Текст книги "Операция 'снег'"

Автор книги: Лев Куклин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

Серому Волку – Витьке Серову не были еще доступны размышления на столь высоком уровне. Но он, как уже говорилось, в реальной жизни был человеком практическим.

– Понятно-то понятно... – протянул он. – Только с настоящими пирожками мы бы и играли по-настоящему... А так что – одна видимость? Воздух? Воздухом сыт не будешь!

– В самом деле, не могу же я нести пустую корзинку! – поддержала Волка Красная Шапочка. На ее глазах выступили крупные слезы, и бантики в косах сиротливо обвисли.– Кто же мне поверит?!– в отчаянии добавила она и полными слез глазами посмотрела на режиссершу.

– Ладно... – после некоторого раздумья сдалась Светлана Яковлевна. Уговорили... Мы попросим испечь нам десяток пирожков. Ну... пусть это будут маленькие слоеные пирожки с капустой... Согласны?

– Десяток? – драматически подняв брови, с очень-очень большим изумлением переспросила Бабушка. – Это же Серому Волку на один зуб, Светлана Яковлевна! Вы, наверное, хотели сказать: три десятка?

– Конечно! Правильно! Вот теперь – согласны! – завопил Серый Волк. Именно четыре десятка! Или даже – для ровного счета – пятьдесят. Вот это будет в самый раз! Еще ведь репетиции...

Генеральная репетиция состоялась накануне родительского дня. Все прошло просто безупречно, а начальница лагеря, толстая Валентина Николаевна, колыхалась от смеха всем своим телом, даже сказала:

– Восхитительно!

И отдала распоряжение на кухню: испечь для культурных целей необходимое количество пирожков с капустой...

В день спектакля раньше всех были готовы именно пирожки. Повариха Нина Захаровна торжественно внесла за кулисы блюдо с аппетитнейшими горяченькими пирожками.

– Ур-ра-а!!!-закричали все присутствующие, кроме Красной Шапочки.

Буквально сейчас, ну вот сейчас – за полчаса до начала спектакля, выяснилось одно ужасающее обстоятельство: во всем лагере не нашлось корзинки! Было все что угодно: ведра, кастрюли, ночные горшочки, баки, авоськи, капроновые и холщовые сумки с изображениями популярных артистов, но это все было не то...

А вот корзинки, прекрасной плетеной корзинки, с которой приличествовало бы ходить именно Красной Шапочке, как ее рисуют на всех картинках во всех книжках, известных с детства, – такой корзинки не было... Не было – и все тут!

На ресницах Красной Шапочки, уже одетой в прекрасное пышное платье с нижней юбочкой и в великолепную красную шапочку, повисли слезы: исполнительница главной роли оказалась плаксивой...

Назревал скандал.

Но выручил верный Стас.

– На, – вдруг сказал он Красной Шапочке, протягивая великолепную синюю сумку на молнии с надписью: "Эйрфранс", предмет зависти всего отряда. Пьеска-то чья? – спросил он. – То-то! Французская! И сумочка тоже французская. Фирмачок... Очень в духе... Я бы сказал: ор-р-риги-нальное режиссерское решение! Прямо находка!

Светлана Яковлевна согласилась с этим смелым предложением, и Красная Шапочка успокоилась...

Нет, не случайно Стас Аверкин был на целую голову выше других – и в прямом и в переносном смысле! Все-таки он оказался очень, очень сообразительным мальчиком!

...А блюдо с пирожками стояло за кулисами. Караулить его было поручено безотряднику Лешке, чтобы он напрасно не путался под ногами.

– Ты будешь реквизитор! – сказала ему Светлана Яковлевна. Лешка, конечно, ничего не понял, но был очень горд своим положением и первым делом попробовал один пирожок.

– Вкусные! – сказал он.

– Да... Первый сорт! – протянул руку со стремянки Саша Воробьев.

– Ну как пирожочки? – спрашивал каждый, пробегавший мимо Лешки-безотрядника. – Хороши? Дай-ка попробовать... И добрый Лешка давал... Ведь пирожков было так много!

На сцене меж тем стремительно развивалось действие. Уже Серый Волк под восторженное скандирование родителей спел свою песенку, которую с легкой руки Светланы Яковлевны называли в местных театральных кругах "арией Серого Волка". Уже Красная Шапочка исполнила персональный танец под запись громогласного ансамбля...

И вот главные действующие лица, наконец, встретились...

– А, Красная Шапочка! – довольно приветливо сказал Серый Волк и сделал рукой внизу такой изысканный жест, что можно было сразу догадаться: это он виляет хвостом.

Это виляние одновременно служило еще и условным знаком для Стасика, стоявшего за кулисами наготове. Он ударил по струнам – и на этот раз уже под аккомпанемент гитары Серый Волк продолжил вторую часть своего коронного номера.

Выждав, когда смолкнут родительские аплодисменты, он скромно спросил Красную Шапочку:

– Ничего, да? – И заинтересованно ждал ответа.

– Вполне прилично поешь! – искренне одобрила Красная Шапочка. – В любой ВИА возьмут!

– Ви-и-у-а-а! Ви-и-у-а-а! – довольно подвыл Волк. – А куда это ты направилась? Небось тоже... к каким-нибудь "Лесным гитарам"?

– Нет, Серый Волк! Я иду навещать свою больную Бабушку...

– Знаем, знаем, – отмахнулся серый Волк от канонического текста и заговорщицки подмигнул Красной Шапочке: – Слушай... А что это у тебя в корзиночке? Нет... виноват... в этой... как ее... в сумочке?

– Пирожки... – ответила Красная Шапочка. – И еще молоко... И она для убедительности потянула из сумки бутылку. Та оказалась пустой...

– А молоко, по-моему, Лешка выпил... – растерянно сказала Красная Шапочка, разглядывая бутылку с явными следами молока.

– У тебя что, братик объявился? – удивился Серый Волк, никак не ожидавший подобной импровизации.

– Какой брат? Это Лешка-безотрядник!

– Да ладно! Плевал я на твое молоко с высокого дерева!-очень реалистично прорычал Волк, показав лапой на дерево под общее одобрение зала. – Пирожки-то с чем? С капустой?

И опять же весьма натурально облизнулся.

– Талант... – заметил кто-то из рядов. – Прямо настоящий талант!

– Да, да... С капустой... Я несу их своей бабушке... – пыталась меж тем ввести диалог в сюжетное русло добрая внучка своей бабушки.

– Знаю я, знаю, где живет твоя Бабушка... – торопливо отмахнулся Серый Волк. – Вот по этой тропиночке, мимо высокого дерева, потом направо, потом садик, огородик...

– И домик с красной черепичной крышей... – заученно подсказывала круглая отличница Красная Шапочка.

– А в огородике – капуста... – гнул свое серый Волк.

– Ну при чем тут капуста?!

– А при том, что пирожочки-то с капустой! Слушай, Красная Шапочка, – с обезоруживающей прямотой спросил Серый Волк. – А не угостишь ли ты меня пирожком?

– С удовольствием... – вежливо приподняла край кружевной юбочки Красная Шапочка и стала рыться в своей корзинке... впрочем, виноват... в своей элегантной сумке с крупной надписью "Эйрфранс". Волк терпеливо ждал и всячески обыгрывал свой возрастающий на глазах у публики прямо-таки зверский волчий аппетит: закатывал глаза, подпрыгивал, облизывался и заглядывал под руку Красной Шапочке...

– Ну где пирожки? – наконец не выдержал он.

– Не могу найти... – пролепетала Красная Шапочка. – Ни одного пирожка...

– С чем же ты тогда идешь к своей бабушке? Хороша внучка, нечего сказать! – с подлинной актерской находчивостью пошутил Серый Волк. – Неужели все пирожки тоже Лешка съел?!

– Не знаю... – испуганно запинаясь, пробормотала Красная Шапочка, краснея от смущения, как ее красная шапочка. – Не мог же он один слопать сорок пирожков?!

– А пятьдесят не хочешь? – поправил ее Волк, но тут же спохватился: Ясное дело, не мог! Да ты поищи получше. Поищи! Может быть, за подкладку один-другой завалился? Очень уж пирожков хочется...

И Серый Волк выразительно погладил себя по животу.

– Нету ни одного... – призналась Красная Шапочка под общий хохот в зале.

– Понятно... – угрожающе прорычал Серый Волк. – Игр-р-ра с во-обр-р-р-ражаемыми пр-р-рр-редметами?! Отдай пирожок, жадина! А то я тебя... А то я тебе... нос откушу! Вместе с сумкой съем!

– Не имеешь права! – закричала на него Красная Шапочка и замахнулась своей фирменной сумкой с надписью "Эйрфранс". – Ты должен сначала проглотить Бабушку!

Она нечаянно выпустила сумку из рук, та упала к ногам Волка и раскрылась. Серый Волк запустил в нее жадную когтистую лапу... тьфу, руку и застыл от изумления: пирожков действительно не было!

– А! Ладно! – находчиво рявкнул Серый Волк, показал Красной Шапочке кулак и побежал "по тропинке" вокруг бумажного дерева в веселых разноцветных листьях в другой угол сцены, где в окно домика (кровать, как вы понимаете, на маленькой сцене не поместилась!) выглядывала голова Бабушки в огромном чепце.

– Знаешь, – вместо всякого приветствия сказал Серый Волк, – а пирожки-то... Того... Испарились...

– Ты хочешь сказать, уважаемый Серый Волк, – неожиданным басом проговорила Бабушка, – что моя любимая внучка Красная Шапочка идет ко мне в гости и не несет никаких пирожков?

– Вот именно...

– Ну хоть бутылку молока своей больной Бабушке?! – почти искренне простонала пятиклассница Нонна Бородина, так любившая поесть...

– А молоко твой Лешка выпил! – мстительно и совершенно не по тексту признался Серый Волк. Потом он сел на свой воображаемый хвост... и завыл.

– Ну я ему сейчас покажу! – И, забыв про свою роль престарелой Бабушки, лихо выпрыгнула в окно. Ниже старомодного кружевного чепчика с завязками у нее была майка с иностранной надписью, джинсы в обли-почку и чешские белые с красным кроссовки. Весь ее вид приятно контрастировал с ее старушечьей ролью, поэтому неудивительно, что благодарные зрители наградили ее бурными, долго не смолкающими аплодисментами...

Сценическое действие, по примеру передового современного театра, продолжалось еще и среди публики. Лешка-безотрядник, увидев приближающихся к нему Нонну и Машу, выскочил на сцену и крикнул:

– Да я и съел-то всего три штуки!

Но на всякий случай включил полную скорость и быстро оторвался от своих грозных преследовательниц, успев-таки выпалить через плечо:

– Воображалы!

– А ты? – подозрительно спросил Серый Волк верного Стаса Аверкина. – Ты пирожки пробовал?

– Да... – безразлично донеслось с почти заоблачных высот. Качественные... Кажется, я сглотнул десяток...

– Десяток? – ахнули внизу.

– А что? – через несколько секунд донеслось сверху. – Мне эти ваши пирожки, извините, как слону – жевательная резинка...

Нет, не зря, не зря мы говорили, что Стас – очень развитой и остроумный мальчик!

А на сцену в резиновых сапогах и шляпах с перьями, с игрушечными автоматами в руках, заполняя воздух стрельбой и пистонной вонью, выскочили трое братьев Киселевых – Киса Малый, Киса Средний и Киса Старший. Сначала сидящие в зале подумали, что это разбойнички, – так ужасно выглядели братья, – но они быстро "пристрелили" Серого Волка Витьку и увлекли его за кулисы.

А потом под общий хохот, троекратно выстрелив из своих автоматов, громогласно признались:

– А остальные пирожки съели мы!

Успех был не то что полный, а просто не поддающийся никакому описанию. Артистов, и всех рабочих сцены, и болельщиков, и даже Лешку-безотрядника вызывали по многу раз. А потом еще и качали.

– Вот видите, – говорила счастливая, раскрасневшаяся Светлана Яковлевна, – как важно сценическое перевоплощение? Великая вещь – игра с воображаемыми предметами...

ПЕРЕПИСКА

Вообще-то фамилия моего знакомого музыканта была Борщевский, это мы все точно знали, но на афишах он писался почему-то укороченно: Игорь Борщев. Жил он через подъезд в том же доме, что и мы – длинной вытянутой девятиэтажке, и иногда приходил к моему отцу играть в шахматы. Я однажды не вытерпел и спросил его: "А почему?" То есть, конечно, не почему он в шахматы приходит играть, тут все ясно – мой отец классно играет и у него почти всегда выигрывает, а насчет афиш.

Он посмотрел на меня этак внимательно и ответил:

– А это в целях экономии типографской краски... Доступно, шпрот?

Мне-то было доступно, но почему это, интересно знать, он меня шпротом назвал? Он что, Щов-Борщов, считает, что я маленький, как те кильки в банке? Мне, между прочим, двенадцать скоро... Ну, не скоро... Почти через год, если по-честному... Но одиннадцать-то мне стукнуло?! Стукнуло! Двенадцатый пошел? Пошел... Отец даже сказал: "Слушай, Арсенопирит! Тебя уже одиннадцать раз стукнуло – береги голову!"

Меня по-нормальному Борькой зовут, но отец – он у меня геолог – упорно называет Арсенопирит, это минерал такой. "Между прочим, – напоминает отец, со специфическим, весьма неприятным запахом..." Это он на мои художества намекает...

Отец у меня мировой мужик, только дома бывает редко, особенно летом: все время в экспедициях. А мать что? Слабая женщина...

Правда, за хлебом или там за молоком – это я всегда пожалуйста. И за картошкой яа рынок – мужская обязанность. Но чтобы я еще и фигурным катанием занимался?! И еще летом?! Мало ли какие у меня данные! Что я вам – Роднина и Зайцев, что ли? Я картами больше интересуюсь. Да не игральными, это чушь собачья, ну, картингами. Маленькими гоночными машинками.

Собираюсь, между прочим, стать гонщиком-испытателем. Мать, понятно, еще не знает. Только Наташке я сказал под диким секретом.

А вот Борщу я об этом как-то проговорился. Он мужик ничего, нормальный. И когда из загранки приезжает – а он в эстрадно-симфоническом оркестре работает, их часто посылают, – у него жвачку можно стрельнуть. Иногда даже не пластик, а целую пачку – пять, а то и семь пластиков. И в моторе дает покопаться. Свечи там подтянуть, контакты зачистить. Это мы запросто! Только вот смешно: Борщ играет там у себя в оркестре на контрабасе. Это из всех возможных скрипок – самая большая. А машинка-то у него – "Запор", ну, "Запорожец" старый, на "Фиат-600" очень похож, его еще "мыльницей" называют. И как он туда свою бандуру втискивал – мы всем двором каждый раз удивлялись.

Ведь контрабас по длине чуть поменьше "Запорожца"!

Но он как-то ухитрялся: окно боковое опустит и тонкий конец футляра, где у контрабаса этот – ну как его?.. Ага! Вспомнил! Гриф называется! – в окно выставит. Ничего, ездит... И ГАИ не придирается. Ну в самом-то деле, он же не виноват, что контрабас большой, а "Запорожец" – маленький... Хотя я бы на его месте играл себе на скрипочке... И порядок!

И вот еще что интересно: он свой "Запор" никогда не мыл! Правда, и цвет "Запорожца" был темно-серый, на нем никакая грязь и не видна, но все-таки... Он только стекла, когда уже совсем дороги не разглядеть ни спереди, ни сзади, протирал такой специальной щеткой на раздвижной ручке: с одной стороны на конце губка, с другой стороны – резинка, воду сгонять, очень удобное приспособление! А саму

Я однажды поинтересовался, а он мне так ответил:

– Знаешь, французы делят всех автолюбителей на три группы. Первая отдает мыть свои машины, вторая группа – это те, кто моют сами. Ну а третья – это те, кто ждут дождя... Усек, гонщик-самогонщик?

Действительно, смешные эти французы! Сам-то Борщевский, конечно, входит в третью группу... Он у них президентом был бы! Ну а уж я-то свою машину вылизывал бы так, чтобы она сияла. Как кавалерист любимого коня – чтобы белой перчаткой провести, а на ней – ни пятнышка...

И вдруг наш "Борщ московский" въезжает во двор на новенькой "троечке"! Белая, сверкает вся, прямо как холодильник на колесах! Мы, конечно, посыпались вниз посмотреть.

– Игорь Иннокентьевич, – вежливенько так подваливаем, – откуда? А Борщ отвечает этак загадочно:

– В сберкассе денег накопил и "Жигуля" себе купил... Читали лозунг, пионеры?

В самом-то деле – не украл же он? Если бы воровал, на афишах вот такими буквами не печатали бы! Уж это точно!

У нас во дворе машин, в общем, порядочно. Штук пятнадцать. Прямо под моими окнами гаражи на шесть машин. Но это все инвалиды. Один – дяди Саши безногий, у него не машина, а автоколяска. На крышах гаражей, особенно зимой, играть хорошо и в сугробы сверху прыгать. У Борща гаража нет. Поэтому он машину ставит просто так, у трансформаторной будки.

Механик к нему пришел движок настроить. Клапана отрегулировал, жигание выставил как следует... Цепь газораспределения подтянул.

Я, конечно, времени даром тоже не терял. То ключ подам, то еще что-нибудь. На подхвате, в общем-то, но зато и сам кое в чем шурупить стал.

Заработал моторчик как часы – почти бесшумно. И заводится с полоборота. Я утром слышу: какой-нибудь лапоть зажигание включает, гоняет стартер, словно бревно перепиливает. А у Борща теперь – чик! – и заурчал.

В общем – клевая машина!

А тут дожди зарядили, да на целую неделю! Ни в мячик постукать, ни на велике погонять. Собираемся в подъезде, время такое – скоро в школу, все уже съехались, рассказываем, когда что где у кого летом было...

И закатывается, значит, во двор знакомый контрабас в футляре. То есть он-то, конечно, не сам закатывается, а в бывших белых "Жигулях". И везет его, понятно, сам хозяин контрабаса – Борщевский.

Мы прямо ахнули: это ж надо было так машину уделать! Футляр у контрабаса серый, и если его на крышу положить – с трех метров не различишь, где футляр, где крыша: так машина грязью забрызгана... Ну мы посмеялись – и все. Думали, что хоть новенькую-то наш "Борщ украинский" помоет. Куда там! День прошел, другой, солнышко появилось, грязь подсушило – между прочим, и на машине тоже. Получилась не машина, а просто классная доска!

Малыши, конечно, первыми не выдержали и исписали ее всю.

Кому что в голову приходило, то и писали: и "Ляля", и "Павлик", и человечков "точка, точка, запятая, минус – рожица кривая", иксы, игреки и пятиконечные звезды, и даже "2х24". Ну для первоклашек-то это ошеломляющая новость, как не написать, а я, кстати, вспомнил, что у меня с английским нелады... Я постоял-постоял, посмотрел-посмотрел, и не знаю, как сама рука поднялась, и я по всему левому борту ладонью написал по-английски: "Ай лав ю!" Крупно так написал и один-единственный инициал добавил, не свой, понятно. Большую букву "М"...

А Игорь Иннокентьевич – вот характер у человека! – на наши надписи ноль внимания. Так и уехал с этими наскальными изображениями современного первобытного человека... Видимо, он в тот день за город смотался на дополнительные выступления. За город, это я так подумал, потому что машину он пригнал, словно бы ее глиной из пульверизатора окрасили. Так ровно... И все нами написанное исчезло под свежей грязью...

А наутро на том же самом левом борту, где я писал, читалась свеженькая надпись: "Борькадурак!!!"-именно так, с тремя восклицательными знаками.

Я сразу узнал Наташкину руку – у нее совершенно особый почерк, буковки такие круглые, ровные, аккуратные, – сколько раз я видел, как она их на классной доске выводит! И когда только она успела?! Дальше-то должно было следовать известное продолжение: "...курит табак, спички ворует, дома не ночует..." Из старой детской дразнилки. Только, во-первых, это неправда: курить я не курю и даже не пробую, как у нас в классе некоторые слабаки не спортивные. Да для современно окружающую среду, и ночую я всегда дома, если, конечно, не в пионерском лагере...

А сама Наташка – хоть бы что! Днем я ее встретил на велике – у меня "Школьник" старый, а у нее новенькая складная "Кама", – и мы, ни слова не говоря, друг за другом поехали в пионерский парк погонять по аллеям...

Возвращались мы не то что вместе, а так – рядышком, но в то же время вроде бы и отдельно: мало ли кому захочется по улицам на велике гонять. Никому ведь не запретишь!

Нас поджидала абсолютно потрясающая новость: по всей машине от левого переднего крыла и дальше через обе двери до заднего крыла прямо-таки сияла белыми буквами по темно-серому фону надпись: "Наташка + Борька любовь!"

Задумано было здорово, ничего не скажешь! Слово "Наташка" – на переднем левом крыле, плюсище – на передней двери, "Борька" и знак равенства – на задней двери, а это самое словечко... ну... "любовь" – самое крупное, как на афише пропечатано по всему заднему крылу! Интересно, долго соображали?

Я на Наташку сбоку взглянул – она, понятно, тоже надпись заметила и прочла. Да что Наташка! Такая надпись и из космоса видна, с любой орбитальной станции. Прочесть-то она прочла, но ничего не сказала, сделала вид, что не заметила, только покраснела...

Удивительно все-таки – и кто это из ребят догадался?!

И тут нам навстречу, будто бы и вовсе случайно, попадается Зойка Сафонова из нашего подъезда. И не только из нашего подъезда, еще и из нашего "а" класса. Она все время ко мне забегает, иногда – ну по два раза в день: то она уроки забыла в дневник записать, то у нее задачка с ответом не сходится, то у нее "маг" барахлит и обратная перемотка не работает. Помочь просит...

А еще она у меня книги берет. Библиотеку у меня отец собрал, прямо скажу, классную. Такие книги, как у нас, ни на какую макулатуру и не снились никому! Так вот, Зойка и за книгами приходит – то по внеклассному чтению, то просто так. И во что удивительно: иногда толстенную книжку не успеет взять, ну там "Айвенго" или "Тиля Уленшпигеля", а через день, глядишь, уже приносит обратно. Мама – та просто поражается. "Эта, мол, твоя Зоя... – говорит, она что, книги глотает?!"

Ну скажите, пожалуйста, при чем тут моя? Совсем ни капельки и не моя! А потом, ясное дело, не глотает, раз обратно приносит...

Так вот, значит, эта Зойка взглянула на нас, бросила: "Приветик" – и проплыла было мимо, но тут она надпись ка-а-ак заметит! Прямо так и остановилась как вкопанная. Прочла, значит, внимательно, долго читала – и глаза у нее вдруг стали злые-презлые... Этак плечом дернула, сумку свою с портретом какого-то волосатика поправила – и пошла.

И с чего это она-то разозлилась – не пойму даже... А Наташка...

Наташка посмотрела ей вслед и тихонечко засмеялась... Потом шлепнула меня

по спине и убежала. У меня долго еще после этого между лопаток чесалось.

Ну а на следующее утро вообще потрясное дело произошло. Меня мама в булочную послала. Рано. Бегу это я обратно, тащу батон и половинку круглого в авоське, а мне навстречу "Борщ московский". И мне руку протягивает!

– Ну, старик, – говорит. – Не ожидал я от тебя такой доброй услуги! Вот спасибо!

Я так и обмер. "В чем дело?" – про себя думаю. Осторожненько так спрашиваю:

– Да чего там? Не за что...

– Как не за что?! – он прямо вскинулся. – Да за то, что машину вымыл! Я твой верный должник. В воскресенье, если буду свободен, – куда скажешь, туда и смотаемся...

Я к машине. Гляжу – и глазам не верю. Я аж зажмурился! Сияет, как новенькая...

Сел Борщ в свою "троечку", еще раз мне ручкой махнул – и укатил. Я стою, как обалделый, ничего не понимаю.

А тут, откуда ни возьмись, выкатывается Павлушка соседский, такой шарик ушастенький, одной рукой лопатку держит, другой – в носу санобработку производит и мне этак заговорщицки говорит:

– А я видел, а я видел! Это ты смотришь, как Зоя хорошо машину помыла, да?

Нет, что ни говорите, а странная все-таки эта Зойка! Ну зачем, скажите, ей было чужую машину мыть? Тоже мне – тимуровка-одиночка! Непонятный народ эти девчонки...

== МАРКИ

Я уверен, что у каждого из нас имелась своя сказочная страна, найденная на несуществующих картах и населенная еще детским воображением.

Только у меня была не страна, а остров.

Я часто представлял себе этот крохотный островок, затерянный где-то возле экватора в необозримом количестве синей воды, именуемой Тихим океаном.

Я ясно видел возникающие из благоуханного утреннего тумана заманчивые силуэты кокосовых пальм, ощущал поскрипывающий под ногами розовый коралловый песок, по которому бочком быстро елозили плоские крабы. В кольце атолла, окружающего безмятежную гавань, стояла одинокая шхуна, пропахшая копрой, и ее паруса удваивали голубой и прозрачной, как сон ребенка, теплой водой лагуны...

Легкий продувной домик из суставчатых стволов бамбука покрывали сухо шелестящие узкие листья неведомых мне растений. В этом домике, в котором экватор незримой чертой отделял кухоньку от спальни, вместе с хриплым зеленохвостым попугаем жил (а кто его знает, может быть, и сейчас живет?!) маленький, сморщенный, как обезьяна, темнолицый человечек в белом полотняном костюмчике и плетенных из пальмовых волокон сандалиях на босу ногу.

Отсюда, из далекого далека житейской реальности, я никак не мог бы определить его подданство, его профессию или его службу. Я только знаю: этот старичок живет здесь безвыездно всю свою длинную жизнь и занимается только одним делом – собирает марки...

Со всего света в его прохладную бамбуковую хижину приходят разноцветные конверты с марками, яркими, словно перышки колибри. Затаив дыхание, старичок поводит похрустывающие продолговатые конверты над носиком древнего медного кофейника, из которого попыхивает ароматная струйка пара... После этого марки сходят легко. Старичок, держа пинцет своими цепкими обезьяньими пальчиками, аккуратн проштемпелеванные зубчатые прямоугольнички. Пустые ненужные шкурки конвертов день за днем копятся в мусорной корзине. А марки находят свое неизменное, вечное место в тяжеленных альбомах, переплетенных в крокодилову

Старичок сортирует и клеит марки. Он бесстрастен, сосредоточен и молчалив, как зеленохвостый попугай, хмуро восседающий на жердочке черного дерева над его головой.

История и география, политика и искусство, неторопливо поворачиваясь только своей одной – плоской – стороной, проходят под его цепкими пальчиками с розовыми младенческими ноготками. Но его не волнует дыхание большого мира. Он клеит марки...

Так проходит месяц за месяцем, год за годом. Волны, как вечный символ времени, одна за другой, шипя, набегают на коралловый песок, а старичок клеит марки.

Где-то цунами слизывают берега с людьми, домами и машинами, с тяжким хрустом ломающихся земных костей проседают горы от чудовищных землетрясений, а старичок клеит марки...

Вспыхивают восстания, разражаются революции, вырастают атомные грибы, а старичок бесстрастно перелистывает свои тяжелые альбомы, шуршащие под его пальцами, как сухие листья умерших растений, и клеит марки, клеит марки...

Гражданские войны раздирают пополам государства с их почтовыми ведомствами, а старичок клеит марки...

Вот альбом раскрывается на разделе "Европа".

Рядом с фиолетовой маркой, на которой изображен профиль английской королевы, хорошо известный любому, уважающему себя коллекционеру, вклеивается другая, спокойного зеленого цвета, с фигурой воина-освободителя. В одной руке он держит меч, а на другой – спасенного ребенка. В другом альбоме одутловатое лицо давно забытого правителя в феске соседствует с портретом простого человека в пиджаке и галстуке.

...А это что? Десятая годовщина освобождения города? – с трудом прочитывает старичок надпечатку на следующей марке. – Эта не пойдет, спокойно заключает он про себя. – У нее не хватает трех зубцов...

– Ну мало ли что может померещиться! – скажете вы. К чему я все это вам рассказываю? А вот к чему.

В жизни каждого отца случаются два переломных момента: один – когда у сына начинают резаться зубы, и второй – когда сын (к девчонкам, как правило, это не относится!) начинает собирать марки.

Благополучно перевалив через первый этап, я несколько лет с тайным опасением, как роковой неизбежности, ждал второго... И вот однажды тот трагический час пробил. Точнее говоря, когда часы пробили восемь часов вечера, сын подошел к моему письменному столу и положил на него подбородок.

– Папа... – сказал он и посмотрел на меня круглыми преданными глазами. – Папа... – повторил он, и я сразу заподозрил неладное. А когда я с трудом сделал внимательное лицо, сын с застенчивой наглостью попросил: – Дай мне, пожалуйста, десять рублей...

Я подскочил в кресле и едва не выронил из рук "Футбол" – воскресное приложение к газете "Советский спорт".

– А за... чем тебе? – несколько заикаясь от масштабов просьбы, спросил я, втайне надеясь, что – быть может! – дело ограничится коньками. Но – увы! – как говорилось в добрых старых романах, – увы, этого не произошло...

– Я бы хотел приобрести марки первого конгресса экс... эсперантистов, твердо выговаривая трудные слова, признался сын.

– Как же! Держи карман шире! – облил я его презрением бывалого знатока. – Где ты их достанешь? Это, братец ты мой, редковатые и дороговатые марочки!

Но... Видимо, отцовское сердце сделано из не слишком огнеупорного материала. Он удалился спать, все же унося в клюве зелененькую трехрублевую бумажку...

С того самого дня у меня кончилась спокойная и размеренная жизнь более или менее – скорее менее, чем более, – уважаемого рядового научного сотрудника рядового научно-исследовательского института. Я стал вести полное случайностей и треволнений существование дикого охотника за марками...

Я выпрашивал, выменивал, выклянчивал, покупал, комбинировал. Я надоел до смерти всем своим друзьям и знакомым, имеющим хоть какой-нибудь намек на почтовую корреспонденцию. Я выписывал ненужные мне каталоги иностранных фирм и журналы по одиннадцати разнообразным и исключающим друг друга отраслям. Я скормил не одну плитку шоколада секретарше зам.директора по научной части, чтобы она позволила мне обозревать и первому прикасаться к его обширным зарубежным адресатам...

Наконец, я категорически бросил курить! Эта филателистическая жертва несказанно обрадовала жену.

– Ну что ты волнуешься?-приводила она вечные резоны, благоразумная, как всякая мать семейства, пораженного тяжким недугом. – У мальчика это возрастная болезнь вроде кори. Переломный этап в психике. Это пройдет...

Три горьких ха-ха! Пройдет... Святое материнское заблуждение! У меня же это не прошло... И еще: если бы жена знала, как низко я пал перед ней! Разумеется, морально. Если бы она знала, что из заначек, которые теперь значительно превышали мои былые дофилателистические потребности, можно было бы почти выкроить ей давно обещанную шубку, она не говорила бы так легкомысленно.

Марки выгрызали все большие и большие дыры в нашем семейном бюджете. А ведь мы с сыном после долгих мучительных раздумий решили ограничиться весьма узкой специализацией: спорт, техника, флора и фауна и еще – после долгих и унизительных просьб с моей стороны – искусство... Я с тревогой следил за появлением самой микроскопической дырочки на своих носках, ибо знал: именно на сумму в две пары новых безразмерных носков сыном твердо запланирована покупка марок серии "Грибы Монголии"...

– Потом... Рассматривай эти траты, как временное помещение капитала... – продолжала довольно трезво на первый взгляд рассуждать жена. – Ведь марки, мне кажется, при нужде всегда можно продать?

"Интересно... – подумал я. – На что она намекает? Откуда она могла

узнать?" И я испытующе уставился на нее, но на бестрепетных веках

не дрогнула ни одна ресничка. "Хотя... Вряд ли она догадывается о

делах давно минувших дней! А первый студенческий букет – после сдачи ею экзамена по сопромату – был куплен мною именно на загнанные какому-то спекулянту последние бренные остатки моей славной некогда коллекции... Эх, хорошие были марочки!"