Текст книги "Высшая мера"
Автор книги: Лев Никулин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)
меня нужно?
Эту усталость Печерский принял за покорность и глубоко вздохнул. Это был легкий вздох радости и
удовлетворения. Он прошелся мимо Мерца по комнате. Движенья Печерского стали легкими, быстрыми и
уверенными, как в ту ночь, когда перед ним сидел Александров. И он заговорил твердо и решительно:
– Вы сдаете дела через неделю. Еще неделю вы хозяин строительства. Закладка станции в среду?
– Да.
– Вы едете на место закладки на авто-дрезинах?
– Да.
– Три автодрезины, не правда ли? На второй дрезине поедут члены правительства?
– Да,
– Я должен ехать на второй дрезине. Шофером или помощником шофера. Вы это сделаете.
“Зачем это нужно”, подумал Мерц и вдруг понял и отшатнулся.
– Вы сумасшедший! Сумасшедший, – повторил он и, точно защищаясь, поднял руки к глазам.
XV
Комната, в которой жил Митин, совершенно походила на десять и двадцать, и сто комнат в этом новом,
недавно заселенном, доме. Ниже этажом, как раз под комнатой Митина, был кабинет Мерца, и когда Митин
слишком долго ходил у себя из угла в угол, Мерц сердился и звонил Митину по телефону. В этой низенькой,
недавно выбеленной, похожей на больничную палату комнате, Митин жил пятый месяц. На стену он повесил
ковер – подарок бухарского назира, шашку в серебре и Кольт. Над низкой, покрытой шотландским пледом
тахтой, висела фотография – четыре всадника, крайний справа, чернобородый в папахе был Митин. Треть
комнаты занимал деревянный, грубо сколоченный стол. На столе – английские справочники и словари,
чертежи и папки. В комнате, в середине и по углам, стояли пять разных стульев, у стены – два английских
кожаных чемодана (Митин любил хорошие дорожные вещи) и почему-то красного дерева, резной, тяжелый
шкаф.
– Садитесь, – сказал Митин Ксане. – Что же вы ему написали?
– Ну, все, что пишут в таких случаях: “Жить вместе нельзя… Нельзя и не нужно… Уезжаю в Ленинград,
и не вернусь. Не могу лгать…”.
– Здорово. Здорово…
– А вы, собственно, чего беспокоитесь?..
– Я не беспокоюсь. Для меня это решенный вопрос. Неподходящие мы люди, совсем разные люди.
Митин прошелся два раза по комнате, должно быть вспомнил про Мерца и остановился:
– Вы подумайте – я из слесарских учеников, из ремесленного училища… Я понимаю, встречаются
люди и все для обоих ясно – любовь, брак, жизнь вместе, об руку. Не на том у нас строилось, не для этого мы
сошлись… Вот ничего и не вышло.
– А, по-моему, вышло, – сказала Ксана. – Помните летом в Покровском, в дождь? Деревянная дачка,
пахло сосновой смолой и по крыше стучал дождь.
Она посмотрела в окно. И теперь была ночь и шел дождь. За окном была улица, цепочка газовых фонарей
и мокрые булыжники мостовой
– Я не отрицаю, я не монах, ханжить и лицемерить не желаю – вспомнить, конечно, приятно. Но, с
другой стороны, распускать себя в таком деле нельзя. Ладно. Стало быть, вы твердо решили?
– Уезжаю. Все равно между мною и Мерцем – стена… Если хотите, он отомстил за себя. Ни в ком я не
найду такую мягкость, ясность, заботу и, какую-то отеческую нежность. Вы мне этого не дадите.
– Я вам и не предлагаю, я вам прямо сказал, что было то прошло и жалеть, и каяться не в чем.
Разошлись, и никто не в обиде.
Голос Митина смягчился и дрогнул. Он подошел к Ксане, взял ее за руки и сел рядом.
– Обидел я тебя чем-нибудь?
– Нет.
– Можем мы жить вместе, как по-твоему?
– Нет.
– А почему?
– У вас своя жизнь, у меня – своя. Какой смысл?
– Именно смысл и цель. Смысл – вот главное. Зачем вам бросать Мерца? Какой смысл?
– Не могу.
– Не можешь. Стало быть если спать с ним не можешь, то крышка, вообще делать нечего. Что ж он по
вашему не понимает, что вы ему не жена? Не жена, а может быть ближе жены.
– Не могу лгать.
Митин ахнул, хлопнул себя по коленям и встал.
– Ну, кому нужно, кому сейчас нужно нытье, копания и исповеди. Вокруг толки и сплетни. Человек и
так на стену лезет, а тут еще вы с трагедиями. Что вы, его совсем доканать хотите? Этак он совсем работать не
станет.
– Работать, – вскрикнула Ксана, – вот… Работать… Главное, работничка не потерять. Вот, вы все
такие!..
– И правильно. А что в этом плохого? У меня забота сохранить Мерца, а у вас какая забота? Доконать
трагедиями и исповедями задним числом. Кто же прав?
– Ах, не знаю, не понимаю… Какая мука, – сказала Ксана, отвернулась и заплакала.
XVI
– Ну, вы решили?
Мерц не ответил. Он сидел в своем кресле, съежившись, обхватив руками колени, рассеянный и далекий
всему о чем говорил Печерский.
– Вы должны ответить.
Мерц пошевелился и слабо махнул рукой:
– Уходите.
– Подумайте… Вас выгнали, опозорили, наплевали в лицо… – задыхаясь прошептал Печерский.
– Не повторяйтесь. Уходите.
– Вам этого мало. Хорошо. Поговорим о товарище Митине и вашей жене. – Печерский наклонился к
Мерцу и одним духом сказал: – Вы знаете, она его любовница.
– Ложь. – Рука Мерца соскользнула с колена и повисла. Он повернулся и боком взглянул на
Печерского.
– Спросите ее. Она сама мне сказала об этом четверть часа назад. Она уходит от вас. Десять минут назад
она с вами простилась навсегда. И вы этого не поняли. Ваш ученик, помощник, так сказать, друг отнял у вас
жену. Кланяйтесь и благодарите…
– Пошлость! – вдруг воскликнул Мерц.
– Именно пошлость. И после этого вы откажетесь мне помочь. Помочь рассчитаться, заплатить им за
всех, за вас, за себя, за всех… Вы согласны. Да, вы согласны, – в голосе Печерского появились мягкие, почти
ласковые тона. – Согласитесь. Вы видите, я иду на смерть. Разве это не подвиг? Хорошо. Вторая дрезина, вы
согласны. Ну хорошо, не сейчас. Я позвоню вам завтра. Вы ответите. Честный ответ без уверток. Да – вы
сделаете все, что нужно. Н е т – мы обойдемся без вас.
– Без меня. Значит, со мной или без меня вы все равно…
– Да. Все равно с вами или без вас.
– Но вы понимаете, что делаете…
– К чорту. Никаких тормозов, – высоким, срывающимся голосом закричал Печерский. – Le vin est
tiré… Я позвоню вам завтра. Вы должны ответить д а или н е т . Н е т – вы забудете этот разговор. Это вопрос
чести, чести и порядочности.
– Послушайте, – быстро и лихорадочно заговорил Мерц. – Вы понимаете что говорите. Попробуйте,
постарайтесь понять. Если я, Мерц, не обезврежу вас, я буду миллион раз предателем. Я изменю стране, которая
поверила мне. Вы меня понимаете? Вы понимаете меня? В самом начале, в восемнадцатом году, я пришел к
себе в управление. В шестиэтажном корпусе, кроме меня и курьеров – ни души. Приходят обозленные и
голодные рабочие. Невозможно понять, что происходит. И тогда в управление приехал замечательный человек и
спросил меня: “Вы будете саботировать?” Я ответил: “Нет. Народ – солдаты, рабочие, крестьяне – с вами. Я
это понимаю и против вас не пойду”. Он написал на клочке бумаги несколько слов и эти слова отдали в мои
руки большое дело и судьбу многих людей. Так я пошел работать к “ним”… Тогда говорили к “ним”. Близкие
отвернулись от меня – было время саботажа. Затем были годы голода, войны и блокады. Я многое понял. Я
больше не говорил “мы” и “они”. Я говорил: “мы решили”, “мы сделали”, “мы строим”. За эти годы я потерял
много близких и старых друзей. Но я нашел новых людей, простых людей в прозодеждах и я научился понимать
их, ценить и различать… Конечно, – подумав, сказал Мерц, – конечно, не все еще обстоит благополучно.
Сотни и тысячи мещан, негодяев и дураков облепили, втерлись, примазались к большому делу, забронировались
бумажками и значками и мешают строить и жить. Но ведь они от прошлого, от трехсот лет мрака и нищеты. И
потому я ценю и уважаю мужество, упорство и несокрушимую веру людей, которые жгут, расчищают взрывают
тысячелетнюю свалку, вековые залежи тупости, лжи, лицемерия и невежества!
Печерский ушел не дослушав. Еще некоторое время Мерц неподвижно сидел в кресле. Мысли
приходили, уходили, менялись с невероятной быстротой и, наконец, осталась одна мысль, самая простая и
страшная. “Если я, Николай Мерц, не отдам его в руки суда, значит я не могу итти до конца по тому пути,
который выбрал десять лет назад, значит я ненужный и ничтожный человек. Как поступают в этом случае
настоящие люди. Как?”
– Ксана, – позвал Мерц, – но никто не ответил. Комната Ксаны и квартира была пуста. Он был один.
Мерц встал и слабыми, неверными шагами подошел к столу и открыл верхний ящик. Под пачкой писем, в
замшевом сером мешочке, лежал маленький никелированный браунинг. Мерц купил его в Париже по совету
Митина. Мерц взял его в правую руку и погасил свет. Зеленый отсвет фонаря падал с улицы на потолок. Было
даже приятно чувствовать холодный металл в руке и у виска. “Не то, нет не то…” подумал Мерц. Револьвер
выпал из руки и со стуком ударился о стол.
Этот глухой стук совпал со щелканьем замка и шумом открываемой двери. Мерц не услышал ни этого
шума, ни шагов в коридоре. Он взял телефонную трубку и сколько мог громко сказал: “Два семьдесят два.
Митин? Да… Идите сейчас же сюда”. Как раз в эту минуту Ксана повернула выключатель, увидела Мерца и
вскрикнула. Она взглянула на стол и увидела револьвер.
– Николай! – с ужасом и стыдом вскрикнула она. – Как можно!.. Как можно! Какое безумие!..
Кто-то позвонил и Мерц медленными, но уверенными шагами пошел открывать.
– Ты знаешь, ты все знаешь? – спросила вслед Ксана. Она вынула из сумочки письмо и разорвала его в
клочки.
Вошел Митин и с умышленной резкостью спросил:
– Ну что тут у вас?
Мерц расстегнул ворот сорочки, поискал папиросу и закурил.
– Вот какое дело, товарищ Митин, – постепенно повышая голос и постепенно успокаиваясь сказал
Мерц, – вот какое дело. Некий Печерский, которого вы немного знаете, явился сегодня ко мне и предложил…
– Мне надо уйти? – спросила Ксана.
– Как хочешь.
– Я остаюсь, – сказала она и нашла руку Мерца.
– Предложил мне, – совсем спокойно и отчетливо продолжал Мерц, – принять участие в заговоре… —
но прежде чем закончить фразу, он аккуратно собрал клочки разорванного Ксаной письма, – аккуратный,
внимательный и всегда спокойный, прежний Мерц, —…участие в заговоре на жизнь членов правительства…
ЭПИЛОГ
Если бы человек со стороны посмотрел на Михаила Николаевича Печерского и Ивана Ивановича
Коробова в четвертом часу утра в камере старшего следователя суда, то человек со стороны никак не мог бы
понять, кто из двух – следователь Коробов и кто бывший поручик Печерский. Бывший поручик сидел на
диване. Перед поручиком стоял стул и на стуле пепельница. Коробов ходил по кабинету и задавал вопросы,
поглядывая в дело в плотной серой обложке. Так как сохранилась полная стенограмма допроса, то не будем
утруждать себя вольным пересказом, а сразу перейдем к документу.
С л е д о в а т е л ь . Вы устали? Мне бы хотелось сегодня закончить.
П е ч е р с к и й . Как вам угодно. Вас интересует Мамонов? Так сказать характеристика. По своему он
честен, не в меру честолюбив, красно говорит, образован.
С л е д о в а т е л ь . Он из группы Николая Николаевича?
П е ч е р с к и й . Кажется, да. Но он не совсем монархист. Он что-то вроде кадета. Дума и ответственное
министерство, конечно, в пределах…
С л е д о в а т е л ь . В пределах чего?
П е ч е р с к и й . Право, я в этом плохо разбираюсь.
С л е д о в а т е л ь . Согласитесь, – это странно. Вы берете на себя опасное и важное поручение и
абсолютно не интересуетесь конечной целью. Что будет в том случае, если вы, то есть ваша группа, представим
себе на минуту, придете к власти?
П е ч е р с к и й . Я – солдат. Управлять – дело чиновников.
С л е д о в а т е л ь . Вы полагаете, что управление– цело чиновников? Я вас правильно понял.
П е ч е р с к и й . Ну, чиновников и этих… депутатов… членов думы. Я об этом не думал.
С л е д о в а т е л ь . Ну хорошо. А Гукасов? Тер-Гукасов?
П е ч е р с к и й . Чорт его знает. Я видел один раз. По моему – болтун. Но у него большие деньги и
связи.
С л е д о в а т е л ь . Он тоже из группы Николая Николаевича?
П е ч е р с к и й . Не думаю. То есть не знаю. Он просто богатый человек.
С л е д о в а т е л ь . Просто богатый человек. Он субсидировал Мамонова?
П е ч е р с к и й . Ну, да.
С л е д о в а т е л ь . Следовательно, ваша поездка в Россию устроена на его деньги?
П е ч е р с к и й . Ну какие там деньги. Я получил деньги от Мамонова. Немного денег. Мне еле хватило.
С л е д о в а т е л ь . На какие же деньги вы рассчитывали в дальнейшем?
П е ч е р с к и й . Я предполагал… На этот вопрос я вам не отвечу.
С л е д о в а т е л ь . Как вам угодно. Впрочем, к этому мы еще вернемся. У Мамонова есть личные
средства?
П е ч е р с к и й . Право, не знаю. Вероятно. Как у всех. Он кажется продал виллу; в Жуан-ле-Пен. То есть
вилла была не его, а генеральши Коромысловой. Он получил комиссионные. Впрочем, это мелочь.
С л е д о в а т е л ь . Почему же мелочь. Все это очень интересно. Вы думаете, что для нас вопрос только в
том, чтобы поймать на слове, выудить имя или адресок. Дело не в этом. Нас интересуют, главным образом,
корни, фундамент, причины. Нам важны и бытовые мелочи. Например, если бы у Мамонова были большие
средства, личные средства – как по-вашему, он занимался бы непосредственной активной политической
деятельностью или просто покровительствовал, помогал вам, как Гукасов?
П е ч е р с к и й . Не знаю. Думаю меньше занимался.
С л е д о в а т е л ь . Видите, вопрос о доходах был не лишним.
П е ч е р с к и й . Мамонов – одно, я – другое.
С л е д о в а т е л ь. Ваше материальное положение мне известно. Вы были шофером.
П е ч е р с к и й . Да. Но если бы я был миллионером, как Гукасов, я все равно бы пошел…
С л е д о в а т е л ь . Вы все равно бы приняли участие в борьбе против Советской власти. Так я вас
понял?
П е ч е р с к и й . Да.
С л е д о в а т е л ь . Допустим. И даже теперь, когда вы видите, что обстановка неблагоприятна для
террора вы, если бы получили свободу, продолжали борьбу… Вы не ответили на этот вопрос. Хорошо.
Вернемся к парижскому периоду. Вы были шофером. Но вы сами признаете, что не стеснялись в средствах и
жили довольно широко. Сколько в среднем зарабатывает шофер такси в Париже?
П е ч е р с к и й . У меня были другие доходы.
С л е д о в а т е л ь . Можно узнать, какие?
П е ч е р с к и й . Вы непременно хотите доказать, что я игрок, что я чуть ли не шулер, что я жил на счет
женщин…
С л е д о в а т е л ь . В одном месте ваших показаний есть такие слова: “С генералом Мамоновым я
дважды встречался в клубе “Вашингтон” за карточным столом”, в другом месте “Мой отъезд запоздал на
неделю, так как я был задержан “полис криминель”, – уголовной полицией при облаве в клубе “Вальпорайзо”.
Префектура собиралась меня выслать из Франции, но через одну знакомую я дал знать генералу Мамонову и
был в тот же день освобожден”. Можно узнать кто эта знакомая?..
П е ч е р с к и й . Попова, Елена Александровна.
С л е д о в а т е л ь . В письме, которое вы ей написали но не успели отправить, есть такие слова: “Не
сердись за старое, я у тебя всячески в долгу…” “В долгу”. Это надо понимать буквально?
П е ч е р с к и й . Там же сказано “всячески”. Значит – да.
С л е д о в а т е л ь . То есть, вы у нее брали деньги?
П е ч е р с к и й . Брал.
С л е д о в а т е л ь . И не возвращали?
П е ч е р с к и й . У нас были такие отношения.
С л е д о в а т е л ь . Тогда это еще более странно.
П е ч е р с к и й . Ну, вы хотите доказать, что я шулер, что я – альфонс! Да?
С л е д о в а т е л ь . Зачем так резко. Но, знаете ли, человек, задержанный в игорном притоне уголовной
полицией, человек пользующийся…
П е ч е р с к и й . Я, так сказать, не святой. Об этом нечего разговаривать. Потому я и смотрел на эту
поездку, как на выход из затруднительного положения, и, если хотите, как на подвиг… Так я думал тогда.
С л е д о в а т е л ь . Тогда. А теперь? Теперь вы думаете иначе, так вас следует понимать?
П е ч е р с к и й . Я должен признать, что я ошибался во многом. Например, люди, которых мы считали
единомышленниками и помощниками, оказались трусами. Вообще все по-другому. Здесь я всем чужой. Я
думал, что здесь смерть и запустение. Признаюсь, этого нет.
С л е д о в а т е л ь . Значит, смерти и, как вы выражаетесь, запустения нет. Странно, что к этому
заключению пришли здесь, в камере следователя. Вы это поняли здесь или там, на свободе?
П е ч е р с к и й . Там.
С л е д о в а т е л ь . Зачем же вы боролись? Где же смысл?
П е ч е р с к и й . Я исполнял долг не рассуждая. Я русский солдат. Я честно и мужественно исполнял
свой долг в Мазурских озерах, куда меня завел дурак Рененкампф и здесь, куда меня послал Мамонов.
С л е д о в а т е л ь . Вот вы говорите: “честно”, “мужественно”, “долг”. Значит, вы, как вы выражаетесь,
русский боролись с русским народом?
П е ч е р с к и й . Я боролся с вами, а не с русским народом.
С л е д о в а т е л ь . Но вы же сами говорили, что не только народ, но ваши единомышленники вас не
поддержали. Так, что ли?
П е ч е р с к и й . Так. Ну хорошо. Я честно боролся с заблуждающимся русским народом.
С л е д о в а т е л ь . Честно?
П е ч е р с к и й . Честно.
С л е д о в а т е л ь . По-вашему динамит или пуля из-за угла – честные приемы борьбы?
П е ч е р с к и й . Вас много, я – один.
С л е д о в а т е л ь . Вы не один.
П е ч е р с к и й . Я же вам сказал, что я не нашел единомышленников.
С л е д о в а т е л ь . А господин Клемм? Ричард Клемм, Вы знаете, кто ваш союзник?
П е ч е р с к и й . Приблизительно.
С л е д о в а т е л ь . Значит вы знаете, кто он такой и что он здесь делал. Кстати, вы не пожелали ответить
мне на вопрос о деньгах. Хотите я отвечу вместо вас. Вы не особенно заботились о деньгах в Париже, потому
что должны были получить их в Москве от резидента иностранной разведки господина “Ричарда Клемм”, или
как там его называют. Следовательно, вы – “русский” боролись с русским народом под руководством шпиона,
на его средства и его же оружием? Где же здесь мужество, долг, честь, подвиг? Вы убиваете безоружного
Александрова подло, предательски заманив его в воровской притон. Это тоже мужество, долг, подвиг? И,
наконец, вы шантажируете гражданина Мерца и его жену, вымогая у него соучастие в преступлении. Хотите я
вам укажу, где настоящее мужество и чувство долга? Гражданин Мерц, вследствие стечения обстоятельств и
недоразумения, мог бы считать себя обиженным советской властью. Он пережил потрясение в своей семейной
жизни. При этом стечении обстоятельств он мог бы и эту личную обиду отнести за наш счет. Но он мерит свои
отношения с нами не на весах мелочной лавки, не мерой мелкого лавочника. У него есть другая высшая мера, с
которой он подходит к своим отношениям с рабоче-крестьянской властью. Он отрекается от всего мелкого и
личного и помогает нам обезвредить вас. Вот где долг и мужество. Угодно вам подписать свои показания,
касающиеся ваших отношений с Ричардом Клемм?
П е ч е р с к и й . Да… Сейчас. Вот еще что… Я просил разрешить мне свидание с моей женой Натальей
Николаевной Печерской, урожденной Лугиной.
С л е д о в а т е л ь . Я помню. От Натальи Николаевны Шварц, урожденной Лугиной, поступило
заявление… Можете ознакомиться. Она отказывается притти к вам на свидание… Еще один вопрос. Если бы вы
очутились на свободе, вы продолжали бы ваше дело? Можете не отвечать на этот вопрос. ,
П е ч е р с к и й . Я отвечу. Нет. Вот я сказал и вижу, что зачеркнул жизнь. Мне тридцать три, а я почти не
жил. Был студентом университета святого Владимира, носил сюртук на белой подкладке, целовался с
девушками в Царском саду. Потом школа прапорщиков, война. Потом – грязь, игра, Париж и притоны. Вот
теперь, когда непоправимо и поворота нет, теперь ясно, что жизнь. Есть в чем каяться. Вы, я вижу, не верите?
Говорил высокие слова, а сам лез на рожон за Гукасовский керосин, за Мамоновскую усадьбу, и все валилось и
все от меня бежало. Зачеркнута жизнь. Есть в чем каяться. Вы, я вижу, не верите.
С л е д о в а т е л ь . Почему же… Люди очень меняются в заключении.
П е ч е р с к и й . Да, жизнь идет мимо и другие целуются над Днепром, и другие гуляют по
университетскому двору. Так… Ну что же дальше?..
С л е д о в а т е л ь . Дальше – дело суда.
На этом кончается стенограмма допроса.
Был шестой час утра. Без четверти шесть – ясный осенний рассвет. Коробов спрятал в стол бумаги и
погасил электричество. На матовом стекле двери, освещенной из коридора, появился отчетливый силуэт-
профиль и острие штыка конвоира. Уличный шум рвался в комнату – звонки трамваев, хриплый рев
грузовиков и выкрики: газета “Правда”! “Правда”, “Известия” за сегодня! “Рабочая Москва”!..
Настал новый день.
П У Т Е Ш Е С Т В И Е Н А П И ГАЛ Ь
I
Витович взял из рук толстой и печальной дамы карабин и выбрал необыкновенную цель. Черный кружок
в центре диска соединялся с фотографическим аппаратов и машинкой для вспышек магния. Если пуля попадала
в цель – магний вспыхивал лиловым пламенем, и аппарат автоматически фотографировал стрелка. Это стоило
франк и двадцать пять сантимов.
Витович промахнулся четыре раза. На пятый раз пуля ударила в центр диска, вспыхнул магний и
щелкнул аппарат. Толстая дама сказала “Минуту – мсье” и грустно ушла за перегородку.
– Это называется стрельба по фальшивой цели, – сказал Витович, – смотри, Мишель, – у ружья
спилена мушка. Надо целиться на сантиметр ниже цели. Фальшивый прицел.
Мишель стоял позади Витовича, расставив ноги и наклонив голову. Он держал шляпу в руке и его низкий
и квадратный лоб блестел, как полированная кость. Он брил волосы над самым лбом, чтобы лоб казался
больше. Витович смотрел на Мишеля и думал, как годы и одежда меняют людей. Грузный, седеющий господин
в котелке мало напоминал рыжего, багрового от загара механика с грузового парохода “Руан”. Их связывало
четырехлетнее плаванье, их разделяли десять лет – третья часть прожитой Витовичем жизни. И так как они
совершенно потеряли друг друга на десять лет – прошлое для Витовича было близко, как вчера.
Толстая дама принесла влажный снимок. Это был скорей фотографический курьез. Нос и губы Витовича
удлинились до неестественных размеров и упирались в короткий, усеченный предмет, который был ружьем. Но
глаза, серые, остановившиеся глаза, и нахмуренные брови выглядели очень живо. Дальше, вне фокуса, можно
было рассмотреть низкий лоб, широкий нос и толстые, скептические губы Мишеля. Витович рассмеялся и
положил мокрый, свернувшийся снимок в карман.
Пьяные американцы расстреливали последние заряды в тирах. Внезапно погасли багровые гроздья
фонарей передвижной ярмарки. Одни за другими останавливались лодочки, велосипеды и золотые быки
каруселей. Последними остановили движение колеса лотерей, похожие на колеса больших речных пароходов. В
черной просмоленной клетке лежал мертвый лев. Он умер, как трагик, от паралича сердца, во время
представления. Тяжелые зеленые фургоны передвижной ярмарки образовали неправильную, прерывающуюся
линию и походили на вагоны сошедшего с рельс поезда. Витович и Мишель пересекли бульвар Рошешуар и
пошли по тротуару вдоль ночных баров, кафе и отелей, начинавших трудовую ночь. Сладкий дым жареных
каштанов, морская плесень вскрытых устриц и горький чад бензина насыщали воздух бульвара.
Меланхолически перекликались рожки такси, слабо шуршали шины, но шорох тысячи шагов и деревянный стук
каблуков совершенно заглушал этот уличный шум.
Мертвенно бледный человек с блестящими, бегающими глазами преградил путь Мишелю и Витовичу и
сказал в пространство глухо и задумчиво:
– Шесть Сите-Пигаль – есть черные женщины.
Но больше голосов, звуков и запахов бульвара Витович любил электрические вывески – грубую и
веселую игру света в черном небе Парижа. В декабре облака густо и плотно висели над городом, только
однажды в ночь, перед самым рассветом, показывая утреннюю звезду в глубоком просвете между туч. Но всю
ночь на высоте третьих этажей и крыш светились вырезанные в темноте, плоские, огненные буквы. Витович не
задумывался над их смыслом и любил этот искусственный, человеческий свет больше, чем холодное сияние
луны и недостижимые, мигающие звезды. Утром шел снег, затем растаял и влажная сырость пропитала суставы
и одежду и жилища людей. “В городах будущего люди будут отапливать улицы”, сказал Витович Мишелю и
посмотрел на смуглую и стройную женщину впереди. Две золотые спирали дрожали у нее в ушах и она
дрожала вместе с ними от холода. Она была без шляпы и черные, тяжелые волосы открывали, как занавес, лоб и
брови и невероятно большие глаза. “Африканка” подумал Витович и мгновение видел белую, как известь под
солнцем, пустыню, перистые пальмы, ступени плоских крыш и теплую зеленую воду гавани. “Мадемуазель”,
сказал он ей не задумавшись, “вам нужно согреться, мадемуазель”. Они пошли рядом. Мишель шел слева от
Витовича. Ему было все равно, куда итти. Он никогда не ложился раньше трех часов ночи и спал, как мертвый,
пять часов в сутки.
– Куда мы идем? – спросила женщина. Голос ее звучал глухо – она прятала рот в меховой воротник.
– Куда хочешь.
– “Буль Нуар”. Там не дорого.
От печей на верандах кафе пахло раскаленным железом и коксом. Открывались и громко хлопали двери,
заглушая рычание саксофонов и дробь маленьких барабанов. Человек в зеленом фартуке вытолкнул на улицу
высокую, худую женщину. Она упала на тротуар и прохожие захохотали от неожиданности.
Один из домов был покрыт деревянным футляром, а футляр заклеен афишами синема. В этом футляре
открылась ниша, похожая на вход в шахту. Черный, чугунный шар висел над входом, Мишель толкнул
стеклянную дверь и они остановились на площадке лестницы. Лестница вела в подвал. Душный дым сигарет,
пелена паров алкоголя плавал над головами людей, над людьми и столиками. Тысячи надписей и рисунков
покрывали стены, расписанные под старый камень, и эти гильотины, кораблики и женские профили на стенах
походили на грубую татуировку моряков. В конце подземного зала, там, где когда-то был камин, сидели
музыканты и под роялем, положив голову на лапы, спал датский дог. Его серая шерсть блестела, как мрамор.
Вежливый, седой старик усадил Витовича и Мишеля и женщину у самой стойки. Над ними, под самым сводом,
таинственно звучал голос хозяйки:
– Кальвадос-кальва два.
– Одно диаболо.
– Два виски, два.
– Что ты пьешь? – спросил Мишель и посмотрел на женщину. Гарсон наклонился над ними, опираясь
рукой на столик. У гарсона был величественный профиль посланника.
– Все равно, – сказала женщина. – Мне холодно.
– Дайте ей грог, а ты?
Витович сказал. Медленно поворачивая голову, он рассматривал людей за столиками. Восемь лет он не
был в Париже, но он сразу понял, что это добросовестный, приличный и почти неизвестный иностранцам
дансинг. Он понял, что это дансинг для богатых студентов и приезжающих веселиться провинциалов.
Провинциальный профессор с ленточкой почетного легиона, юноша, начинающий ночную жизнь и
подражающий в костюме знаменитому танцору из Фоли Бержер, красивый солдат, сын ювелира с улицы
Риволи, отбывающий воинскую повинность в специальных войсках. Последней Витович рассмотрел женщину,
которая сидела рядом с ним. Она медленно подняла голову.
Это была великолепная и мрачная маска. Тяжелые, тусклые волосы углом открывали лоб и как бы
нарисованные густой тушью наклонные брови. Острые загнутые ресницы прятали и открывали непроницаемые
черные, отсвечивающие как антрацит, зрачки, выражающие мрачную усталость и скуку. Нижняя часть лица
слегка выдвигалась вперед и самое замечательное в этом лице были губы, припухшие, страстные губы над
широким раздвоенным подбородком. Зеленые черточки татуировки разделяли подбородок и лоб. Эта
великолепная голова была посажена на гибкую, сильную шею и высокие светло-коричневые плечи.
– Животное, – ласково сказал Мишель и погладил ее по сильному, согнутому колену. Он ощутил под
тонким шелком горячее тело и скользкую, гладкую, как у змеи, кожу.
– Ты из Алжира?
– Из Орана, – сказала женщина.
– Оран – это в Марокко. Как тебя зовут?
– Ниеса.
– Что ты делаешь в Париже? – спросил Витович.
Мишель засмеялся. Внезапно заиграла музыка. Люди вставали из-за столов и неохотно, как по сигналу,
шли танцовать.
Она достала из сумочки фотографию, сделанную, как рекламные открытки. Большой удав лежал, как
шарф, у нее на голых плечах и она держала на ладони его плоскую голову.
– Это ваша змея? – спросил Витович.
– Моя, – задумчиво ответила женщина. – Это – удав. Он ест живых кроликов. Один раз в две недели
ему дают живого кролика. А потом он спит. Я продала его за девятьсот франков. Не правда ли, недорого?
– Он не знает, – задыхаясь от смеха сказал Мишель. – Он не торгует удавами.
Ниеса положила руку на стол. Она закрыла руку шарфом и под шарфом медленно и плавно зашевелилось
как бы живое существо. Туго сжимаясь и разворачиваясь, оно двигалось в сторону Мишеля и Мишель
вздрогнул от отвращения.
– Он боится, – сказала Ниеса, – он боится. Она сдернула шарф со стола и засмеялась заглушенным
гортанным смехом. – Моряк не должен бояться. – Она перевернула руку Мишеля ладонью кверху.
– Я тоже был моряком, – сказал Витович, рассматривая китайскую джонку, – татуировку на руке
Мишеля.
Музыканты перестали играть, так же неожиданно, как начали.
– Что же, ты спала со своей змеей? – спросил, закрыв один глаз, Мишель.
Витович поморщился. Этот грубый и грузный человек слегка раздражал его. Они встретились сегодня на
бульваре Монмартр. Может быть не стоило ему доверяться. Десять лет прошло с тех пор, как их койки были
рядом на грузовом пароходе “Руан”.
– Ты не француз, – сказала Витовичу Ниеса.
– Мой отец – поляк.
Мишель часто и без причины смеялся. Это означало, что женщина ему нравилась.
– Хочешь танцовать? – вдруг спросил он.
– Я хочу с ним.
– Но я не танцую, – смущаясь сказал Витович.
Мулатка с высоко взбитыми волосами проходила мимо их стола. Ниеса кивнула ей и мулатка прошла,
закрывая лицо белым мехом. В профиль она была так хороша, что все на нее оглянулись.
– Это Диама, – мечтательно сказала Ниеса, – она очень красивая, но любовник обжог ей лицо
кислотой. Ты видишь?
– Я не люблю цветных, – невнятно бормотал Мишель, – от них пахнет.
Черный зрачок женщины блеснул и потух.
– У нас говорят, что пахнет от белых. От белых пахнет мертвецом. Но не от всех – торопливо сказала
Ниеса и посмотрела на Витовича.
– Ты позволишь мне танцовать?
Она встала и кивнула юноше в необыкновенно широких, закрывающих обувь, панталонах и коротком
пиджаке. Плечи и руки и ноги этой женщины поражали стройностью линий и силой. Она двигалась в толпе
танцующих с медленной и хищной легкостью. Когда она танцовала, ее глаза смотрели через головы в
пространство мимо людей и стен.
– Животное, – одобрительно бормотал Мишель, – обыкновенная “poule”, а держит себя, как королева.
