Текст книги "Повседневная жизнь русского офицера эпохи 1812 года"

Автор книги: Лидия Ивченко

Яркий след в памяти участников Отечественной войны 1812 года оставил «наш Боярд и наш Роланд» – генерал от инфантерии Михаил Андреевич Милорадович, по словам Ф. Н. Глинки, «блистательный во всех деяниях». Впрочем, Д. В. Давыдов и здесь был настроен весьма скептически: «Граф Милорадович был известен в нашей армии по своему необыкновенному мужеству и невозмутимому хладнокровию во время боя. Не будучи одарен большими способностями, он был необразованный и малосведущий генерал, отличался расточительностью, большой влюбчивостью, страстью изъясняться на незнакомом ему французском языке и танцевать мазурку. Он получил несколько богатых наследств; но все было им издержано весьма скоро, и он был не раз вынуждаем прибегать к щедротам Государя. Беспорядок в командуемых им войсках всегда был очень велик; он никогда не ночевал в заблаговременно назначаемых ночлегах, что вынуждало адъютантов подчиненных ему генералов, присылаемых за приказаниями, отыскивать его по целым ночам. <…> Он был обожаем солдатами, и, невзирая на то, что он не только не избегал опасности, но отыскивал ее всегда с жадностью, он никогда не был ранен на войне. Умирая, Милорадович сказал: „Я счастлив тем, что не умираю от солдатской пули“» ^{44}

[Закрыть]. Митаревский же был настроен к генералу с симпатией: «Вскоре мы узнали о поступке графа Милорадовича, при вступлении французов в Москву. Все превозносили его: всем нравились его удаль и фанфаронство. Припоминали разные случаи из его боевой жизни. Между прочим вспомнили, как он, прогнавши турок из Валахии, в Бухаресте кричал: „Бог мой, Бухарест мой, Куконы, Куконницы мои!“»

Кого еще из отцов командиров вспоминали подчиненные по прошествии многих лет? Безусловно, командира 6-го пехотного корпуса генерал-лейтенанта Дмитрия Сергеевича Дохтурова, прозванного «железным генералом». «Генералы большею частою ехали верхом при своих местах, иногда поодиночке с адъютантами, иногда по нескольку вместе; они редко уезжали вперед. Генерал Дохтуров ехал тоже с небольшой свитой, обыкновенно в сюртуке и фуражке, а во время дождя в черной косматой бурке. Он как-то раз расположился отдыхать подле самой дороги на ковре, под деревом. Не знаю, спал ли он или так лежал, но его сочли спящим. Все проходившие, как офицеры, так и солдаты, единодушно говорили: „Тише, тише, не шумите: Дохтуров спит – не разбудите“. – Если он не спал, то ему лестно было слышать такое общее к нему внимание. Правду сказать, все любили его за кротость и доброту, а что он был храбрый и распорядительный генерал, это показали его действия в главнейших сражениях 1812 года» ^{45}

[Закрыть], – рассказывал H. Е. Митаревский.

Вспоминали разные подвиги Дохтурова: «…об отличии под Аустерлицем, где он спас вверенный ему отряд; с похвалой отзывались о действиях его в Прусской кампании, в которой он был главным действующим лицом; под Смоленском, честь защиты которого приписали ему. Он под Бородином со славою заменил раненого князя Багратиона, командуя 2-й армиею на левом фланге. Много говорили об атамане Платове и его казаках и отдавали им полную справедливость. Вообще о всех генералах в наших армиях, от старшего до младшего, говорили с похвалой. Очень мало было таких, действиями которых мы были совершенно недовольны. Начиная от суворовских походов до двенадцатого года, были беспрерывные случаи выказать свои способности. Можно смело сказать, что тогдашние наши генералы не уступали прославленным французским генералам и маршалам» ^{46}

[Закрыть].

В армии с большим сожалением говорили о гибели командира 2-го пехотного корпуса генерал-лейтенанта Карла Федоровича Багговута: «Мужественный и благородный генерал Багговут, убитый ядром в начале Тарутинского сражения, отличался своим необыкновенным хладнокровием и способностями, которые не были однако первостепенными. Багговут был отличным корпусным командиром и был весьма любим товарищами за свое рыцарское благородство и постоянно веселый нрав. Находясь однажды со своим полком во время войны 1806 года в цепи, он увидел приближавшегося в качестве парламентера французского офицера Сегюра; хотя Багговут приказал прекратить перестрелку, но вдруг раздался с нашей стороны выстрел, который, к счастью, не причинил никому вреда. Сегюр, оскорбившись этим, потребовал объяснений; Багговут не замедлил представить ему, что этот выстрел был сделан молодым и неопытным рекрутом, который однако не останется без наказания. Так как Сегюр не хотел этим удовольствоваться, Багговут, изорвав на себе рубашку и обнажив пред ним свою грудь, сказал ему: "Если вам этого не достаточно, то вот вам моя грудь: стреляйте в нее"; надменный и хвастливый француз поспешил успокоиться» ^{47}

[Закрыть].

В числе наиболее часто поминаемых начальников встречается имя генерал-лейтенанта начальника 3-й пехотной дивизии Петра Петровича Коновницына, который, по словам А. И. Михайловского-Данилевского, «полагал, что изменит долгу своему, ежели не будет находиться в цепи стрелков при первом ружейном выстреле». Об этой черте генерала свидетельствовала и Надежда Дурова, которая привела в своем рассказе характерный для той эпохи случай: «Генерал этот любит находиться как можно ближе к неприятелю и, кажется, за ничто считает какие б то ни было опасности; по крайней мере, он также спокоен среди битв, как и у себя в комнате. Здесь завязалось небольшое сражение. Генерал подъехал к передовой линии; но как свита его тотчас привлекла внимание и выстрелы неприятеля, то он приказал нам разъехаться. Не знаю почему, мы не скоро послушались его, и в это время ранили под ним лошадь. Неприятель сосредоточил на нашей группе свои выстрелы, что и заставило Коновницына отъехать немного далее от линии фланкеров. Когда мы повернулись все за ним, то мой досадный Зелант, имея большой шаг, неприметно вышел вперед генеральской лошади. Коновницын, увидя это, спросил меня очень строго: "Куда вы, господин офицер? Разве не знаете, что вам должно ехать за мною, а не впереди?" Со стыдом и досадою осадила я свою лошадь. Генерал, верно, подумал, что это страх заставил меня прибавить шагу!..» ^{48}

[Закрыть]Не менее выразительный рассказ поместил на страницы своего дневника А. А. Щербинин: «Достоин примечания следующий случай: когда неприятель занимал деревню Грос-Гершен и гренадеры были посланы выгнать его, тогда почтенный предводитель их Коновницын, желая сберечь сей отличный корпус, употребляемый только в крайности, остановил его в некотором расстоянии и бросился к впереди стоящим войскам. Случай привел его к 3-й дивизии, находившейся во 2-м корпусе, а прежде состоявшей под его начальством. Едва увидели солдаты и офицеры незабвенного начальника, как громогласное ура раздалось по всей линии, обратив все внимание на него, забыли они опасность и долг. Стрельба умолкла. Изумленный неприятель также остановил огонь. Но как только Коновницын объяснил причину приезда своего, тогда все бросились вперед, и неприятель опрокинут был. В ту самую минуту обожаемый сей начальник ранен пулею в ногу..» ^{49}

[Закрыть]

Искренней привязанностью сослуживцев, с которыми смерть разлучила его на двадцать восьмом году жизни, пользовался начальник артиллерии генерал-майор граф А. И. Кутайсов: «…Несколько наших генералов бросились отбивать люнет. С ними бросился и наш начальник артиллерии, незабвенный граф Кутайсов, молодой, прекрасный, благородный. Он пал в общей свалке. Мы очень об нем жалели, потому что все его любили и он любил нас не менее. Он, обыкновенно, говаривал: "Всем я доволен своими артиллеристами, одна беда: как только ночной поход, ни одного офицера не видно – все спят и гнезда свили себе на орудиях". Отчасти это была правда» ^{50}

[Закрыть].О благородных «свойствах» души молодого генерала вспоминал и А. И. Михайловский-Данилевский: «Рассказывали следующее о графе Кутайсове, убитом в Бородинском сражении. В царствование Государя Павла бросали бомбы, чтобы зажечь примерный городок, выстроенный близ Петербурга. Граф Кутайсов, наводя сам мортиру, попал в цель. Император, стоявший вдалеке, желал узнать имя офицера, кому сие удалось. Все радовались наименовать сына любимца Государева. Но Кутайсов отвечал посланному, что бомбу пустил не он, а служивший в его роте бедный престарелый майор, которого Император щедро наградил. Кутайсов присовокупил: „Мне милости монарха не нужны, но они необходимы для сего майора“. Немного генералов, о которых относятся с столь выгодной стороны, как о нем. Лейб-медик Виллие, который жил с ним три недели до Бородинского сражения, сказывал мне, что заботливость его простиралась до того, что он, просыпаясь по ночам, записывал мысли, которые ему приходили насчет артиллерии, которую он начальствовал. Скромность его была столь велика, что, будучи легко ранен близ Смоленска, он просил Виллие никому об этом не говорить. Он загладил службою и поведением своим невыгодное влияние имени отца своего» ^{51}

[Закрыть].

Другой артиллерийский начальник генерал-майор Василий Григорьевич Костенецкий, герой многих легенд и преданий, относился также к числу «оригиналов». Его портрет запечатлел в записках H. Е. Митаревский: «Из генералов был у нас на батарее наш Костенецкий. Он объезжал батареи; постоит, что-нибудь скажет или прикажет ротному командиру и дальше. У нас он сказал своим звучным голосом: "Смотрите, господа, зарядов даром не терять, не торопиться и каждый выстрел наводить". – И надо сказать правду, это выполнялось в точности. Говорят, на одной батарее у Костенецкого убило лошадь. Он равнодушно выкарабкался из-под нее, снял мундштук и седло, которое положил себе на плечи. Когда командир роты предложил ему солдата, он сказал: "Не надо, солдат нужен вам; я и сам донесу седло". Таким образом Костенецкий обходил батареи пешком с седлом на плечах. Так рассказывали; сам я не видал этого, но от него можно было ждать подобной выходки. Генерал Костенецкий был грозного вида, сильный и храбрый, как лев, но характер у него был очень добрый. Доброту его испытал почти каждый из нас на себе. Случалось иногда, что он вспылит, но всегда кончалось ничем; все это знали и мало от его вспышек тревожились. Мы прозвали его странствующим рыцарем. Где бы он ни послышал перестрелку, в авангарде или арьергарде, непременно туда явится. За ним ездил человек с хлебом и куском холодной говядины; где вздумается ему, там он остановится, поест и выспится. Канонада, между тем, продолжалась с обеих сторон своим порядком» ^{52}

[Закрыть]. Военачальник отличался огромной физической силой (рывком за хвост он валил наземь коня), что ставило его подчиненных подчас в затруднительное положение. «Генерал Костенецкий учил собравшихся у орудий офицеров и фейерверкеров, как действовать картечью при наступлении неприятеля, особенно неприятельской кавалерии. „В таком случае, говорил он, не следует наводить орудий по диоптру, – при этом он подошел и взял в руки правило, – а для скорости должно смотреть сзади и направлять по самому орудию“. Говоря это, он начал поворачивать лафет направо и налево, приговаривая: „Вот так, вот так“. – Тут не один я подумал: хорошо учишь, да мало найдется таких, чтобы с такой легкостью могли бросать батарейный лафет», – вспоминал H. Е. Митаревский. В числе излюбленных в армии тем разговоров подчиненный В. Г. Костенецкого привел историю, имевшую место во время сражения под Аустерлицем: «Рассказывали о его силе и доброте; припоминали много случаев из его жизни. Под Аустерлицем он командовал конно-артиллерийскою гвардейской ротой, в чине полковника. Великий Князь Константин Павлович его знал и любил с ним шутить. Встретившись с ним после сражения, Великий Князь, приняв серьезный вид, сказал ему: „Как же ты, Костенецкий, вздумал отбиваться от неприятельской кавалерии банниками и преломал их?“ – „Виноват, Ваше Высочество, второпях!.. – отвечал Костенецкий. – Да и дело было не совсем ладно, только банники перебил!.. Когда бы банники были железные, то дело было бы сподручнее“. Об этом Константин Павлович при случае рассказал Государю Александру I, и Государь заметил: „Банники железные поделать не трудно, да нелегко найти Костенецких, чтоб действовать ими“» ^{53}

[Закрыть].

«Начальники народных наших сил», чьими портретами в Военной галерее Зимнего дворца нередко любовался А. С. Пушкин, безусловно, вписали яркие страницы в историю той эпохи, навсегда оставшись жить в преданных сердцах своих подчиненных. Сколько силы и страстности вложил M. М. Петров в одно из своих самых сильных и сокровенных желаний: «И тогда, когда придет последний час мой, настанут остатние минуты бытия моего, душа моя, прощаясь с жизнию земной, облобызает священные лавры военной славы Отечества… И кто знает, что Господь не услышит моего моления грешного и не подкрепит еще однажды душу мою, желающую в последний раз обнять ту славу Отечества и погасить последний взор жизни на священном лике Монарха благословенного и окружающих его полководцев – начальников моих, озаряющих мое жилище светом веры и надежды радостной, там – за фобом – сущей с ними».

Глава пятнадцатая
ДРУЖБА

 
Святому братству сей фиал
От верных братий круга!
Блажен, кому создатель дал
Усладу жизни, друга;
С ним счастье вдвое; в скорбный час
Он сердцу утешенье;
Он наша совесть; он для нас
Второе Провиденье.
 

В. А. Жуковский. Певец во стане русских воинов. 1812 г.

«И вот угасает жизнь моя, но душа моя, слава Богу, сохраняет мое священное сокровище – благодарность тем согражданам, которые обязали меня своею приязнью» ^{1}

[Закрыть]– так отозвался о людях, связанных с ним священными узами дружбы, M. М. Петров. Для него это были не просто спутники жизни, с которыми он делил «веселья час и боль разлуки», время досуга и труда. Военные той поры делили между собой горечь поражений и радость побед, жизнь и смерть. Они держали на своих плечах десятилетие «больших войн и большой крови», когда расставания подстерегали их на каждом шагу, а минутная дружеская встреча могла оказаться последней. «Некролог тогда заполнялся быстро», – заметил современник.

Вот, например, строки из стихотворения эпохи, сочиненное С Н. Мариным, «На отъезд флигель-адъютанта в армию»:

 
Так друг наш – с нами разлучаясь,
И славою войны прельщаясь,
Нас вспомнит в дальней стороне.
Средь пуль, бомб, ядер и картечи,
Среди смертей, среди увечий
Есть чувство дружбы на войне ^{2}

[Закрыть].
 

Речь здесь идет не о ком-нибудь, а о знаменитом впоследствии министре полиции и шефе жандармского корпуса Александре Христофоровиче Бенкендорфе. Но так далеко в будущее в то время никто не загадывал: друзья провожали в неблизкий и опасный путь «любезного Сашу», молодого и отважного, отправляющегося на Дунай, где в это время шла война с Турцией. Офицер лейб-гвардии Преображенского полка, к тому же адъютант императора, он вполне мог продолжать службу в Петербурге, но Бенкендорф в качестве добровольца стремится туда, где:

 
Прозоровской умрет с оружием за трон,
И будет страх врагам наш князь Багратион ^{3}

[Закрыть].
 

Кстати, сам князь Багратион считал дружбу обязательной и неотъемлемой составляющей своего ремесла, в одном из приказов он напоминал подчиненным: «В военной службе первейший предмет – воинский порядок, субординация, дисциплина и дружба» ^{4}

[Закрыть]. Современники утверждали, что и Александр I, приучив себя в силу своего положения «управляться всегда рассудком», в глубине души всегда имел «большую наклонность» к чувству дружбы ^{5}

[Закрыть]. Сколько бы ни обсуждалась в обществах обеих столиц «их обоюдная иудейская дружба» с Наполеоном после заключения Тильзитского мира, однако в беседе с французским посланником А. Коленкуром (который, по-видимому, искренне и неформально был привязан к российскому монарху) царь произнес знаменательную фразу: «Я не понимаю, как можно быть союзником или другом наполовину» ^{6}

[Закрыть]. Что бы ни говорили о двуличии и притворстве Александра I, как политика и дипломата, но он позволял себе несовместимую с царским положением роскошь – дружить. Достаточно привести в качестве примера отношения, связывающие его с прусским королевским домом. Верность союзу с Фридрихом Вильгельмом III он пронес через все испытания Наполеоновских войн, сквозь порицания своих советников. А разве его взаимоотношения с Аракчеевым, Барклаем де Толли, П. М. Волконским не были дружбой? Конечно, иметь друзей среди подданных – задача непростая, мало кто из лиц, окружавших русского царя на протяжении 25 лет его правления, смог сохранить его доверие; он был подозрителен, тонко чувствовал корысть или неблагодарность. Не переносил он, если подданный, возвышенный им «из низкой доли», становился горд, спесив и самонадеян. Испытав разочарование, как это произошло в случае с M. М. Сперанским, Александр I разрывал отношения безвозвратно. Он многое мог простить тем, кто высказывал ему свое неудовольствие в глаза, если же человек, которого он приблизил к трону, произносил слова осуждения за его спиной, то он навсегда терял дружбу, да и право на прощение со стороны государя. В ту военную эпоху «друга наполовину» Александр I расценивал как предавшего в бою. К тем же, в ком государь был уверен, он был безмерно снисходителен: «Недавно Император очень рассердился на князя Волконского за то, что затерялось какое-то важное донесение, полученное от нашего посланника при Нидерландском дворе, и между прочим сказал ему в гневе при всех, „что он его ушлет в такое место, которого князь не найдет на всех своих картах“. Хотя князь в сем деле был совсем не виноват, потому что, как мне известно, он положил полученную из Брюсселя депешу в кабинет Государя, где она во множестве бумаг, вероятно, затерялась, но менее того он чрезмерно был огорчен, никого во весь день, кроме меня, к себе не допускал, говорил мне, что он все бросит и уедет в Россию, и, наконец, просил меня принести ему Библию. Под вечер Государь за ним послал и, смеючись, сказал ему: „Не правда ли, что ты был виноват? Помиримся“. – „Вы бранитесь при всех, – отвечал князь, – а миритесь наедине“. Они пробыли вдвоем с час, на другой день назначено быть званому обеду, на котором Император хотел всему двору показать, что он более не гневается на своего любимца, и, между прочим сказал: „Люди, живущие вместе, иногда поссорятся, но зато скоро и мирятся, например, как мы с Волконским“» ^{7}

[Закрыть].

Может быть, Александр I, как и его «любезные сослуживцы», оказался не чужд чувств, о которых написал в своем дневнике А. Чичерин: «<…> Мы привыкли находиться в обществе своих товарищей и теперь испытываем потребность видеть их. Не то чтобы нас связывали узы очень нежной дружбы, не то чтобы их общество могло расцветить унылое однообразие нашей жизни, но просто мы привыкли видеть их повседневно, разделять с ними все, не расставаться с ними» ^{8}

[Закрыть].

Современники утверждали, что дружба в те годы была под стать эпохе и носила характер исключительный: «Должен, однако ж, я сознаться, что никогда и нигде не видал я такой дружбы, как между тогдашними молодыми офицерами гвардейского корпуса, и не встречал так много добрых ребят, благородных и вместе с тем образованных молодых людей» ^{9}

[Закрыть]. Герои той поры отличались, «составляя себе имя», не только подвигами на полях битв, но и умением дружить, также как и сражаться – на грани жизни и смерти. Можно сказать, что в те годы культ дружбы являлся нравственным принципом. Ф. В. Булгарин привел на страницах воспоминаний несколько примеров «дружеских историй», о которых говорили в армии: «Вся гвардия и армия знала о дружбе и похождениях лейтенантов Давыдова и Хвостова, русских Ореста и Пилада, которые и жили и страдали вместе, и дрались отчаянно и вместе погибли. Флотские лейтенанты Хвостов и Давыдов служили в американской компании, командуя ее судами. Известно, что с Крузенштерном, отправившимся на первое плавание русских вокруг света, послан был камергер Резанов, в звании посла, для заключения торговых трактатов с Китаем и Япониею. Русских не только не приняли в Японии, но и оскорбили отказом. <…> Резанов за столом сказал, что русская честь требует, чтоб отомстить варварам. В числе гостей были Хвостов и Давыдов. „Дайте только позволение, – возразил Хвостов, – а я заставлю японцев раскаяться“. В порыве гнева Резанов написал несколько строк, в виде позволения, и отдал Хвостову <…>. На другое утро, когда первый пыл досады прошел, Резанов хотел взять обратно данное им позволение отмстить японцам, но уже было поздно. Хвостов не соглашался возвратить бумаги и немедленно отплыл в Японию. С одним бригом, слабо вооруженным, он наделал столько хлопот японцам, что все их государство пришло в движение, Хвостов и Давыдов брали их суда, делали высадки на берег, жгли города и селения и только за недостатком боевых припасов возвратились в Петропавловский порт с богатейшей добычей» ^{10}

[Закрыть].

В Петропавловском порту капитан 1-го ранга Бухарин посадил Хвостова и Давыдова под караул и завладел всем грузом. Но два друга ушли из тюрьмы и пешком прошли через всю Сибирь, где какой-то разбойник (!) помог им добраться до Петербурга. В Северной столице их отдали под суд, но «Государь-Император, по благости своей, предоставил им средство загладить проступок и послал их на гребной флот в Финляндию, которую тогда покоряли русские войска. Хвостов и Давыдов вскоре прославились отчаянным мужеством и блистательными подвигами. Имена их были известны в финляндской армии» ^{11}

[Закрыть].

В сражении на море подводную часть канонерской лодки, на которой находился Хвостов, пробило ядром. Он сорвал с себя мундир и заткнул им дыру. Главнокомандующий русскими войсками граф Ф. Ф. Буксгевден привез в свою Главную квартиру обоих друзей и в награду за их подвиги велел гауптвахте отдать им генеральские почести. Александр I по окончании войны в Финляндии простил обоих, и морские офицеры с почетом возвратились в Петербург. Но внезапно оба… пропали. Расследованием их исчезновения занималась специальная комиссия, но она ничего не обнаружила. Лишь через два года в Петербург прибыл американский купеческий бриг, шкипер с которого разъяснил горестную причину их исчезновения. «За день до отъезда его из Петербурга в Кронштадт Хвостов и Давыдов обедали у него, на Васильевском острове. Они пропировали долго за полночь и возвращались, когда уже начали разводить Исаакиевский мост <…>. "Воротимся!" – сказал американский шкипер, провожавший их. – "Русские не отступают! – возразил Хвостов. – Вперед! Ура!" Хвостов и Давыдов хотели перепрыгнуть через пространство, казавшееся небольшим в темноте, упали в воду – и поминай, как звали! <…> Замечательно, что тел не выброшено нигде на берег.

Я знал хорошо и Хвостова, и Давыдова и в Финляндскую войну, и в Петербурге. Умные, образованные, прекрасные офицеры, но пылкие и неукротимые молодые люди, поставившие все наслаждения жизни в том, чтобы играть жизнью!» ^{12}

[Закрыть]

«Японские приключения», как явствует из продолжения рассказа Ф. В. Булгарина, не завершились отчаянными рейдами Хвостова и Давыдова. Далее в воспоминаниях автор восклицает: «Может ли быть что трогательнее дружбы П. И. Рикорда (ныне адмирала) и В. М. Головнина (умершего в чине контр-адмирала)! Когда Головнин был задержан в Японии, Рикорд решился или умереть, или освободить друга своего из плена варваров и успел в своем предприятии». Головнин, будучи в чине лейтенанта, командовал шлюпом «Диана», а Рикорд, также лейтенант, находился у него в подчинении. Друзья совершали кругосветное плавание, когда открылась война с Англией. Англичане пытались перехватить «Диану» у мыса Доброй Надежды, воспрепятствовав русским морякам вернуться на родину. Однако Головнину удалось уйти. Добравшись до Камчатки, Головнин вынужден был оставаться здесь до заключения мира с Англией, чтобы вернуться в Европу. Не теряя времени, он изучал и описывал Курильские острова, заплыв «по соседству» на остров Кунашир. Местное японское начальство, прикинувшись дружелюбным, пригласило Головнина и бывших при нем русских моряков к обеду, но, как только он вошел в ставку губернатора, его связали и отправили в тюрьму, отомстив тем самым за подвиги Хвостова и Давыдова. В неволе Головнин провел три года и был спасен верным другом Рикордом. Находясь в тюрьме, Головнин ухитрялся поддерживать связь со своим товарищем. Заключенному было запрещено писать что бы то ни было. Но Головнин нашел хитроумный выход из положения: он предложил составить «Русскую грамматику» для японцев, и ему тотчас предоставили бумагу и чернила. Каждая страница его «труда» была озаглавлена наименованием частей речи: «Местоимение», «Имя существительное» и т. д. Письма из плена попали к Рикорду, вызволившему своего друга на свободу, доказав, что для дружбы нет ничего невозможного.

Примеры «подвигов дружбы», воодушевлявшие русских офицеров, существовали во всех родах войск. Нередко к дружеским узам прибавлялось еще и кровное родство, усиливая драматизм героических сказаний. «Я упоминал о двух молодых лифляндцах, прапорщиках 3-го егерского полка, Вильбоа и Штакельберге. Земляки и едва ли не родственники, они были неразлучны. Все офицеры любили их за скромность, благородство и необыкновенную храбрость. В одном авангардном деле шведы перестреливались с нашими егерями, засев за камнями. Сражающихся разделял не широкий, но быстрый ручей, с шумом и пеной текущий по острым камням. На берегу ручья стояло высокое и толстое дерево. Под градом пуль Вильбоа и Штакельберг, командовавшие в этом месте нашею цепью, велели срубить дерево, и когда оно перевалилось через ручей, они первые бросились на него, чтоб перебежать на другую сторону. Вильбоа шел впереди, и на половине дерева поражен был пулей в грудь. Он упал в объятия друга своего Штакельберга, и в ту самую минуту, когда тот хотел отдать драгоценную ношу егерям, вторая пуля ударила в висок Штакельберга, и оба друга, обнявшись, уже мертвые упали в воду. Наши егеря, чтобы отомстить за смерть своих офицеров, без начальников бросились по дереву на другой берег, ударили отчаянно в штыки и перекололи всех, кто не успел уйти. Тела храбрых офицеров отнесло течением за версту. Их похоронили с честью и в безлюдной долине между скалами поставили деревянный крест над могилою, скрывшей блистательные надежды!» ^{13}

[Закрыть]Героическое сказание о «дружестве и чести» сохранил в памяти один из братьев Муравьевых, служивших в квартирмейстерской части: «В 1812 году Шевич командовал пионерной ротой. Желая участвовать в Бородинском сражении, он лично просил главнокомандующего вверить ему несколько орудий, при коих он со своими пионерами предлагал исполнять должность артиллеристов. Кутузов исполнил желание просителя и велел поставить его за Раевского батарею. Шевич имел двух братьев, служивших в каком-то полку, с которыми он восемь лет не видался. Полк их, стоявший до войны в Финляндии, присоединился к большой армии, о чем он, Шевич, не знал. Для прикрытия его орудий случайно назначили батальон того полка, в коем братья его служили. Желая познакомиться с офицерами, он накануне сражения подошел ввечеру к огню, около которого они сидели. Осведомившись о названии полка, он спросил батальонного командира, не знает ли он брата его Шевича, который в этом полку служит. Но как они оба удивились, узнав друг друга! Братья обнялись. Шевич нашел и другого брата своего, который служил обер-офицером в том же батальоне. Братья провели ночь у огня, приготовляя себя к предстоявшей битве. Они выразили взаимную дружбу свою завещанием не выдавать друг друга. Когда французы взяли батарею, пионерный Шевич, схватив ружье, отбивался около своих орудий; брат его, майор, бросился к нему с батальоном на помощь и отстоял орудия, но был убит подле вырученного им брата, который сам, раненный пулею в руку и штыком в грудь, не оставляет своего места. Третий брат жестоко ранен; его берут четыре солдата и хотят вынести из огня, но прилетевшая граната попадает прямо на раненого, взрывом своим разносит его члены в разные стороны и убивает четырех солдат, его несших. Это случилось в виду пионерного капитана, который в отмщение не дает помилования неприятелю. Французов всех перекололи и освободили орудия. Замечательный случай этот не имеет, конечно, ничего необыкновенного, но подробности рассказа могли бы подвергнуться сомнению, если б Шевич не был действительно известен в армии за человека отчаянной храбрости. Впрочем, говорили также, что поведение его было далеко не отличное и что он большой буян» ^{14}

[Закрыть].

Сколько произносилось в те годы перед битвами, «сотрясавшими вселенную», клятв и «завещаний не выдавать друг друга»! Земные узы могли оказаться недолгими, но они запечатлевались кровью друзей, о которых потом помнили вечно. Вот рассказ знаменитого в 1812 году генерала А. П. Ермолова о малоизвестном товарище, погибшем в кампанию 1805 года: «…Мариупольского гусарского полка подполковник Игельстром, офицер блистательной храбрости, с двумя эскадронами стремительно врезался в пехоту, отбросил неприятеля далеко назад, и уже гусары ворвались на батарею. Но одна картечь – и одним храбрым стало меньше в нашей армии! <…> За два дня перед тем, как добрые приятели, дали мы слово один другому воспользоваться случаем действовать вместе, и я, лишь узнал о данном ему приказании атаковать, бросился ему на помощь с конною моею ротою, но уже не застал его живого и, только остановив неприятеля движение, дал способ эскадронам его собраться и удержаться на месте» ^{15}

[Закрыть].

Дружеское участие озаряло сердца многих офицеров русской армии, для которых память о друге стала неотделимой частью воспоминаний о «незабвенной поре». Память о военных событиях – это память о невозвратных потерях. Так, И. С. Жиркевич в Заграничном походе 1813 года лишился товарища, с которым был неразлучен с кадетской поры: «Я был произведен в подпоручики лейб-гвардии в артиллерийский батальон, вместе с другим кадетом Поторенем, который был и по кончину свою моим постоянным другом» ^{16}

[Закрыть]. Казалось бы, обычная история, поведанная много лет спустя в нескольких словах. Однако вспомним, что производство в подпоручики состоялось в 1805 году, накануне войны с Наполеоном, когда однокашникам было по 15 лет, а через восемь лет одного из них не стало! Иван Степанович Жиркевич не обманул «провидческих» ожиданий своей матери и действительно получил должность витебского генерал-губернатора. Впереди у него была целая жизнь, но лучшего друга в этой жизни уже не было. Тот же Жиркевич привел в записках показательный для той эпохи случай, обративший на себя внимание собратьев по оружию во время Заграничного похода 1814 года во Франции: «Адъютанта Тимана мы похоронили возле Труа. Он внезапно занемог горячкою и на третий день умер. За неимением нашего священника, пастор прусских войск совершал погребальную службу. Наши похороны гвардейского офицера поразили прусских гвардейцев. В особенности их поражало – это то, что офицеры сами подняли гроб и несли его на руках более трех верст, до самого кладбища. – „Этой чести у нас и фельдмаршал не добьется“, – говорили они; а мы отвечали, „что любимый товарищ по чувствам выше и дороже фельдмаршала“» ^{17}

[Закрыть].