, обнимает меня:

– Извини. Нина мне только что рассказала. Я подумала, что ты, наверное, здесь. Ну что за ужасная неделя! Я знаю, как много он значил для тебя.

Я громко соплю в ее ухо:

– Следующей буду я. Папа организовывает мои похороны. Ты пишешь, как сильно ты по мне скучаешь.

Сейди отстраняется от меня и смотрит мне в глаза. Я достаю свой телефон.

– Ты не сможешь увидеть эти публикации, я знаю, но они здесь. Я их вижу. Через восемнадцать месяцев вы будете писать обо мне до смешного хорошие слова, только мне это уже надоело, даже хочется, чтобы кто-нибудь из вас заявил, что я унылая корова с ужасным вкусом по части одежды и вообще дерьмо.

Сейди качает головой и берет у меня телефон.

– Здесь о тебе ничего нет, Джесс. Здесь все об Алане Рикмане. Я понимаю, что ты расстроена, но ты не должна позволять этому начаться снова.

– Я знаю, это звучит странно и нелепо, но эти публикации там появляются – появляются только тогда, когда я наедине с собой. Я не могу сделать ни скриншот, ни фотографию, но ты должна поверить мне, что они появляются.

Сейди гладит мои влажные волосы.

– Успокойся, – говорит она, беря меня за руку и ведя к умывальникам. – Давай приведем тебя в порядок. Тебя скоро хватятся. Я знаю, что это могло шокировать, Джесс, и, конечно, это тебя очень сильно взбудоражило. Тебе нужно просто пережить сегодняшний день, ведь правда? Я обещаю, завтрашний день уже не будет таким мрачным.

Я киваю и кладу свой телефон обратно в карман, очень надеясь на то, что она права.

Джесс

Апрель 2008 года

Я стою у ее могилы очень долго. Чувствую внутри себя пустоту – нет даже слез. Тот факт, что я знала, что это произойдет, вроде бы должен был облегчить боль. Но легче не становится. И если кто-то скажет, что она, по крайней мере, уже больше не страдает, я, клянусь, врежу этому человеку по физиономии. Ну конечно, она не страдает. Она ушла от нас. Случилось то, чего она боялась больше всего.

Я не знаю, что будет происходить дальше. Я не уверена, что хочу, чтобы что-то произошло. Может, я смогу просто стоять здесь, возле нее, чувствуя, что она рядом. Потому что точно знаю только одно: для меня будет невыносимо отсюда уйти.

Я не понимаю, как может произойти что-то стóящее, после того как мамы не стало, но она говорила мне не думать об этом. Она прочла мне целые лекции на данную тему. О том, как она хотела, чтобы я встречалась с друзьями, жила своей жизнью и делала все то, чего не довелось делать ей. Она говорила мне, что я – ее храбрая девочка. Что я достаточно сильна для того, чтобы пройти через все это. И вот ее уже нет, а я совсем не чувствую себя сильной. Единственное, что я могу делать, – это стоять, держась прямо, на одном месте. Даже переставить как-то ноги – мне сейчас не по силам.

Я смотрю вниз – туда, где в яме передо мной лежит гроб. Мне хочется прыгнуть и сесть на него. Мне хочется стащить с него крышку и посмотреть на маму еще один раз до того, как она уйдет. До того, как ее забросают землей и она уйдет навсегда.

Я чувствую, как кто-то кладет ладонь на мое плечо. Я оборачиваюсь и вижу, что за мной стоит папа. Его глаза покраснели, щеки ввалились. Боль и страдание сочатся у него из каждой пóры.

– Я не хочу от нее уходить, – говорю я.

– Я знаю, – отвечает он. – Я тоже.

– А разве мы не можем взять ее домой? Не можем похоронить ее на заднем дворе?

Он качает головой и вытирает глаза.

– Она внутри тебя, – говорит он. – Ты можешь носить ее с собой все время. Она в твоем сердце.

Я смотрю на него. Он говорит искренне, я это чувствую. Но он, так же как и я, не знает, как пережить это горе. И, честно, меня уже тошнит, что ко мне относятся как к ребенку. Мама не внутри меня. Она – в гробу, передо мной. И скоро она будет засыпана землей, а сверху установят надгробие с надписью: «Дебора Маунт, горячо любимая жена, мама и дочь». Люди будут проходить мимо и читать на ходу эту надпись, но у них, черт побери, не будет ни малейшего понятия относительно того, как много она значила для нас.

Анджела

Четверг, 14 января 2016 года

Когда люди говорят «надеть на себя маску», я понимаю, что это всего лишь фраза, которую они используют. Однако это вообще-то самое лучшее описание того, что я делаю каждое утро, причем уже много-много лет. Я смотрю в зеркало и вижу настоящую себя: морщины, испещрившие мое лицо, грусть в глазах, сухая, желтоватая кожа. Я не могу выйти из дому в таком виде: не хочу, чтобы люди знали такую версию меня. Это для меня все равно что выйти на улицу голой. Увидев меня такой, люди поймут слишком много и зададут слишком много вопросов. Ох уж мне эти вопросы!.. Вопросы от людей, которые думают, что они уже знают ответы.

Поэтому я «надеваю на себя маску». Это долгий, трудоемкий процесс, и сейчас в большей степени, чем раньше. Но он абсолютно необходим. Убирая густую челку назад, прочь от лица, я надеваю на лоб повязку. Это обнажает тот факт, что корни моих волос уже нуждаются в особом уходе, но пока я пытаюсь это игнорировать. Увлажняющий крем затекает в мои поры, но моей коже всегда хочется его побольше. Однажды женщина за прилавком косметики в магазине фармацевтической компании «Бутс» сказала мне, что цвет моей кожи – блеклый, поэтому я выбрала более темный тон, чтобы не выглядеть так, как, наверное, выглядел бы оживший мертвец. С тех пор я его не меняла. Я жду, пока крем впитается, а затем пудрю себе лицо, пользуясь маленькой пудреницей с зеркальцем. Такие пудреницы с компактной пудрой, я думаю, уже считаются старомодными. Мне доводится видеть, как молодые женщины наносят большими кисточками на свое лицо рассыпчатую пудру так, будто сегодняшний день – последний. Но для меня это не подходит. Мне в этом деле необходима высокая точность. Мне нравится осознавать, что я без какой-либо суеты и дрожи в руках сумела охватить все, ничего не пропустив, но и не перестаравшись. Затем я наношу кисточкой румяна. Я наношу их маленькой кисточкой, совсем немножко. Больше всего времени у меня уходит на глаза. Я медленно и аккуратно работаю над ними черным контурным карандашом. Без подведенных глаз я чувствую себя голой. Я не открыла бы дверь даже почтальону. Сначала я наношу на веки светлые тени (совсем немного), а затем – слой черной туши на ресницы. У меня тонкие брови, их тоже можно было бы слегка подкрасить, но они почти полностью скрыты челкой. Наконец, я подкрашиваю губы перламутровой помадой. Я использую один и тот же цвет вот уже тридцать лет. Даже не знаю, что буду делать, если такую помаду вдруг перестанут выпускать.

Я снимаю со лба повязку и расчесываю волосы так, чтобы кончики прядей нежно касались лица, подчеркивая линию подбородка. Ну вот, теперь у меня на лице «маска». Мне приходится надевать ее каждый день, но я не хочу, чтобы люди знали об этом. Я надеюсь, что мне удастся их обмануть, что они будут думать, что это и есть настоящая я, и не станут допытываться, что скрывается под всем этим. Не станут пытаться содрать с меня эту маску. А я буду продолжать ее носить. Буду улыбаться и, когда меня будут спрашивать, как у меня дела, буду отвечать, что все замечательно. Потому что это единственный известный мне способ справиться со своими проблемами – проблемами стареющей женщины.

Я смотрю на свои наручные часы. Еще только половина восьмого. Я всегда вставала рано – даже тогда, когда в этом не было никакой необходимости.

Я не работаю по четвергам. Это одна из тех особенностей, которая мне нравится в работе в супермаркете: там очень гибкий подход к тем, кто работает неполный рабочий день. Ли приезжает навестить меня в четверг после работы. Он стал бы смеяться, если бы я сказала ему, почему не работаю по четвергам. Сказал бы мне не быть такой глупой. Но мне хочется, чтобы к его приходу все было так, как следует: чистота, порядок и уют в доме, ужин в духовке, и я вся ухоженная и разнаряженная. Я могла бы всего этого не делать, но я это делаю. Всегда.

Я спускаюсь на первый этаж. На кухне звучат программы радиостанции «Радио-2». Они развлекают меня с утра до вечера, хотя иногда, во время программы, которую ведет Джереми Вайн[15]15
  Джереми Вайн – британский журналист.


[Закрыть], я ставлю компакт-диск с музыкой, потому что предпочитаю музыку болтовне о том о сем. Особенно болтовне про политику. Ею я вообще не интересуюсь.

Я надеваю резиновые перчатки и начинаю наведение порядка с мойки. Моя мама научила меня, как наводить порядок на кухне надлежащим образом. На ее водопроводных кранах вы смогли бы увидеть свое отражение. «Я это просто быстренько протру» – такой подход был не для нее. Я вдыхаю запах чистящего средства. Вроде бы оно должно пахнуть сосной, хотя в таких средствах мне нравятся другие, более острые запахи. Думаю, запахи химических веществ. А впрочем, пусть пахнет чем угодно, лишь бы это был запах чистоты. Мне нравится чувствовать уверенность, что при уборке ничего не было упущено.

Когда я заканчиваю уборку, кухня безупречна. Ее можно даже использовать в какой-нибудь телевизионной рекламе. Это хороший способ начать день – превратить нечто обычное в нечто особенное.

Я смотрю на свои наручные часы. Ли придет через десять минут. Ему все еще нравится быть пунктуальным – точь-в-точь как и мне. От старых привычек избавиться трудно. Приехать вовремя – это, конечно, не так-то просто при загруженности улиц, но Ли всегда как-то умудряется уходить с работы без задержек. Когда он устроился на свою нынешнюю работу, я переживала, что он станет одним из тех трудоголиков, которые ставят карьеру превыше всего, и лишь лет в пятьдесят, проснувшись в один прекрасный день, вдруг осознают, что забыли обзавестись семьей. Однако тот факт, что у него все еще находится время для мамы, позволяет мне надеяться, что он находит время и на кое-что другое. Он не из той категории парней, которые интересуются только своей работой и поэтому становятся очень нудными. Впрочем, пока нет никаких признаков, что он встречается с какой-то девушкой. С тех самых пор, как он расстался с Эммой. Но о ней мы с ним, разумеется, не говорим.

Я проверяю лазанью, готовящуюся в духовке, и поворачиваю ее, чтобы она пропеклась равномерно. Я знаю, что Ли ест много изысканных блюд, когда ходит по ресторанам и кафе, но ему все еще очень нравятся лазанья и воскресное жаркое его мамы. Я готовлю для него большие порции. Они побольше порций в тех шикарных ресторанах, в которых он бывает. И я изо всех сил стараюсь идти в ногу со временем. На прошлой неделе я приготовила макароны с тунцом и красным стручковым перцем. Это одно из тех слегка необычных блюд, рекламируемых в супермаркете «Сейнсбери».

Строго в назначенное время я слышу, как Ли вставляет ключ в дверной замок. Он стал жить отдельно почти десять лет назад, но когда он открывает входную дверь своим ключом, мне приятно думать, что этот дом все еще и его дом тоже. Есть что-то особенное в том, когда ты, уже став взрослым, приходишь в дом, в котором вырос. По крайней мере, так кажется лично мне.

– Привет, милый, – говорю я, встречая его в коридоре.

Он улыбается и наклоняется, чтобы меня поцеловать. Щеки у него холодные, но его глаза сегодня вечером блестят как-то по-особенному. У него такие же глаза, как у его отца. Хотя мы и не упоминаем об этом.

– Привет, мама. Тут что-то очень приятно пахнет.

– Лазанья, – говорю я. – Она будет готова через минутку-другую. Зайди на кухню и согрейся. – Я беру его куртку и вешаю на вешалку, а затем иду вслед за ним на кухню. – Как у тебя дела на работе?

– Хорошо. Как обычно, дел по горло, а тут еще Карл заболел – что было совсем некстати. Но мы справимся.

Он снова улыбается. Я никогда не расспрашиваю его слишком много про его работу. Я понимаю в целом, чем он занимается, но подробности меня не очень-то интересуют, и он это знает. Что для меня важно – так это то, что у него хорошая работа. Я всегда мечтала, чтобы у него была именно такая работа. Каждый родитель хочет для своего ребенка лучшей жизни, чем у его родителей, и чтобы у него было больше перспектив. И я знаю, что платят ему на его работе хорошо, потому что немногие мужчины его возраста могут позволить себе хорошую квартиру в центре города.

– Я уверена, что ты сумеешь со всем справиться. Ты всегда справляешься. Ну да ладно, садись, а я накрою на стол.

– Можно я тебе помогу?

– Нет, спасибо, милый. Тебе нужно отдохнуть.

Он всегда предлагает свою помощь, а я всегда говорю «нет». Тем не менее мне приятно, что он все время рвется мне помочь.

– Пожалуйста, – говорю я, ставя перед ним его тарелку.

Я пытаюсь налить ему бокал вина. Точнее, полбокала – он, когда за рулем, больше половины бокала не пьет.

– Нет, не надо, спасибо, – говорит он, накрыв бокал ладонью.

– Ты воздерживаешься по какой-то важной причине, да? – спрашиваю я, садясь напротив него. – Что-то вроде январского месячника воздержания?

– Нет. Просто я выпил несколько бокалов вчера вечером.

– С коллегами по работе?

– Нет. Я ходил в ресторан с одной своей знакомой.

Я начинаю разрезать лазанью.

– Я ее знаю?

– Нет. Я познакомился с ней на этой неделе.

Он опускает ресницы, но я успеваю заметить выражение его глаз.

– Ну и кто она?

– Я не могу ничего от тебя утаить, да? – говорит он, поднимая взгляд.

Правда, при этом он улыбается. И улыбается с таким видом, что становится ясно: он не возражает против того, чтобы я его расспрашивала. Я сглатываю, чувствуя, как внутри меня словно зажегся какой-то огонек.

– Похоже, кем бы она ни была, ты весьма рад тому, что с ней познакомился?

– Ее зовут Джесс. Вчера вечером было всего лишь первое свидание, но она мне нравится. Она мне очень нравится.

– Она работает вместе с тобой? – спрашиваю я, надеясь, что ответ будет отрицательным, потому что, насколько я могу судить, те женщины, которые работают вместе с Ли, уж очень сконцентрированы на своей карьере.

– Нет, не со мной, но неподалеку. Я вообще-то встретил ее на вокзале. Между нами совершенно случайно завязался разговор.

– Чем она занимается?

– Она работает в кинотеатре, который находится в торговом центре. Встречает зрителей, здоровается с ними, проводит их к их местам – и все такое прочее.

Я киваю. Это не тот род занятий, который можно считать более важным, чем семья.

– Она хорошенькая?

– Мама…

– А что, в нынешние времена про такое уже не спрашивают?

– Она вообще-то потрясающая. Не в обычном, гламурном смысле, нет. Она производит ошеломляющее впечатление. Но при этом очень земная.

– Ну, и когда ты меня с ней познакомишь?

– Дай мне время, это ведь было всего лишь первое свидание.

– Хорошо, но постарайся поскорее привести ее сюда на воскресный обед.

– Ты имеешь в виду – чтобы ты могла ее осмотреть, как ветеринар осматривает какую-нибудь лошадку, да? – снова улыбается он.

– Нет. Чтобы я могла поприветствовать ее в нашей семье.

Ли поднимает бровь:

– Как я уже сказал, дай мне время. Давай будем продвигаться вперед шаг за шагом. Я не хочу пороть горячку.

– Тебе тридцать два года, Ли. Я не думаю, что кто-то смог бы обвинить тебя в том, что ты порешь горячку.

Он перестает жевать и смотрит на меня. Впервые за этот вечер в воздухе чувствуется холодок.

– Если понуждать какого-то человека остепениться и обзавестись семьей, то он, возможно, совершит при этом ошибку. И, возможно, будет жалеть об этом до конца своей жизни. И, возможно, это скажется на тех, кто его окружает.

Холодок становится настоящим морозом. Я долго жую то, что у меня во рту, уже сомневаясь, смогу ли я физически это проглотить. Рвотные позывы еще очень слабые, но слишком хорошо мне знакомые. Ли может такое сделать. Может вызвать у меня подобную реакцию колким комментарием, изменением в тоне голоса или просто взглядом. В этом он очень похож на своего отца.

– Никто никого не понуждает, – наконец говорю я. – Но если ты и в самом деле решишь привести ее сюда, я ее встречу с большой радостью.

Мы снова начинаем есть. После нескольких минут молчания я, меняя тему разговора, заговариваю о футбольном клубе «Лидс Юнайтед». О нем всегда можно много говорить.

И разговор этот будет гораздо более безопасным.

Позднее, когда Ли уже ушел, а я загрузила и включила посудомоечную машину, я захожу в свободную комнату. Там немного прохладно: я не включаю в ней батарею отопления, потому что считаю расточительством обогревать комнату, которая не используется.

Я опускаюсь на колени и выдвигаю ящик из двуспальной кровати. Вещи там разложены в соответствии с их размером: самые маленькие (для новорожденного) – внизу, а дальше – чем выше, тем больше. Все в целлофановых пакетах с этикетками. Я покупаю только новые вещи. Мне нравится идея начать все с нового. Они в основном в нейтральных тонах (белый и лимонный), но есть и милый зеленый тон, от которого я удержаться не смогла. Его в нынешнее время найти не так-то легко – слишком много всего в голубых и розовых тонах. Но я все еще могу быть довольно привередливой при выборе вещей. Для моего первого внука необходимо только самое лучшее. Я не могла заставить себя открыть этот ящик с тех пор, как Ли разорвал отношения с Эммой. Но сейчас замерцала надежда, и я снова могу заглянуть в этот ящик. А может, и снова начать покупать подобные вещи.

Я засовываю руки в его глубину, нащупывая нежную ткань, и вытаскиваю ее, как только нахожу. Мои пальцы немного дрожат, когда я разворачиваю бумагу, чтобы вытащить из нее крестильную одежду. Это единственное, что я оставила из одежды Ли и берегу для своего внука. Я все еще храню в памяти картину, как Ли был облачен в нее и смотрел на меня своими огромными глазами. Он хватался ладошками за кружева и что есть силы тянул их. Не думаю, что можно заметить след от малюсенького пятнышка крови, если только не искать его. Оно сильно потускнело от времени. Да и я могла бы запросто выдать его за след от чего-нибудь другого, если бы его кто-то и заметил. Никто не знает и не узнает, что это след крови. Кроме него, конечно. Но он сюда не придет. Ли уже не поддерживает отношений со своим отцом. Это я знаю точно.

Чего я не говорила сыну – так это то, что я вижу его отца каждый раз, когда смотрю на него, Ли, слышу его отца каждый раз, когда он, Ли, что-то говорит, и чувствую запах его отца, когда он, Ли, находится рядом со мной. Сын ведь часто очень похож на своего отца. Но меня от этого озноб пробирает аж до костей.