Текст книги "По закону буквы"

Автор книги: Лев Успенский

К

Очень хотелось мне оставить для этой «буквенной» главки название «Икаэль» в честь той нежной французской алфавитной принцессы, с которой вы уже познакомились… Увы, нельзя! В латинской азбуке Iнепосредственно соседствует с К, а Кс L. В нашей же между первыми вторглась буква Й(а в дореволюционной и I).

В «Суде письмен» мы слышали жалобы Кна то, что его права узурпирует Г. Мы и впрямь нередко произносим скорее « гдикарям» нежели « к дикарям»; « гзавтрашнему дню», а не « к завтрашнему».

Ломоносовское Кчересчур обидчиво. Если в сочетании «к богу» « к» действительно превращается в « г», то стоит произнести без особой тщательности «друг ты мой любезный», тотчас же Гпокорно принимает на себя звучание К перед глухим согласным. Так что они, в общем-то, квиты.

Вот ежели говорит человек с юга России или украинец, то в его речи «друг» может легко превратиться в нечто вроде « друх».

Буква Кобразовалась из славянского «како». Она – потомок греческой «каппы», древняя форма которой близка к финикийскому знаку «каф».

Звук « к» в большинстве европейских языков близко напоминает наш русский. Другое дело языки Востока, даже те, которые существуют в пределах СССР: во многих из них для разных модификаций звука « к» создано немало отдельных букв или пояснительных диакритических значков к буквам, принятым за основу. Но это уже область (весьма интересная) чистой фонетики; нам она неподведомственна.

На примере буквы Ки звука « к» удобно показать некую «несовместимость» иных звуко-буквосочетаний в нашем языке. Беру всем известный «Словарь русского языка» под редакцией Д. Ушакова, один из лучших наших словарей.

Нахожу в нем слова, начинающиеся на буквосочетание КА. Ими занято 60 страниц – около 1800 слов. Слов на КЯнет ни единого.

Слов на КО– примерно 1500. И опять-таки вы не встретите ни одного слова на КЁ.

Слов, начинающихся на КУ, – около 400. На КЮвсего пять (даже, собственно, четыре: «кювет» и «кюветка», «кюрасо» (название ликера и острова в Атлантике), «кюре» (французский священник), «кюринцы» (кавказское племя). Русских среди них нет ни одного.

Интересно проверить наличие таких же буквосочетаний в конце слов. Для этого есть «Зеркальный словарь русского языка» Г. Бильфельдта. Выясняется, что оканчиваются на КА– 4888 слов, на КЯ– ни одного. На КО– 194 слова, на КЕ– ни одного.

На КУ– 194 слова, на КЮ– одно слово «экю».

К сожалению, не существует словарей, в которых слова давались бы в порядке алфавита «середин слов». Но, думаю, и там результаты были бы теми же.

Значит, можно считать, в русском языке буквосочетания КЮи КЯотсутствуют? Не совсем. В литературном русском они встречаются в немалом числе заимствованных слов и особенно географических названий («Кюсю», «Кяхта» и т. п.). В самом русском языке их знают диалектологи. В ряде народных говоров у нас существуют винительные и родительные падежи на «-кю» («Ванькю, что ли, позвать?», «Чайкю попить?») и именные окончания на «-кя» на месте литературного «-ка» («Дунькя», «Сенькя»). Так что правило это знает свои исключения. Как это ни странно, единственное «исключение», когда сочетаются Ки Ё, существует и в литературном языке: мы говорим и пишем «пеку – печёт», но «тку – ткёт»…

Как когда-то выражались испытанные остряки: «Неправдоподобно, но – факт!»

Перед « и», « е» мягкое « к» – вещь совершенно обычная. Значит, буква Ку нас идет в качестве знака и для твердого, и для мягкого « к».

Довольно ёмкая по своей выразительной потенции буква! Для всех этих различнейших звучаний наша гражданская азбука обходится одной формой буквенного знака: К.

Не то на Западе. Французы знают три знака для « к». Буква С(она произносится как « к» перед гласными « а», « о», « и»). Во французских словарях вы встретите слова, начинающиеся и с K: kilogramme – килограмм, kakatoe – какаду, но все это не французские, заимствованные слова. Ряд французских слов требует для своего написания буквы «кю» – Q.

Чтобы понять, откуда такие сложности, придется вернуться к латинскому языку, от которого французский унаследовал очень многое, в том числе и азбуку.

Римскую букву С, когда я был гимназистом, нас учили читать как « ц». Доныне это отражается на нашем произношении латинизмов: мы говорим, « Цезарь», а не « Кесарь», говорим « цензура», « цензор», а не « кензура», « кенсор».

Теперь выяснено: в Древнем Риме почти на протяжении всей его истории Собозначало « к». Греки, передавая такие римские имена, как Cato или Cicero, писали их со своей «каппой» – К. Учёные в наше время пользуются доказательствами самого неожиданного свойства: богослов Лактанций, замечают они, некогда рассердился на невежду, который, «изменив в имени только одну букву», написал имя святого Киприана как Ко-приана (то есть превратил его из «жителя Кипра» в «вывалянного в навозе»).

Так как из « КИприана» сделать « КОприана» невозможно, не заменив греческий «ипсилон» на О, то очевидно, что первую букву в имени невежда не менял. Иначе богослову пришлось бы сказать: «изменив в имени две буквы».

А раз так, торжествуют латинисты, следовательно, в те времена и там и тут можно было обходиться буквой С. Cyprus – Кипр никогда через Кне писался…

При этом вот что еще надо знать. Римляне взяли свой алфавит у греков. В греческом языке звуки « к» и « г» различались не так резко, как у римлян. Надо было измыслить какое-либо небольшое отличие для знака, изображающего « г», от знака, передававшего « к», то есть от С. Первоначально в Риме стали Списать двумя манерами: Сследовало читать как « г», а  – как « к».

Однако в те же времена переписчики начали букву Квырисовывать, как бы разбивая её на два элемента: . Многим стало казаться, что, значит, буква  Ктак и состоит из двух знаков. И постепенно её, настоящую букву К, имевшую именно эту привычную нам форму, эти многие стали заменять «для простоты» сначала «угло-образным», а затем и округлым С. Для того же, чтобы различить все-таки звуки « к» и « г», придумали как бы «украшение» на С – G.

Наконец, буква Qу римлян служила только в одной, совершенно определенной ситуации – исключительно в сочетании с U. Это QUпроизносилось примерно как наше « кв»; надо только принять в расчёт, что их звук « в» звучал примерно так же, как жители южнорусских областей и Украины произносят его в окончаниях наших фамилий: Михалкоу, Бобрикоу…

Впрочем, бывали случаи, когда сочетание это могло прозвучать у римлян и как « к» плюс « у», если за первым Uследовало ещё и второе. Так порой случалось. Глагольная форма sequuntur от глагола sequor – следовать – могла произноситься и даже писаться как secuntur – « секунтур».

Французский язык усвоил, слегка изменив, употребление всех этих букв.

Теперь во Франции Суже определенно произносится двояко, в зависимости от следующей за ним буквы (и, значит, звука). В пушкинской «алфавитной трагедии» вы можете найти тому иллюстрации. В слове prince Спроизносится как « с», а в фамилии Pecu – как « к»; иначе бы с этой фамилией не получилось бы «игры букв» – Пе-кю.

Где французы употребляют букву К, я уже сказал; но ведь и в латинском языке у буквы этой были ограниченные полномочия – два-три грецизма, и всё тут… Наконец, « ку», которая во Франции зовется несколько более мягко – « кю», и здесь тоже всегда предшествует U. «В отрыве» от этой своей напарницы она во французских словах не употребляется.

При этом, если буква Слишь как бы в некоторых случаях «просит» Uо помощи, чтобы получить возможность зазвучать как полновесное «к» (вот, скажем, cuisse – бедро – пишется так, потому что без Uоно зазвучало бы не как « кисс», а как « сисс»), то « кю» сама, без вспомогательного Uнигде и никогда не появляется. Я бы затруднился даже сказать, что буква « кю» во французском языке означает то-то и то-то, такой-то звук. В отдельности она там просто как бы и не существует.

Однако случается, что она, со своим поводырем, да еще взяв на подмогу апостроф, образует «отдельное слово». Оно выражается тремя знаками, но произносится как один звук: « qu'». Этим словом-звуком перед словами, начинающимися с гласного, обозначается сокращенное que – что, чтобы…

В английском, итальянском, польском, венгерском и ряде других европейских языков, пользующихся латинским алфавитом, звук « к» обычно выражается теми же тремя знаками – К, Си Q, но правила, по которым они выполняют свою работу, от языка к языку меняются.

Л

Наше «эль», «люди» кириллицы, греческая «лямбда», финикийский «ламед» вышли из иероглифа, изображавшего, по-видимому, малоупотребительный в наши дни предмет – «стрекало», заостренную погонялку для волов. В кириллице оно значило – 30, в глаголице – 50 и по очертанию напоминало в ней очки или, скорее, пенсне с высокой дужкой – .

Звук, передаваемый Л, относится к разряду плавных. Буква Лобозначает твёрдый звук перед буквами Ы, Э, О, А, Уи мягкий звук перед И, Е, Ё, Я, Ю.

То же самое происходит всюду, где Лсопровождает «мягкий знак»; в ряде случаев, перед гласными, он показывает также, что следующий звук «йотирован»: «белей», но «бельё» – « бельйо».

В других языках, где. существуют и твёрдый и мягкий звук « л», применяются разные способы и правила, по которым читающий может узнать, как буква, означающая его, должна произноситься.

У поляков, например, есть два знака:

 « льок» локон

 « локоць» локоть

Надо заметить, что польские орфографы остроумно применили этот принцип указания на твердость-мягкость именно к «эль», к высокой и длинной букве. Его не удалось бы приспособить ни к t(уже есть поперечная черточка), ни к п– что тут будешь перечеркивать? Там они пошли другими путями.

Сербы поступили в аналогичном случае со своим, тоже славянским «эль», на наш русский взгляд, более обыкновенно. Знаком смягчения для Лони выбрали «ерик», но слили его с Лв один сложный знак – лигатуру .

Так сербы везде и произносят: « земльом». «Произноси «земль-ом», – рекомендовал сам создатель современной сербской азбуки Вук Стефанович Караджич в своём знаменитом «Речнике».

В сербском же языке есть одна особенность в его обращении со звуком « л», для нас неожиданная и странная.

Язычный (не нёбный, не палатализованный, не мягкий) согласный « л», стоящий в конце слога, изменяется в « о».

В сербском языке есть уйма слов, в которых такое превращение происходит, но я укажу, пожалуй, только на один, зато всем знакомый, пример. На югославских картах вы увидите, что рядом со столицей страны напечатано ее имя «Београд». «Бео»? Да, ведь тут « л» (потому что название это означает все же «белый город») стоит в конце слога… Странно, неожиданно?.. А как много среди нас, русских, произносящих Лкак краткое « у»: « уошадь», « гуупый».

Англичане отрицают существование у них двух « l» – твёрдого и мягкого. «Эл» у них всегда одно, но… Они соглашаются: «Перед «узкими гласными звуками» оно все же приобретает несколько более «светлый», а перед «широкими» – более «тёмный» оттенок».

Предостерегу вас от одной оплошности: встречая в английском языке двойное L, не думайте, что тут-то вы наконец, наткнулись на тщательно спрятанное «эл твёрдое». Ничуть: это Lставится в различных английских словах не по фонетическим, а по сложным, так сказать, «историко-орфографическим» основаниям.

Для нас неожиданно, что в Англии не в диковинку слова, в которых Lстоит не только на концах или в серединах, но и в начале слов, обычно имен: Lloyd's Register; Lloyd George…

Это удвоение чисто графическое: английский язык не знает удваиваемых согласных звуков. Появление таких LL. чаще всего объясняется «валлийским» происхождением имён, фамилий и слов, в которых они встречаются. Государственного деятеля времен первой мировой войны Ллойд Джорджа так и именовали «маленьким валлийцем»; основатель всемирно известной страховой и регистрационной фирмы Э. Ллойд был, судя по всему, также выходцем из Уэллса…

Испанцы знают букву L– «эле» и буквосочетание LL, – «элье», которое произносится как наше « ль»: «Севилья» (Sevilla), «баталья» (batalla). Из испанского языка перешли во многие европейские и некоторые экзотические южноамериканские слова типа «льяно» (у нас чаще во множественном числе – «льяносы» – степные равнины в Южной Америке). В английский язык слово это перешло с двумя начальными LL. – llano.

…Раз уж тут дело зашло об Испании, то стоит упомянуть и еще одно «происшествие» с испанской двойной «элье». До сих пор я говорил о том, как ее произносят сами испанцы. А вот за океаном, в Южной Америке, слово caballo – лошадь – произносят не как « кавальо», а как « каважо». Намного севернее – на Кубе, в Центральной Америке оно же может прозвучать уже и как « кавайо»… Неисповедимы пути языков…

Есть и другие способы отличить мягкое и твердое («светлое» и «тёмное») «эль».

У венгров, как и у поляков, предназначены для этого два обозначения: L– для твёрдого и LY– для мягкого « л». Правда, у венгров эта добавочная буква Y, заменяющая наш Ь, употребляется для смягчения не только « л», но и других согласных. При этом следует иметь в виду, что полного тождества между нашими мягкими согласными и венгерскими всё-таки нет; те и другие произносятся сходно, но неодинаково.

Легко заметить, что, собственно, каждая буква дает темы для неограниченно долгого разговора. Но места у нас немного: надо по мере сил сокращаться.

Скажу в связи с Lвот ещё что. Не составит труда заметить, что очертания прописного латинского Lи русского тоже прописного Гявляются по отношению друг к другу «полными перевёртышами».

Вот почему в английском техническом языке вы встретите такие выражения, как L-bar – «угловое железо» или L-square – «чертёжный наугольник». Мы в аналогичных случаях предпочитаем говорить о «Г-образном профиле железа», об «угольнике в виде буквы Г».

На этом можно кончить все про Л. Но я воспользуюсь случаем и, может быть, в каком-то смысле «за волосы» притяну сюда одно давнее собственное воспоминание. Оно зацепит и букву Л, но коснётся, вероятно и более широкой темы.

С лодки скользнуло весло

В 1916 году я, шестнадцатилетний гимназист, вместе с двумя своими одноклассниками взял билеты на лекцию знаменитого по тем временам поэта Константина Дмитриевича Бальмонта. Лекция – афиши о ней были расклеены по всему городу – была озаглавлена «Поэзия как волшебство».

Все мы не в первый раз слышали Бальмонта с эстрады, и потому многие особенности и даже странности его внешности, так же как и манера, в которой он читал свои стихи, да и само поведение публики, пересыпанной неистовыми «бальмонтистками», всё это было нам не впервой.

А вот содержание лекции нас заранее очень интересовало. Хотя, конечно, каждый из троих и ожидал от нее «своего», и запомнил наверняка в первую очередь то, что как раз ему оказалось ближе и понятнее.

Бальмонт умел в своих стихах играть звуковой стороной слов, как мало кто до него и в его время. Про него, пожалуй, можно было бы даже сказать, что он был мастером и художником не «слова» в его целокупности, а именно звуков, на которые распадаются или из которых строятся слова. Я жаждал услышать, что он нам по поводу своего немалого искусства скажет.

И вот на которой-то минуте его пышно построенной, темпераментно преподносимой лекции я насторожился и навострил уши ещё пристальней.

«Я беру, – говорил Бальмонт (не удивляйтесь, если я буду точно передавать его слова: в том же 1916 году поэт выпустил стенографическую запись того, что говорил, отдельной книжечкой «Поэзия как волшебство»), – я беру свою детскую азбуку, малый букварь, что был первым вожатым, который ввел меня в бесконечные лабиринты человеческой мысли. Я со смиренной любовью смотрю на все буквы, и каждая смотрит на меня приветливо, обещаясь говорить со мной отдельно…».

Дальше Бальмонт доказывал, что он – именно поэт, а ни в какой мере не лингвист, не специалист по языку. Он делал страшную, с точки зрения языковедов, вещь: называл буквы(не звуки, а буквы!) гласными и согласными. А ведь даже гимназистам строго возбранялось путать два эти предмета исследования.

Поэт проявлял свои «поэтические вольности» и во многих других отношениях. «Гласные – женщины, согласные – мужчины!» – с совершенной безапелляционностью утверждал он, хотя не так-то легко понять, чем звуки « о», « у» пли даже « ё» женственнее, нежели « ль», « ть» или « мь». Уж не наоборот ли?

Поэт уподоблял гласные матерям, сестрам; сравнивал согласные с плотинами и руслами в течении рек… Но кто может помешать Гафизу сравнить даже навозного жука с падишахом?!

Бальмонт говорил долго, много, пламенно и пышно. Вот крошечный фрагмент из его лекции-книжки:

«Всё огромное определяется через О, хотя бы и тёмное: стон, горе, гроб, похороны, сон, полночь… Большое, как долы и горы, остров, озеро, облако. Огромное, как солнце, как море. Грозное, как осень, оползень, гроза…»

Да, может быть… Но почему не «ласковое, как солнышко, скворушка, лобик»?

Не слишком убедительны такие перечни, если анализировать их спокойно, оторвавшись от ораторского пафоса поэта… Многое из сказанного им тут же терялось в фанфарах слов и образов.

Но вот, наконец, перейдя от «гласных» к «согласным», он дошёл до Л.

Лепет волны слышен в Л, что-то влажное, влюбленное – Лютик, Лиана, Лилея. Переливное слово Люблю. Отделившийся от волны волос своевольный Локон. Благовольный Лик в Лучах Лампады… Прослушайте внимательно, как говорит с нами Влага.

 
С лодки скользнуло весло.
Ласково млеет прохлада.
«Милый! Мой милый!» Светло.
Сладко от беглого взгляда.
Лебедь уплыл в полумглу,
Вдаль, под луною белея,
Ластятся волны к веслу.
Ластится к влаге лилея.
Слухом невольно ловлю
Лепет зеркального лона.
«Милый! Мой милый! Люблю!»
Полночь глядит с небосклона.
 

Точности и курьеза ради укажу, что, читая это стихотворение, автор не произнес ни одного твердого «эл». Он выговаривал вместо « л» – краткий « у»: « С уодки скользнууо весуо…»

Как бы ни называл Бальмонт предмет, о котором он ведёт речь, мы с вами ясно видим: он имеет в виду не «буквы», а «звуки» и только по нечёткости тогдашней терминологии заменяет один термин другим.

Будь «Поэзия как волшебство» издана в наши дни, не так-то было бы легко доказать, что он допускает тут путаницу. Но в правописании 1916 года было правило, разоблачавшее его.

«Я, Ю, Ё, И, – писал Бальмонт, – суть заостренныя, истонченныя А, У, О, Ы». Видите: «-ныя»! Прилагательные поставлены в женском роде. Значит, он говорит о буквах. Иди речь о звуках, на концах поэт поставил бы «-ные»…

Но не это существенно. Что Бальмонт не различал буквы и звуки – ясно: «Вот, едва я начал говорить о буквах – с чисто женской вкрадчивостью мною овладели гласныя!» – восхищался он. Но как бы ни думал он о буквах или звуках, как только стихотворный текст попадал на книжную страницу, на место звуков мгновенно вставали буквы, образуя видимый неожиданный графический узор напечатанного стихотворения.

Для вас версификационные фокусы подобного рода не новинка. Вы помните ломоносовские «Бугристы берега», написанные с не меньшей, чем у Бальмонта, изобретательностью, хотя с другими намерениями и целями.

Ломоносова там в равной мере интересовали обе «ипостаси» единства «звуко-буква». Он мобилизовал слова с неодинаковыми, по мнению его противника, звуками « г», чтобы, изобразив все их при посредстве единственной буквы, доказать свою правоту в споре не фонетическом, а орфографическом: для двух разных звуков по многим причинам в данном случае достаточно одной, общей для обоих, буквы.

У Бальмонта, как это ясно, задача была иной: пользуясь одной буквой, он имел в виду поэтически утвердить равное смысловое значение обоих ее вариантов, свойственных русской речи. Заметьте: стихотворение искусно построено так, что в него входят только слова, в которых при чтении глазами обязательно есть буква Л, а при произнесении вслух – и звук « ль».

Вот как можно схематически передать их чередование:

«С лодки скользнуло весло» я вспомнил потому, что мы говорили о буквах, предназначенных передавать непалатализованное и палатализованное « л» в русском, славянских и латинском алфавитах.

Но воспоминания о таком стихотворении, построенном на «чистой аллитерации» (термин, к слову говоря, из времен неразличения буквы и звука: думают всегда о звучании составляющих стих звуковых единиц, а называют явление их повторения «ал-литера-цией», то есть «собуквием», а не «созвучием». Правильнее был бы какой-нибудь другой, столь же затейливый термин: «аллофония» какая-нибудь… Но это в сторону), воспоминания эти навели меня на мысли и о некоторых других, примерно этого же рода стихотворческих трюках и фокусах.

Начну со стихотворного отрывка в 14 строк (14 строк, как известно, содержит в себе «онегинская» строфа Пушкина). В этом отрывке 54 слова, 298 букв, но среди этих почти 300 различных букв – одна-единственная буква М.

Я говорю о XXXVIII строфе 4-й песни «Онегина».

 
Прогулки, чтенье, сон глубокий.
Лесная тень, журчанье струй,
Порой белянки черноокой
Младой и свежий поцелуй,
Узде послушный конь ретивый,
Обед довольно прихотливый,
Бутылка светлого вина,
Уединенье, тишина —
Вот жизнь Онегина святая;
И нечувствительно он ей
Предался, красных летних дней
В беспечной неге не считая,
Забыв и город и друзей
И скуку праздничных затей…
 

Возьмите карандаш и исследуйте этот четырнадцатистрочный пушкинский шедевр со странной точки зрения: в каком числе содержатся в нем буквы нашей азбуки – каждая по отдельности.

Впрочем, этот подсчёт уже проделан.

Я разделил на две партии те слова, которые при Пушкине писались через Еи через «ять». Учёл я и слова, имевшие тогда на окончаниях «ер», «твёрдый знак». Вот уж делить слова на те, что с И, и те, которые с I, я и не захотел, да и не стоило; во всем отрывке одно лишь слово «глубокий» оказалось написанным через «и с точкой», да и то, имея в виду, что рифмует-то оно с «черноокой». Возникает подозрение, не стоит ли у Пушкина тут «глубокой»? Проверить это по рукописи или очень точным изданиям я предоставляю желающим.

Строфа, приведенная мною, известна в литературе как некий курьёз, как «Строфа с единственной буквой М».

Но возникает вопрос: что это? По сознательной ли воле поэта Мисчезло из всех, кроме одной, строк этого отрывка или тут сыграл роль случай?

Можно ли дать на такой вопрос ответ? Проведя анализ буквенного состава строфы, какой я не поленился выполнить, а вы, полагаю, проверить, я думаю, некоторое предположение сделать можно.

Не будь в этой строфе только «ни одного М», это скорее всего явилось бы результатом либо случайности, либо какого-нибудь глубокого закона русской фонетики, который еще предстояло бы установить.

Однако в той же строфе отсутствуют Фи Щ. Нет в ней и буквы Э. Почему вполне закономерно отсутствие Ф, вы узнаете детально, когда доберетесь до разговора о нем самом. Щ, несомненно, находится в нетях более или менее случайно. В началах и в корнях слов буква эта встречается не слишком часто, но изобилует в различных суффиксах, в частности в суффиксах причастий.

Стоило бы поэту ввести в данную строфу хотя бы одно причастие на «-щий», и буква Щпоявилась бы в ней совершенно спокойно. Другое дело – почему Пушкин не ввёл сюда ни одного такого причастия; пусть пушкинисты ответят, дело тут опять-таки в случайности или во внутренних необходимостях поэтики этой строфы?

Но я думаю, что, скажем, вместо словосочетания «красных летних дней» с гениального пера Пушкина могло бы все же сорваться и «красных этих дней», и вот вам «э оборотное». Однако речь ведь не о том, что М– редкая буква и её просто нет в строфе по этой причине. М– буква довольно распространенная. В ХХХХ строфе «Евгения Онегина» она встречается преспокойно семь раз подряд. И если бы из всех строф романа только в этой она оказалась такой анахореткой или если бы я не мог вам указать в этой же цепочке строчек другой ей подобной отшельницы, я, разведя руками, сказал бы: «Не знаю, для чего это ему понадобилось, но как будешь судить гения? Наверное, ему захотелось, чтобы тут оказались все буквы в разных количествах, а одна только буква М– в одиночку…»

Ну так вот: этого я сказать не могу. Вы, вероятно, уже обратили внимание: «Строфу с одной буквой М» можно с таким же успехом назвать и «строфой с одним Ц». А допустить, что Пушкину по каким-то высоким соображениям эвфонии понадобилось, чтобы в этих именно 14 строчках встретились «единственное М» с «единственным Ц», я никак не рискую.

Кто хочет, рекомендую проверить, нет ли в «Онегине» другой строфы с одним М, или, может быть, с другой какой-либо «одной буквой». Чем чёрт не шутит: вот ведь обратил же кто-то внимание на это единственное М, а такого же единственного Ци не заметил. Вас могут ждать разные открытия…