Текст книги "Том 23. Её величество Любовь"

Автор книги: Лидия Чарская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 10 страниц)

– Ну, что такое? Что у тебя сейчас за глупая, за счастливая рожа!

– Может быть… я не знаю. Да, да, я счастлив, Никс. Пойми: она здесь и любит меня!

– Где здесь? Ты, кажется, бредишь, миленький!

– Брось свой юмор, Луговской! Друг мой, она здесь – понимаешь? – всего в каких-нибудь двадцати верстах отсюда, и ждет меня… И просит увидеться… Только на минутку… И я поеду, Никс, конечно, поеду. Мы все равно бездействуем, стоим на месте и раньше завтрашнего утра не двинемся вперед. А к утру задолго до восхода буду уже здесь. Моя Коринна домчит меня в два часа туда и обратно. Да говори же, отвечай и посоветуй мне что-нибудь, Николай!

Луговской улыбнулся.

– Вот чудачище, право! Да что мне еще советовать тебе, когда ты все сам уже решил и помимо моих советов?

– Да, ты прав, Никс. Конечно, решил и теперь бегу просить командира о двухчасовой отлучке.

– Ну, вот видишь!

– Послушай, Николай: ведь это – счастье? Да?

– По-видимому, так, хотя я и не знаю, что привело тебя в такое состояние.

– Она любит меня… Пойми, пойми, Никс! Я теперь готов буду горы сдвинуть с места, – и Анатолий так сжал Луговского, что тот чуть не вскрикнул.

– Сумасшедший, пусти!.. Гора я тебе, что ли? Их и сдвигай, коли охота, а я не мешаю, меня оставь.

Анатолий только махнул рукой и отошел сторону. Здесь он тщательно разгладил смявшуюся бумажку и принялся читать письмо вторично.

"Я не могу больше молчать, маленький Толя! – стояло в неровно набросанных строках. – Думайте обо мне, что хотите, но я должна видеть Вас, сказать Вам. Я приехала сюда с транспортом белья и теплых вещей и сейчас нахожусь только в двадцати верстах от Ваших позиций. Дальше меня не пустят. Приходится вызвать Вас сюда. Сделайте все возможное, чтобы прискакать хоть на минуту. Я должна сказать Вам, глядя в глаза честно и прямо, что я люблю Вас, маленький Толя, что я – Ваша. Зина".

Глава 7

Давно отпили чай, съели все, что можно было съесть на бивуаке, и кто как мог и где мог стали устраиваться на ночь. Во дворе фольварка окопались солдаты. В глубоких рвах прятались они от неприятельских снарядов вместе с лошадьми. Это было много безопаснее, нежели оставаться в доме, куда главным образом и метили австрийцы. Короткие осенние сумерки быстро переходили в ночь. Но и ночью здесь было светло, как днем, от пылающего гигантским костром селения.

– Господа, немыслимо больше оставаться в доме, – сурово произнес фон Дюн, когда новый снаряд с грохотом и воем разорвался позади окопов, обдавая людей его эскадрона осколками и землей.

Кого-то задело таким осколком, и он со стоном опустился на траву; другой как лежал, так и остался лежать, приникнув лицом к земле.

– Готов… еще один… И Бог знает, скольких они перебьют еще, пока не скомандуют нам в атаку! – чуть слышно прошептал, незаметно крестясь, юный Громов.

– Командир, господа, сам командир идет. Авось что-нибудь новенькое услышим, – произнес князь Гудимов.

Действительно, своей кавалерийской походкой с развальцем приближался командир части. За ним следовал адъютант-кавказец с горячими и печальными глазами. Высокий генерал с моложавым лицом быстро шагал вдоль линии окопов, негромко здороваясь с солдатами и не обращая внимания на ложившиеся кругом снаряды. Солдаты также негромко, но радостно отвечали на приветствие. Командира любили за «человечность» и беззаветную храбрость. Офицеры окружили начальника и двигались за ним.

– Что, господа, неважная позиция? Гм… гм… приходится переносить неприятности. Получены инструкции, господа. Завтра поздравляю с наступлением. Но прежде необходимо вызвать охотников, чтобы взорвать мост, дабы пресечь им путь.

– Наконец-то! – вскрикнул фон Дюн.

– Осмеливаюсь спросить ваше превосходительство, кого вы командируете? – спросил Гудимов.

Генерал сказал.

– Господа, не хочу скрывать от вас, поручение крайне опасно, почетно и ответственно в одно и то же время. Блестящее выполнение плана повлечет за собой несомненную награду, неудача же, малейший промах могут стоить смельчакам жизни. Поэтому, господа, прошу бросить жребий между собою; ни отличать, ни обижать никого не хочу. Необходимо нарядить одного офицера и пять нижних чинов. Кого именно, выберите сами. Вы что-то желаете сказать мне, господин корнет? – генерал обратился в сторону Анатолия, вытянувшегося в струнку.

– Так точно… то есть… никак нет, ваше превосходительство. Теперь не время… После жребия, если разрешите.

– Ну, конечно, конечно, – произнес генерал, окидывая ласковым взглядом офицера, которого ценил за безукоризненную службу в мирное время и за лихую отвагу на войне.

Бонч-Старнаковский обрадовался. Ласковый тон начальства многое обещал ему. Там, за окопами, ждала его уже оседланная Коринна, темно-гнедая красавица-кобыла, а он знал быстроту своей любимой лошади, знал, что в какой-нибудь час она домчит его в расположение штаба, где его ждет Зина.

– Тольчик, ты что это задумался, братец, да еще под снарядами? Невыгодная как будто позиция для раздумья и грез! Не годится, братец ты мой, мечтать под пулями, – и Никс Луговской, красный от зарева пожара, улыбнулся Бонч-Старнаковскому.

– Господа, я написал билетики и бросаю в фуражку, – крикнул князь Гудимов, вырывая из своей записной книжки одну страничку за другой. – Кому идти – написано кратко: "С Богом", остальные билетики пустые. Малютка, встряхните хорошенько фуражку и подходите! Прошу, господа!

Все окружили юного корнета и протянули руки к бумажкам.

Анатолий спокойно развернул свой билетик, и легкий возглас изумления вырвался у него из груди.

– Мне, – произнес он не то радостно, не то смущенно.

– Счастливец! – с завистью, чуть не плача, выкрикнул юный Громов.

– Это называется везет! – хлопнув себя по колену, проворчал князь Гудимов.

Луговской отвел в сторону все еще продолжавшего стоять в нерешительности, с развернутой бумажкой в руке, Анатолия.

– Послушай, если Зинаида Викторовна, действительно, ты понимаешь… я всегда смогу заменить тебя, – произнес он так тихо, что другие офицеры не могли его услышать.

– Благодарю тебя, Никс, – ответил Анатолий, – от души бдагодарю, но я перестал бы уважать себя, если бы свое личное дело поставил выше того бесценного, святого, на которое позвала меня судьба. Я – прежде всего солдат, Николай, и, где дело идет об успехе, хотя бы и частичном, нашей армии, там ни любви, ни женщине нет места. Ну а теперь иду, благо Коринна оседлана, а люди уже, по всей вероятности, готовы в путь. Готовы, Вавилов? – обратился он с вопросом к вахмистру, почтительно ожидавшему приказаний невдалеке.

– Так точно, готовы, ваше высокоблагородие.

– Ну, а кого ты выбрал, братец? Нашего эскадрона, небось?

– Так точно, нашего. Сам я да Сережкин взводный, Пиленко, Никитин и доброволец напросился, ваше благородие, заодно с нами.

– Какой доброволец?

– А к командиру барин приехамши. Во второй эскадрон назначили. Дюже просился и его захватить в дело.

– Вольноопределяющийся?

– Никак нет, доброволец. Видать, что из господ, не иначе.

– Да как же ты его так сразу? И не испытал, каков он в деле может быть?

– Так что евонный эскадронный, ротмистр Орлов, приказали просить ваше высокоблагородие, чтобы…

– Ну, коли так, то ладно; давай нам и твоего добровольца. А сам ротмистр Орлов где сейчас?

– Они у командира, сейчас только пришли.

– Ладно! Зови людей и подавай Коринну!

– Слушаю-с, ваше высокоблагородие.

Новое, радостное волнение охватило сейчас Анатолия. Такое же чувство ожидания скорой и близкой радости наполнило все его существо, как и то, что он испытывал, отправляясь еще мальчиком со своими родителями к пасхальной заутрене. Тогда, в те далекие годы, он, маленький Толя, знал: вот подъедут в экипаже к церкви, войдут в храм он, родители, сестры, нарядные, возбужденные по-праздничному, и услышит он, как запоют "Христос Воскресе" на клиросе, и мгновенно ликующая, почти блаженная радость затопит его умиленную душу. А дома ждут уже пасхальный стол, розговенье, поздравление, подарки. А сейчас что ждет его там, в этом близком, но неведомом будущем? Что он может ожидать от опасного предприятия, которое так же легко несет с собою гибель, как и награду храбрецам? Так почему же в груди у него такая сладкая, острая радость?

Теперь он уже не думает о Зине, о грядущей возможности повидаться с нею. Как он далек от нее сейчас.

– Николай, голубчик, – отзывает он в сторону Луговского, – на два слова.

– Что, братец?

– Николай, послушай! Мы с тобой – давнишние друзья, и если я не вернусь оттуда, если, ну, понимаешь, все может случиться… Так вот передай ей, Никс, что я любил ее одну и любил беззаветно.

– Ну, братец, – пробует отшутиться Луговской. – Я думаю, Зинаиде Викторовне будет во сто раз приятнее услышать от тебя самого столь нежные слова.

– А если убьют?

– Ну что за ерунда! Почему непременно убьют, а не явишься за наградой, за "Георгием"? – возражает Николай.

– Возьмите меня, Старнаковский, умоляю, возьмите! – просит Громов.

– Нельзя, Малютка! Вы слыхали: командир назначил офицера и пять нижних чинов, и только.

– О, почему я не нижний чин в таком случае!

Повернувшись к сгруппировавшимся в стороне пяти кавалеристам, Анатолий командует негромко: "Рысью, марш, марш!"

* * *

Они едут гуськом по лесной тропинке, обмотав тряпками с сеном копыта лошадей. Фольварк остался далеко позади. Впереди рысью скачет офицер, начальник крошечного отряда, за ним – вахмистр и четыре нижних, чина. Последним едет доброволец. Он погружен как будто в глубокую думу и не видит никого и ничего. А канонада не умолкает, не прерывается ни на одну минуту.

– Ваше высокородие, к самой переправе никак невозможно подобраться лесом, – шепчет Вавилов, весь вытягиваясь вперед. – Я лучше другою дорогою проведу вас к мосту. Мы уж тут были на разведках, а ежели крюка дать малость в сторону, так и вовсе в ихние позиции упремся.

– Есть, говоришь, другая дорога? Ближняя? – спрашивает Анатолий.

– Никак нет. А ежели ближняя, так придется ползти картофельным полем.

– Ну и поползем, эка невидаль! А коней в лесу оставим.

Теперь горящее селение осталось далеко сзади. Впереди уже редеет лес и переходит постепенно в мелкий кустарник. А там дальше поле, за ним река, по высокому берегу которой рассыпаны траншеи неприятеля. А у подножия этого берега, несколько в стороне, темнеет громада моста.

Проехали еще с добрых полверсты шагом. Теперь адский грохот орудий кажется оглушительными, непрерывными раскатами грома. Но снаряды летят в противоположную сторону, метя на фольварк и прилегающую к нему изрытую русскими окопами местность.

– Стоп! – командует Анатолий и первый соскакивает с коня.

За ним спешиваются и остальные.

– Братцы, одному из вас придется остаться при лошадях и провести их другою, дальнею, дорогой, а в случае тревоги броситься на мой свист навстречу к нам.

Анатолий оглядывает небольшую группу солдат. В полутьме не видно их лиц, но Анатолий чутьем угадывает, что каждому из этих лихих кавалеристов было бы приятнее идти за ним, нежели оставаться и ждать. Его взгляд, стараясь разглядеть пятую, оставшуюся как бы в стороне, фигуру, напрягается, но не может ничего разглядеть.

– Я думаю, что тебе, как новичку, лучше всего будет подежурить при лошадях, братец, – обращается Бонч-Старнаковский к добровольцу, лицо которого тщетно силится рассмотреть во мраке.

– Ради Бога разрешите мне следовать за вами, господин корнет! И если только моя жизнь может пригодиться вам, то я с восторгом пожертвую ее для успеха предприятия, – слышит он слегка взволнованный, донельзя знакомый голос.

Что такое? Или он ошибся? Не может быть! Анатолий выхватывает из кармана небольшой потайной фонарик, наводит свет в лицо говорящему и бросается к нему.

– Мансуров! Борис, голубчик! Какими судьбами?

– Такими же, как и все. Не мог устоять, как и многие. Вспомнил былое время, когда в дни молодости совершенствовался в верховой езде, рубке и стрельбе. Теперь это искусство пригодилось, как видишь. Был у командующего в Варшаве, просил, как особой милости, назначить в ваш полк, хотел служить с тобою вместе. Или ты не рад этому? – заканчивает Мансуров по-французски, чтобы не быть понятым окружающими солдатами.

– Рад, конечно, рад, дружище… так рад, что растерялся, как видишь, – тоже по-французски отвечает Анатолий. – Я всегда любил тебя, Борис, как родного брата, и, признаться, возмущался, когда узнал, что Китти…

– Оставим это. Твоя сестра была вольна поступать по своему усмотрению, – перебивает его Мансуров. – А вот лучше, будь добр, окажи мне услугу: захвати меня с собою к мосту. Может быть, я и смогу быть тебе полезен.

* * *

Пять человек бесшумно и быстро пробираются густым низким кустарником. Иногда сноп прожектора с неприятельских позиций быстрой и яркой стрелою прорезает тьму, но кустарник не дает возможности нащупать скрывающийся под его сенью отряд. А они все ближе и ближе продвигаются к цели.

Временное затишье, наступившее на неприятельских позициях, дает возможность слышать гул голосов австрийского лагеря, сигналы и перекличку караула. Махина моста, кажущаяся темным чудовищем, находится в стороне от позиций.

– Вавилов и ты, Борис, – говорит Бонч-Старнаковский, – вы обойдете кругом и снимете часовых. Старайтесь сделать это бесшумно. Когда будет готово, дадите нам знать, ну, хотя бы криком совы. По карте, в шестистах шагах от моста покинутый поселок. Задворками его вы подберетесь к караулу по берегу. Мы поползем полем; я сам заложу под мост взрывные шашки. Когда я свистну, всем бежать к поселку. Я приказал Никитину доставить туда лошадей. Ну, а теперь помогай Бог, братцы! Вперед!

– Все будет исполнено, – твердо произносит Мансуров и вместе с Вавиловым исчезает.

Малорослый, едва доходящий до пояса взрослому человеку, кустарник уже кончился. За ним лежит темное и влажное от ночной сырости картофельное поле. Приходится лечь плашмя на землю и ползти змеею, не отделяясь от мокрой травы. Холод и сырость дают себя заметно чувствовать Анатолию.

– Ваше высокоблагородие, никак, мы уже близко, – шепчет Анатолию Сережкин, – так что его дюже хорошо слыхать. Близехонько он, значит.

Действительно, неприятельская позиция находится всего в каких-нибудь пятидесяти шагах, и огромная махина моста неожиданно вырастает пред ними. Там дальше, на холмах, на левом фланге линии, там артиллерия и окопы. Здесь же как будто вымерло все вместе с покинутым маленьким поселком.

Анатолий приподнимается и смотрит внимательно, силясь разглядеть что-либо в полутьме. Низкорослый кустарник тянется до самого берега. Здесь река дает выгиб, и до моста теперь рукой подать.

– Не робей, братцы, за мною! – шепчет он.

Спина ноет от неестественного положения, руки закоченели от холода. Но это – вздор, пустое, в сравнении с тем, что им предстоит. Они уже не ползут дальше, а идут, скорчившись в три погибели. Вот уже совсем близко желанный мост. Чуть слышно поблизости плещет река. И опять гул голосов, долетающий слева, с неприятельских позиций, то и дело нарушает тишину ночи.

Они идут уже вдоль берега. Вот вошли в заросли камыша. Зашуршало что-то.

Остановились, замерли. Ничего как будто…

Снова тишина. Все трое с минуту прислушиваются. Все опять тихо.

Вдруг желанный крик совы нарушает тишину. Это значит, что часовые сняты…

"Экие молодцы!" – Анатолий первый быстро проползает под мост.

У него фитили, патроны, динамит и спички тоже. Лишь бы не отсырели. Он прятал, как сокровище, эти смертоносные орудия взрыва. Теперь можно и приступить.

Двигаясь в темноте между сваями по колено в воде, Бонч-Старнаковский нащупывает первый столб. Он осторожно закладывает динамит. То же самое проделывает, по его указанию, Сережкин у другой сваи. Еще минута, и фитили подожжены.

– А теперь марш обратно! Живо! – командует Анатолий.

– Скорее, скорее! – откуда-то с берега слышится приглушенный голос Бориса.

Опять резко – уже двоекратный – крик филина прорезает тишину. Это оставшийся при лошадях Никитин дает знать, что успел проскакать объездом и ждет их со стороны поселка.

Теперь, уже не соблюдая прежней осторожности, Анатолий и Сережкин несутся от обреченной на гибель громады моста.

К ним присоединяются вынырнувшие из мрака Вавилов и Борис.

– Справились с обоими: накинули веревки на шею – и не всрикнули даже, – докладывает на бегу первый.

– Молодцы! – начинает Анатолий…

Он не договаривает. Оглушительный гул раздается за их спиною, и мост взлетает, как щепка, вместе с огнем, дымом и осколками к небу.

Словно внезапно проснувшись, грохочут ему в ответ неприятельские пушки. И тотчас же вслед за этим сноп австрийского прожектора освещает поле, лес, русские позиции и фольварк, и крошечную группу людей, несущуюся стрелой от места взрыва.

Полуэскадрон мадьяр вылетает с австрийских позиций и несется вдогонку за этой горстью смельчаков.

– Ну, Коринна, не выдавай, милая! – шепчет Анатолий лошади.

Шпоры вонзаются в крутые бока красавицы кобылы, и она с налившимися кровью глазами, вся натянувшаяся, как стрела, летит вперед.

Целый град пуль послан вдогонку беглецам. Мадьяры стреляют на скаку, не целясь, и орут что-то (что именно – не разобрать: не то «виват», не то "сдавайтесь").

– Недолет, – выкрикивает Анатолий и все поддает шпорами Коринну. – Перелет, – торжествующе вскрикивает он, когда разрывается далеко впереди граната.

Но вдруг Бонч-Старнаковский смолкает.

Коринна, дрогнув задними ногами, подскакивает вверх и тяжело валится набок. В тот же миг страшный толчок заставляет Анатолия податься вперед, перелететь через голову окровавленной лошади и распластаться навзничь в пяти шагах от нее. Точно темная, непроницаемая завеса задергивается в ту же минуту над его головою.

– Стой, братцы, корнета убили! – И Мансуров удерживает своего коня.

Группа всадников останавливается.

Пренебрегая падающими вокруг снарядами, Борис Александрович быстро подбегает к упавшему.

– Жив, кажется, жив, – говорит он, наклоняясь над беспомощно распростертым телом.

Легкий стон подтверждает его слова.

– Братцы, не выдавай своего начальника! – говорит Мансуров. – Давайте мне раненого, я доставлю его на наши позиции.

Солдаты осторожно поднимают окровавленное тело и молча передают его на руки Бориса. Мансуров обвивает одной рукой плечо раненого, другою натягивает поводья.

– Вперед! – командует Вавилов, заменивший сраженного начальника. – Они уже совсем близко, спасайся, братцы!

– А мост все-таки взорван! Слава Тебе, Господи! – слышен голос Анатолия. – И теперь им уже некуда будет отступать.

И Борис Александрович видит, как слабо трепещет рука раненого, делая усилие перекреститься.

* * *

Снова вечер, мокрый, дождливый, осенний. Снова в большой столовой Отрадного ярко светит электрическая лампа и четыре женщины сидят за столом. Впрочем, сидят только трое над остывшими чашками чая, четвертая же ходит из угла в угол по комнате. Муся и Варюша тесно прижались друг к другу, и в глазах у обеих явное смятение. Маргарита Федоровна трясущимися руками перетирает чашки. Вера шагает крупными шагами от окна к печке и обратно.

А за окном мрак. Дождливая октябрьская ночь, жуткая своей чернотою; однообразно и гулко шлепают капли дождя по крыше дома; глухо, угрожающе воет ветер.

В этот хаос звуков неожиданно врываются новые – тихие и певучие звуки флейты. Они несутся из флигеля, почти примыкающего к господскому дому. Это новый управляющий, заменивший отрешенного от должности Августа Карловича, каждый вечер услаждает себя игрою на флейте.

Девушки молчат. Муся машинально постукивает ложечкой по блюдцу и думает о Борисе. Зина написала им с дороги, что встретила его, что он думает поступить в действующую армию. Куда, в какой полк – не спросила. Ну, что же, пускай! Теперь ничто уже не испугает и не удивит Мусю. Убьют, не убьют – все равно: ее любовь останется одинаковой как к мертвому, так и к живому. А что касается его самого, то, раз душу его убила Китти, разве смерть – не лучшее, чего он может желать? А где-то теперь сама Китти? По-прежнему во Львове сестрой или пробралась дальше? Где Тольчик, всеобщий любимец? Как давно нет известий о них! И Зина не возвращается. Неужели нельзя получать известий потому только, что «они» идут «сюда»? И неужели правда, идут к Ивангороду и к Варшаве? Как близко! А уехать нельзя: маме опять хуже. Теперь у нее ежедневно повторяются припадки, болезнь прогрессирует. Начался отек ног. Если ее тронуть с места, она умрет в дороге. А без нее ни Муся, ни Вера не решатся ехать. Впрочем, Вера говорит, что и незачем ехать, что немцы – не варвары, что с женщинами они не воюют, а держат себя рыцарями, и что если и явятся сюда, то не причинят им ни малейшего беспокойства. Хороши рыцари! А что они сделали с Льежем, Брюсселем, Лувеном?

Муся при одном этом воспоминании роняет ложечку на пол.

– Ах, Господи, вот напугала-то! – вскрикивает Маргарита Федоровна.

– А вы думали, немцы? – пытается пошутить девочка.

– Типун вам на язык, Мария Владимировна! Эдакий ужас, подумать надо, сказали! Да я о них, зверях этаких, и думать-то боюсь, а вы еще пугаете! – восклицает хохлушка.

– И очень глупо делаете, что боитесь, Маргоша, – неожиданно говорит Вера. – Бояться, в сотый раз повторяю, вам нечего. Немцы – культурные люди, а не дикари, и никого не съедят.

– А как же в газетах-то… Ведь сами об ужасах читали…

– Врут ваши газеты, вздор пишут, раздувают все! – резко восклицает Вера. – А вот доведись немцам прийти сюда…

– Чур вас! Что еще выдумаете! – замахала на нее руками Маргарита.

– Так сами увидите, – не слушая ее, продолжает Вера. – Смешно и глупо бояться европейскую, просвещенную нацию, как каких-то краснокожих дикарей.

– Они хуже дикарей, Верочка, хуже! – звенит натянутый, как струна, голосок Муси.

– Не говори глупостей! – строго обрывает ее сестра. – Разве Рудольф – дикарь? Самый обыкновенный молодой человек, каким дай Бог быть каждому русскому из тех же представителей нашей jeunesse doree (золотой молодежи.) А Август Карлович что за милейший старик!

– То-то и видно, что милейший, – капризно надувая губки, продолжает Муся, – то-то и видно, если этих милейших людей папа за порог дома выгнал!

Смуглое лицо Веры заливается густой краской.

– Молчи и не рассуждай о том, чего не понимаешь! – строго говорит она младшей сестре. – А сейчас советую тебе идти спать. Это будет по крайней мере самое лучшее – поменьше глупостей говорить будешь.

– Остроумное решение, нечего сказать! – ворчит себе под нос девочка.

– Пойдем, Мусик, право! – ласково уговаривает подругу Варюша.

– Чтобы валяться без сна в постели и вздрагивать при каждом стуке? Но, если тебе так этого хочется, Верочка, я пойду, – тотчас же смиряясь, соглашается Муся и, поцеловав старшую сестру, покорно выходит об руку со своей «совестью» из столовой.

Вера смотрит ей вслед смягчившимися глазами.

Затем она говорит:

– Бедная девочка, как она изнервничалась! Да и все мы волнуемся, все выбиты из колеи. Болезнь мамы, война, все эти ужасы хоть кого с ума свести могут.

Она присаживается к столу и смотрит на Маргариту Федоровну, как та перебирает дорогой севрский фарфор, потом безмолвно встает и направляется к двери. В смежной со спальней больной матери комнате Вера стоит несколько минут, чутко прислушиваясь к тяжелому дыханию спящей за дверью, а потом проходит к себе.

Она спит в бывшей комнате Китти, перебравшись сюда с момента отъезда старшей сестры, чтобы быть каждую минуту готовой помочь больной среди ночи.

В этой комнате жила когда-то, очень давно, их бабка, мать отца, словно передавшая ей, Вере, свой темперамент, свою способность любить насмерть, страстность натуры. Недаром она так полюбила Веру и оставила ей все, что имела, после себя. Она точно предчувствовала повторение себя, своей типа, в этой тогда еще крошке-девочке. Уже будучи матерью женатого сына, покойная Марина Бонч-Старнаковская бежала с красивым поляком, австрийским гусаром, к нему на родину. Когда же красавец-австриец разлюбил ее, Марина Дмитриевна вернулась в Отрадное с тем, чтобы поцеловать маленьких тогда внучат, особенно свою любимицу Веру, испросить прощения у мужа и покончить самоубийством. Ее вытащили мертвую из пруда, отнесли к обезумевшему от горя мужу, простившему ей все и обожавшему эту странную и мятежную до седых волос женщину.

Неужели и ее ждет такая же печальная участь?

Нынче она думает об этом снова.

Дождь идет не переставая, и звуки флейты еще поют там, среди ночной темноты. Когда замолчит этот Размахин? Душу надрывает его игра! С нею острее чувствуются муки воспоминаний.

"Что-то он делает теперь? Где он сейчас?"

– Где ты, солнышко мое? Где ты, моя радость? – страстно шепчет девушка, протягивая вперед смуглые тонкие руки.

Она не охладела к Рудольфу; наоборот, ее чувство как будто выросло и окрепло, и нет ни одного часа на дню, чтобы она не думала о нем.

* * *

Муся просыпается среди ночи и садится встревоженная на постели.

Прислушавшись, она говорит спящей тут же подруге:

– Варюша, проснись… Что это такое? Как будто пожар? Ты слышишь? Что это за шум, Варюша?

Темная головка "мусиной совести" с трудом отрывается от подушки, она бормочет спросонок:

– Спи, спи! Чего тебе не спится? Еще рано!

Но шум многих голосов, какие-то крики, пыхтенье автомобиля, лошадиный топот и ржанье, ворвавшееся как будто во все углы и закоулки усадьбы, сразу протрезвляют заспавшуюся Карташову.

– Мусик! Неужели же это – немцы?

Муся вся съеживается от ужаса.

– Так скоро, не может быть!

– Ах, все может быть в это ужасное время! Одевайся скорее! Или нет, постой, я раньше посмотрю.

Варюша вскакивает с постели и бежит к окну босая, похолодевшей рукой отдергивает штору и с криком отступает назад, в глубь комнаты.

На дворе светло, как днем. Несколько ручных фонарей движутся во всех направлениях. Огромный костер пылает на площадке пред домом. Вокруг него стоят какие-то люди в касках и шинелях внакидку. В стороне пыхтит автомобиль. Кто-то отдает приказания твердым, громким голосом.

Муся спрашивает подругу:

– На каком языке он говорит, Варюша?

– Немцы! Немцы пришли! Все пропало! – шепчет та.

Где-то за стеною слышится негромкий, жалобный плач.

– Ануся! Это плачет Ануся. Или Верочка? Верочка, сюда, к нам! – лепечет растерянная Муся и бесцельно бегает по комнате, хватая попадающиеся под руку предметы, торопливо одеваясь и наскоро закалывая косы.

Стук в дверь, сильный и резкий, заставляет девушек рвануться друг к другу и замереть так, обнявшись, глядя на дверь.

– Успокойтесь, девочки, ради Бога! Это я, Вера.

– Боже мой! – восклицает Варя. – А мы думали…

– Нечего бояться. Вот дурочки! И чего вы боитесь? Ну, да, немцы здесь. Неприятельский отряд зашел сюда, по дороге к крепости… Кажется, драгуны. Офицеры были очень корректны и просили разрешить им через управляющего пробыть на постое в усадьбе с эскадроном одну эту ночь. Я велела сказать, что мама больна. Они обещали быть тихими. Солдаты расположились во дворе, офицеры в доме. Я распорядилась подать им ужин.

– Ужин нашим врагам? – почти с ужасом восклицает Муся, отскакивая от сестры.

– Что ты хочешь, девочка? – останавливает ее та. – Лучше мы сами предложим им, нежели они…

– Но ведь ты говорила, что они – рыцари. Так по какому же праву они требуют?

– По праву воюющих. Что вы? Что вам надо, Маргоша? – неожиданно обращается Вера к хохлушке, влетевшей в комнату.

Та, задыхаясь от волнения, молчит несколько секунд и лишь затем отвечает:

– Вера Владимировна, голубочка моя! Да что же это такое? Да есть ли силы терпеть эти гадости, мерзости эти! Вы им ужин приказали подать, а они шампанского и коньяка требуют. Я по-ихнему бормотать не умею, а Ануська научилась… она у Августа Карловича долго жила. Ей немчуры таких пакостей наболтали, что девчонка сама не своя, сейчас ревет, ручьем разливается.

Вера прерывает ее:

– Постойте, постойте, Маргоша! Толком объясните, кто наговорил и кто шампанское требовал. Ничего не понимаю.

– Все требовали, все галдели… и старший их. Гостя они сюда, видите ли, еще из своих какого-то ждут, так угостить хотят чужим добром на славу. И еще, голубочка Вера Владимировна, хотела я севрский сервиз да серебро спрятать, так куда тебе: присосались к ним они, прости Господи, как клещи.

В глазах Веры недоумение, но она все же говорит:

– Дайте им все, что надо, лишь бы не напугали мамы.

– Да, вот еще: вас они требуют…

– Как это требуют? Кто смеет требовать? – возмущается Вера.

– Ануся говорит. Ей приказали. "Веди, – говорит, – сюда твоих молодых хозяек; нам скучно ужинать без дамского общества. Да и сама, – говорит, – приходи; и на тебя, – говорит, – охотники найдутся".

– Что? – Губы Веры дергаются. – Я выйду к ним. Мне кажется, здесь какое-то недоразумение, – взволнованно говорит она и твердыми шагами направляется к двери.

Вдруг Муся вскидывается, как птичка, со своего места и поспешно бросается за нею.

– Не пущу тебя одну, не пущу, ни за что! Вместе пойдем, Верочка, пойдем вместе!

– И я, и я тоже! – присоединяется Варюша.

– Ой, напрасно, барышни, ой, куда лучше было бы задними ходами да прочь отсюда! – останавливает их Маргарита. – Сердце мое чует беду. Уж куда лучше было бы бежать!

– Бежать без мамы? А как мы с мамой убежим? – тихо роняет Муся.

– Вздор один! Никуда мы не убежим, никуда нам бежать не надо, да и никаких ужасов в том, что немцы пришли сюда, еще нет. Конечно, лучше всего обратиться к их командиру или начальнику и попросить его покровительства, – и Вера хмурит свои черные брови.

Муся чувствует себя при этих словах, как под ударом бича.

– Просить покровительства у наших врагов! – восклицает она. – У людей, которые убивают мирных жителей.

В соседней комнате слышатся звон шпор и громкие голоса.

Проходит еще мгновение – и у дверей появляются четверо в офицерских мундирах прусского кавалерийского полка.

– Guten Abend, meine Fraulein (Добрый вечер, барышни), – говорит высокий белокурый офицер, беглым взглядом окидывая четырех сбившихся в тесную группу девушек, и делает общий поклон.

Трое остальных, с любопытством разглядывают испуганных обитательниц дома.

– Не волнуйтесь, барышни, – говорит первый офицер по-немецки, – и успокойтесь, пожалуйста! Никто не причинит вам ни малейшего вреда. Напротив, мы все – я и мои товарищи – просили бы вас оказать нам честь и отужинать вместе с нами.

Новый поклон и продолжительная пауза. Вдруг Муся с горящими ненавистью глазами выступает вперед.

– Милостивый государь, – отвечает она по-немецки звонким, рвущимся на высоких нотах голоском, – я и моя сестра настоятельно просили бы вас вот именно избавить нас от этой чести.

– Муся, Муся, безумная! – испуганно шепчет Вера, изо всех сил дергая девочку за руку. – Что ты говоришь, Муся?