Текст книги "Целительница из другого мира (СИ)"

Автор книги: Ли Ан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 12 страниц)

Целительница из другого мира
Ли Ан

Глава 1
Последняя смена

Будильник взорвался в семь утра с садистской точностью, словно лично ненавидел меня и мой понедельник. Я протянула руку, чтобы вырубить это порождение ада, и тут же пожалела – голова откликнулась такой болью, будто внутри черепа кто-то решил устроить ремонт с перфоратором. Третий понедельник подряд. Прекрасно. Видимо, мой организм решил завести традицию.

– Доброе утро, Барсик, – пробормотала я коту, который устроился прямо на моем учебнике по анестезиологии. Судя по его величественной позе, он считал себя экспертом в этой области. – Не хочешь сегодня вместо меня на смену сходить? У тебя лапы чистые, это уже половина требований СанПиНа.

Кот приоткрыл один глаз, оценил мое предложение и демонстративно отвернулся. Даже он понимал, что работа медсестры в реанимации – это не самая завидная карьера. Умный кот. Жаль, что я не такая умная была одиннадцать лет назад, когда решила «помогать людям» и «спасать жизни». Ага, как же. Спасаю я сейчас разве что свой кошелек от полного опустошения, да и то не очень успешно.

Квартира встретила меня привычным набором: диван-кровать с продавленными пружинами (спасибо, медицинское образование, за больную спину), кухня размером с гардеробную (зато близко все – протянул руку и вот тебе и холодильник, и плита), завалы медицинской литературы (которую я упорно покупаю, как будто это что-то изменит). На столе красовалась кружка с остатками вчерашнего кофе. Или позавчерашнего. В последнее время дни сливались в одну серую массу.

Телефон пискнул входящим сообщением. Мама. «Танина дочка выходит замуж! Второй раз! А ты все в своей больнице пропадаешь. Тебе уже 32!!!»

Три восклицательных знака. Это серьезно. Обычно мама ограничивается двумя. Я набрала ответ: «Мам, я тоже выхожу. Каждый день. На работу.» Потом стерла. Зачем расстраивать женщину с утра пораньше?

Я поплелась на кухню и включила чайник. Кофе закончился вчера, но я упорно надеялась, что он материализуется сам собой. Не материализовался. Пришлось довольствоваться чаем в пакетиках с гордым названием «Бодрящий». Врут, конечно. Единственное, что он бодрил – это мое желание уволиться.

Смотреть на себя в зеркало не хотелось, но надо же было хоть как-то привести себя в порядок. Отражение смотрело на меня с укором: темные круги под глазами (тональник уже не спасал), тусклые волосы, стянутые в вечный пучок (когда я последний раз была у парикмахера?), и общий вид человека, который устал от жизни где-то лет пять назад.

– Красавица, – сказала я отражению. – Неудивительно, что ты до сих пор одна. Кто ж на такое счастье польстится?

Барсик мяукнул из комнаты. То ли соглашался, то ли требовал завтрак. Я выбрала второй вариант – для самооценки полезнее.

* * *

Метро встретило меня привычной утренней давкой. Я втиснулась в вагон, где пахло чужими парфюмами, кофе и понедельничной тоской, и попыталась сосредоточиться на статье о новых протоколах реанимации. Ха. Новых. У нас в больнице до сих пор работают по протоколам, которые помнят еще советские времена.

Рядом две девушки обсуждали какого-то блогера: – Представляешь, миллион подписчиков! И все за то, что он просто ест на камеру! – Ага, а моя подруга макияжи снимает, уже квартиру купила.

Я подумала, что могла бы завести блог «Как выжить на зарплату медсестры». Первый выпуск: «Гречка – это не еда, это образ жизни». Второй: «Пятьдесят оттенков усталости, или Как я перестала бояться и полюбила кофе из автомата».

– Лина! – окликнул меня знакомый голос.

Маша, коллега из соседнего отделения, протискивалась ко мне через толпу. Выглядела она еще хуже, чем я – достижение само по себе выдающееся.

– Не спала? – спросила я.

– Вторая работа, – махнула она рукой. – В частной клинике ночь отдежурила. Знаешь, сколько там платят?

Я знала. И знала, что Маша так себя угробит через год-два. Но что я могла сказать? «Брось вторую работу и живи на пятнадцать тысяч»? Смешно.

– Слышала новости? – понизила она голос. – Говорят, оптимизация намечается. Опять.

Оптимизация. Мое любимое слово после «рационализация» и «повышение эффективности». На нормальный русский это переводилось просто: кого-то уволят, оставшимся добавят работы, зарплату не поднимут.

– Да каждый месяц говорят, – отмахнулась я.

Но червячок сомнения уже начал грызть где-то под ребрами. А вдруг правда? А вдруг меня? Последняя пришла в отделение, первая на выход. Классика жанра.

Больница встретила меня облупленным фасадом и вечно сломанным лифтом. Семьдесят пятая городская, гордость района. Когда-то, может, и была гордостью – в семидесятых, когда ее построили. Сейчас это был памятник эпохе, когда на медицину еще выделяли деньги. Немного, но выделяли.

Реанимационное отделение находилось на третьем этаже. Я поднималась по лестнице, считая ступеньки – давняя привычка. Сорок две. Каждый день, туда и обратно. Иногда по несколько раз. Мой личный фитнес, входящий в медицинскую страховку. То есть никак не входящий, конечно.

– Опаздываешь, – Елена Ивановна, заведующая, встретила меня у поста медсестры.

Я посмотрела на часы. Семь пятьдесят восемь.

– На две минуты раньше.

– На две минуты позже, чем надо, – отрезала она и ушла в ординаторскую.

Елена Ивановна была из той породы медиков, которые считали, что если ты не пришел на полчаса раньше, то ты опоздал. И если ты не остался на два часа позже, то ты не доработал. И если ты еще жив после смены – значит, недостаточно выкладывался.

Я переоделась в свою рабочую форму – выцветшие голубые штаны и такую же кофту. Когда-то они были синими. Когда-то и я была полна энтузиазма. Все проходит.

Утренний обход начался как обычно. Палата номер один: Иван Петрович, инсульт, третий день на ИВЛ. Палата номер два: Мария Степановна, инфаркт, стабильна. Палата номер три: паренек после ДТП, молодой совсем, лет двадцать. Смотреть на него было тяжело – вся жизнь впереди была, а теперь…

– Медсестра! – позвал меня врач-реаниматолог Костя. Молодой, после ординатуры, еще не потерявший веру в медицину. Даю ему пару лет. – Поможешь с катетером?

Я помогла. И с катетером, и с интубацией, и с дефибриллятором, когда у Марии Степановны начались проблемы. Это был обычный день в реанимации – борьба за каждую жизнь с помощью оборудования, которое помнило еще Брежнева, и лекарств, которые закупали по остаточному принципу.

К обеду я уже выполнила свою норму по спасенным жизням (одна – Мария Степановна все-таки выкарабкалась), пропущенным обедам (один – свой собственный) и выпитому кофе из автомата (три чашки – это была еще не моя личная рекордная отметка).

– Кондратьева! – рявкнула Елена Ивановна из коридора. – В ординаторскую. Срочно.

«Срочно» в устах начальства никогда не означало ничего хорошего. Либо кто-то из VIP-пациентов жалобу накатал, либо проверка нагрянула, либо…

А потом Елена Ивановна собрала нас в ординаторской. Всех. Даже Верочку с ночной смены задержали.

– Коллеги, – начала она, и я поняла, что ничего хорошего не будет. Когда начальство называет тебя коллегой, жди подвоха. – У меня неприятные новости.

Маша оказалась права. Оптимизация. Тридцать процентов сокращения. И угадайте, кто попал в эти проценты? Правильно, последняя пришедшая в отделение медсестра с одиннадцатилетним стажем. Я.

– Но у меня высшая категория! – попыталась я возразить.

– У Светланы Викторовны тоже высшая. И стаж больше, – отрезала Елена Ивановна.

Логика железная. Светлана Викторовна, которая последний раз книгу по специальности открывала, когда Горбачев был у власти, остается. А я, которая каждый год на курсы повышения квалификации езжу за свой счет, – на выход. Справедливость в действии.

– Можете перевестись в терапию, – милостиво предложила Елена Ивановна. – Там ставка освобождается.

Ставка медсестры в терапии. Это как из огня да в полымя, только еще и зарплату урежут тысячи на три. С моими пятнадцатью это будет… даже считать не хочется.

– Спасибо, – сказала я. – Я подумаю.

Думать было не о чем. Одиннадцать лет. Одиннадцать лет я спасала жизни, дежурила ночами, держала за руку умирающих, радовалась с выздоравливающими, училась, совершенствовалась. И вот – спасибо за службу, вы свободны. Даже грамоты на прощание не дадут. Экономия бумаги.

Остаток смены прошел как в тумане. Коллеги сочувственно поглядывали, но каждый был занят своими проблемами. У Светки ипотека, у Наташки трое детей, у Верочки мама болеет. У каждого своя история выживания в этой системе. Моя, похоже, подошла к концу.

– Лин, ты это… не расстраивайся, – Костя подошел ко мне в процедурной. – Может, оно и к лучшему. Найдешь что-то получше.

– Ага, – кивнула я, готовя систему для капельницы. – Пойду в блогеры. Буду учить людей, как правильно умирать от сердечного приступа. «Топ-5 ошибок при инфаркте». «Лайфхаки для инсультников».

Костя неловко хмыкнул и вышел. Молодой еще, не научился правильно реагировать на черный медицинский юмор. Научится. Если не сбежит раньше.

* * *

Я вышла из больницы в восемь вечера. Двенадцать часов смены, последней смены в реанимации. Следовало бы грустить, наверное. Или злиться. Но я просто устала. Устала бороться с системой, которой плевать на медиков. Устала спасать жизни за копейки. Устала доказывать, что моя работа что-то значит.

В кафе напротив больницы я заказала чай и сэндвич. Есть не хотелось, но надо было что-то делать, чтобы не думать. За соседним столиком сидели две девушки, судя по виду – студентки мединститута. Первый курс, наверное. Глаза еще горят.

– … а потом профессор сказал, что медицина – это призвание! – восторженно щебетала одна.

Призвание. Ну да. Призвание жить на пятнадцать тысяч и радоваться, что вообще платят. Я чуть не подошла к ним, чтобы рассказать, во что превращается это призвание через одиннадцать лет. Но не стала. Пусть помечтают. Может, к тому времени, как они закончат, что-то изменится. Ага, конечно. И зарплаты поднимут, и оборудование новое закупят, и единороги по коридорам больниц бегать начнут.

Телефон зазвонил. Мама. Телепатия, что ли?

– Линочка, ты слышала про курсы? Танина дочка закончила курсы по нэйл-дизайну, теперь свой салон открывает!

Нэйл-дизайн. Серьезно? Я одиннадцать лет училась спасать жизни, а успешная Танина дочка рисует цветочки на ногтях.

– Мам, меня сократили, – выпалила я.

Молчание. Секунд пять. Рекорд.

– Ну наконец-то! – выдохнула мама. – Теперь ты найдешь нормальную работу! И мужа! И детей родишь! Тебе уже тридцать два, между прочим!

– Спасибо за напоминание, мам. Я как раз начала забывать, сколько мне лет.

– Не ерничай! Это шанс начать новую жизнь! Вот Танина дочка…

Я отключилась. Мама продолжала что-то говорить про перспективы и новые возможности, но я уже не слушала. Нормальную работу. А что, спасать жизни – это ненормально? Впрочем, за такую зарплату – действительно ненормально.

Домой я добралась к десяти. Барсик встретил меня возмущенным мяуканьем – ужин задерживался.

– Все, Барсик, – сказала я, насыпая ему корм. – Твоя хозяйка официально безработная. Будем экономить. Может, на сухой корм перейдешь?

Кот посмотрел на меня так, что стало ясно – скорее я перейду на сухой корм, чем он откажется от своих паштетов.

Я открыла ноутбук и полезла на сайты с вакансиями. Медсестра – пятнадцать тысяч. Медсестра – восемнадцать тысяч. Медсестра процедурного кабинета – двадцать тысяч, опыт работы от пятнадцати лет. Супер.

А вот менеджер по продажам – от пятидесяти тысяч. Без опыта. SMM-специалист – от сорока. Обучение за счет компании. Таргетолог – от шестидесяти. Что такое таргетолог, я не знала, но за шестьдесят тысяч была готова выяснить.

Я закрыла ноутбук. Может, мама права? Может, пора завязывать с этой медициной? В конце концов, сколько можно биться головой о стену системы здравоохранения?

* * *

Дождь начался в конце дня. Конечно. Идеальное завершение идеального дня. Зонт я, естественно, забыла дома – он мирно стоял в прихожей, абсолютно сухой и бесполезный.

Я побежала к метро, но через квартал поняла, что промокну насквозь. Старенький антикварный магазинчик на углу манил теплым светом из окна. «Древности и курьезы» – гласила вывеска, написанная таким витиеватым шрифтом, что прочитать удалось только с третьей попытки.

Дверь открылась с мелодичным звоном колокольчиков. Внутри пахло старой бумагой, пылью и чем-то еще – уютным и забытым, как детство у бабушки.

– Укрываетесь от дождя? – спросил пожилой мужчина за прилавком. Выглядел он так, словно сам был антиквариатом – бархатный жилет, карманные часы на цепочке, очки в золотой оправе.

– Да, извините, я просто…

– Не извиняйтесь. Дождь – лучший поставщик клиентов для букинистов. Осмотритесь, может, что-то заинтересует.

Я кивнула и пошла вдоль полок. Старые книги, потускневшие картины в тяжелых рамах, фарфоровые статуэтки, которые моя бабушка назвала бы «пылесборниками». И вдруг…

Книга лежала в дальнем углу, почти спрятанная за стопкой атласов. Темно-коричневая кожаная обложка, потертые золотые буквы: «De Herbis et Curationibus». Мой институтский курс латыни еще не совсем выветрился из головы – «О травах и исцелениях».

Я взяла книгу в руки. Тяжелая. Пахла стариной и чем-то травяным – будто кто-то хранил между страниц засушенные растения. Открыла наугад: рукописный текст, удивительно четкий для такой древности, и рисунки – анатомические схемы вперемешку с изображениями растений.

– А, вы нашли мою загадку, – продавец подошел бесшумно, как кот. – Никто не может определить точный возраст этой книги. Предположительно, пятнадцатый век, но экспертиза показывает странные результаты.

– Сколько? – спросила я, сама не зная зачем. Последние деньги тратить на старую книгу – это даже для меня слишком.

– Для вас – триста рублей.

Я уставилась на него. Книга явно стоила в сотни раз больше, если она действительно такая старая.

– Это какая-то подделка?

– О нет. Просто… – он задумался, подбирая слова. – Некоторые вещи сами выбирают своих владельцев. Эта книга лежит здесь уже три года. Сотни людей проходили мимо, некоторые даже брали в руки. Но никто не спрашивал о цене. Кроме вас.

Бред какой-то. Но я полезла за кошельком. Триста рублей – это три поездки на метро или один обед. Но что-то в этой книге… Может, то, как идеально ложились страницы под пальцами. Может, знакомые латинские термины, напоминавшие о временах, когда я еще верила, что медицина – это призвание. А может, просто хотелось сделать хоть что-то нерациональное в этот день тотальной рациональности и оптимизации.

– Берите, – продавец завернул книгу в крафтовую бумагу. – И еще… будьте осторожны с ней. Старинные медицинские трактаты иногда содержат не только рецепты.

– В смысле?

Но он уже отвернулся, занявшись какими-то бумагами. Разговор окончен.

* * *

Дождь кончился, пока я ехала домой. Книга лежала в сумке и грела бок – не метафорически, а буквально. Странно. Может, от тепла моего тела нагрелась? Хотя в вагоне метро было прохладно.

Барсик встретил меня подозрительным взглядом. Он всегда чувствовал, когда я приносила что-то новое. Особенно если это «что-то» потенциально могло занять его место на диване.

– Не переживай, – сказала я, доставая книгу. – Это не конкурент. Просто старая книжка.

Кот подошел, обнюхал сверток и зашипел. Серьезно? Мой кот, который спокойно относился к пьяным соседям, орущим за стеной, шипел на книгу?

– Ты чего?

Барсик отошел к двери и уставился на меня. В его глазах читалось явное неодобрение. Будто хотел сказать: «Хозяйка, ты совсем с ума сошла? Мало тебе сегодняшних проблем?»

Я развернула книгу и положила на стол. При свете настольной лампы она выглядела еще более древней. Корешок потрескался, но держался крепко. Застежки – две бронзовые защелки – открылись с тихим щелчком.

Первая страница. Текст на латыни, написанный от руки с завитушками и украшениями. «Qui quaerit sanitatem, inveniet veritatem.» Кто ищет здоровье, найдет истину. Философненько.

Я листала дальше. Рецепты, описания болезней, рисунки трав. Некоторые названия были знакомы – Belladonna, Digitalis, Papaver. Белладонна, наперстянка, мак. Серьезные вещества, между прочим. Не ромашка с мятой.

А потом я наткнулась на странную главу. «De Transitibus Inter Mundos» – «О переходах между мирами». Что за эзотерика?

Текст был другим – мельче, плотнее, будто автор торопился записать что-то важное:

«Si quis cupiat iter facere inter mundos, sapientiam portare debet, non gladium. Medicus verus non solum corpus curat, sed etiam animam mundi. In momento maximae desperationis, cum scientia moderna deficit et antiqua sapientia vocatur, porta aperitur.»

Я переводила медленно, вспоминая полузабытую латынь: «Если кто желает путешествовать между мирами, должен нести мудрость, а не меч. Истинный врач лечит не только тело, но и душу мира. В момент величайшего отчаяния, когда современное знание подводит, а древняя мудрость взывает, врата открываются.»

Бред. Красивый, поэтичный, но бред. Хотя про величайшее отчаяние – в точку. Если потеря работы не отчаяние, то что тогда?

Я потерла глаза. Устала. День был долгий и поганый. Текст начал расплываться. Нужно идти спать, а то завтра… А что завтра? Будильник можно не заводить. Работы больше нет.

Но читать хотелось. Затягивало. Я переворачивала страницу за страницей, разбирая латынь все медленнее. Веки тяжелели. Книга становилась теплее – или мне казалось?

И вдруг запахло травами. Явственно так – мята, чабрец, что-то горьковатое, полынь, наверное. Но откуда? Окна закрыты, никаких трав у меня дома отродясь не было, если не считать засохший фикус на подоконнике.

– Барсик, ты чего это… – я обернулась.

Кот стоял в дверном проеме, вздыбленный, как на картинке из детской книжки. Смотрел на меня и жалобно мяукал.

– Да что с тобой?

Попыталась встать, но ноги не слушались. Тяжелые, ватные. Голова кружилась. Может, отравление? Но я же только чай пила и сэндвич…

Комната поплыла. Нет, это я плыву. Или падаю? Книга выскользнула из рук, но я не услышала, как она упала. Потому что падала сама. Медленно, будто в воде. Или во сне.

Последнее, что я увидела – желтые глаза Барсика. Грустные и понимающие. Будто он знал что-то, чего не знала я.

А потом стало темно. И тихо. И спокойно.

Так спокойно, как не было уже очень, очень давно.

Глава 2
Незнакомое утро

Первое, что я поняла, проснувшись, – тишина была неправильной.

В Москве не бывает такой тишины. Даже в четыре утра где-то гудят машины, кто-то ругается под окнами, сосед сверху двигает мебель (почему именно ночью, остается загадкой вселенной). А тут – тишина. Только птицы щебечут. Птицы! Когда я последний раз слышала птиц утром? В детстве у бабушки в деревне?

Второе открытие – матрас подо мной колется. Я что, на сене сплю? Открыла глаза. Точно. Сено. В мешке из грубой ткани, но все равно сено. И пахнет соответственно – травой, деревом и чем-то еще, незнакомым, но не неприятным.

– Какого черта… – начала я и осеклась.

Голос. Это был не мой голос. Выше, мягче, моложе. Я попыталась сесть – резко, как делала всегда, когда срабатывал будильник. Тело не послушалось. Точнее, послушалось, но как-то не так. Будто я пыталась управлять чужой машиной – вроде все педали на месте, но реагируют иначе.

Руки. Я подняла руки к лицу. Тонкие пальцы, никаких следов от постоянного мытья хлоркой. Ногти… под ногтями земля. Я, которая маниакально следила за чистотой рук (профессиональная деформация, знаете ли), смотрела на грязь под ногтями.

И мозоли. Но не те, к которым я привыкла – от шприцов и капельниц. Эти были от чего-то другого. От работы с землей? Растениями?

Комната. Деревянная, маленькая, с одним окошком, затянутым… это что, бычий пузырь вместо стекла? Серьезно? Грубая деревянная мебель – кровать, на которой я лежала, сундук в углу, стол с глиняным кувшином. И травы. Везде пучки сушеных трав под потолком.

– Это сон, – сказала я вслух чужим голосом. – Это просто очень реалистичный сон. Сейчас я проснусь, и Барсик будет сидеть на моей груди и требовать завтрак.

Но Барсика не было. И квартиры моей не было. И Москвы, судя по всему, тоже.

Я встала. Тело оказалось легче моего – ну еще бы, я же в последние годы на стрессе и фастфуде набрала килограмм десять лишних. Это тело было… молодым. Гибким. Здоровым. Лет двадцать пять, не больше.

Одежда – длинная льняная рубашка, грубая, но чистая. Ноги босые. Холодный пол – настоящие доски, не ламинат. Я сделала несколько шагов. Походка другая, центр тяжести смещен. Ниже рост? Да, определенно ниже.

На столе лежало что-то вроде зеркала – полированный металл. Я взяла его, боясь посмотреть, но любопытство победило.

Чужое лицо. Молодое, миловидное, с россыпью веснушек на носу. Карие глаза – мои были серые. Темные волосы, длинные, заплетенные в косу – я стригла коротко, чтобы не мешали на работе.

– Что за фигня происходит? – спросила я у отражения.

И тут меня накрыло.

Это было как просмотр чужого фильма в ускоренной перемотке, только ты не просто смотришь – ты чувствуешь. Каждую эмоцию, каждую мысль, каждое ощущение.

Элиана. Ее звали Элиана. Мое новое имя, получается. Дочь деревенского лекаря Бенедикта. Двадцать пять лет. Не замужем – редкость для здешних мест, но отец не настаивал. Хотел, чтобы дочь продолжила его дело.

Детство промелькнуло калейдоскопом: вот маленькая Элиана помогает отцу собирать травы, вот учится растирать их в ступке, вот первый раз видит, как отец вправляет вывих. Мать умерла при родах – классика жанра для средневековья. Отец растил один, учил всему, что знал.

А знал он, честно говоря, немного. Травы – какая от чего помогает, но без понимания почему. Кровопускание – универсальное средство от всех болезней (ага, особенно эффективно при анемии, как же). Молитвы и заговоры – половина лечения. Гигиена? Не, не слышали.

Но воспоминания текли дальше, раскрывая детали жизни Элианы, которые заставили меня то смеяться, то грустить.

Вот ей шестнадцать, и к отцу приходит Федор-мельник – свататься. Элиана прячется на чердаке, пока отец вежливо объясняет, что дочь еще молода. На самом деле Элиана уже тогда знала – не хочет быть женой мельника, рожать детей одного за другим, пока не умрет в очередных родах, как ее мать.

Вот ей девятнадцать, и она впервые самостоятельно принимает роды. Роженица – Марфа, жена плотника, четвертые роды. Ребенок идет неправильно, Элиана паникует, но делает все, как учил отец. Мальчик рождается синим, не дышит. Элиана, не зная почему, переворачивает его вниз головой, хлопает по спине. Ребенок кричит. Все считают это чудом. Элиана становится «той девкой, что мертвых детей оживляет».

Двадцать один год. Отец Серафим, местный священник, приходит с «беседой». Негоже, мол, девице незамужней по родам ходить, грешно это. Да и вообще, не женское это дело – лечить. Отец Бенедикт вежливо, но твердо посылает священника к черту (не этими словами, конечно). С тех пор отец Серафим косо смотрит на семью лекаря.

Двадцать три года. Эпидемия кровавого поноса (дизентерия, судя по симптомам) выкашивает четверть деревни. Элиана и отец не спят неделями, пытаясь помочь. Бесполезно. Умирают в основном дети и старики. Элиана впервые видит, как отец плачет над телом пятилетней девочки – не смог спасти.

Двадцать четыре. Последнее «нормальное» лето. К Элиане сватается Григорий, сын кузнеца. Красивый, работящий, не пьет. Элиана почти соглашается – устала быть одна, устала от косых взглядов. Но Григорий проговаривается: после свадьбы она бросит «эту ерунду с травками» и будет нормальной женой. Элиана отказывает. Григорий женится на дочери старосты через месяц.

И вот последние дни. Лихорадка пришла внезапно. Сначала заболел отец – вернулся из соседней деревни, куда ездил к больному. Через три дня слегла Элиана. Жар, бред, боль во всем теле. Отец, уже умирающий, пытался лечить дочь, но сил не хватило. Умер, держа ее за руку.

Элиана умерла через три дня после отца. Помнила, как сквозь туман приходили соседи, пытались помочь. Помнила, как местная знахарка Аграфена (та еще стерва, судя по воспоминаниям) говорила, что это божья кара за гордыню – не захотела замуж, вот бог и покарал.

Последнее воспоминание – темнота, тишина, покой. А потом – я.

– Охренеть, – выдохнула я.

Воспоминания продолжали течь. Деревня называлась Ореховая Роща – милое название для дыры в заднице мира. Население – человек триста. Основное занятие – сельское хозяйство и выживание. Ближайший город – день пути на телеге.

Медицина тут была на уровне «повезет – не повезет». Детская смертность – каждый второй не доживал до пяти лет. Женщины умирали в родах с завидной регулярностью. Мужчины – от травм, инфекций, пьяных драк. Старость – это если дожил до пятидесяти.

И я теперь местный лекарь. Точнее, дочь лекаря, но после смерти отца я единственная, кто хоть что-то понимает в лечении. Ну, «понимает» по местным меркам. По моим – это каменный век медицины.

Зато теперь я знала всех в деревне. Кто чем болеет, у кого какие проблемы, кто кому родня. Полезная информация. И тревожная – судя по воспоминаниям, добрая половина деревни нуждалась в нормальном лечении.

Блестяще. Просто блестяще. Из реанимации московской больницы – в средневековую деревню. Из двадцать первого века – в… какой тут вообще век? Судя по воспоминаниям Элианы, никто особо не считал. Король есть какой-то, война была лет десять назад, церковь рулит всем подряд. Классическое средневековье, короче.

* * *

Надо было осмотреться. Режим паники выключить, режим диагностики включить – как учили на курсах экстренной медицины. Оценить ситуацию, ресурсы, возможности.

Дом оказался больше, чем казалось сначала. Моя (Элианы?) спальня была крошечной, зато рядом обнаружилась мастерская отца. И вот это уже было интересно.

Полки от пола до потолка, заставленные глиняными горшками и бутылками. На каждой – бирка с названием. Почерк отца, корявый, но читаемый. «Белладонна» – ага, атропин, спазмолитик и яд в одном флаконе. «Наперстянка» – сердечные гликозиды, прадедушка дигоксина. «Ивовая кора» – природный аспирин, салициловая кислота.

Я ходила вдоль полок, узнавая старых знакомых. Вот это да! Оказывается, средневековая медицина не такая уж бесполезная. Просто эти ребята не знали, почему работает то, что работает. Пихали все подряд, в случайных дозировках, без понимания механизма действия.

Ступки, пестики, весы – примитивные, но рабочие. Ножи… о боже, этими ножами отец делал хирургические операции? Они же тупые, как задница бегемота! И ржавые местами. Стерильность? Не, не слышали.

В углу стоял сундук. Тяжелый, окованный железом. Память Элианы подсказывала – там самое ценное. Открыла. Книги! Три рукописные книги по медицине. На латыни, конечно. «De Re Medica» – стандартный медицинский трактат. «Herbarium» – описание лекарственных растений. И… о, привет, старая знакомая! «De Herbis et Curationibus» – та самая книга, которую я купила в Москве.

Как она здесь оказалась? Хотя какая разница. Главное, что тут есть хоть какие-то источники знаний.

Дневники отца лежали тут же. Я пролистала последние записи. Детским почерком, дрожащими буквами: «Элиана умирает. Ничего не помогает. Господи, почему ты забираешь мою девочку?»

Сердце сжалось. Бедный мужик. Потерял дочь, сам умер от горя и болезни. А дочь… дочь вернулась. Только это уже не совсем его дочь.

Но дневники оказались золотой жилой. Я читала дальше, углубляясь в записи прошлых лет. Отец Бенедикт был дотошным – записывал все случаи, все рецепты, все наблюдения.

«Год от Рождества 1487» – ага, значит, сейчас конец пятнадцатого века. Прекрасно. Самый разгар средневековья, инквизиция, охота на ведьм и полное отсутствие гигиены.

«Марфа, жена кожевника. Родила мертвого. Пятые роды. Кровотечение остановить не удалось. Умерла к утру. Господи, прости меня за то, что не смог помочь.»

«Мальчик Томас, сын пастуха. Укус собаки. Рана загноилась. Пытался прижечь железом – не помогло. Лихорадка. Бред. Умер на седьмой день.»

Я читала и чувствовала, как во мне поднимается злость. Марфа умерла от послеродового кровотечения – можно было спасти, если бы знали про окситоцин или хотя бы массаж матки. Томас – классическое заражение от укуса, возможно бешенство. Антибиотиков нет, но можно было промыть рану, обработать спиртом (если бы он был), наложить чистую повязку.

Дальше – интереснее. Отец, оказывается, экспериментировал. Тайно, потому что церковь не одобряла.

«Белладонна. Испытал на себе малую дозу. Зрачки расширились, сердце билось как бешеное. Видел странное – будто мир вокруг дышит. Может использоваться для облегчения спазмов? Но опасно. Очень опасно.»

Умница! Атропин же, спазмолитик. В правильной дозировке – лекарство, в неправильной – яд.

«Спорынья. Растет на ржи. Местные считают проклятым зерном. Вызывает судороги, видения. Но заметил – у женщин, съевших хлеб со спорыньей, быстрее прекращается кровотечение после родов. Совпадение?»

Нет, не совпадение. Алкалоиды спорыньи вызывают сокращение матки. Это прототип современных препаратов для остановки послеродовых кровотечений.

«Мак. Вырастил за домом, подальше от чужих глаз. Облегчает боль лучше всего, что я знаю. Но люди к нему привыкают, требуют еще и еще. Опасно.»

Опиум. Классика. И отец правильно заметил проблему зависимости.

В самом дальнем углу сундука лежала отдельная тетрадь, завернутая в промасленную кожу. Открыла. Почерк отца, но более ровный, аккуратный. Заголовок: «Опыты с ядами и противоядиями. Да простит меня Господь.»

Вот это да. Старик Бенедикт был настоящим исследователем.

«Ртуть. Привез из города алхимик за лечение. Жидкий металл, удивительный. Убивает червей в ранах, но убивает и человека, если дать внутрь. Пытался найти безопасную дозу – не получается.»

«Мышьяк. Белый порошок без вкуса. В малых дозах – лекарство от лихорадки. В больших – смерть. Граница слишком тонка.»

«Грибы. В лесу растут поганки, которые местные обходят стороной. Сушил, делал настойку. Капля вызывает видения. Две капли – беспамятство. Три – смерть. Может использоваться для обезболивания при операциях?»

Гениально и жутко одновременно. Отец экспериментировал с сильнодействующими веществами, не имея понятия о химии, фармакологии, дозировках. Как он вообще выжил при таких опытах?

Последняя запись была датирована за неделю до его смерти:

«Чувствую – скоро уйду. Элиана должна знать все это, но как объяснить? Она умная девочка, но женщине опасно знать слишком много. Сожгут как ведьму. Оставляю записи. Если суждено – найдет и поймет. Господи, храни мою девочку.»

В другом углу мастерской обнаружился шкаф с инструментами. Если это можно назвать инструментами. Пилы для ампутации (брр), щипцы для удаления зубов (двойное брр), ланцеты для кровопускания. И все это в таком состоянии, что современный СЭС сжег бы вместе со зданием.