Текст книги "Том 23. Её величество Любовь"

Автор книги: Лидия Чарская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 10 страниц)

Проданный талант

– Итак, ты едешь?

– Решено окончательно. Еду. Прощай.

Ратманин поднял на товарища красивые черные глаза. В них отразилась вся стойкая, непоколебимая натура юноши. Он помолчал немного, потом сказал:

– Ты должен мне дать слово, Студнев, навещать ее часто, часто… и сообщать мне все, что ей надо… Умоляю тебя об этом ради всего дорогого. Она ведь мне не напишет, если будет в чем-либо нуждаться, ты ее не знаешь, да, Студнев, ты не знаешь моей матери или, по крайней мере, мало ее знаешь. Это, это…

– Святая, – произнес белокурый, плотный, некрасивый юноша, Сергей Студнев, полная противоположность высокому, тонкому, изящному Ратманину.

– Святая и ангел!.. – подтвердил последний и хотел прибавить еще что-то, но стук в дверь и нежный голосок за нею заставили его разом замолчать и насторожиться.

– Вот и я. К вам можно? – Анна Викторовна Ратманина появилась на пороге.

Это была худая, молодая еще женщина, с усталым но необычайно красивым лицом, большими, впалыми, черными глазами. Несмотря на более чем скромный, даже бедный костюм, небрежную прическу, показывавшую, что Анна Викторовна мало обращает внимания на свою внешность, – это была в полном смысле слова красавица. При виде ее трудно было сказать, что она мать такого взрослого, семнадцатилетнего юноши, как Алексей Ратманин.

Ее сын мало походил на нее. Только ее глаза, мечтательные, грустные и глубокие, как море, были совершенно такие же, как у Алексея.

– Ну, вот и я, – произнесла она, протягивая руки обоим юношам сразу и награждая сына одним из тех взглядов, который может дарить только безумно любящая своего ребенка мать. – До поезда остался час. Я пришла посидеть в "нашем уголке", Алеша. – И она любовно окинула крошечную, обставленную более чем скромно, комнатку сына.

– Вот и отлично! А я вам мешать не буду. Прощай, Алексей! Дай Бог тебе удачи и счастья в столице. До свиданья! Возвращайся скорее с громкою славою и полным карманом денег, – говорил Студнев шутливым тоном.

Товарищи обнялись.

– Помни же! Ты обещал мне позаботиться о маме! – успел сказать другу Ратманин.

– Да уж ладно, ладно. Буду помнить. Ты только сам не забывай нас, пиши почаще.

И, сильно тряхнув руку товарища, Студнев вышел.

– На вокзале увидимся! – крикнул он с порога.

Едва только он вышел, как Анна Викторовна нежно и сильно обхватила кудрявую голову Алеши, прижала к груди и прошептала с внезапно застлавшими глаза слезами:

– Милый мой! Сокровище мое! Мальчик мой единственный! Хорошо ли я делаю, что отпускаю тебя? Алеша мой! Что ты будешь там делать один без меня. Как ты устроишься? Ведь ты привык к моей заботе и ласке! Я с ума схожу, Алеша, когда подумаю о том, как ты будешь одинок в чужом большом городе.

Она хотела добавить еще что-то, но не выдержала и заплакала, опустившись на стул. Ратманин положил ей на колени свою красивую, темнокудрую голову и заговорил взволнованно:

– Мама, золото мое… родная мама… не плачь! Ведь там, в столице, ждет твоего сына слава, ждет успех… А главное, занявшись серьезно искусством, я надеюсь, что в состоянии буду дать и тебе вздохнуть свободно. Ведь ты слепишь глаза за этим ужасным вышиваньем гладью. Помнишь, что сказал доктор? При таком труде тебе не хватит твоих глаз и на два года… Это ужасно, мама! Я ежемесячно стану высылать тебе мой заработок… Милая ты моя мамочка!

Анна Викторовна перестала плакать. Она сидела задумчивая, притихшая и любовалась своим большим, умным, добрым и талантливым мальчиком.

Весь город знает, как он талантлив, ее Алеша; весь город знает, как он всеми силами старается облегчить тяжелую долю матери-труженицы. Но в маленьком Вольске негде развиться таланту юноши, негде найти сбыт работам, за которыми немногие жившие там знатоки признают уже давно выдающиеся достоинства. Давно уже Анне Викторовне говорят, что ее Алеше нужно ехать в столицу, где из ее сына мог бы выйти выдающийся художник, но она и слышать не хотела о том, чтобы расстаться с своим ненаглядным, единственным сынишкою. Но теперь сам Алексей выразил твердое намерение ехать в столицу – и она не будет противиться ему. Пусть едет – раз иначе нельзя. Она не будет горевать больше… Ей нельзя удерживать его, мешать ему… Кто знает? Может быть, столица, этот чуждый, неведомый им обоим, страшный город, даст славу и деньги ее Алексею.

И она быстро осушила последние дрожащие на ее ресницах слезинки и сказала:

– С Богом, мой мальчик… А я здесь буду молиться за тебя…

* * *

Как во сне ехал Алексей Ратманин по шумным, суетливым петербургским улицам. И не только сейчас, а все время от Вольска до Петербурга казалось ему одним сплошным тяжелым кошмаром. Прощанье с матерью, с любимым учителем – художником Волиным и другом Сергеем, слезы мамочки, ее последние напутствия и благословения, долгий, как вечность, путь, приезд и эта совсем чужая ему сутолока на чужих улицах в чужом городе – совершенно закружили его. Полуживой от усталости, он таскался уже около часа по городу, стараясь найти себе дешевенькую комнату со столом, но всюду, куда ни подвозил его извозчик, нанятый им у вокзала, куда бы ни заходил Алеша, все не подходило ему. То цены за комнату пугали его, то ему показывали такую темную конуру, где ни в коем случае нельзя было заниматься живописью.

Но вот извозчик, проехав целый ряд разных улиц, остановился в каком-то узком переулке, перед деревянным невзрачным домом, у ворот которого на стене висело несколько зеленых билетиков о сдаче комнат.

– Посмотрите, барин, – сказал извозчик, – здесь, кажись, фатерки дешевые… Давеча студента возил, тот тоже здесь комнату снял…

Алексей выскочил из саней и, оставив свой чемоданчик и ящик с красками на попечение извозчика, бросился в ворота и в следующую же минуту звонил у дверей первой квартиры.

Заскрипели легкие шаги за дверью.

– Кто там? – послышался женский голос.

"Господи! Совсем точно мамин голос", – мелькнуло в голове Алеши и даже дух захватило у него в груди.

Дверь распахнулась, и хорошенькая молодая девушка появилась на пороге.

– Здесь сдается комната? – спросил Ратманин.

– Пожалуйте, здесь, я покажу вам, – и ласково кивнув белокурой головкой, девушка прошла вперед.

Алексей последовал за нею. Комнатка, в которую она привела его, была небольшая, но очень уютная и вся залитая солнцем.

– Ну-с, как вам нравится эта комната? – спросила девушка.

– Комната очень хорошая, – ответил Ратманин. – Мне бы она вполне подошла, только если цена…

– О, не беспокойтесь! мы недорого возьмем, так как эта комната уже третий месяц стоит пустая, – сказала девушка. – Жаль, дяди нет, но я вам прямо скажу: раньше мы брали за нее пятнадцать рублей в месяц, а теперь отдадим за десять… Обеды тоже можете у нас иметь. По тридцать копеек за обед не дорого будет для вас? Самовар когда хотите, хоть четыре самовара в день пейте… И прислуге ничего платить вам не придется, потому что у нас прислуги нет, а убирать комнату буду я, да и готовлю я…

"Какая она славная, а главное на маму голосом похожа", – подумал Ратманин и тут же добавил вслух: – Мне эта комнатка нравится, рисовать здесь удобно.

– А вы художник? – так и встрепенулась девушка.

– Начинающий, – скромно отвечал Алеша.

– Вот хорошо-то! – еще более оживилась она и даже запрыгала на месте, как маленькая девочка. – И дядя художник тоже.

– Да?

– Он картины на заказ пишет и портреты… И вы тоже будете писать на заказ?

– Надеюсь, и я тоже! – засмеялся Алеша и заявил, что он снимает комнату.

– Когда же вы думаете переехать? – спросила девушка.

– Да сейчас. Ведь у меня все вещи с собою.

– Ну, вот и отлично. Я сейчас пошлю дворника за вашими вещами. Ведь, наверное, вещей у вас не так много, один дворник унесет? – и она так хорошо и добродушно рассмеялась, что и сам Алеша не мог не засмеяться следом за ней.

– Да, вы угадали, вещей у меня немного, – произнес он шутливым тоном и потом прибавил: – а вас как зовут? Позвольте узнать.

– Анной Дмитриевной! А вы меня можете называть просто Нюрой, а то – что там "Анна Дмитриевна". Смешно.

– Ах, как хорошо, что вы Анна! – произнес Алеша.

– Почему же?

– Да маму мою так зовут. И голос у вас совсем как у мамы, и волосы. Нет, я положительно рад, что к вам попал. Вы мне маму напомнили.

– Вы, верно, маму вашу без ума любите? – поинтересовалась Нюра.

– Еще бы! – отвечал Алеша таким тоном, что сразу расположил к себе девушку. – Ведь у меня, кроме мамы, никого нет на свете… Она меня после смерти отца вынянчила, выходила и человеком сделала. Как же маму не любить! А вы разве матери своей не любите?

– У меня нет матери и отца нет… Я круглая сирота, – грустно ответила Нюра.

– Бедная! – тихо произнес Алеша. – А эта квартира, скажите, принадлежит вашему дяде, да?

Нюра закусила губы и, запинаясь, не сразу сказала:

– Дмитрий Васильевич Марин, хозяин этой квартиры, мне, собственно, не дядя, а какой-то дальний родственник моей покойной мамы, который взял меня из приюта… Я его называю дядей и уже третий год у него живу, хотя…

Она недосказала и спросила:

Позвольте вас спросить, как вас звать?

– Меня зовут Алексеем… Алексеем Ивановичем. Но я не привык, чтобы меня так называли, да и привыкать не хочется. Мама называла меня всегда Алексеем или Алешей и я бы хотел, чтобы и вы, Нюра, меня так называли.

– Хорошо! Хорошо! – радостно ответила девушка. – А только я с вами заболталась. Дворник уже давно вещи принес.

Она побежала в прихожую. Оттуда через несколько минут послышался ее звонкий голосок:

– Я вам вещи тащу, Алеша!

И вскоре сама она, раскрасневшаяся, втащила чемодан нового жильца.

– Ну, теперь устраивайтесь, – произнесла она весело, – вот и пожитки ваши. А я вам кофейку заварю с дороги. Вам что понадобится – крикните. Я тут неподалечку в кухне буду.

Алеша принялся устраиваться.

Но лицо, голос Нюры дали его мыслям новое направление. Он задумался о матери, которую так живо напоминала ему его новая знакомая. Как живая встала перед ним Анна Викторовна; он вспомнил о ее, начатом еще в Вольске, портрете, быстро вынул его из чемодана, поставил мольберт, растер краски и, накинув на плечи рабочую блузку, стал дописывать его.

Он так прилежно работал, что и не заметил, как отворилась дверь, и Нюра, осторожно неся кофе и булки, вошла в комнату.

– Вот вам ваш завтрак! – произнесла она. – Батюшки! Уж он за делом! – И девушка вскинула глаза на мольберт. – Что это за красавица такая!

– Это моя мама! – с заметной гордостью произнес Алексей. – Вам нравится?

– Очень, очень хорошенькая! – восхищалась Нюра, разглядывая красивое лицо Анны Викторовны.

– Что хорошенькая – душа у нее золотая! Видели бы вы, как она глаза над меткою чужого белья слепила, чтобы меня только накормить, одеть и обуть!

И Алеша с жаром стал рассказывать о своей матери. За разговором они не заметили, как пролетело время и как незаметно сдружились, точно были знакомы давным-давно.

Вдруг в передней раздался зычный, грубый голос.

– Дядя пришел. Надо его кормить обедом, – произнесла далеко не радостным тоном Нюра и поспешила к себе.

* * *

– Очень приятно познакомиться, молодой человек, – произнес минут через пять тот же грубый голос, – позвольте представиться: я хозяин квартиры, Дмитрий Васильевич Марин. – И на пороге показался худой, высокий человек, с черной бородой, с далеко не привлекательным лицом.

Алеше он с первого же взгляда не понравился; его маленькие, беспокойно бегающие глазки, его льстиво-угодливая улыбка, небрежный костюм и грубый, хриплый голос.

Марин любопытным взором окинул мольберт и громко с удивлением спросил:

– Чья эта картина?

– Как чья? – не понял Алеша. – Это я нарисовал портрет моей матери.

– Вы? Да это не может быть! Этого не мог нарисовать такой юноша, почти мальчик, как вы, – грубо произнес Марин. – Я этому не верю.

Алеша с наивным изумлением посмотрел на Марина.

– Вы в самом деле находите, что этот портрет исполнен хорошо? – спросил он.

Но Марин ничего не ответил. Он жадными глазами рассматривал портрет, то отступая на несколько шагов от мольберта, то приближаясь к нему, и повторял:

– Не может быть! Этого не мог нарисовать начинающий! Позволите мне посмотреть вашу работу у себя в комнате? – спросил он затем, прибавляя: – Там светлее.

– Пожалуйста! – ответил Алеша.

– Буду очень рад вас видеть у себя сейчас же! – произнес Марин и, поспешно схватив портрет, быстро выбежал с ним за дверь.

Алексей наскоро сбросил свою рабочую блузу и последовал за ним. Марин вбежал в большую, светлую комнату, сметнул со стоявшего у окна мольберта какой-то пейзаж и, поставив на его место портрет Анны Викторовны, вскричал, тыча в него пальцем:

– Они живут, эти глаза! Живут, положительно. Я, Дмитрий Марин, говорю вам это. Слушайте, молодой друг… У вас талант большой, огромный!.. И если подправить здесь и там… Вот… – и, наскоро захватив с палитры краски, он сделал несколько штрихов кистью справа и слева.

– Вот теперь совсем уже великолепно, – произнес он с уверенностью, хотя Алексей не мог не заметить, что портрет потерял значительно от этих двух-трех мазков Марина, но постеснялся высказать это.

– Позвольте пожать вашу руку, коллега! – произнес, как только умел любезно, новый знакомый. – Я буду всячески гордиться дружбой такого талантливого юноши! Надеюсь, вы не откажете мне в ней? – И он протянул Алеше свою волосатую, грязную руку с черными ободками на краях ногтей.

Ратманин поневоле должен был пожать ее. Марин продолжал осыпать Алешу комплиментами.

Он говорил, что гордится выпавшим на его долю счастьем иметь такого жильца, будущую знаменитость, будущего огромного художника. Незаметно навел он затем разговор на домашнюю жизнь Алеши, на его средства, ловко выспросил юношу обо всем и, узнав от Ратманина, что он приехал искать счастья в столице, обещал ему свое покровительство.

– А что касается вашего намерения записаться в Академию художеств, чтобы доучиться, – прибавил он, – то я вам не советую этого делать. В академии вы ничему не научитесь. Это я вам говорю, положительно. Я ведь сам учился в свое время в академии, но не окончил, бросил, убедившись, что только время напрасно теряю. А все-таки и без академии вышел в художники!.. Впрочем, об этом мы с вами еще поговорим. Я думаю, что вы будете очень довольны моими советами… Да и к чему академия, когда вы уже теперь настоящий художник, получше многих тех, кто академию окончил! А если вам нужны будут какие-нибудь указания, я всегда к вашим услугам.

"Хозяин мой вовсе не дурной человек, – подумал Алеша. – Странно, что он показался мне сразу таким несимпатичным".

Возвратившись в свою комнату, Алеша немедленно принялся за письмо к матери. Он подробно, до малейших мелочей, описал ей свое путешествие, свою новую комнату, добрую Нюру, с голоском, так похожим на голос мамы, и в заключение повторил все те похвалы, которые расточал Марин его таланту.

Потом он помолился Богу, как привык это делать дома, и стал мечтать о матери и о том, какую радость доставит он ей, если сделается «знаменитостью»… Наконец, усталость взяла свое, и Алеша уснул первый раз под чужим кровом.

* * *

А за стеною у хозяев шел в это время разговор о нем. Марин с Нюрой ужинали.

Дмитрий Васильевич то и дело прикладывался к рюмочке и выспрашивал Нюру о новом жильце. Девушка отвечала нехотя и мало. Она всегда чуждалась своего сурового «дяди» и чувствовала себя стесненной в его присутствии. Он обходился с нею грубо и неприветливо, но сейчас, после выпитой водки, язык у Марина развязался, и он был ласков с Ню-рою. Он поминутно восторгался Ратманиным.

– Это большой талант! Удивительный! Из мальчишки выйдет прок…

Нюра горячо приняла эти слова к сердцу.

Ей сразу понравился милый, добрый Алеша, так горячо любивший свою мать, и она не могла не радоваться его счастью.

– Как я рада, дядя, что он талантливый, этот Ратманин! – произнесла она, оживляясь. – Он такой славный…

– А ты сколько с него за обеды взяла? – неожиданно оборвал племянницу Марин.

– Тридцать копеек, как всегда со всех жильцов брали, – ответила Нюра.

– Ну и дура! – грубо накинулся на Нюру Дмитрий Васильевич. – По полтиннику с него бери… Слышишь! Полтинник за обед, по гривеннику за самовар.

– Да как же, дядя?… Я уж ему сказала прежде… Да и за самовар никогда ничего не брали с тех, с прежних жильцов.

– И опять ты дура! – закричал с раздражением Марин… – С него можно брать… С него надо брать… Понимаешь… Говорят тебе толком, слушайся меня. Раз велено брать полтинник, ты и бери, и стыд в карман спрячь… Я знаю, что говорю…

– Да ведь, дядя, он, этот новый жилец, бедненький, – пробовала было возразить Нюра, – он сам мне говорил, что у него каждый грош рассчитан и что тех денег, которые он привез с собою, ему едва-едва хватит на месяц. А пока он начнет здесь сам зарабатывать, пройдет, вероятно, немало времени…

– Я это отлично знаю, – говорил Марин, наливая себе еще одну рюмку, хотя у него уже заметно язык заплетался от выпитой водки. – Да, знаю. И чем скорее этот мальчишка проживет привезенные с собою из Вольска гроши, тем мне же лучше будет…

– Почему же вам, дядя? – удивилась Нюра.

– То есть не мне, а ему, дурочка, – спохватился Марин… – ему лучше будет, он скорее за работу примется и… и… и… Словом, это мое дело, и ты не вмешивайся… Я так хочу! Поняла? А теперь пошла спать!..

Нюра покорно поднялась с места и, пожелав Марину покойной ночи, поплелась в свою каморку.

Сердце ее почему-то ныло. Точно какая-то беда грозила ее новому другу, который сумел ее привлечь своей добротой и искренностью. А Марин, оставшись один, допил водку и, потирая от удовольствия руки, произнес значительно:

– Сама судьба посылает мне этого глупого мальчишку. Дурачок даже не знает, какой огромный у него талантище… Ну-с, это нам на руку, Дмитрий Васильевич. О, и обделаем же мы дельце!.. Прежде всего необходимо затянуть мальчугана, а когда ему придет крайность, тут и предложить свои условия: так мол и так, не хочешь ли выплыть, дружок? И захочет, захочет! И дело в шляпе… А мы… мы еще прославим себя, Дмитрий Васильевич. О нас еще поговорят!.. Не хотели признавать в тебе художника, Дмитрий, правдой, признают его кривдой. Все враги мои признают… Всех вас проведу и выведу, голубчики мои!.. Только надо осторожно за дело приняться… Все будет так, как я придумал… Неделька, другая – и заговорят тогда о Марине; о том самом, которого считают бездарностью, которого заставляют писать дешевые картинки для рыночных торговцев… Подождите, я вам всем покажу!..

И продолжая потирать руки, Марин тихо хихикал, предвкушая что-то очень приятное и радостное для себя.

* * *

Марин исполнил свое слово и буквально не отставал от своего молодого жильца.

Он начал с того, что водил его по городу, показывал ему театры и кофейни, знакомил его с какими-то темными личностями, которых выдавал за своих товарищей-художников, прибавляя при этом, что Ратманину весьма полезно, даже необходимо подобное знакомство. А в те редкие часы, когда Алеша оставался дома, грязные, лохматые друзья Марина являлись в чистенькую комнатку Алеши, курили в ней скверный табак, требовали чай, водку и закуску и льстиво восхваляли талант Ратманина.

Так прошла неделя. За эту неделю Алеша ровно ничего не сделал; постоянные посетители и сам Марин не оставляли его ни на минуту одного и мешали работать.

– Не хотим вам давать скучать, молодой человек! – со своей обычной сладенькой улыбкой говорил Марин. – Соскучитесь вы, и работа не пойдет впоследствии.

– Мне бы хотелось побывать в академии да познакомиться с профессорами живописи, чтобы они посоветовали мне, поступать в академию или иначе устроиться как-нибудь, – говорил Алеша.

– Э-э! академия – вздор! – говорил Марин. – Я вас и без академии вытяну, вы мне только доверьтесь, юноша! Вы только слушайтесь меня и следуйте моим указаниям… А что касается профессоров, то я сам приглашу их сюда к вам… У меня ведь есть знакомые профессора… Они здесь посмотрят, как вы работаете, и, наверное, скажут вам то же самое, что и я: вам в академию не надо…

– Но я все это время не работал, некогда, – смущенно оправдывался Алеша.

– О, это ничего! Придет время – поработаете! – успокаивал его Марин. – Сперва надо хорошенько отдохнуть да посмотреть Петербург, набраться впечатлений, как говорят наши художники, а уж потом приняться запоем за работу… Вы только не беспокойтесь. Я сам, когда придет время, засажу вас за работу.

Но Алеша отлично сознавал, что уже давно пришло время приняться за работу.

Прошла неделя, еще одна… Скоро будет месяц, как он здесь, а никакого заработка в ближайшем будущем ему не предвиделось. Те скромные сбережения, которые он привез из Вольска, подходили к концу. Они все разошлись на угощенья его новых знакомых и на хождения по театрам с Мариным и его друзьями.

А тут еще надо было платить за комнату, за стол, за стирку белья и прочее.

Алеша волновался с каждым днем все больше и больше. Его письма к матери дышали далеко не тем юношеским задором, как то первое письмо, которое он отправил в день своего приезда в Петербург, после восторженного отзыва Марина о его картине.

Анна Викторовна, чуткая до всего, что касалось ее Алеши, посылала ему длинные, горячие послания, наполненные материнской заботой.

Как-то раз Алеша встал рано утром, когда еще все спали, взял кисть и набросал крошечную картинку, на которой изобразил Нюру, подающую ему в первый день его приезда кофе. Картинка попала в руки Марина. Он улыбнулся и сказал:

– Подождите, я снесу эту картинку знакомому торговцу. Интересно, что он скажет.

И в тот же день Марин понес картинку на рынок, старому продавцу, покупавшему обыкновенно аляповатые мариновские виды, ручейки, рощи.

– Это откуда у вас такая чудная вещь? – спросил торговец, любуясь картинкою.

– Как откуда? – смело ответил Марин. – Это моя работа… Неужто вы думаете, что я могу писать только ручейки да рощи… Вы еще не знаете Марина.

– Вот как! Отлично. Таких картинок приносите побольше, я всегда готов их покупать…

Марин очень довольный вернулся домой, но Алеше сообщил, что с трудом удалось ему пристроить картинку, да и то всего за пять рублей, между тем как на самом деле он получил за нее целых пятьдесят рублей.

Алеше и в голову, конечно, не приходило проверить – правду ли говорил хозяин. Он был рад и пяти рублям, которые Марин, впрочем, оставил у себя "за обеды".

* * *

Стояло хмурое зимнее утро. Алеша только что проснулся. Голова у него ныла, горела.

Накануне он поздно лег спать. Марин и его друзья до утра засиделись у него в комнате. Все они явились к нему "перекусить и покалякать", как выразился Марин.

Алеша был очень смущен этой навязчивостью. У него не было денег на угощение, и он, застенчиво краснея, признался в этом Марину.

– Вот она молодость-то и неопытность! – расхохотался тот. – За чем же дело-то стало? Вы мне скажите, чем хотите угостить эту ораву, и все будет по щучьему веленью. Нюрка сбегает в лавочку. Я ей дам на все, а потом сочтемся.

Алеша пожал руку Марина и принял его предложение.

Появились, действительно, как по щучьему веленью, и вина и закуски. Лохматые друзья Марина ели и пили за Алешино здоровье и очень сожалели, что их новый товарищ не берет в рот вина.

Только под утро они ушли и оставили Алексея с неприятной усталостью во всем теле и с болью в голове.

Едва он улегся в кровать, как кто-то постучал в дверь.

– Сейчас! Сейчас! – засуетился Алеша и стал быстро одеваться.

– Это я, Алеша. Вам письмо принесла! – И Нюра появилась на пороге с большим конвертом в руке.

– Письмо из Вольска! – заключила она торжествующе.

– От Сережи письмо, от Студнева, – разом оживляясь произнес Алеша. – Что-то он пишет мне?

– А вот прочтите и узнаете! – весело рассмеялась Нюрочка. – А узнаете, меня позовите и своей радостью поделитесь. Пока оставляю вас наедине с письмом!

И она быстро исчезла за дверью.

Алексей вскрыл конверт и прочел.

"Друг Алеша,

Не выдавай меня твоей матери, но я не могу молчать больше. С тех пор, как ты уехал, она перебралась в угол к прачке Семеновой, которая на вас стирала, теперь от сырости простудилась и заболела. Уже две недели как она лежит в жесточайшей простуде. Денег у нее нет ни копейки, потому что все свои сбережения она отдала тебе для поездки в Петербург. Я насилу упросил ее взять от меня в долг на доктора и лекарство. Но у меня самого не густо, ты знаешь, а посему, Алексей дружище, поторопись выслать матери хоть немножко денег, чтобы хоть на обеды ей хватило, а то ей приходится есть щи да кашу вместе с Семеновой. Да и доктора хорошого пригласить не мешает. Твой друг Сергей".

Алеша дочитал письмо. Слезы душили горло. Сердце билось до того, что он слышал, каждый удар его. Наконец, он не выдержал, упал головою на стол и, выронив письмо из рук, горько, неудержимо заплакал. Болезненная тоска по матери, отчаянный страх за ее участь и полное бессилие помочь ей сломили юношу.

Отчаяние так остро захватило Алешу, что он не слышал, как легкими, крадущимися шагами вошел в комнату Марин.

– О чем это вы так печалитесь, Алексей Иванович? – спросил он.

Алеша, обрадованный, что может хоть кому-нибудь рассказать про свое горе, в нескольких словах передал содержание письма матери.

– Зачем плакать! – произнес Марин. – Право, плакать не стоит.

– Как не стоит? Это ужасно: моя мама погибнет… умрет, – с дрожью в голосе прошептал Алеша, – и я не могу ничем ей помочь. Ведь я до сих пор, за исключением тех пяти рублей, которые вы мне принесли, не заработал ни гроша…

– Так что же? Успеете еще заработать, – а пока я могу вам помочь, вам и ей…

– Вы! – радостно воскликнул Алеша. – О! Дмитрий Васильевич, вы не знаете, как я вам буду обязан… Я готов все, все сделать, что только вы прикажете, только дайте мне возможность послать маме денег…

– И пошлете, если хотите – даже сегодня еще, если только мы столкуемся… Но здесь неудобно разговаривать. Вероятно, сейчас придут наши знакомые, а мне нужно вам кое-что объяснить – помешают. Пойдемте рядом в трактирчик, попьем там чайку, перекусим и покалякаем. Я привык дела всегда обделывать в трактире… Идем, что-ли?

– Идем! Идем! – оживляясь, произнес Алеша.

И он с надеждой вскинул глаза на Марина.

– Не горюйте! Устроим все как следует! А теперь шагом марш! Поворот направо! – весело захихикал Марин, увлекая своего юного жильца в переднюю.

– Нюрка! К обеду нас не жди! – крикнул он. – Мы с Алексеем Ивановичем кутим сегодня!

* * *

Марин привел Алешу в трактир и занял с ним отдельную комнатку, где обыкновенно мелкие купцы решали свои торговые дела.

– Ты, любезный мой, – обратился к прислуживающему мальчику Марин, – принеси нам водочки графинчик да осетринки на закуску.

– Слушаю, господин! – И маленький слуга кинулся со всех ног исполнять приказание.

Через пять минут на столе перед Алешей и его спутником очутился графин водки и закуска.

– Я не пью водки! – заявил Ратманин, брезгливо косясь на графин.

– Вот и напрасно. В иных случаях это очень полезно, молодой человек. А впрочем, я не неволю… Ступай, мальчуган, и принеси молодому барину чаю, – приказал он затем.

Слуга немедленно принес целый чайник.

– Поставь и уходи, ты нам больше не нужен.

Марин положил руку на плечо Алеши и произнес:

– Вы должны послать вашей матушке немедленно денег. Да?

– Да, – произнес Алеша упавшим голосом.

– Должны заплатить мне за обеды, комнату и кой-какие должишки по приему гостей?

– Да! – снова подтвердил глухим голосом юноша.

– А денег у вас ни копейки, не так ли?

– Так, – однозвучно проронил Алексей.

– А хотите, они у вас будут? И не только сейчас будут, а ежемесячно вы будете получать от меня копеечка в копеечку, рубль в рубль тридцать рублей. Кроме того, я не буду брать с вас за стол, квартиру и прочее. И того выйдет пятьдесят целковых в месяц. Хотите?

– Пятьдесят рублей! – вскричал Алеша. – Но ведь это капитал, и капитал огромный! Это такие большие деньги, такой заработок, какой мне и во сне не снился.

– Да, деньги немалые, но и труд за них должен быть немалый, – произнес задумчиво Марин. – Слушайте меня внимательно, юноша. Ваша мать может умереть с голода, пока вы наработаете ей хоть немного денег. И как вы работать-то станете? Ну, талант у вас есть – это правда. Но этого мало. Одним талантом так, сразу, ничего не сделать. Нужна известность. Кто станет покупать картины какого-то никому неведомого Ратманина? Или кто догадается заказать вам портрет? Конечно, никто. Ведь у нас, в Петербурге, художников целые сотни, и годами они добиваются известности, а многие так и умирают с голода.

– Так что же делать? Что же делать? – испуганно спросил Алеша.

– А вот что, – сказал Марин, придвинувшись совсем близко к Алеше, – вступить в компанию со мною. Это единственный выход, Алексей Иванович.

– Я вас не понимаю, Дмитрий Васильевич.

– Вот я вам сейчас объясню. У меня, как никак, известность больше вашей. Хотя и утверждают, что Марин – плохой художник, хотя и говорят, будто у меня таланта нет совсем, а мои картины годятся будто бы только для трактиров да для богатых, но ничего не понимающих лавочников, все же Марина знают все торговцы картинами, знают многие заказчики. Мои картины находят всегда покупателей. И если б я побольше писал картин, то я мог бы все продать. Но работать больше того, что я работаю, мне, как вам известно, трудно… Устал я. И мне нужен помощник, какой-нибудь такой молодой художник, у которого есть и силы, и желание поработать и который согласился бы войти со мною в компанию: он будет работать, писать, по моим, конечно, указаниям, а я буду продавать эти работы под моим именем… Ну, может быть, кое-что исправлю, если нужно, кое-что изменю… Чистый же барыш мы разделим… Так вот, Алексей Иванович, я вам предлагаю сделаться отныне моим компаньоном: я буду вам платить пятьдесят рублей в месяц, но с тем, что картины, которые вы будете писать, вы должны подписывать моим именем и передавать их мне. И вы должны писать только такие картины, какие я вам укажу. Ну, словом, чтоб ваш труд – был моим трудом, ваш талант был моим талантом. Но все это между нами, и никто, кроме вас да меня, не должен об этом знать. То, что существует какой-то Ратманин, не должно быть известно ни одной душе. За это при вашем содействии Дмитрий Марин выплывет снова и докажет этим олухам, которые его заклевали десять лет тому назад, не признав его таланта, докажет, что он может писать не только рыночные «ручейки», "зимы" да портреты толстопузых купцов, но что и Марин в состоянии создавать и настоящие художественные картины, потому что у вас талант, да, талант, это я вам говорю прямо!

И Марин так сильно ударил кулаком по столу, что вся стоявшая на нем посуда жалобно зазвенела. Его глаза налились кровью, лицо побледнело. Он был страшен в эту минуту.