Текст книги "Высшая мера"
Автор книги: Лев Никулин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)
Л. НИКУЛИН
ВЫСШАЯ МЕРА
ПОВЕСТИ И РАССКАЗЫ
И З Д А Т Е Л Ь С Т В О
“ Ф Е Д Е Р А Ц И Я ”
М О С К В А
О Т П Е Ч А Т А Н О
в 14-й типогр. “Мосполиграф”
Москва, Варгунихина гора, 8.
Главлит № А25019. Зак. № 2051.
Тираж 5.000 экз. Фосп. № 155.
1 9 2 9
В Ы С Ш А Я М Е РА
(ПОВЕСТЬ)
I
Эта странная история началась на бульваре Распай, в одну февральскую ночь, в Париже.
В два часа ночи между городом и черными облаками повисла неподвижная, мельчайшая дождевая пыль.
Она отполировала до зеркального сияния асфальт, она покрыла влажным блеском высокие кровли домов и
голые сучья платанов на бульваре. Зеленые, светящиеся капельки газовых фонарей отражались в мокром
асфальте коротенькими жирными золотыми змейками. Афиши пузырились и морщились на железной стенке
писуара. Знакомый каждому “Черный лев” – лучший крем для чистки обуви, съежился, оттекал и походил на
тощую мокрую болонку. Красный чорт сыскного бюро Аргус – плакал, истекая розовыми слезами и грустно
гримасничали рожи клоунов Джима и Алекса из цирка Медрано. В девять часов вечера сердитые консьержи
заперли двери подъездов и, не торопясь, открывали их запоздалым жильцам. В два часа ночи бульвар был
совершенно пуст. Сумасшедший такси несся по бульвару в направлении Монпарнаса к веселому перекрестку,
где мигают друг другу огни “Ротонды”, “Дома” и бара “Сигонь”. Фонари такси, два золотых ромбика,
пропадали на закруглении и опять бульвар походил на забытую декорацию через час после спектакля. Почти
рядом с железным писуаром стоял такси 1735-X-19. Обхватив руками колени, спрятав нос в поставленный
стоймя воротник, сидел шофер и рассеянно смотрел на электрические розовые огни станции метрополитэна.
Каждые десять минут шофер слышал жужжащий, сквозной гул пробегающего под землей поезда, но ни один
человек не поднимался на поверхность земли. Наконец, в промежутке между двумя поездами, из зева
метрополитэна появилась маленькая фигурка под зонтиком. Розовые, открытые до колен ножки быстро
пробежали по лужам. Желто-белое короткое пальто стало серым от дождевой пыли и зонтик блестел, как купол
Дома Инвалидов. Когда зонтик отклонился назад, шофер увидел тонкие огненно-алые губы, черные острые
завитки волос, маленький мокрый носик и совершенно круглые голубые глаза.
– Меня зовут Габриэль, – сказала маленькая женщина, – можно мне посидеть у тебя в тележке?
Шофер наклонился, левой рукой открыл дверцу машины и Габриэль и ее зонтик спрятались в коробочке
такси. В эту минуту тяжелым, монументальным шагом проходили двое полицейских в клеенчатых, сверкающих,
как металл, пелеринах. Они остановились и сказали благожелательными, густыми голосами:
– Добрый вечер.
– Мерзкая погода. Не правда ли?
– Да, – ответил шофер, и вынул из кармана пакетик с сигаретами, – не хотите ли, это “голубые”.
– Благодарю, хотя я курю “желтые”, – сказал бригадир и взял.
– Возьмите и вы, мадемуазель. – Тонкая и бледная ручка взяла сигарету и торопливо поискала в
сумочке зажигалку.
– Габриэль? Это Габриэль, – сказал полицейский, и оба приложили руки к кэпи.
– Почему ты здесь?
– Спроси господина префекта, – зажигалка Габриэль щелкнула, как взведенный курок. – Какого чорта
ему нужно? Сто лет мы ходим по большим бульварам и вдруг – кончено. Нас гонят. Но это же идиот… На
бульварах всегда можно найти янки или японца. У каждого в кармане твои двадцать франков. И вдруг тебя
гонят.
Полицейские стояли перед открытой дверцей такси. От золотого галуна кэпи, до ботинок с тупыми
носами они неподвижно отражались в зеркальном асфальте. Восковые статуи в музее Гревен более походили на
живых людей, чем они.
– Курочка моя, – сказал бригадир, – мне тебя жаль, моя курочка. А эти облавы? Ты понимаешь, какая
это глупость. Скажи пожалуйста, разве я не знаю всех в моем квартале. В доме четыре живет взломщик сейфов.
Очень приличный господин. У него большая семья, его сын учится в лицее. В доме шесть живут сутенеры и
один русский. Он скупает краденые меха. Еще дальше – сводник румын. Дальше муж и жена – португальцы-
анархисты. В моем квартале я знаю каждую собаку. К чему эти облавы?
– Мы не умеем ценить людей, – меланхолически сказал другой. – Ты помнишь прежнего старичка? Он
не терпел суеты.
– Я прямо скажу, такого префекта надо убрать. И его уберут. Хотя при таком правительстве…
Шофер зашевелился и показал нос из воротника:
– Ты против правительства?
Бригадир погасил сигарету мокрыми пальцами и щелчком подбросил ее вверх.
– Конечно. Как избиратель я голосую против. Однако, надо уважать законы.
– Поговорим о законах, – звонко закричала Габриэль. – Закон! Скажи мне лучше, кто я?
– Кто ты?
Бригадир повернулся на каблуках и посмотрел на шофера.
– Кто она?
– Да, кто я?
– Ты сама знаешь, кто ты, – сказал шофер и попробовал засмеяться.
– Хорошо. Я – это я. Я “делаю улицу”. Но для законов я – мадемуазель Габриэль Марди из города
Ренн.
– Верно, – обдумав подтвердил бригадир.
– Слушай, – почти вдохновенно сказала Габриэль. – В сентябре, в одно из воскресений, я пришла к
Дюпону на плас де Терн. Должна вам сказать, что я была в “форме”. В августе Париж был набит американскими
легионерами и долларами. Я купила себе новую шляпу и пальто в галери Лафайет. Когда я вошла в кафэ – все
Дюпоновские курочки смотрели на меня такими глазами. Назло им я открыла сумочку и показала два билета по
сто франков. Все прекрасно. Как хороша жизнь! Через двадцать минут мне делает глаз немец в зеленой шляпе.
Мы вышли и, знаете куда он меня повез? В “Перокэ”.
– Ого, – хором сказали все трое.
– Именно в “Перокэ”. За две бутылки Айдсик он заплатил пятьсот, не моргнув глазом. Из “Перокэ” мы
едем на Монпарнас в “Жокей”. Из “Жокея” в “Сигонь” и “Викинг”. Немец платит, как Лионский кредит. Одним
словом к утру мы были в отеле “Шик” на Пигале. “Крошка, – говорит он, – у меня нет больше франков”.
Роется в бумажнике и вытаскивает пачку немецких марок. Ты понимаешь, – мне все равно. Мне наплевать
франк или марка. Я хорошо знаю, что марка – это шесть франков. И он мне дает пятьсот марок. Клянусь
святой Катериной!
– О-ля-ля, – опять перебили трое.
Она выскочила из такси и кричала, размахивая зонтиком:
– Ты понимаешь, что я была с ним, как с первым. Три тысячи франков! Две тысячи я положу в банк,
тысячу – на всякие мелочи. Я не сплю ни минуты. Утром я бегу в банк и кладу перед менялой мои пятьсот
марок. Он даже не взглянул в мою сторону. – Мсье, говорю я – как видите – вы мне нужны… Одну минуту,
мсье. – И держу у него прямо перед носом билет. “На какой предмет?” – спрашивает он меня. Ну это меня
взбесило: “Не для того, конечно, чтобы даром спать с вами. Обменяйте мне это на франки”. Он берет билет
двумя пальцами, бросает его мне и говорит: “Мадемуазель, это не стоит ни сантима. Это марки инфляционного
времени. Они ануллированы три года назад”…
Так продолжался этот разговор и продолжался бы еще долго, если бы два человека не вышли из круглого
железного писуара и один не сказал другому по-русски мягким рокочущим басом:
– А все от того, Павел Иванович, что вы не верите в бога.
Полицейские посмотрели на двух русских и пошли по бульвару тяжелыми, медленными шагами.
Габриэль открыла зонтик и, метнувшись к русским, повисла на руке человека в котелке. “Не беспокойтесь”, – с
достоинством сказал он и твердо убрал руку.
Габриэль показала ему язык и побежала сушиться в теплый и душный туннель метрополитэна. И тогда
двое русских подошли к такси и более плотный, в котелке и черном пальто, сказал шоферу:
– Гар Монпарнас.
А туман, вылезший из боковых улиц, соединился на бульваре Распай, как театральный занавес.
II
В эту февральскую парижскую ночь маленький, с низким задом, такси покатился по пустынному
бульвару Распай. Виляя на поворотах, мигая фонарями встречным машинам, такси затормозил на закруглении и,
скользнув четырьмя колесами, остановился у ночного кафе против вокзала Монпарнас. Веранда кафе была
совершенно пуста, но у стойки на высоких табуретах сидели непонятные молодые люди в коротких,
облегающих зад пиджаках и светло-серых панталонах немыслимой ширины. Два седока вышли из такси. Один,
более плотный, в длинном кожаном пальто, походил на старый, перетянутый ремнем, потертый чемодан.
– Сколько? – спросил седок.
– Одиннадцать франков пятьдесят, – ответил по русски шофер.
– Вы русский?.. Приятно.
– Почему же приятно, ваше превосходительство? – спросил шофер и повернул к свету лицо. Плотный,
седеющий брюнет в кожаном пальто и шофер смотрели друг на друга.
– Алексей Алексеевич? Алексей Алексеевич Мамонов!
– Миша!
Они пожали друг другу руки. Спутник Мамонова повернулся на каблуках и пошел в кафе. Он
остановился на пороге, выбрал столик у входа и сел. Обрывки русских слов долетали до него. “Первый
конный”… “Генерал-квартирмейстер…”, “Симферополь…”, “Галиполи…”.
– Простите, Павел Иванович, – сказал Мамонов, придвигая стул. – Любопытная встреча… – Он
расстегнул кожаное пальто и снял шляпу. В открытую дверь они видели, как шофер дал машине задний ход и
отодвинул машину в переулок.
– Занятная встреча, – продолжал Мамонов, – поручик Миша Печерский. В прошлом мой адъютант.
Теперь, как видите… Я его позвал.
– А, собственно говоря, зачем? – спросил спутник Мамонова и снял мокрое кэпи, которое носил прямо,
как фуражку, надвигая на брови. Сонный и не слишком вежливый официант подошел к ним и, опираясь рукой о
стол, вопросительно смотрел на Мамонова.
– Коньяку и содовой. – Обиженно сказал Мамонов, повернулся к своему собеседнику и заговорил не
громко и внушительно: – Чорт знает какие о вас слухи, Павел Иванович. Госпожа Киселева, например, имеет
смелость утверждать, что вы отпали от православия, что вы чуть ли не масон…..
– Ерунда.
– Нет, не ерунда. Вы не бываете у исповеди. Два года вас не видели в церкви. И это корниловец,
первопоходник, бывший паж, георгиевский кавалер. Еще немного и вам перестанут подавать руку.
Павел Иванович пожал плечами. Гарсон поставил перед ним бокал и сифон с содовой.
– Тем не менее, я выбрал вас, – продолжал Мамонов, – вам нужно себя реабилитировать.
Павел Иванович вдруг рассмеялся. Мамонов открыл рот, но в это время, отряхивая дождевик, вошел
шофер.
– Поручик Михаил Николаевич Печерский – полковник Павел Иванович Александров, – сказал
Мамонов, подвигая стул, – садитесь, Миша, у нас тут любопытный, так сказать, чисто академический спор,
принципиальный спор.
Александров с некоторым удивлением посмотрел на Мамонова.
– Скажем вы, Павел Иванович Александров, – продолжал Мамонов, – вы гвардии полковник,
землевладелец, участник первого похода Лавра Георгиевича, – вы удовлетворены?
– Не понимаю.
– Вот вы, именно вы, Павел Иванович – удовлетворены? “Маневр спесиализэ”, или чорт знает, как это
называется, сто шестьдесят франков в неделю на заводе Ситроэн, дыра в Бианкуре, вы довольны?
– Я – нет.
– Вы, и другой и третий. Ясно! Где же выход? И когда смелые и искренние юноши, настоящие люди
идут туда, идут и умирают, вы позволяете себе называть их… Я прямо отказываюсь повторить. Хорошо.
Оставим громкие слова: долг, родина, честь. Я не мальчишка и не тупой солдафон. Во-первых, я генерального
штаба, во-вторых, я кое-что знаю кроме тактики и стратегии. Будем исходить из самого простого. Человеку
надоело ездить на такси или собирать автомобильные части. Он не удовлетворен жизнью. Будь война, будь
какой-нибудь самый паршивый фронт, он берет винтовку и идет в первой цепи. Войны нет. На Рю де Гренель 79
сидит большевистский посол. В худшем случае, вы берете браунинг и идете на Рю де Гренель и там вас хватают
за шиворот ажаны. В лучшем – вы находите единомышленников и переходите советскую границу, где-нибудь в
Зилупе и…
– Ну, вот, вспомнил!.. – вдруг воскликнул Печерский. – Павел Иванович командовал эскадроном во
втором конном… Правильно?
– Миша, вы неисправимы, – перебил Мамонов. – У нас серьезный принципиальный спор. Мы
говорим об этом самом активизме. Я буду говорить резко, Павел Иванович. Такие люди, как вы, умывают руки.
Мне под шестьдесят. У меня язва двенадцатиперстной кишки. Но, честное слово измайловца, если так пойдет
дальше… Бог с вами, Павел Иванович! – задыхаясь воскликнул он. – Это ужасно. Это просто ужасно. Нам
нужно действовать, нам нужно жертвовать собой, нам нужно убивать и умирать, хотя бы для того, чтобы нас не
забыли. С нами уже не считаются, надо напоминать о себе, надо кричать, звать, вопить, иначе эти торгаши, эти
лавочники англичане и французы просто вычеркнут нас из жизни. Прошло десять лет, мы на мели, они все еще
у власти, но Россия же не умерла, она с нами, она в нас.
– Слова! – с досадой сказал Александров.
– Нет, не слова. Скажем, я нашел вас и предлагаю вам исполнить свой долг, т а м , в Р о с с и и .
Александров угрюмо улыбался.
– Ну-с, я жду.
– Позвольте же, это же “академический”, это принципиальный спор.
– К чорту! – крикнул Мамонов. – Миша Печерский – свой. В Мишу я верю, как в самого себя. Я
требую ответа. Объяснитесь.
– Ни к чему.
– И не поедете?
– Не поеду.
– Вот как?! – растягивая слова, произнес Мамонов. – Вы не константиновец, вы не офицер. Скажите
прямо…
– Что это, допрос? – резко отодвигая рюмку, спросил Александров. – Вы устраиваете мне допрос при
первом встречном.
– Позвольте, полковник, – брезгливо оттопыривая губу, вмешался Печерский.
Александров побледнел и повернулся к Печерскому.
– А вы тут при чем? Погодите! – закричал он, отмахиваясь от Мамонова. – Вы видите руки? Вот руки.
Я работаю третий год. Вот копоть и ржа. Шесть тысяч десятин, полк – это чорт знает как далеко. Затем есть
еще то, чего вы никак не поймете. Видели вы, как лента подает автомобильные кузова, как собирают часть за
частью, и, наконец, мотор начинает стучать и машина жить. Раньше я презирал это, я работал с отвращением, а
теперь… Теперь я прихожу во временный гараж и вижу триста новеньких машин, триста собранных за сутки
машин, сто тысяч машин в год, и у меня на глазах слезы, почему это не в России, почему не у нас…
– У кого у “нас”, у большевиков?
– У нас в России.
– В какой – “России”? – отчетливо спросил Мамонов.
– Это не важно.
– Как не важно? Это не важно?! Ну, знаете ли, дорогой мой…
– Позвольте мне, как младшему в чине… – перебил Печерский.
– Да ну вас с чинами, – устало сказал Александров и Печерский, подскочив на стуле, закричал:
– По-моему, вы просто трус! Трус и негодяй!
Опрокинулся бокал. Все трое встали и Мамонов положил руку на локоть Печерского.
– Господа, как старший в чине…
Гарсон, мягко шаркая туфлями, подошел к столу русских. Он улыбнулся, вытер салфеткой пролитый
коньяк и как бы случайно задержался вблизи.
– Нельзя же так, господа, – сказал остывая Мамонов. Печерский надел кэпи и скрестил на груди руки.
– Ваше превосходительство, – сказал он с тихой яростью и несколько театрально, – насколько я понял,
разговор шел о конкретном поручении, о деле, которое вы, так сказать, хотели возложить на господина
Александрова. Он отказывается. Из трусости или из других побуждений, он отказывается. Тогда позвольте… Я
согласен, я считаю за честь. Я поеду куда и когда хотите.
Поезд прокатился по виадуку, отсветы побежали по стенам и окнам домов. Все трое молчали, пока
совсем не затих грохот поезда.
– Ну и ладно, – резко сказал Александров, встал и протянул руку Мамонову, – счастливо оставаться!
– Господин Александров, после этого… Надеюсь вы сами понимаете…
Мамонов спрятал руку за спину.
– Знаете что, – тихо сказал Александров, – идите вы все к…
И он ушел, бросив монету на стол. И металл долго и протяжно дребезжал о мрамор.
III
Николай Васильевич Мерц сидел у открытого окна и слушал городской шум. Через улицу в отеле “Луна”
открывали окна и во всех окнах было видно одно и то же: обои в пестрых цветах, широкие, смятые постели и
круглые зеркала над постелями. Выше, в мансарде, молодая женщина перебирала томаты, петрушку и цветную
капусту и улыбалась. Николаю Васильевичу. Глиняные, торчащие как частокол трубы, мансарды и чердаки
отражали теплый солнечный свет.
Николай Васильевич был совсем одет, хотя было восемь часов утра. Мягкий воротничок и галстух
лежали перед ним на столе. В каминном зеркале он видел себя и думал, что готовый костюм из английского
магазина сидит на нем лучше, чем так называемая толстовская блуза, или защитная гимнастерка военного
времени. Но это были случайные и неважные мысли. Он главным образом слушал шум города, в котором жил
второй месяц. Жалобно и отрывисто кричали рожки таксомоторов, свирепо и очень убедительно рявкали
машины собственников, и так как был ранний час, то свистели и гудели маленькие свистки и трубы уличных
продавцов. Пронзительные голоса газетчиков покрывали утренний шум и Николай Васильевич подумал о том,
что у каждого города свой городской шум и Париж шумит иначе, чем Москва или, скажем, Тифлис. Затем он тут
же разочаровался в своем открытии и решил, что ему, начальнику строительства, находящемуся в заграничной
командировке, не следует думать о пустяках. Он взялся за мягкий воротничок, подумал и отложил его в сторону
и взял из чемодана твердый и туго накрахмаленный. Он довольно долго возился с ним и с галстухом, упираясь
лбом в зеркало и стискивая зубы. В дверь сильно постучали. “Entrez”, сказал Мерц, и увидел в зеркале смуглого
человека с черными, как тушь, подстриженными усами. Человек остановился в дверях и заглянул в лицо Мерца
с ироническим сочувствием. “Есть”, наконец сказал Мерц, затянул узел галстуха и с удовольствием посмотрел
на свои руки.
– Ну-с, Андрей Иванович, – сказал Мерц, – чем порадуете?
– В субботу – едем. Надо сказать – я рад. Город хороший, но сами понимаете…
– Устаешь, – сказал Мерц. – Очень устаешь. У нас как будто все в порядке. К субботе справимся. Все-
таки лучше заблаговременно. Да, Андрей Иванович, видите ли какое дело… Как бы вам сказать…
– А вы скажите. А то вызвали вы меня к себе ни свет, ни заря…
– Андрей Иванович… – Мерц вдруг замолчал и посмотрел на Андрея Ивановича Митина. Митин —
нижегородец и великорус был черен и сух как цыган, имел выпуклые, черные и блестящие глаза.
– Андрей Иванович, вам конечно известно, что у меня здесь, в Париже, живет теща, мать Александры
Александровны.
– Понятия не имел, – сказал Митин. – Ну?..
– Второй месяц собираюсь нанести ей визит, и вот не собрался. Сами понимаете – эмигрантская семья,
как еще встретят… Но все же я решил.
– А я же тут при чем? – спросил Митин.
– Хочу вас просить… Словом, давайте вместе.
– Чудак человек. При чем тут я? Как-то неловко…
– Андрей Иванович, ну что вам стоит?
– Да мне все равно. Ваше дело. Мне даже интересно. Для того меня и звали?
Митин рассмеялся и зубы сверкнули совершенно как зарница, белые и блестящие, как белок его глаз.
Они спустились вниз, в контору гостиницы. Мерц взял у консьержа газеты и, свернув в трубку, сунул в
карман. Митин отдал ключи и они вышли.
Низенький плотный человек с сигарой выглянул из– за страниц “Фигаро” и спросил у консьержа:
– И вы думаете, что они настоящие?
– Настоящие? – с обидой повторил консьерж. – Черный – настоящий большевик. Мне говорил
бригадир из префектуры. Может быть, кто-нибудь и называет их “товарищами”. Но я им говорю: “месье” и они
не возражают, и платят по счетам, как все. Я так и сказал бригадиру – настоящие деловые люди. Наконец, у
них бывают деловые люди, уважаемые фабриканты и финансисты.
– Ну что же, – человечек с сигарой вздохнул, – ну что же. Я молчу. Может быть, вы и правы… Может
быть, они – деловые люди. Но долги, долги… Почему они не платят долгов?!
Улица состояла из гостиниц, и из окна номера в отеле “Тициан” было видно напротив совершенно такое
же окно отеля “Мессина”. И номер в отеле “Тициан”, вероятно, совершенно ничем не отличался от номера отеля
“Мессина”. Такой же камин с зеркалом над ним и такие же обои с пестрыми, несуществующими в природе
цветами, и железные ставни со щелями-просветами. Но все же в обстановке этого номера в отеле “Тициан”,
было кое-что удивившее Мерца и Митина. Очень большой образ и лампада в одном углу и портрет Александра
третьего в другом. На широкой, пышной кровати сидел юноша в костюме бойскаута, юноша в коротких штанах,
с грязно-зеленым галстухом на шее. Юноша держал в руках истрепанную книгу и, раскачиваясь, как маятник,
читал вслух:
– “Древляне селились по верховьям Днепра и занимались рыболовством и хлебопашеством… Древляне
селились по верховьям Днепра…” Вы к мамаше? – спросил юноша и не слушая ответа продолжал: – если
насчет исповеди, подождите. Она в церкви…
Николай Васильевич осмотрелся и выбрал стул. Он положил на стул шляпу, еще раз посмотрел на образ и
портрет и робко спросил:
– Простите, здесь живет Попова, Татьяна Васильевна? А вы – Костя…
Юноша кивнул головой и опять закачался вправо и влево, вперед и назад:
– “Древляне селились по верховьям Днепра и занимались…”
– Чем занимались? – усмехаясь спросил Митин.
– Рыбной ловлей и хлебопашеством, – твердо ответил юноша.
– Это кто вас этому учит?
– Козел. То есть, Владимир Гаврилович, преподаватель гимназии.
– Козел и есть. Еще чему вас учат?
– Латинскому, закону божию, истории…
– Андрей Иванович, оставьте, – осторожно вмешался Мерц. – Тебя Костей зовут?
Он смотрел на Костю внимательно, даже ласково, но как будто с опаской.
– Я знал тебя вот каким… Растет молодежь.
– Это когда же? – басом спросил юноша.
– Двенадцать лет назад. В Ленингр… В Петрограде.
– Небось по старой орфографии учат? – сказал в пространство Митин.
– По старой.
– Чудаки. Древляне.
Мерц укоризненно посмотрел на Митина и оба молчали. Костя почесал голое колено, задумался и
продолжал: “Древляне селились по верховьям…”, но в коридоре кто-то шел, шурша платьем и задевая стену,
дверь открылась и маленькая сухая старушка в черном остановилась на пороге.
– Успокойтесь, молодые люди, успокойтесь, – сказала она, – всех будет исповедовать сам митрополит.
Николай Васильевич Мерц кашлянул, заволновался и дрогнувшим голосом сказал:
– Татьяна Васильевна…
Они стояли несколько мгновений молча друг против друга. Маленькая, высохшая старушка в черном и
седой, бритый и стройный, несмотря на склонность к полноте, Николай Васильевич. Старушка шагнула вперед
и вдруг, всхлипнув, упала на руки Мерца.
– Николай Васильевич!.. Боже мой!.. Когда, какими судьбами?
– Татьяна Васильевна, успокойтесь, Татьяна Васильевна…
Два человека совершенно спокойно смотрели на эту сцену – Костя и Андрей Митин в мягком кресле, в
углу под портретом Александра третьего.
– Я, собственно, проездом в Лондон, – наконец выговорил Мерц и сел рядом со старушкой на розовую,
хрупкую кушетку. – А это мой товарищ по работе, Митин, Андрей Иванович. Мы – проездом…
– Навсегда?
– Нет, на три месяца. Мы в командировке. На три месяца и назад.
Старушка достала из ридикюля платок. Маленькие восковые ручки суетились в ридикюле, перебирая
флакончики и лоскутки.
– Куда назад?
– В Москву.
Опять неловкое молчание и Николай Васильевич, чтобы оборвать его торопливо спросил:
– И Леля здесь, с вами, в Париже?
– Здесь. Она придет. Она служит. – Холодно сказала старушка.
– Татьяна Васильевна, позвольте мне вам объяснить сразу, чтобы не было недоразумения, – волнуясь и
торопясь начал Мерц. – Я собирался написать вам, но решил так лучше, на словах. Я и ваша дочь Ксана живем
в Москве, мы никуда не уезжали и уезжать не собираемся. Я работаю, мне доверяют, может быть вы слышали?..
– Вы венчались в церкви? – вдруг спросила старушка.
– Татьяна Васильевна!
– Отвечайте, вы венчались в церкви?
– Ну, древляне! – вдруг сказал в углу Митин.
– Татьяна Васильевна, я был готов ко всему, но…
Мерц встал и вытер платком пот на висках:
– Я был готов ко всему. Я понимаю, что здесь, в отеле “Тициан”, вдали от родины, вы не поймете наших
отношений. Но, честное слово, это же не важно – венчались или не венчались. Об этом у нас не говорят…
– Николай Васильевич, – звенящим голосом прервала старушка, – здесь мальчик, здесь Костя и я
попрошу вас…
Мерц посмотрел на Митина. Черные блестящие глаза уставились на него сверля и обжигая, белые зубы
опять сверкнули зарницей. Он раскрыл рот, но в эту минуту скрипнула дверь, зашуршало платье и молодая
женщина в голубом, шелковом пальто шумно вбежала в комнату.
– Леля, – всхлипывая сказала старушка. – Леля… Вот…
– Елена Александровна… – Мерц шагнул вперед, но старушка встала между ними.
– Это Мерц, Николай Васильевич, муж… муж Ксаны.
– Как мило, – залепетала женщина в голубом и огненно алые губы приблизились к губам Николая
Васильевича и сладкий густой запах духов ударил ему в нос, – как мило что зашли, ну что Ксана, бедняжка,
представляю себе, шелковые чулки безумно дороги, мне говорил москвич из Белграда, Вова Берг. Мама, почему
нет чаю?.. О ля ля, слезы, как скучно… Ну, Николай Васильевич, почему вы таким букой… Мама иногда
невыносима. Мэ же манфиш па маль… Вам надо показать Париж, Тур д’Эфель, Сакрэ кэр, Фоли Бержер…
Голубое шелковое пальто полетело через всю комнату на кровать. Зеленое с белыми зигзагами, не
достающее до колен платье мигало в глазах у Мерца и огненно алые губы, стриженная медно красная голова и
белое, густо запудренное лицо гримасничало, улыбалось у самых глаз Мерца.
– А Жозефину Бекер видели? Непременно сходите. Будет о чем порассказать Ксане. У меня есть для нее
фотография. Я – в костюме одалиски.
– Почему же одалиски? – басом спросил Митин.
– Очень просто. Я в нем работаю.
– Где работаете?
– В Казбеке. Духан Коказьен, кавказский духан князя Карачаева на Монмартре, на плас Пигаль. Я
консоматорша.
– Как?
– Консоматорша. От слова “консомасион” – закуска.
– Леля! – вдруг вскрикнула старушка. – Леля, умоляю тебя замолчи, – потом она заговорила очень
быстро, умоляюще протягивая руки к Леле и от того что она боялась что ее прервут, говорила бессвязно и
невнятно.
– Вот вы видите, вы видите, вот здесь мы ютимся. Здесь мы трое… Отель “Тициан”. Комната триста
франков в месяц. Я вышиваю, Леля служит в ночном кабаке. Помните – Москву, казенная квартира на
Пречистенке, четверо прислуг, помните?.. А серебряную свадьбу у Яра в кабинете. Цыгане, Варя Панина, “К
чему скрывать, что страсть остыть успела”… Помните, две тысячи рублей стоил ужин на сто двадцать персон.
А теперь вот… И вы хотите, чтобы я поняла. Не понимаю! Не хочу понять! В Загребе была! В Софии, в
Константинополе, сама стирала, сама стряпала. Леля – консоматорша! Не понимаю, не хочу понять! Ненавижу,
глаза буду рвать ногтями! Мучить буду! Веревки буду вить, чтобы было на чем вешать! Проклятые!..
– Татьяна Васильевна, – почти закричал Мерц. – Татьяна Васильевна! Я таких слов слушать не хочу и
не буду слушать. Мне жаль вас, но я вижу, что мы чужие, что мы разные люди. В эти десять лет мы стали
совсем чужими. Я пришел к вам только потому, что хотел знать, как вы живете. Я считаю, что в России
произошли величайшие и благодетельные для всего мира события. Революция…
– Не смейте! – задыхаясь закричала старушка. – Не смейте здесь! Я знать вас не хочу! Не хочу знать!..
Трудно было понять, что происходило в комнате. Маленькая старушка билась в истерике. Леля махала на
нее руками и бросалась к Николаю Васильевичу. Митин, поймав за полу пиджака Мерца, сильно тянул его к
двери. И над ними всеми, стоя обеими ногами на кровати, идиотически улыбался Костя.
На улице Митин взял из рук Мерца его шляпу и надел ему на голову.
– Ну и древляне! – весело сказал Митин и захохотал. Велосипедист, кативший впереди него колясочку
с рекламой сигарет, посмотрел на него и тоже захохотал.
Они шли по узкой, полутемной улице. Состарившиеся, загримированные женщины уже выходили на
промысел. Из зеленой лавки пахло петрушкой, горькими травами и свежей землей. В кафе на углу, маляры в
синих, запачканных известкой блузах, непринужденно стояли у стойки, пили кислое, белое вино из маленьких
стаканчиков. Легкая, нежная синева осеннего неба сияла в щели между высокими кровлями и холодноватое
Ноябрьское солнце скользило вдоль фасадов домов.
– Вот вы говорите об эмиграции, – говорил Мерц, – пустота, разложение, гниль. Попробуйте убедить
Татьяну Васильевну. “Почему не венчались в церкви?”, и все тут. Живут в нищете, дочь чорт знает чем
занимается, а гордость есть, своеобразное понятие о чести, устои…
Тяжелые ботинки затопали по асфальту позади, но Мерц не оглянулся.
– Вот с голоду помрет, а из моих рук ничего не возьмет.
– Николай Васильевич! – окликнул сзади мальчишеский голос.
Мерц оглянулся. Костя, запыхавшийся и потный, стоял позади.
– Николай Васильевич, – искусственным, ломающимся басом сказал Костя, – мама просила… завтра
платить по счету в отеле, нельзя ли взаймы… хоть триста франков. Сосчитаемся.
Мерц, не глядя ему в глаза, рылся в бумажнике. Он вынул наугад три бумажки и отдал Косте. Тот убежал
назад не простившись, крепко зажав в кулаке три мятых кредитных билета.
– “Гордость”, “своеобразное понятие о чести”, “устои”… – пробормотал Митин, затем он слегка
толкнул Николая Васильевича в бок и совсем другим голосом продолжал: – Ну-с, поехали в консульство,
чтобы в субботу в Лондон, а недельки через две – в Москву. Поездили и будет. Древляне!
– Древляне, – сердито повторил Мерц и взял Митина об руку.
IV
Бритье отняло у Печерского много времени. Сегодня он спешил и потому, убрав прибор, сразу перешел к
прическе. Он выровнял в ниточку пробор и стянул редкие мокрые волосы тугой сеткой. Пудра густо лежала на
щеках и подбородке Печерского. Осторожно смахнув пудру с лица, он встал и наклонился к зеркалу.
В белоснежной крахмальной сорочке, в трико цвета спелой дыни, в шелковых носках и лакированных
туфлях, он стоял перед зеркалом две, три минуты. Затем, он повернулся к шкафу и; достал из него смокинг.
Танцующими, круглыми движениями Печерский натянул брюки. Подтяжки имели явно не свежий вид. На
бульварах, в витрине Маделио, он видел замечательные подтяжки – черная замша и муар. Надо купить, когда
станет легче. Воротник и галстух отняли еще десять минут. Он надел смокинг и снял с головы повязку,
осторожно обеими руками надвинул котелок и взял на руку пальто. В таком виде он мало походил на русского.
Однако его выдавали выдвинутые скулы и голубоватые, бесцветные глаза.
Печерский закрыл окно. В комнате сильно пахло одеколоном, мылом, английским трубочным табаком и
несвежим постельным бельем. Он запер комнату на замок и спустился в контору гостиницы.
– Мсье Бернар, – сказал он хозяину, – можете приготовить счет, – повидимому, я уеду.
Мсье Бернар не ответил. Печерский повесил ключ на доску и вышел. В кармане его пальто звенели три
монеты по два франка. Он остановил такси и сказал; “Пигаль – бар Казбек”.
