Текст книги "По закону буквы"

Автор книги: Лев Успенский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 16 страниц)

И

Вам сейчас хорошо: вы знаете букву И, а рядом с ней несколько похожий на нее азбучный знак Й. Знак этот, надо прямо сказать, изображает звук, весьма отличный от передаваемого обычной буквой И.

Вряд ли кому-либо неясно, каков именно звук, для выражения которого придумана буква И. Сказав, что фонетики определяют его как нелабиализованный гласный верхнего подъема, я вряд ли многое прибавлю к тому, что вы с детства «понимаете» под звуком « и».

Хуже было лет шестьдесят назад мне и всем моим ровесникам, еще нетвердым в грамоте мальчишкам.

В нашем распоряжении были тогда целых четыре буквы для звука « и»: И, I, Йи V. Укажите, какая фонетическая разница в словах «Mip» – вселенная и «мир» – спокойствие? Слово же «мνро» – благовонное масло писалось через «ижицу». «Ижица» встречалась в дюжине богослужебных терминов, которых вы, я уверен, никогда и не слыхали: «νпакой» – священное песнопение, «νпарх» – правитель области, «νпостась» – воплощение…

Как же мы, тогдашние малыши, услышав слово «инок», могли сказать наверняка, через «ижицу» оно пишется или нет?

Откуда была на нас такая напасть? Откуда они взялись, все эти буквы?

Буква Ив кириллице имела внешность Н, свидетельствуя тем самым, что она вела свой род от прописного варианта греческой «эты» или «иты», которые писались как Н, а читались как « и».

В разное время наши учёные определяли звук « и» то как краткий узкий нёбный гласный, то как передний закрытый негубной. Точно такой же звук выражала и буква Нкириллического алфавита.

В системе буквенных обозначений чисел Изнаменовало 8, поэтому её и называли «и восьмеричное». Титул сей следует запомнить.

Хорошо известно, что почти не существует букв, которые во всех случаях своего написания передавали бы один и тот же звук. Так и буква И. Нередко мы ее спокойно читаем как « ы» (после твёрдого согласного « ж ывот», « ш ырина»). Фонетисты отмечают и куда более тонкие отличия: по их мнению, безударный « и» и « и», стоящий под ударением, – не один и тот же звук. Одно дело «битый», другое «битòк».

Простое, или «восьмеричное», И носило в кириллице название «иже». Это слово значило «тот, который, кто». Странное имя для буквы, но приходится признать – не страннее, чем «како» или «глаголь».

Конечно, и до 1918 года каждый образованный человек понимал, что в названиях романа «Война и мир» и журнала «Мир божий» буквы Извучат одинаково, что здесь один и тот же звук.

А писалось в первом слове «и восьмеричное», во втором – «и с точкой». Почему – можно было исторически объяснить. Ответить «зачем» – было немыслимо.

Но даже в счете буквы эти разнствовали. Изначило 8, I– 10. Отсюда и их названия.

Форма буквы Iбыла такой потому, что она происходила не от «иты», а от греческой «йоты», родоначальником которой был финикийский «иод». «Йота» писалась в виде палочки и передала свою внешность нашей букве Iс точкой.

В русской фонетике не было решительно никаких реальных причин «содержать» на потребу звука « и» две различные буквы, и грамматикам приходилось пускаться на разные хитрости, чтобы определить каждой «должность» и «место работы», которые не вызывали бы междоусобиц.

Даже такой простой, казалось бы, вопрос, как правописание заимствованных, чужеязычных имен и названий мест. Некоторые из них, начинающиеся со звука « и», за которым следует гласный, изображались при помощи букв, предназначенных для передачи йотованных гласных. Имя «Иануарий» всегда писалось и выговаривалось как «Януарий». Имя «Иулия» изображалось так только в церковных текстах, «миряне» писали и произносили его как «Юлия».

Но тут же рядом существовало имя «Иисус», которое писалось с Iи И: «Iисус». Наконец, существовали имена, поддававшиеся и такому, и иному написанию и произнесению: «Яков» и «Иаков», «Iапет» и «Япет»…

«Честней всего» вела себя буква Й, «и с краткой», как она значится в словаре Даля, или «и краткое», как её предпочитал именовать законодатель нашего правописания в XIX веке академик Я. К. Грот.

Й

Й– буква, которой в русском письме обозначались в разных случаях два совершенно разнородных звука.

Если вы, не мудрствуя лукаво, заглянете в XIX том Большой Советской Энциклопедии, то прочитаете там, что в системе русского письма Йобозначает неслоговой гласный (отнюдь не согласный среднеязычный фрикативный « j», с которым его часто неточно сопоставляют).

Но, раскрыв трёхтомную «Грамматику русского языка», вы сможете увидеть там фразу о том, что в ряде случаев буквы Е, Ё, Ю, Яобозначают сочетания согласного « й» с последующими гласными, а выше этого несколькими строками столкнуться с распределением русских фонем на 6 гласных и 41 согласную, причем в ряду этих последних обнаружится и « й».

Да так оно и есть на самом деле, ибо в одних случаях, когда мы встречаем букву Йв словах «мой», «твой», «май», «чай», она выражает краткий неслоговой гласный « й», в других же – ну, скажем, в имени английского графства Йорк или арабского государства Йемен – передает бесспорный согласный «йот».

Впрочем, не будем вмешиваться в споры между фонетистами, да еще в споры такого формального свойства, у нас и своих забот хватает! Вообще-то говоря, мы должны были бы писать подобные названия примерно так: «государство Емен», «Еллоустонский парк». Однако, что-бы осуществить даже такую скромнейшую азбучную реформу, понадобились бы и постановления самых высоких государственных и ученых органов, и миллионные расходы. Позволим уж Йсамозванно замещать буквы Е, Ё, Ю, Я, где это вошло в обычай. Тем более что таких слов немного. В БСЭ их всего 59. Шесть из числа географических названий СССР (нерусских), 53 – относятся к зарубежным топонимам или понятиям, заимствованным из чужих языков. Так «пусть называются!» – как говорил Хлестаков.

Из всех мною перечисленных русских букв Йв некотором роде «Иван, родства не помнящий». В кириллице никакой буквы Йне было. Её ввели в употребление только в 1735 году. При этом до самой революции буква Йбыла каким-то полупризнанным знаком. Ни в «Толковом словаре» В. Даля, ни в «Энциклопедическом словаре» Брокгауза и Эфрона, естественно, нет такого раздела: «Слова на букву Й». У Брокгауза за названием сибирской речки «Iя» сразу же следует буква « К».

Впрочем, это, пожалуй, разумно: русских слов, начинающихся с неслогового гласного звука, нет, а чужие слова можно написать и без него. В том же томе БСЭ, где содержится справка о букве Й, некоторые иноязычные (японские) географические названия даются сразу двумя способами: «Йоккаити» и «Еккаити»; «Йонаго» и «Енаго». Непонятно только, почему «Йокосука» не удостоилось написания «Екосука».

Теперь рассмотреть осталось одну только «ижицу».

Откуда взялась эта буква на нашем азбучном горизонте?

У греков, кроме упомянутых «иты» и «йоты», от которых пошли Ии I, существовал ещё «ипсилон». Выглядел он как Uили Υ. Привычней всего видеть его в значении знака для звука среднего между « и» и « ю» (но таким « ю», как в слове «бювар»).

Мы, передавая теперь этот звук, чаще всего ставим на его место букву И, а в началах слов, чтобы отметить греческое придыхание, даже буквосочетание ГИ– «гидротехника», «гипноз».

В старых же церковных писаниях тут ставилась «ижица» – греческий ипсилон, чтобы сохранить греческую традицию. Вот почему некоторые слова – «мυро», «сυнод» – писались через «ижицу» и тогда, когда «ипсилон» не был начальной их буквой.

Не в одной только русской азбуке звук « и» передавался столь сложно. Вот небольшая новелла из одной языковедной книжки научно-популярного склада.

Русский, удивлённый трудностями английского правописания, будучи в Англии, обратился к профессору языковедения, фамилия которого пишется Knife, а выговаривается «найф». Почему?

– …Буква Кперед Nу нас вообще не выговаривается, а буква Iвыговаривается как «аи».

– Всегда? – удивился Иванов.

– Что вы! Совсем не всегда! – с негодованием вскричал профессор. – В начале слов она произносится как « и».

– Но в началах слов – тут уж всегда так?

– Ни в коем случае! Например, слово iron – железо произносится как «айэн». Ice – лёд – «айс». Я хотел сказать: в начале некоторых не чисто английских слов. Но их у нас добрая половина. Поняли?

– Отчасти… Как же у вас означается звук « и»?

– Звук « и». Да проще простого: тысячью различных способов. Иногда, как я уже вам доложил, через обыкновенное I(мы его для большей понятности называем «ай»); например indigo.

Иногда через букву Е(ее-то мы и переименовали в « и»). Вот возьмите слово essence – сущность, в нем первая буква Ечитается как « е», а вторая и третья никак не читаются. Если же вы возьмёте производное слово essential – существенный, то в этом случае первая Ебудет читаться как « и», вторая – как « е», а как будут читаться Iи Ав последнем слоге, мы даже и говорить не станем… Впрочем, иногда, разнообразия ради, вместо Iпишется ЕЕ. Слово sleep – спать вы хорошо сделаете, если выговорите просто «слип». А то еще для этого же с удобством применяется сочетание из букв Еи А(букву Амы, чтобы не перепутать ее с другими, предпочитаем называть «эй»). Скажем, слово «шарик» – «бид» – мы напишем так: bead. Слово «дешевый» будет выглядеть как cheap – «чип».

Если этого вам мало, могу предложить букву Y, по-английски она зовется «уай», и слово beauty – «красота» прозвучит в устах англичанина как «бьюти»…

– Довольно, довольно! – обливаясь холодным потом, закричал Иванов. – Ну и правописание!

…Конечно, нам до 1918 года с изображением звука « и» хватало хлопот (сами подумайте: И, I, Й, V). Но с английскими сложностями их не сравнить.

Впрочем, можно кое-что и добавить.

В ряде ситуаций наша буква И может читаться как «ы». Так, весьма непоследовательно мы пишем рядом «цифра» и «цыган», «цыпленок» и «цимлянское»…

Недаром же один из героев Тургенева выговаривает слово «циник» как «цынык»!

На мой взгляд, следовало бы уже давно во всех русских и полностью обруселых словах вроде «цифра», «цыган» писать Ы, а не И. Но недопустимо переносить наши законы следования И – Ыза звуком « ц» на слова, явно заимствованные и уж тем более на иностранные названия и имена.

У очень любознательных читателей может возникнуть вопрос: а почему же все-таки, избирая в XVIII веке письменный знак для « й», остановились именно на Ихотя бы и с «краткой»? Были ли тому какие бы то ни было основания?

Пожалуй, да. Наша буква Й, как указывают некоторые специалисты, которые относят ее к неслоговым гласным и не считают знаком для согласного «йот», отличается в произносительном отношении от Илишь еще более суженной артикуляцией; все же остальное расположение органов речи при произнесении звуков, выражаемых обеими этими буквами, остается сходным.

Тогда естественно, что в качестве знака для неслогового гласного избрали именно «и с краткой», а не «о с дужкой» или не «а с двумя точками».

Гораздо менее резонно (если стоять на этой точке зрения) поступили те ученые, которые в 1758 году разбили букву Ина И, Iи «ижицу».

Мне вздумалось напомнить вам некоторые «поэтические образы» и языковые тропы, связанные с буквой I, теперь уже почти никому, кроме тех, кто имеет дело с книгами старой печати, не знакомой.

Во французском языке, да и вообще во всех пользующихся латиницей языках образ «и с точкой» и «точки над и» вполне осмыслен и законен. Когда А. Мюссе говорит, что «над пожелтевшей колокольней луна подобна точке над «и», каждый его читатель представляет себе единственно возможную форму латинского строчного i. Образ Мюссе сохранил полную силу свою и для читателя – нашего современника, если он западноевропеец.

Когда Достоевский писал, «неужто нужно размазывать, ставить точки над «и», он тоже мог уверенно рассчитывать на «со-понимание» своего тогдашнего читателя: для того времени образ «и десятеричного» был законен, привычен и близок. Но интересно, как сильна языковая инерция. С момента, когда была поставлена последняя «точка над «и» в русском письме, прошло уже по меньшей мере 45–50 лет (некоторые «староверы» еще в 1925 году продолжали писать «по-дореволюционному»), а мы и сейчас преспокойно и охотно говорим и пишем: «пора поставить точки над «и», призывая к самым решительным выводам из какого-либо факта. Не то удивляет, что такая метафора срывается с языка или пера у стариков вроде меня, переставивших за первые 18 лет своей жизни сотни тысяч этих пресловутых точек. Нет, весьма спокойно употребляют тот же образ и совсем молодые люди, в глаза не видевшие «и десятеричного», да нередко и не настолько хорошо знающие латиницу, чтобы слово «и» вызывало в их представлениях образ i…

Суд российских письмен

У Ломоносова есть неоконченное, к сожалению, произведение, широкой публике мало известное. То, что великий русский энциклопедист не довел эту работу до конца, тем огорчительней, что в ней он намеревался свободно и полно выразить свои взгляды на живые соотношения между русскими буквами и русскими звуками.

То, что дошло до нас от этого произведения, носит, по обычаям того времени, достаточно замысловатое, а по нраву самого автора – довольно ироническое заглавие: «СУД РОССИЙСКИХ ПИСЬМЕН ПЕРЕД РАЗУМОМ И ОБЫЧАЕМ ОТ ГРАММАТИКИ ПРЕДСТАВЛЕННЫХ».

Как обещано заглавием, в «пьесе» действуют «персоны» – Обычай, Разум, Грамматика и, кроме них, Сторож, а также множество букв российской азбуки, занятых, наподобие бояр еще очень памятной в ломоносовские времена допетровской Москвы, местничеством, самолюбивыми перекорами и соперничеством по части возможно более «хлебных» и «тёплых» мест в правописании.

Суд начинается с того, что важный вельможа Обычай, заслышав некий шум за сценой, спрашивает у Сторожа: в чём там дело?

Оказывается: «Пришла боярыня, которая завсегда в белом платье с чёрными полосами ходит и одно слово говорит десятью».

По этому краткому, но выразительному описанию и Обычай и Разум – оба судьи – легко догадываются: «Никак госпожа Грамматика?»

Уже самое начало показывает, что жанр, избранный Ломоносовым для своего сочинения, есть жанр отнюдь не академически строгий, а скорее развлекательный.

Сразу же выясняется, что у обоих Судей нет особой «предилекции» к этой даме.

«Куда какая досада! – говорит Обычай. – Она, право, весь день проговорит, да и того на одно правописание недостанет.

Наверное, устами Обычая говорит тут сам Ломоносов. Не то чтобы он был противником науки Грамматики; ему надоели бесконечные споры по грамматическим пустякам с его оппонентами Тредиаковским и Сумароковым, да и с более мелкими чинами «де Сьянс Академии».

«На одно правописание? – подхватывает ироническое замечание Обычая Разум. – Нет, сударь, она имеет такое особливое искусство, что об одной запятой может написать великую книгу…»

Обычай горько жалуется, что «непостоянная госпожа Мода» мешает ему «удержать и утвердить в прежнем своем добром состоянии, что от меня зависит», «стараясь все то развратить или и вовсе отменить, что я уже давно за благо принял»…

…Сторож меж тем у входа ведет борьбу, не пуская в «зал суда» просительницу. Грамматика рвётся в суд, утверждая, что ее «дело есть нужное». «Пусти её», – приказывает Разум.

Добившись своего, Грамматика требует вмешательства Суда в дела её подчинённых и подданных – «письмен». Положение тревожно: «Письмя письменем гнушается, письмени от письмене нет покою, письмена о письменах с письменами вражду имеют и спорят против письмен».

«Мы, – не без яда отвечает Разум, – знаем, сударыня, давно твои спряжения и склонения».

Обычай приказывает: «Пожалуй, говори как водится…»

Выясняется грустная картина.

«Российские письмена давно имеют между собою великие распри о получении разных важных мест и достоинств. Каждое представляет свое преимущество. Иные хвалятся своим пригожим видом, некоторые приятным голосом, иные своими патронами, и почти все старинною своею фамилиею. Сего… их несогласия… прекратить невозможно».

Судьи, естественно, хотели бы увидеть тяжущихся, но со слов Грамматики выясняется, что это сложно. Буквы «существуют в разном образе». На улице можно видеть их «в широких шубах, какие они носят в церковных книгах», а в горнице «предстанут в летнем платье, какое надевают они в гражданской печати». Буквы, оказывается, могут ходить на ходулях, «как их в старинных книгах под заставками писали или как и ныне в Вязьме на пряниках печатают». Буквы… «наденут на себя ишпанские парики с узлами, как они стоят у псалмов в начале, а женский пол суриком нарумянится…». «Наконец, если видеть желаете, как они недавно между собою подрались, то вступят ( они) к вам, сцепившись как судьи одним почерком <sup>[5]5
  Росчерком – ( Л. У.)


[Закрыть]</sup> крепят указы…»

Эту цитату я привёл, чтобы показать вам, что Ломоносов здесь имеет в виду именно буквы, а никоим образом не звуки русской речи. Его интересует именно графика, а не фонетика языка, и все споры, которые придется разбирать Разуму и Обычаю, суть споры графические, «азбучные», а не фонетические.

Я уже говорил, что чёткое различие букв и звуков дело сравнительно недавнего времени; в старину эти понятия смешивались, и сам Ломоносов был в этом смысле «не без греха».

Но в данном случае никак нельзя заподозрить, чтобы, пишучи «буквы», или «письмена», ученый мог подразумевать звуки, с ними связанные. Он описывает разные стили и шрифты – церковных книг, гражданской печати, даже вяземских пряников. Он говорит о «буквах на ходулях» и о «нарумяненных суриком»; а ведь самое слово «миниатюра» когда-то по итальянски значило «заставочная, окрашенная суриком в красный цвет буква». В одном только случае он намекает, что «письмена» могут хвастаться «приятными голосами»: вот тут речь зашла о звуках, но видно, что Ломоносов четко отличает их от самих «письмен», рассматривая звуки лишь как атрибут этих последних…

Вот между письменными знаками и имел он в виду устроить «судебный процесс».

Огорчительно лишь, что как раз с того места, где «Суд» предложил ввести в зал тяжущиеся стороны, задуманное Ломоносовым произведение и претерпело крушение. От него остались лишь наброски сооружения, местами весьма любопытного и поучительного, местами – смешного. Приведу сохранившиеся фрагменты текста.

«Первый А хвалится первенством в алфавите: Аполлон – покровитель наук, начинается с А; жалуется на О, что он был у евреев только точкою и ставился при других литерах внизу; когда же греки по рассуждению своих республик малых с великими сверстали, то и его с нами сравнили…»

Понять эту претензию можно. Как мы уже, наверное, теперь хорошо помним, «алеф», предок греческой «альфы» и нашего А, был «правофланговой буквой» в азбучном строю. Другой вопрос, что в той древности он означал вовсе не « а», а совсем на « а» непохожий звук, притом не гласный. Этого ломоносовский Аз помнить не желает.

Буквы же, соответствовавшей О, у древних финикийцев не было, да и быть не должно было. Ведь финикийская азбука не знала знаков, передававших на письме гласные звуки. Вначале даже никаких намеков на существование их между согласными не делалось; позднее их присутствие стало означаться диакритическими значками, точками подбуквами… Видимо, на это обстоятельство и намекает заносчивый «потомок алефа».

Любопытен проскользнувший здесь по буквенному поводу намек на достоинства разных политических устройств. Ломоносов по меньшей мере без осуждения говорит о временах, когда греки «великих с малыми сравняли». Можно уверенно сказать, что безнаказанным такой намёк на демократизм республиканской Греции мог проскочить только в рассуждении о буквах.

Впрочем, Он тоже чванлив и самонадеян. «Я значу вечность, – это потому, что круг и яйцо считались в свое время символом вечности, – солнцу подобен, меня пишут астрономы и химики, мною означают воскресные дни, мною великолепен язык славенский, и великая и малая Россия меня употребляет».

Он говорит Азу: «Ты так презрен, что почти никаких российских слов не начинаешь».

По-видимому, Он получил неплохое филологическое образование: мы уже говорили о нелюбви языка русского к « а» начальному в словах. Он помнит, что в старославянском языке не существовало аканья, и все Опроизносились именно как « о» (хотя оканья там тоже не было). Знает он и о том, что звук « о» в равной степени широко распространен и в крайне южных и в крайне северных говорах восточнославянских языков, в том числе в Малой Руси, то есть на Украине.

Буква Буки гордо именует себя «второй персоной в стате» – в ранге, за что получав незамедлительный нагоняй от Грамматики, которая согласным отводит второстепенное значение и грозит за неумеренные претензии «штрафом». Тут же звучит и тысячекратно повторенное в дальнейшей полемике по поводу «твердого знака», ставшее афористическим и преисполненное иронии ломоносовское выражение «Немой место занял, подобие как пятое колесо!».

До упразднения «ера» из нашей азбуки оставалось ещё около ста семидесяти лет. Еще десятки и сотни профессоров и академиков будут доказывать не просто его «необходимость», но примерно такую же государственную, политическую опасность его исчезновения, как и по отношению к «ятю». А Ломоносов уже ясно увидел полную ненужность этой буквы во всех тех случаях, где она фигурировала именно как «твердый знак». Вполне возможно, что он и для разделительной функции «ера» придумал бы какое-нибудь изящное замещение.

Бурный спор происходит между Е и Ятем. Ять жалуется, что Е изгоняет его из «мħста, владħния и наслħдия», которые писались именно через ħ. «Однако я не уступлю! – кричит Ять. – Е недоволен своими селением и веселием, <sup>[6]6
  Слова, писавшиеся через Е– ( Л. У.)


[Закрыть]</sup> гонит меня из утħшения: Е пускай будет довольствоваться женою, а до дħвиц ему дела нет!»

Только в наше время, в 10-е годы XX века, возникло своеобразное явление – «занимательно-научная книга». А ведь в этот «Суд российских письмен» строгий и суровый ученый, которого никак уж нельзя было обвинить в небрежности по отношению к одному из самых ему дорогих предметов изучения, вводит как раз начало такого «занимательного» характера. Он не возражает даже, если невзыскательный читатель гоготнет над незамысловатой остротой: «букве Е – скучная жена, букве Ъ – весёлые и юные дħвы». Пусть смеются; лишь бы запомнили, что существует спор между учеными (не между буквами!) о надобности или ненужности двойного выражения звука « е».

Ломоносов находил возражения не только против «ятя», для которого видел все же некоторые исторические оправдания его существованию, но и против Э, этой «вновь вымышленной буквы». Он считал, что, раз уж мы и произносим Ена несколько ладов, не будет беды, если она же будет служить и в местоимении «этот», и в междометии «эй». А для чужестранных выговоров вымышлять новые буквы – весьма невыгодное дело!

«Шум между литерами. Согласные не смеют говорить без позволения гласных…»

Ремарка требует пояснения. Ломоносов, согласно пониманию того времени, не различает строго буквы и звуки. Именно рассуждая о буквах, считали тогда, что гласные мы можем называть сами по себе, а «со-гласные», как следует из их определения, только с помощью гласных: «бе», «ка»… На это и намекает автор.

А переполох продолжается: Ферт жалуется, что Фита его «от философии и от филис <sup>[7]7
  Красоток – ( Л. У.)


[Закрыть]</sup>  отлучает: пускай она остается со своими Θокой, Θадеем и Θирсом».

Фита говорит: «Я имею первенство перед Ф у Θеофана и Θеофилакта, и для того в азбуке быть мне после него невместно…».

Прозорлив был холмогорский крестьянин, родившийся «в уезде, где даже дворяне говорят неправильно», по свидетельству чванливого Сумарокова. В справочниках 1916 года пять Фадеевых и пятьдесят Федоровых – петроградцев показаны пишущимися через «фиту», а Ломоносову нелепость этой двойственности была ясна уже в середине XVIII века.

…Но «Суд» продолжается. Глаголь кичится тем, что, стоя в начале Грамматики (то есть слова «грамматика»), он вообще служит вместо латинской Н. Это намёк на те споры с Тредиаковским, которые завершились известным стихотворением «Бугристы берега».

Како плачется на свое изгнание отовсюду, кроме греческих календ: «вместо меня уже прибавляется Г: гъ богу, гъ дому»…

Ломоносов имеет в виду явление озвончения глухого согласного « к» перед звонкими согласными в русской речи. Но, судя по упоминанию «греческих календ», он думал также и о Клатинского алфавита, которая уже очень давно уступила во множестве случаев свое место букве С. В латинских словарях моей юности под заголовком «К» можно было увидеть только два слова: эти самые « календэ» – календы, да позаимствованное у карфагенян наименование их столицы Karthago – Карфаген. Всё прочее писалось с С.

В главнейших европейских языках звук « к» в большинстве случаев выражается через С, а Ктоже применяется только в словах чужеязычных, заимствованных. Это, вероятно, и понудило Кзаговорить о «греческих календах», тем более что выражение «отложить до греческих календ» по-латыни значило – до «после дождичка в четверг» или «до второго пришествия».

Наш жалуется на Иже, что оно часто наряжается в его платье. Этот «иск» юридически довольно сомнителен, а орфографически относится скорее к начертательной технике нашего письма, к делам типографским.

В середине XIX века среди других типографских шрифтов появился и такой, в котором поперечная перекладина буквы Истала постепенно приближаться к горизонтальному положению, делая букву все более похожей на Н. И теперь, читая книги тех дней, так набранные, мы испытываем некоторое раздражение глаз – Ни Ипутаются.

Видимо, самому Ломоносову этот шрифт не слишком нравился. В Архиве АН СССР хранится рукописный титульный лист его работы «Краткое руководство к риторике». Слово «риторика» начерчено там так:

Не исключено, что именно этот «проект титула» находился перед глазами у автора «Руководства» в тот миг, когда он, по-видимому сочувствуя букве Н, отзывался о новомодном переодевании платьев в «Суде письмен».

«С и З спорят между собою в предлогах». Это понятно. В ряде случаев, когда превратившиеся в приставки предлоги «из», «низ», «воз», «раз» оказываются перед глухими согласными, « з» утрачивает звонкость своего произношения. Тут-то между Зи С, по-видимому, и возникает спор.

Этим и кончается дошедший до нас фрагмент «Суда российских письмен». Мне он представляется вдвойне поучительным. Во-первых, это удивительный, один из самых ранних образцов русской научно-популярной литературы, ведомой путем живого, художественного слова. Во-вторых, из него ясно, как непрестанно занимали Ломоносова проблемы грамматики, фонетики, графики родного языка, в какие глубокие и многозначительные частности этих разделов языкознания он готов был при первой же надобности внедриться.

Это был и глубоко ученый и в то же время чрезвычайно, объективный исследователь. Родившись в «окающем уезде России», где даже дворяне «говорили худо», он не стал защищать интересы «родных осин», а стал великим хвалителем московского аканья.

Но, столкнувшись с тем, что аканье имеет тенденцию усиленно расширять свои области, соблазняя «немного и невнимательно по церковным книгам учившихся» погрешать в писании, не выговаривая только, но и пишучи «хачу», «гавари», – он справедливо ограничивает власть аканья в письменной речи: «Ежели положить, чтобы по сему выговору всем писать и печатать, то должно большую часть России говорить и читать снова переучивать насильно».