Текст книги "Журнал, указка, мел, очки (СИ)"

Автор книги: Лилия Гаан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

На предпоследней парте третьего ряда мается от скуки Сазонов Петя. Какое там сочинение! Он даже собственную фамилию за девять лет обучения правильно писать не научился. Вот и сейчас ребенок медленно и методично разламывает собственный карандаш на восемь частей. Я это вижу, но не вмешиваюсь. Если сейчас начать учить оболтуса уму разуму, весь класс побросает ручки и, разинув от наслаждения рот, будет внимать перепалке, забыв о сочинении. А толку ведь все равно никакого. Хоть молнии и громы обрушь на голову Петюньки, работать он не станет. Так пусть лучше ломает учебные принадлежности, если его родителям покупать их не лень.

Сломав карандаш, Петька остался без дела. Покосился на тетрадь, на меня. Можно, конечно, начать выдирать из неё страницы, делать самолетики и пускать в соседей, а то и просто от скуки сжевать, но мои нахмуренные брови исключают такой исход дела. Тетрадь я порвать не дам: мне их потом в учебную часть сдавать, и Сазонов эту мрачную решимость моментально просекает. Но ведь скучно парню, хоть плачь, а до конца урока ещё уйма времени. И тогда ребенок начинает исподтишка бросать в своих соседей кусочки карандаша.

Первой попала под обстрел Новикова Таня – девочка флегматичная и ленивая.

– Уймись, урод, – спокойно посоветовала она и вновь склонилась над тетрадью.

Второй кусок попал в Ермолова Антона.

– В лоб дам, – рассеянно показал тот кулак.

Третий упал на черновик Жуковой Светланы.

– Верблюд когтистый, – кусок полетел назад, – заткни его в ...

– Светлана, – укоризненно одернула её я. – Разве можно девочке так выражаться?

– А чё он?

– Сазонов не мешай писать сочинение! Лучше своей работой занялся бы, сколько можно валять дурака! Опять ведь двойку получишь!

Никуда не деться, всё равно приходится взывать к тому, чего у Петьки в помине нет – к чувству ответственности. А на мои двойки у него давным-давно выработался иммунитет. В тот самый миг, когда он понял, что сколько "пар" не получил бы, четвертная всё равно будет "три".

На несколько минут Сазонов затаился, а потом то самое шило, которое у него прочно засело в месте, о котором не говорят в приличном обществе, изо всех сил укололо подростка, и он бросает очередной остаток карандаша в Могилевского Сергея.

Описать, что случилось дальше мне весьма сложно, потому что реакции Могилевского может позавидовать самая юркая в мире змея. Вот он сидит и пишет. Мгновение, и обрушив несчастного Петьку на парту, Сергей не шутейно сжимает руки на его шее. У Сазонова становится багрово-синим лицо и вытаращиваются глаза. Я добегаю до места схватки и, хватаясь за сердце, ору:

– Сергей, немедленно прекрати, сейчас же перестань!

Но даже в такой жуткой ситуации я держу руки по швам и не пытаюсь их растащить, потому что уже давно твердо уяснила: даже случайно нельзя касаться детей руками. Неизвестно, как поведут себя родители. Могут так повернуть дело, что, в конце концов, выяснится – это ты избивала двух беззащитных подростков, а не они колошматили друг друга. Все средства хороши, чтобы "срубить" по легкому деньжонок, шантажируя учителя. У каждого в этом мире свой бизнес.

Однажды один деловой папаша, ловко воспользовался тем, что два десятиклассника привязали к ручке двери кабинета свою одноклассницу за шуровку пояса. Причем кругом была тьма народа, она громко смеялась над их выходкой. А вечерком того же дня девочка под диктовку папы написала заявление о попытке изнасилования. Предприимчивая семейка содрала с родителей "шутников" такой куш, что те потом ещё долгие годы выплачивали проценты по кредитам.

И теперь, если даже на моих глазах дети будут убивать друг друга, я ни за что к ним не прикоснусь. В лучшем случае буду орать, звать на помощь, увещевать... и не потому что жестокосердна, а просто были хорошие учителя.

Растащили наших драчунов их же приятели. И вновь все уселись писать сочинение (до звонка оставалось не так уж много времени). Тишь да благодать, и только я тайком проглотила пару таблеток валерьянки, а Сазонов, растеряв в пылу боя все куски карандаша, методично принялся разламывать линейку, пытливо косясь по сторонам в поиске следующих жертв. Буря в стакане воды пронеслась мгновенно, никого особо не зацепив, кроме меня. Но такова наша профессия, тут уж ничего не поделаешь.

Я недавно прочитала, что одну учительницу осудили на какой-то там срок, когда ученик на её уроке ткнул кисточкой другого и попал в глаз. Мол, не уследила, преступница! Надо же, наша Фемида уподобилась персидскому царю Ксерксу, который приказал избить кнутом воды пролива, потопившего во время бури персидский флот. Вы пробовали одновременно проследить за всеми действиями двадцати пяти учеников? Это невозможно в силу устройства человеческого глаза. В любой момент детки могут вытворить всё, что угодно. Как даже самый проницательный педагог может догадаться, какие мысли бродят у них в голове? И пока испуганная учительница из одного конца класса прибежит в другой, в конце пути её может ожидать даже расчлененный труп. Во всем мире малолетние придурки стреляют в своих одноклассников и учителей, но только у нас додумались за это сажать последних на скамью подсудимых да потом ещё куражиться над ними в средствах массовой информации.

Помню лет пятнадцать назад на одной их школьных дискотек, посвященных 8 марта, у нас произошла весьма неприятная история.

Сотникова Галина – ученица девятого класса накануне рассталась со своим мальчиком. Что у них там за размолвка получилась, точно сказать не берусь, но переживала девочка страшно. В этом возрасте вообще все воспринимается как катастрофа, а тут расставание с любимым. ЧП вселенского масштаба! Бедолага ничего не ела, не спала и вообще пала духом, и тут какая-то "добрая душа" из присутствующих на вечере посоветовала романтичной деве выпить самогонки: мол, эффективно излечивает от всех бед. И Галя доверчиво выпила... бутылку целиком. Без закуски. После чего выпала в осадок, больше похожий на кому, чем на обыкновенный обморок.

Я не знаю, где она пила, но только не в школе (мы как коршуны кружились над танцующим залом и прилегающей территорией, и мгновенно бы пресекли распитие спиртных напитков), а вот умирать девушка приползла именно в спортзал, где и оказалась у нас на руках в столь плачевном состоянии.

Извечная русская проблема "Что делать?" никогда не была столь актуальна для нашего коллектива, как в тот вечер. Казалось, дело житейское: надо вызывать "скорую помощь" и пусть они своими силами реанимируют пострадавшую от любви и самогона деву, но... Увы, было целых два увесистых "но"!

Первое, это было до эры "мобил", и у нас элементарно не работал школьный телефон. Но это ещё полбеды: можно было позвонить от кого-нибудь из живущих поблизости соседей, и вот здесь таилась главная причина нашего смущения.

Как признаться, что на школьном вечере оказалась пьяной пятнадцатилетняя девочка? Да ведь нас потом в порошок сотрут, замучают проверками и выговорами, станем притчей во языцех на долгие годы для всего района, а то и области.

Страшный нравственный выбор: с одной стороны упившаяся до полусмерти девочка, с другой – несмываемый позор для всего коллектива. Что выбрать? Прямо скажу: выбрали второе, но нас – учителей поставили в такие условия, что иначе поступить мы просто не отважились. Взгромоздили девочку на санки, дали ей провожатых да отправили к живущей неподалеку бабушке. Пусть она себе голову ломает: позорить внучку на весь город или отхаживать своими силами. Разумеется, женщина выбрала второй путь и оказалась права.

Я редко вижу Галину, но иногда мы все-таки встречаемся, и каждый раз у меня мороз по коже пробегает, когда думаю, что она могла в ту ночь и умереть.

Мерзкая история, но она многое объясняет из того, что происходит в нашем образовании. Запуганные, затюканные общественными нападками учителя идут уже на откровенное преступление, чтобы избежать нового скандала, оскорблений и нападок, потому что знают: презумпции невиновности для людей нашей профессии не существует. Мы – заведомо виновная сторона, что бы ни случилось. Иногда мне кажется, что учителя выведены даже из правового поля Конституции. Ученики и родители бьют учителей, оскорбляют, выкладывая при этом снимки в интернет. Хоть кого-нибудь наказали? Нет. Это же учитель – существо чуть пониже бомжа и чуть повыше собаки, если она, конечно, не породистая.

А несчастная любовь – это, конечно, страшный бич для подростков всей планеты. Не знаю, как в Занзибаре, но у нас обычнейшее дело, когда девочка посреди урока внезапно с диким воплем срывается с места и, заливаясь слезами, галопом исчезает за дверью. Милый не ту СМС прислал!

Чего только не было в моей учительской биографии, связанного с этим святым, но неудачным чувством.

Вот помню события, разыгравшиеся после гибели Виктора Цоя.

Впрочем, об этом отдельно. Сначала расскажу, как начинала свой путь на этом нелегком поприще.

1990 ГОД.

Я – тогда ещё начинающий молодой педагог получила на распределении (тогда всех выпускников ВУЗов обязательно насильственно трудоустраивали) место учителя русского языка в сельскохозяйственном техникуме в поселке, расположенном в трех часах езды от областного центра.

Так как я была не замужем, то мне дали комнату в том же общежитии, где проживали студенты.

Четырехэтажное здание красовалось на единственном на всю округу асфальтовом пятачке, утопающего в непролазной грязи маленького поселка. С раннего утра под окнами маневрировали в облаках выхлопных газов тракторы, и от их жуткого рёва я испуганно подскакивала на постели.

Контингент учеников подобрался соответственный. Были и те, которые казалось родились в недрах комбайна или в коровьих яслях, были и другие. Я тогда наивно удивлялась: зачем в ветеринарию идут дети, падающие чуть ли не в обморок при виде коровы или которые засеянное поле видели только на картинке в букваре? Это теперь мне хорошо известно, что таких студентов полно в любом учебном заведении.

Иногда мы – учителя встречаемся на различных конференциях и симпозиумах, и стоит видеть лица педагогов, допустим, музыкального училища, к которым судьба забросила по невыясненным до конца причинам студентов с полным отсутствием слуха. В индустриальном колледже, по признанию тех же отчаявшихся преподавателей, сидят дети, дико боящиеся отверток и электричества, а в педагогическом лицее отбывают каторгу люто ненавидящие детей угрюмые девы.

Да что там: моя родная племянница сначала окончила с красным дипломом медицинское училище, а потом и медицинский институт, но ни дня по профессии не работала. Людмила честно признавалась, что её тошнит от запаха больницы, воротит от ран и она брезгует больными. Зачем же занимала место? Мама приказала: мол, престижный ВУЗ, в домашнем обиходе полезно иметь медицинские навыки, и опять-таки всегда есть возможность подзаработать уколами. Вот и все причины, какими бы несуразными они не выглядели со стороны.

Один мой хороший знакомый (ныне, к сожалению, уже покойный) преподаватель общетехнического отделения пединститута, признавался, что если студент знает закон Ома, он ставит ему "зачёт", не задавая лишних вопросов. Хорошо хоть так! А как он потом будет преподавать физику, это уже его проблемы. Мужчины настолько нужны нашему практически сплошь женскому учительскому сообществу, что их невежество не имеет особого значения.

Впрочем, моя близкая подруга оканчивала педагогический институт в Казахстане. Там есть такое понятие как "нацкадры" – то бишь парням и девушкам казахам отдают преимущество при приеме в институты из-за того, что они поедут преподавать в отдаленные аулы, и поэтому особых претензий к качеству их знаний педагоги не предъявляют. Но иногда и у этих сверх снисходительных "преподов" не выдерживают нервы.

Подруга мне как-то рассказывала о некой Гульнаре. Девушку за хроническую неуспеваемость мягко журили на заседании кафедры.

– Гульнара, – увещевала балбеску преподавательница, – ты уже на пятом курсе. На следующий год будешь преподавать детям химию, а сама не знаешь даже формулу соляной кислоты.

Гульнара наивно похлопала тем, что у неё было вместо ресниц, возмущенно шмыгнула носом и на ломанном русском (чтобы поставить на место вредную тетку) обиженно заявила:

– Так я же буду преподавать на казахском языке.

Ни больше, ни меньше. Ведь соляная кислота на казахском языке, оказывается совсем не то же вещество, что на русском. Вот такой, если хотите то ли лингвистический, то ли химический казус! Неожиданное переплетение, казалось, столь далеких друг от друга наук.

Такой же приблизительно контингент был и в нашем техникуме. Дети поступили туда после восьмилеток, чтобы овладевать профессиями, но учиться им совсем не хотелось. В школе надоело. Коровы, сельхозкультуры, устройство трактора? Да, упаси Господь!

Как-нибудь развлечься в поселке было проблематично: раз в неделю задыхающаяся в табачном дыму клубная дискотека с неизменным мордобоем, бормотуха из-под полы предприимчивых самогонщиц и... собственно всё!

Но страсти под этим немудрящим антуражем кипели, прямо скажем, мексиканские. Тогда все население страны, затаив дыхание, следило за судьбой бедной Изауры и плакало вместе с "богатыми" и Вероникой Кастро.

Нападай любой враг на жилище, раскалывай небо молнии и громы, и насылай Господь на страну все "казни египетские" – никто и ухом не повел бы, настолько все прилипали носами к экранам, бурно переживая злоключения девочки – перестарка из мексиканской глубинки. А ведь были ещё и Алан Чумак, и Кашпировский, лечащие всю страну от энуреза и поноса по телевизору.

Веселые были времена. Умели мы довольствоваться малым, чтобы расцветить серые будни. Куда там нынешним избалованным Интернетом юнцам!

А ещё в ту эпоху все поголовно молодые люди соответствующего возраста бредили группой "Кино", и изо всех окон неслось "...мы ждем перемен!". Преданными фанатами Цоя были и наши студенты.

В тот год я приступила к работе в начале августа, и работала на ремонте общежития, когда узнала о гибели рок-идола эпохи Перестройки.

Весть о его смерти вызвала настоящий шок: все плакали, горевали, возбужденно строили версии, но потом наступил сентябрь, начались занятия.

Всеобщее горе пошло на спад, выдавленное другими заботами.

Началась ежегодная всесоюзная картофельная эпопея. По заведенному ещё во времена "Оно" обычаю, первые курсы всех учебных заведений СССР дружно утопали по уши в грязи, ползая с ведрами по картофельным бороздам. К ним на подмогу подтягивались школьники и работники предприятий.

Сентябрь – самый заполошный месяц в учительском календаре. Пока всё утрясется с расписанием, учебными планами, часами, а тут ещё картофельная напасть ломает все графики контрольных работ. Дурдом! Очень сложно совмещать битву за урожай с занятиями в классах. До Цоя ли было!

Грязные и усталые дети едва доползали до кроватей. Если ещё вспомнить внутреннее устройство советских общежитий: горячей воды нет в принципе (не положено юным строителям коммунизма так расслабляться), холодная же поступает в такие своеобразные корытца, из которых хорошо поить лошадей, но мыться в них нормальному человеку невозможно. Здание четырехэтажное, а туалет на улице, с сакраментальными "М" и " Ж" на торцах дощатой будочки. Хозяйственных блоков нет, зато есть студенческая столовая на первом этаже, но с её продукцией с большим трудом справлялись даже молодые луженые желудки. Короче, проблем до горла и, казалось, есть о чем тосковать и помимо смерти лидера популярной рок-группы, но марксисты в очередной раз оказались неправы: "надстройка" играючи победила "базис".

В день, когда этому печальному событию исполнилось сорок дней, по телевидению показали траурный концерт, посвященный памяти Цоя. Черно-белые допотопные телевизоры стояли в фойе каждого этажа и, несмотря на жуткое качество изображения, смотрели передачи студенты всем скопом, стаскивая стулья из комнат.

Я в тот день загрузилась тетрадями с сочинениями и столь знаменательное событие пропустила. И хотя сквозь тонкие панельные стены звуки концерта до меня всё-таки доносились, занятая своей суровой работой, воспринимала я их не более чем фоновый привычный шум.

В полночь, когда утомленно отложила наконец-то стопки тетрадей в сторону и вытянулась на постели, безуспешно пытаясь бороться с кошмарным видением исправленных ошибок, в дверь громко забарабанили.

Меня никогда не беспокоили в это время, поэтому испуганно подскочив с постели и на ходу натягивая халат, я распахнула дверь. На пороге стояла одна из студенток с круглыми от ужаса глазами.

– Наташка вскрыла себе вены, – заикаясь и завывая, прокричала она, – а Филька куда-то убрёл и дверь на проходную закрыл!

"Филька" или Филипп Васильевич – наш престарелый глухой вахтер. Наверное, ему лет восемьдесят было, но цербер был ещё тот, кидаясь на посторонних похлеще цепной собаки. Выход из здания общежития вел мимо его вахтерской, где он нёс бессонную вахту, читая всегда одну и ту же замусоленную от времени и сала газету "Правда" за 1959 год. Она ему никогда не надоедала, потому что там был напечатан его портрет с надписью "Молодой кукурузовод Филипп Васильевич Приходько первым в Сибири вывел морозостойкий сорт "Заполярная". Поздравить новатора приехал сам академик Лысенко".

Получалось, что сумасбродный дед куда-то убрел по своим таинственным делам, закрыв дверь и в свою вахтерскую. А там находился телефон и выход на улицу, чтобы (не приведи Господь) никто не проник на доверенный ему партией и правительством объект.

На счастье, несмотря на тотальный дефицит медикаментов, бинты у меня были, поэтому я галопом поскакала на третий этаж в комнату этой самой Наташки. Зрелище, открывшееся перед моим взором, было не для слабонервных – окровавленная блажная девка билась в руках таких же перепачканных кровью товарок и вопила голосом кликуши что-то типа: "Витя, я иду к тебе! Пустите, дуры!"

Одержимые, вообще, невероятно сильные, а тут девчонки помянули всенародного любимца ещё и бражкой, поэтому мне пришлось применить бездну усилий, прежде чем удалось остановить кровь, а потом повела дурочку к себе в комнату, чтобы напоить крепким сладким чаем. Где-то читала, что это помогает при попытке суицида, а у меня был тщательно скрываемый от коменданта общежития кипятильник.

И вот третий час ночи, а я сижу с пятнадцатилетней, худющей как стрекоза девчонкой за столом и пью чай. Завтра у меня шесть уроков, но ребенку моё общество сейчас необходимо, поэтому мужественно борюсь со сном.

– Наташа,– ласково пеняю я, – разве можно так бездумно рисковать жизнью за человека, по сути дела, тебе чужого и непонятного.

– Я люблю его!

Глаза фанатки опасно сверкнули, но я не унимаюсь. Молодая ещё была, глупая, всё надеялась найти гармонию в мире.

– Но ты ведь никогда его не видела воочию. Как можно влюбиться в человека с экрана? Это всего лишь образ.

– Я слышала его песни, разве этого недостаточно?

– А я люблю Есенина, Пушкина, Блока... и из-за кого мне теперь конкретно умирать? Может, все-таки ценить их творчество и жить дальше?

– Нас обещали с Цоем познакомить. А теперь он не приедет, – гнет своё вновь разревевшаяся Наташка.

Понятно, что не приедет. Только если бы и приехал, какой ей-то с этого прок?

– Хорошо, – терпеливо подавляю я зевоту, – вот вы встретились, и что бы ты ему сказала? Помимо затасканных "как приятно познакомиться" "я фанатка вашего искусства".

– Мы бы поговорили за жизнь.

Она и "за жизнь"!

– Чтобы разговаривать с таким человеком, нужно чем-то его заинтересовать.

– Мы с панками дрались.

– Вряд ли это заинтересовало бы Цоя, – осторожно усомнилась я. – Возможно, не встретившись с ним, ты спасла себя от главного разочарования в жизни.

Мне самой нравится, что говорю. Надо же, какая я в три часа ночи умная, но моя подопечная не в состоянии оценить мудрость учителя.

– Я бы не разочаровалась.

– Как знать? А теперь спать: утро вечера мудренее.

О происшествии я никому не сказала. Девчонки в её комнате, конечно, потрепались на славу, но до воспитателей эта история каким-то чудом не дошла.

Но сама в ту ночь неожиданно задумалась вот о какой вещи: а что я сама сказала бы Цою, доведись встретиться? Пожаловалась на унылое житье в глухой деревне, на безграмотность учеников? Так этот парень в своё время работал в кочегарке и жил впроголодь, что ему мое нытьё? Ничего кроме презрения не вызовет. Нет, чтобы разговаривать с героями, нужно самим быть такими же, иначе диалога не получится.

Необузданное воображение тут же подбросило мне яркую картинку. Цой и Юрий Гагарин сидят где-то в том месте, куда рано или поздно пребудут все, и разговаривают:

– Знаешь, я летал в космос. Земля оттуда, как большой футбольный мяч.

– Да? А когда накуришься "дури", то сам себе кажешься не больше футбольного мяча. Я об этом как-то написал песню, да не успел исполнить, уснул за рулем.

– Да ты что? Как обидно. А я вот собирался в экспедицию на Луну...

Думаю, их разговор бы затянулся на целую вечность, благо временем они там не ограничены. Здорово, когда двум по сути дела совершенно посторонним людям есть, что сказать друг другу, но так бывает редко.

Наташкина эпопея закончилась тихо, благодаря поздней ночи и отсутствию на месте вахтера, но бывало и по-другому. Никто так не любит совать нос в чужие дела, как люди этой профессии.

Как-то прибегает ко мне Филипп Васильевич с вытаращенными очками.

– Там, – тычет он непонятно куда, – там...

Я как раз готовила себе ужин на подпольной электроплитке, поэтому старательно не пускала его в комнату, выталкивая в коридор. "Стучал" на всех дед не корысти ради, а за идею, а такие доносчики гораздо пакостнее остальных.

– Что случилось? – сурово отжимала я его от своей двери.

– Пойдем, дочка, со мной, покажу.

На плитке у меня варились макароны, но вернуться назад в комнату, и отставить кастрюльку в сторону при вахтере было невозможно. Оставив варево на произвол судьбы, я пошла за заполошным дедом, молясь, чтобы он не утянул меня на четвертый этаж.

Оказывается, наш путь лежал на улицу.

Двор общежития представлял на редкость неухоженную, хотя и большую территорию, огороженную сетчатым забором. Сквозь бурьян проглядывали какие-то проржавевшие агрегаты и торчали остовы списанных машин. Не приукрашивала общий вид и огромная, редко вывозимая помойка со специфическим запахом отходов со студенческой столовой. Но не это безобразие хотел мне показать наш бдительный вахтер. Его корявый палец обвинительным жестом ткнул в стену общежития. Я пригляделась и ужаснулась.

Уже на уровне третьего этажа по лишенной хоть каких-нибудь уступов гладкой панельной стене дома шустро передвигалась фигурка миниатюрной женщины. Единственной утлой опорой для неё была свисающая из окна четвертого этажа веревка из связанных простыней.

Незнакомка имела длинные, болтающиеся на ходу волосы, и пышную фигурку с весьма объемным, хотя и утянутым джинсами задом.

– Кто это? – оторопело ахнула я.

Филипп Васильевич смачно плюнул и замахал руками, как ветряная мельница.

– Эй, – заорал он, – б...

Я с перепуга сунула ему ладонь прямо в рот.

– Замолчите, она же сорвется.

Дед закашлялся от неожиданности, укоризненно куснул пальцы вставными зубами и угрюмо покосился на меня. Такого слюнтяйства от учительницы он не ожидал. Вот если бы я приказала расстрелять нарушительницу режима прямо на стене, это вызвало бы его живейшее одобрение.

– Так ведь, Жанна Ивановна, это ж местная б... Пусть срывается, а не х... ей делать в общежитии. Лидка тут весь вечер возле меня отиралась, пыталась проскочить к хлопцам, но я её – паскуду несколько раз ловил. Милицией пригрозил, так она вон что придумала.

– А к кому она просилась?

– К Дюрягину Федьке.

Это меняло дело. Дюрягину Федору лет было больше, чем мне. Здоровенный симпатичный мужик поступил в техникум уже после участия в афганской компании и шатаний по белу свету и, конечно же, сам мог разобраться в своей личной жизни без вмешательства деда Фили и ему подобных.

– Так что? – не унимался вахтер. – Я звоню в милицию?

Да что уж, почему бы не вызвать части регулярной армии с танками и пушками на поимку блудливой Лидки. Совсем дед умом тронулся.

– Сами разберемся. Где Алла Владимировна?

Алла Владимировна была дежурным воспитателем, но так как одновременно приходилась деду снохой, тот моментально заюлил:

– Да, она тут в магазин...

Магазин в поселке работал три часа в день, когда с утра привозили из города хлеб и в седьмом часу вечера был давно закрыт. Скорее всего затерроризированная свекром тетка помчалась домой доить корову, кормить свиней и прочую живность.

Ладно, без неё обойдемся. Как говаривал Карлсон: "Дело-то житейское", хотя вот нужна мне вся эта морока, как рыбе зонтик.

– Пойдемте.

– Не могу покинуть пост, – тут же заартачился вредный дед.

Я хотела было гаркнуть, что меня это тоже мало касается, но потом передумала. Без старого маразматика появлялся шанс миром уладить дело. Мне самой в ту пору было немногим больше двадцати, и даже чужие любовные шашни вызывали живейшее сочувствие.

Шагая через две ступеньки, я бегом помчалась на четвертый этаж. В коридорах толпилась тьма народа, но по ухмыляющимся лицам можно было догадаться, что они понимают, куда это несется учительница в домашнем халате.

Вот и дверь комнаты Дюрягина Федора. Я постучалась и прислушалась. За ней царила отменная тишина. А чего им, собственно говоря, шуметь?

– Федор, – громко воззвала я,– откройте, пожалуйста, я хочу вам помочь!

Осталось только добавить: "Хау, бледнолицые братья, я пришла к вам с миром!"

Дюрягин решил прикинуться глухим, и был по-своему прав. Когда к вам в гости по сугубо интимному делу приходит дама, то всяческим учительницам в вашей комнате делать нечего.

Напрасно я барабанила в дверь, взывая к его благоразумию, красноречивое молчание говорило мне, какой идиоткой кажусь затаившимся людям. Устав быть хорошей и благородной, я просто махнула на всё рукой и пошла к себе в комнату. В конце концов, как говаривал Остап Бендер: "Спасение утопающих – дело самих утопающих".

Не сказать, чтобы шла медленно, но всё равно не успела: второй этаж встретил меня красноречивым запахом сгоревших макарон. Пока я в испуге открывала дверь, распахивала окна, ликвидировала останки несостоявшегося ужина, прошло достаточное количество времени. И в то самое время, когда я остервенело отдирала гарь ото дна кастрюльки, кляня на чем свет деда Филю, вдруг раздался характерный звук сирены.

Нечистая совесть сразу же подкинула мне версию, что блажной старик вызвал пожарных, и я опрометью кинулась к окну. Первым чувством было облегчение: машина оказалась милицейской, и только потом до меня дошло, что придурковатый вахтер все-таки позвонил в милицию.

И что я в этой ситуации могла поделать? Только вернуться к своим делам: кастрюлька оказалась с норовом, и никак не хотела прощаться со своим новым имиджем обугленного хлама. Но и я не собиралась ей потакать в этом стремлении. Скоро между мной и посудиной разгорелся безобразный скандал. Я ей высказала всё, что думаю о старых идиотах, которым дома не сидится, об их дочерях, которые никак не могут определиться – доярки они или воспитательницы? Досталось и мальчикам-переросткам, потребности которых не совпадают с возможностями, и отважным на всю голову раненным дамам с огнем в том месте, о котором обычно умалчивают, и "...и много-много, и всего припомнить не имел он силы".

Пока я препиралась с кастрюлей, в общежитии тоже не дремали. Система оповещения среди студентов всегда хорошо работает, и если мне не пожелали открыть дверь, то к кому-то другому прислушались.

Через некоторое время раздался осторожный стук. Решив, что это вновь происки деда Фили, я вышла из себя и, гневно нахмурившись, распахнула дверь. Но за дверью стоял не вахтер, а по-дурацки ухмыляющийся Федор, а из-за него робко выглядывала наша столь прославившаяся гостья.

– Ну? – грозно осведомилась я. – Дальше что?

– Жанна Ивановна, – Дюрягин быстро втолкнул свою даму ко мне в комнату и нахально закрыл дверь за собой – пожалуйста, спрячьте Лидку. А то участковый приехал.

– А на что вы рассчитывали, когда прятались от меня, – разозлилась я, – что Филипп Васильевич спустит эту историю на тормозах? Вы разве с ним первый день знакомы?

Дюрягин строил какие-то непонятные гримасы, которые меня озадачили. Похоже, он был со мной не согласен.

– Я ему обычно бутылку ставил, – пояснил ситуацию Федор. – А сегодня промашка получилась: в магазин не завезли. Не думал, что он так упрется. А Лидке нельзя с участковым встречаться, он её давно запереть обещался.

– За что?

Понятно, что нехорошо вступать со студентами в половые отношения, но чтобы за это в тюрьму сажать? Это был уже явный перебор.

– За тунеядство, – пискнула гостья. – Я с колхоза уже три месяца как уволилась, а в город уехать денег нет.

Только теперь я перевела взгляд на Лидку. Прямо скажем, красотой она не блистала: поражала взор разве только некоторой замусоленностью, да вызывающе пышными изгибами, но как говорится на вкус и цвет...

– Ладно, – сухо согласилась я, – оставайтесь, а вы, Федор, отправляйтесь в свою комнату, пока участковый не уедет.

Дюрягин выскользнул в коридор, а мы с Лидкой остались наедине. Разговаривать нам было не о чем, молчать неловко, поэтому мешала она мне страшно. Во-первых, в её присутствии пришлось прервать монолог, обращенный к кастрюле, который успокаивал нервы; во-вторых, было неприятно, что посторонняя баба видит мою сгоревшую кастрюлю, тазик с грязной водой, кое-какие постирушки.

– Надо с содой прокипятить, – подала голос гостья – тогда гарь отстанет.

– Пожалуй, – согласилась я, пряча посудину в шкаф.

Не говорить же ей, что само нахождение кастрюли у меня в комнате и то незаконно. Куда уж тут её кипятить.

– У вас слишком тесно, – не унималась жрица любви, – на квартире было бы удобнее.

Да, тесновато. На площади три на четыре метра размещались и кровать, и стол, и шкаф, и стопки книг, и чемоданы, и ведра, и тазы.

Но квартирные хозяйки брали довольно дорого для моей учительской зарплаты, да и не хотелось быть всё время под прицелом чьих-то глаз. Здесь, по крайней мере, укладываюсь спать, когда хочу, читаю, сколько считаю нужным, и нет необходимости кого-то постоянно развлекать разговором.

– Много света жгу, – лаконично пояснила я.

Причина уважительная: для бабок движение диска счетчика вопрос жизни и смерти. Заплатив на несколько копеек больше, чем обычно за свет, они запросто могут получить инфаркт. Но Лидка неожиданно заволновалась.

– У меня тетка через стенку жила. Померла этой зимой. Так у неё и выход был отдельный и счетчик свой. Две комнатки с верандой. Если захотите...