Текст книги "Операция 'снег'"

Автор книги: Лев Куклин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 9 страниц)

Впрочем, кто из нас до конца может разобраться в свойствах и секретах семейной субординации?!

И вот как-то в один из выходных дней наши соседи, эти буксир и баржа, Риткины хозяин и хозяйка, пригласили нас на пикник, модный в то время, да не просто на пикник, а на уху из свежей семги...

Как видите, прозвучала чисто информационная фраза, и после нее я даже не поставил восклицательного знака: уха из семги! Вот вы, читающие этот рассказ, скажите: многие ли среди ваших многочисленных друзей и знакомых могли бы похвастать, что отведали ухи из свежих семужьих голов!... То-то и оно... А для нас тогда это было вполне обычным делом. Тем не менее пренебрегать подобным приглашением не полагалось.

И тут само собой напрашивается лирическое отступление, хотя бы и в прозе...

Семга, бесспорно, самая благородная из всех рыб. Ее вкусовые качества, на мой взгляд, вполне соответствуют, а может быть, и определяются законченной, совершенной формой. В самом деле – никаких лишних выростов или наростов, усов, навязчивой попугайской расцветки, ложных огней и прочих вызывающих досаду атрибутов рыбьей мелюзги и второсортицы...

Точные, стремительные обводы, соразмерная, изящная голова, сильный хвост и плавники, серебряное ровное свечение чешуи и вдобавок – как у всех лососей – героический характер!

Эта рыба пришла словно из легенды, из тех дней, когда мир был еще юн и свеж, и, как мне кажется, – снова ушла в легенду...

На берегу реки было хорошо, как только может быть хорошо на берегу сказочной реки. Что еще можно добавить к этому?!

Еще вкусно дымился костерок с треногой над ним, но котелок с ухой был пуст, и только аккуратная горка костей свидетельствовала о недавнем пиршестве. Во мху тускло поблескивали две бутылки с не совсем понятной мне иностранной надписью, которую я прочитывал на русский лад как "Соснак".

Помню, отец растянулся на сухом, прогретом солнцем мху, а я, пригревшись к его боку и сморенный обильной едой, незаметно задремал.

Мама сидела и отгоняла от нас веточкой комаров, а Риткины хозяин и хозяйка, свистнув собаку, на какое-то время исчезли.

Вдруг – именно вдруг, ибо я хорошо помню, что отец вскочил так стремительно, что я отлетел от него и оцарапал коленку об острый сучок, вдруг среди нас дохнуло войной и тревогой. Совсем близко, за редким березнячком, глухо, смягченные близким ревом реки, один за другим бабахнули два выстрела.

Сразу же появились Риткины хозяин и хозяйка. Было ясно, что стрелял он: от нагана его еще горько пахло порохом. Дрожащая рука хозяина никак не могла сунуть его в кобуру...

Какое-то время никто – ни мои родители, ни я не могли осознать, что происходит. И до сих пор не знаю, да и не хотел бы знать, было ли у них все сговорено заранее, или поступки Риткиного хозяина возникли под действием хозяйкиных распоряжений, горечи расставания и томления от выпитого коньяка, но мы трое молча смотрели на них и не могли сдвинуться с места.

А дальше началось совсем страшное и непонятное: из-за большого замшелого валуна, волоча парализованные задние ноги и тащась брюхом по земле, к нам, нет – к ним, к своим убийцам хозяевам, подползала Ритка.

Отец как-то странно хакнул, белый-белый, словно стволик березы за его плечом. Мать судорожно повисла на нем, что-то мелко-мелко говоря и всхлипывая.

– Не могу... Не могу больше... – сдавленно, как внезапно ослепший человек, прохрипел Риткин хозяин и отбросил наган в сторону.

– Нельзя же так ее оставлять! – зло крикнула хозяйка. – Надо сбросить ее в реку! Помоги мне!

...Да подождите, как же это? Раненую... Не приласкать, не перевязать... Сбросить... Кого сбросить? Эту, ползущую из последних сил, с окровавленными лапами собаку? В реку? Ее? Мою собаку? Мою любимую Риту?! А-а-а-а!!!

Говорят, что человек никогда не слышит собственного голоса. Но мой крик – крик бессилия и ужаса – до сих пор стоит у меня в ушах.

Красная ярость сотрясла меня!

Неслыханная красная ярость охватила все мое маленькое существо, застлала мне глаза сумрачным кровавым туманом...

Я бил и бил стиснутыми до судорог кулачонками по этой огромной бабище, по ее обширному животу, который, словно тесто, мягко колыхался и проседал под моими ударами.

Ногти мои скользили по цветастой шелковой ткани, и я не мог даже зацепить ее, даже оцарапать. Кажется, я подпрыгнул и пытался укусить ее за локоть, потому что последнее, что я помню словно бы сквозь темную толщу воды, где-то высоко вверху ее голос:

– Да оттащите же вашего волчонка!

Вероятно, я потерял сознание.

Куплю ли я когда-нибудь своему сыну собаку?!

КАК Я БЫЛ КАРМАННИКОМ

О, мы не просто завидовали! Мы восхищались их блестящей жизнью! Разумеется само собой, что в свои пятнадцать-шестнадцать лет они уже нигде не учились, а работали и получали рабочие карточки.

А как они изысканно одевались! Представьте себе: они облекались в настоящие кирзовые сапоги на подковках, а белую подкладку голенища отгибали так, что были видны ушки. На каждом топорщился новый, с иголочки, ватник с хлястиком, а на головах чудом удерживались кепочки-маломерки из восьми клиньев да еще с пуговкой!

Вдобавок почти у каждого из них передний зуб украшала металлическая фикса, а у их главаря, чубатого Жорки Чмары, эта фикса была – подумать только! – золотой! Она великосветски вспыхивала всякий раз, когда он ухмылялся, и озаряла его щербатый рот, одновременно словно изливая сияние на всю прочую кодлу.

В кино они ходили, конечно, каждый вечер и всегда неукоснительно занимали полностью один и тот же ряд – у выхода, сразу за толстой квадратной колонной. Теперь мы бы назвали их ряд литерным.

И никто у нас в городке не осмеливался сесть на их ряд, да, наверное, кассирша тетя Паня и не продавала билеты на этот ряд никому другому. Она была женщина болезненная и одинокая. Пол перед их рядом был, пожалуй, единственным местом в кинотеатре, которое плотно покрывалось подсолнечной лузгой после каждого киносеанса. Они могли позволять себе такую роскошь, как покупка на базаре дву стаканов семечек по цене сто рублей – еще теми, дореформенными деньгами! – за стакан без верха. Но им-то торговки насыпали с горкой... Они тоже были с понятием...

Ходили слухи, что у них бывают вечеринки с патефоном, и к ним приходят девицы – Верка и Люська, и они зажигают сразу две лампы-десятилинейки на керосине. А пьют, якобы, самогон из настоящих стеклянных стаканов и заедают свиной тушенкой. А по праздникам на столе у них возникает буханка белого военторговского хлеба и сало.

Но это уже относилось – по нашим соображениям – явно к области сверхъестественного. А мы были реалистами, обученными суровой военной жизнью. И к этим слухам мы относились с вполне оправданным недоверием: подобные легенды были выше нашего самого разнузданного воображения!

Источники доходов у них были разнообразны, и по военной поре – с воеобычны.

Когда простейшая швейная иголка делалась неразрешимой проблемой, близость к инструменту и всякой прочей железной снасти уже становилась сама собой целым неисчерпаемым рудником возможностей.

Они промышляли, к примеру, изготовлением литых ложек, металлических оградок на могилы, а также кружек и бидонов из старых, вылизанных досуха консервных банок. Особым шиком считались бидоны, сварганенные из трех-четырех лендлизных банок, где строго одна над другой на тусклом золотистом фоне читалась надпись: "Свиная тYшенка"...

Да, их обогащала всеобщая военная бедность...

К тому же – что никому в городке не было секретом – они еще и поворовывали. То на базаре с лотка что-нибудь стянут, то зазевавшуюся приезжую торговку пощиплют, а чаще шуровали по карманам гражданского населения. Так, по мелочам. В нашем городке, где в те скудные времена было всего два продуктовых магазина, военторг, столовка да железнодорожный ларек и каждого человека знали вдоль и поперек как облупленного, крупным делам было возникнуть неоткуда.

Но и за руку при всеобщей озабоченности схватить их было некому. Они были сильны стадностью, тем, что плотно были сбиты в дерзкую и – по нашим тогдашним голодным понятиям – удачливую артель.

Даже самый последний из них – шкет по кличке Огрызок – поглядывал на всех остальных смертных с обидным высокомерием, и на нем, казалось, тоже лежал отблеск непонятного нам ухарства и геройства.

В ту пору мы с верным до гроба другом Вовкой из пятого "б" составляли романтический полукомплект: двух мушкетеров. Недостающих компаньонов не отыскивалось по весьма прозаической причине: среди наших школьных товарищей не находилось желающих прочесть шибко толстенную книгу Дюма-отца. Серьезное было время, не до того...

А пробиться в те высшие сферы, гогочущие на своем литерном ряду, мы за хлюпкостью своей и малорослостью – разумеется, не могли. А хотелось нам этого больше всего на свете. Что поделаешь: тогда наши с Вовкой мечты были ближнего прицела...

И мы с неизменным другом Вовкой пытались хотя бы следовать их неотразимым манерам. Но у нас не было и не предвиделось кепочек-восьмиклинок с недоразвитым козырьком и кирзовых сапог с умопомрачительными голенищами, а укоротить свои и без того кургузые пальтишки мы не решались. Это могло вызвать нежелательные семейные конфликты. О фиксах, понятное дело, можно было только бредить. Оставалось, так сказать, нам в удел только внешнее проявление нашей внутренней избранности: мы ходили, засунув руки глубоко в карманы, волоча ноги несколько носками внутрь, и учились по малейшему доводу шикарно цыкать сквозь зубы.

Не знаю, может быть, именно фикса придавала такой лихой почерк плевку, или – по каким-то особым физическим законам – влияла на плевучесть, но только наши слабые потуги не шли ни в какое сравнение с их дальнобойными и точными плевками. Мы не могли по желанию цыкнуть с такой силой, чтобы плевок со свистом вырывался в щель между зубами и шариком прокатывался по дорожной пыли или тягуче и презрительно оседал на ботинке противника.

Н-да...

Приходилось выкручиваться и самим исподволь нащупывать собственные

пути наверх. Сейчас, разумеется, и не припомнить в деталях, к каким ухищрениям, свойственным изобретательному мальчишеству, прибегали мы с верным до гроба другом Вовкой из пятого "б"! Сколько тупиков, ложных тропинок и мнимых удач ждало нас во времена наших глубоких рейдов и отчаянных вылазок! Сколько марок из моего заветного альбома перешло в жадные сорочьи лапки младшего поколения, которое чем-либо нам полезным! Сколько махорки-самосада из драгоценного валютного фонда Вовкиной бабки было отсыпано нами по крохам и пущено в вонючий дым из самокруток поколением средним!

И наконец наш серый обыденный мир школьной зубрежки, нудных домашних обязанностей и общего унылого существования прорезала ослепительная молния долгожданной победы. Наше многотерпение и наши неисчислимые жертвы были вознаграждены: нас допустили в некий мозговой центр, чья секретная информация, как мы были убеждены, даст нам возможность прямого и быстрого проникновения в ряды

Мозговой центр сосредоточился в странном бревенчатом сооружении, некогда знакомом с пронзительно-желтой краской, но теперь обшарпанном до неузнаваемости. В городе это сооружение фигурировало как пожарная будка.

Все ее пространство размером чуть поболее железнодорожного купе занимали узкие нары и круглая железная печурка в углу, всегда накаленная до ощутимого красного сияния.

Оставшееся свободным пространство заполняли идеи. Носителем их, хранителем и вообще единственным представителем этого мозгового центра оказался невидный сухорукий мужичонка неопределенных лет по прозванию Проня Тихий.

Полученные нами конфиденциальные сведения подтверждали небезызвестную истину о тихом омуте...

Правда, теперь, по здравом размышлении, мне сомнительно, что он – п ри всей своей трудной и долгой жизни на глазах у всего городка – делился с нами личным опытом. Впрочем, кто его знает: может быть, и у него была своя мечта...

– Главное в ентим деле – разведка, – снисходительно поучал он нас. – В глыбь кармана идешь, – ты пальцы на себя подавай, клиента-то не трёкни, не толкни, значит...

И он легким, почти неуловимым движением погружал два своих длинных чутких пальца здоровой руки в обтерханный карман одного из нас – для наглядности.

Он сам по-хозяйски извлекал оттуда наши небогатые приношения, с ухмылкой косясь на наши пальцы, перепачканные въедливыми фиолетовыми чернилами.

Наконец наступил он – день решающего испытания. Как подспудно ни оттягивали мы близившееся событие, как ни боялись мы его, не признаваясь в этом самим себе, но надо было претворять полученные теоретические знания в сомнительную уголовную практику.

Инструктор безвылазно сидел на нарах своей пожарной будки, так что, естественно, обеспечение надежных тылов пало на верного друга Вовку.

Я подогревался его рассказами взахлеб о последней великосветской оргии, где упоминалась загадочная колбаса салями. Для нас, честно говоря, это слово читалось, как – "связками", "кругами", "кусками", в конце концов. И это нестерпимо усиливало завистливый горьковатожелезистый привкус на языке...

Плацдармом, конечно, был выбран наш кинотеатр, вернее – закуток около кассы перед началом вечернего сеанса.

Хорошо и отчетливо помню запах отсыревшей штукатурки, молчаливое дыхание толпы и затертый до черноты, до линолеумного блеска грязный деревянный пол, который почему-то чаще всего бросался мне в глаза.

А название картины, хоть мы и смотрели ее наверняка в пятый или десятый раз, как это ни покажется странным, начисто выдуло из моей памяти.

Я пристроился за девушкой в наглухо повязанной косынке с блеклыми застиранными цветами и в бесформенной кофте с отвислыми карманами, что меня как раз устраивало. В толчее возле кассы я прижался боком к ее неглубокому карману и, собрав всю свою волю, запустил в него изрядно дрожащие пальцы.

Они сразу же нащупали и ухватили прямоугольник тощего кошелька... Ага! Есть!

С пересохшим языком, с пальцами, липкими от страха, я тем не менее пытался строго следовать выработанной стратегии. Я отвалил от жертвы и стал искать глазами верного до гроба друга Вовку из пятого "б", чтобы тут же метнуть ему воровскую добычу на случай завала или шума.

Но шума не было. Вовки тоже не было. Сначала мне показалось, что пот заливает мне глаза и я просто-напросто плохо вижу. Нет, видел я хорошо: Вовка испарился бесследно. Приходилось рассчитывать только на себя.

Я еще раз огляделся. Все тихо. Обворованная мной девушка уже ушла, не оглянувшись. не оглянувшись.

Я вздохнул и потащился в ближайшую подворотню изучить и рассмотреть добычу. Стояла белая северная ночь, и никакого добавочного освещения не требовалось.

Добыча оказалась неожиданной. Это был не кошелек. Это было складное зеркальце вроде книжечки в мягкой обложке, размером с мою ладонь.

Я машинально раскрыл книжечку, и из девичьего зеркальца на меня глянуло мое лицо. Впрочем, нет. Это было явно не мое лицо. Это было чье-то новое, совершенно незнакомое мне лицо. И оно было такое... Такое мерзкое! Да, да, вот именно – чужое и омерзительное. "Неужели это я? – каким-то краешком сознания отчужденно успел подумать я и попытался судорожно сглотнуть. Сглотнуть стало нечем. – Неужели – я?!"

Я не мог бы – да и теперь не могу – словами описать выражение лица, смотревшего на меня. Но ощущение от этого выражения я до сих пор помню совершенно отчетливо.

И чувство омерзения к самому себе подымалось откуда-то изнутри, из желудка, оно было плотным, физически осязаемым и всепоглощающим. Наконец оно застряло где-то в горле, и я почувствовал, что задыхаюсь.

С криком я швырнул зеркальце в стену и бросился бежать.

Я бежал от той самой якобы блестящей жизни, которой завидовал еще несколько минут назад, и от белых гибких пальцев своего наставника, и от верного до гроба друга Вовки из пятого "б", но больше всего я бежал от собственного лица. От лица, которое стало для меня чужим и опасным.

Бежал я долго, сколько хватило сил.

А может быть, и до сих пор бегу...

ТОРЖЕСТВО РЕАЛИЗМА

Наш маленький городок, затерянный на обширных лесных и снежных пространствах Архангельской области, всю войну не знал затемнения. Впрочем, электричества тоже... Для слабосильной районной электростанции не хватало топлива. Выкручивались кто как – у некоторых запасливых счастливцев сохранились еще допотопные керосиновые семилинейки без стекол, но большинство обходилось самодельными коптилками и светильниками, а иногда и лучинным поставцом.

Но вот пришла победная весна сорок пятого года. На дворе прибавилось света, и на душе посветлело. В Москве гремели артиллерийские салюты и вспыхивали фейерверки. К тому же и у нас разрешили часть электроэнергии использовать для бытовых нужд. Это сразу вызвало к действию многообразную внешкольную деятельность, которая раньше хирела из-за нехватки скудного зимнего дня: мы занимались только при дневном освещении. И в честь всех этих вышеупомянутых выдающихся событий в нашей неполной средней школе решили своими собственными силами поставить не что-нибудь, а военно-историческую пьесу!

Сюжетную канву этой пьесы и сейчас, да и тогда я представлял себе довольно смутно. Ее соорудила наша историчка Анна Федоровна, фанатично преданная своему предмету. По наивности, видимо, это рукотворное изделие восходило к средневековым мистериям.

Действующими лицами – при желании – могло бы стать все наше наличное мальчишеское поголовье. Именно мальчишеское, ибо пьеса отражала суровые военные времена и нежных девичьих образов там не предусматривалось...

Наша нехитрая доморощенная пьеса развивалась в железной исторической последовательности. Главными героями (резко отрицательными, к сожалению, что несколько усложняло ее сценическое воплощение) были: Магистр Тевтонского ордена, он же Пес-рыцарь, Наполеон и Гитлер. В каждом из трех актов их закономерно ждало скорое и неотвратимое возмездие народных масс, которые являлись, так сказать, олицетворением положительного коллективного героя. В финале каждого акта – согласно режиссерскому замыслу – героические массы должны были выстраиваться на авансцене и, потрясая соответствующим эпохе оружием, хором скандировать:

– Не суйте свиного рыла в наш огород!

Военным консультантом постановки, как написали бы теперь в сухих газетных отчетах, стал военрук – единственный на тот момент мужчина нашей школы, сухорукий белобилетник. Не дожидаясь утверждения претендентов на главные роли, вся школа превратилась в огромную оружейную мастерскую...

На роль Пса-рыцаря, против ожидания, довольно легко согласился Витька Рохин. Рохля был самым сильным и крупнокалиберным учеником в нашей школе. Правда, его физические размеры находились, мягко выражаясь, в обратно пропорциональной зависимости к его умственным способностям. Малейшее мозговое усилие сразу же наносило ущерб рослому организму и надолго выводило его из строя.

Через некоторое время всплыла наружу и причина его необъяснимого согласия: оказывается, наша добрая историчка пообещала Витьке неофициально, разумеется! – пятерку по истории в конце четверти. За то, как она выразилась, что Витька практически углубится в некоторые аспекты славного прошлого нашей Родины...

Но никто не завидовал Рохле: все понимали, что на эту роль он утвержден из чисто типажных соображений, и все равно эта пятерка оказалась у него единственной за многие годы обучения...

С оборудованием для Магистра Тевтонского ордена, то есть Пса-рыцаря, то есть Витьки Рохина, никаких затруднений не наблюдалось. У всех перед глазами еще стоял неоднократно смотренный фильм "Александр Невский", и доброхотные костюмеры и реквизиторы точно знали, что делать.

На плащ Магистру пошла казенная простыня, латы склепали из старой сетки от кровати, а на шлем – конечно же! – не пожалели оцинкованного ведра. В нем оперативно прорезали отверстия для глаз и рта, а по бокам медной проволокой прикрутили пару настоящих коровьих рогов.

Костюм получился впечатляющий. Огромный меч Витька выстругал сам из крепкой доски и обил белой жестью от консервных банок...

К тому же и голос Рохли из-под ведра гудел неразборчиво и

угрожающе, как и подобало Псу-рыцарю. Почти единственной сценической репликой Магистра была фраза на древнегерманском языке: "В порошок сотру!" И под гулким ведром это конечное "у" раскатывалось долго и разнообразно:

"У-у-у!" Остальной текст заменяли всякие жесты, свойственные

захватчикам, и нечленораздельное рычание. Таким образом, за первый акт мы были относительно спокойны. Но с ролями Наполеона и Гитлера возникали затруднения, я бы сказал, идеологического порядка.

Как играть Гитлера – все знали, но никто не хотел. Мы хорошо представляли себе, как он выглядит, по бесчисленным карикатурам в журнале "Крокодил" и газете "Правда".

– Да что я вам – псих? Или чокнутый? – резонно возражали мальчишки, которым предлагалось попробовать себя в этой рискованной роли. – На фига мне фашистом делаться?! Я их вот как ненавижу, гадов проклятых!

Но вот Наполеон... Играть его хотели все, но никто не знал как... Не могли помочь нам и знаменитые лермонтовские строки из школьной хрестоматии, характеризующие некоторые элементы его внешнего облика: "На нем треугольная шляпа и серый походный сюртук...".

Треугольная шляпа – ладно, это почти понятно. Мы довольно быстро установили, что сюртук – просто-напросто разновидность современного пиджака. Сойдет! Но вот что дальше? Наши этнографические сведения оказались недостаточными. Наше воображение было бессильно...

Принципиальный вопрос покатился по школьным коридорам: какие штаны носил Наполеон?!

– Галифе! – убежденно втолковывал кто-то из старшеклассников. – Я сное дело, – все генералы носили галифе. И лампасы красные. Во! С ладонь шириной!

– Лосины... – тихо подсказала нам приходящая в школу раз в неделю незаметная учительница пения из эвакуированных. – Наполеон носил лосины...

– Лосины?! – зачарованные звучным словом, переспросили мы. – А что это такое – лосины?

– В общих чертах, – застенчиво объяснила учительница музыки, близоруко щурясь и протирая очки, – это белые штаны в обтяжку.

– Совсем-совсем в обтяжку? – недоверчиво выспрашивали мы.

– Совсем-совсем. Модники того времени даже натягивали лосины мокрыми, чтоб они плотнее облегали...

– Значит, в облипочку! – ахнула одна из девочек. – Вот срамотища-то!

Первоначально роль Наполеона поручили семикласснику Вовке Ивневу, по общему мнению – самому красивому мальчишке нашей школы. Высокий, подтянутый, чернобровый, – его карманы вечно оттопыривались от бесконечных девчачьих записочек с предложениями любви и дружбы. Девчонок не останавливало даже его прозвище. Оно прилипло к Ивневу в шестом классе на уроке зоологии. По просьбе учителя – престарелого Аристарха Аристарховича – Вовка перечислял известные ему породы крупного рогатого скота.

– Холмогорская... – тянул он. – Ярославская... Сентиментальная...

Аристарх Аристархович поднял брови.

– Вы, Ивнев, вероятно, имеете в виду "симментальскую"? Сентиментализм, извините, уже не мое ведомство. Это из области "Бедной Лизы"...

Класс бесстыдно грохнул. К Вовке так и пристала новенькая свежая кличка: Сентиментал.

Актером Вовка Ивнев оказался никудышным. Он бледнел на сцене, заикался и забывал слова. В довершение всего он никак не мог повторить центральную в роли хвастливую полководческую фразу:

– Вперед, мои славные гренадеры! Я победоносно поведу вас на Москву!

На слове "гренадеры" он каждый раз сбивался, путал слова, нес какую-то околесицу. В его произношении вместо простого и четкого "гренадеры" слышались и горлодеры, и дромадеры, и даже гамадрилы, хотя что такое эти самые дромадеры-гамадрилы значат, думаю, он и сам не мог бы толком объяснить...

Главная режиссерша – наша литераторша Валентина Петровна в свое время побывала в Москве на спектаклях МХАТа. Прикоснувшись там непосредственно к системе Станиславского, она теперь заламывала руки в немом отчаянье и стонала:

– Не так, Ивнев, не так! Опять не верю! Ну что, скажи, мне с тобой делать?

– Наполеон был маленького роста! – победоносно заорал я однажды, врываясь в зал, где репетировали злополучную пьесу, и потрясая растрепанной книгой, словно волшебной палочкойвыручалочкой. – Вот! Читайте все!!!

Я разыскал свое сокровище в рассохшемся сундуке на чердаке дедовского дома. Это был сборник анекдотов о всевозможных исторических лицах, среди которых видное место по праву занимал и Наполеон Бонапарт. За неимением других исторических анналов, мы погрузились в изучение откопанного мною шедевра. Из него вытекало одно неоспоримое обстоятельство: величайший из полководцев Франции был почти миниатюрного роста!

Все с надеждой посмотрели на меня: я и тогда не отличался богатырским ростом, за что носил прозвище Шкалик. Иногда это и без того обидное наименование в школе сокращали до совсем коротенького Шкала...

Я одним прыжком вскочил на сцену, поставил ногу на табуретку, как на воображаемый барабан, и, выбросив вперед правую руку широким жестом, без запинки и с блеском выдал фразу, на которой бесславно кончилась актерская карьера Сентиментала:

– Вперед, мои славные гренадеры! Я победоносно поведу вас на Москву!

Но эта блистательная актерская "проба" не убедила неумолимую режиссершу Валентину Петровну. У режиссеров всегда имеются свои необъяснимые прихоти. Она все еще "видела" в этой роли кого-то другого...

Ах, так! Роль Гитлера покамест оставалась вакантной. Будущий спектакль находился под угрозой неминуемого срыва. Я решил сыграть на извечных режиссерских трудностях. Я нутром чувствовал, что настоящему мастеру дозволено все. И я пошел на все!

– А Гитлер, по-вашему, что? Гигант, да? – несколько издалека дипломатично начал я. – Так себе, малявка!

– Вот и играй себе Гитлера, Шкалик! – под общий хохот мстительно заявил Вовка Ивнев. Все-таки что ни говорите, а он не мог простить мне своего провала!

– Ладно! Я сыграю вам Гитлера, – холодным тоном согласился я. – Но при одном условии...

– Каком же это? – подозрительно спросила встревоженная Валентина Петровна.

– При условии... – торжествующе, задыхаясь, выпалил я, – я же сыграю и Наполеона! Мое нахальство сразило всех, в том числе и главную режиссершу. К тому же у нее не было выхода. И конкурентоспособных претендентов на столь разноплановые роли не находилось тоже. Я победил!

– Ну а как же с белыми штанами в облипочку? – ядовито кинул посрамленный Сентиментал. – Или будешь играть Бонапарта в штанишках на лямочках?! Да, ничего не скажешь: это был серьезный контрудар! Наши постановочные затруднения с белыми штанами в обтяжку быстро стали известны всей школе. Все, конечно, сочувствовали нашему творческому коллективу, но помочь... Помочь ничем не могли...

И вдруг – о, это спасительное "вдруг"! – ослепительная мысль прорезала безнадежный сумрак наших мальчишеских мозгов: кальсоны! Ну да! Нам нужны добротные кальсоны!

Начались энергичные поиски подходящих кальсон. Все-таки не следует забывать, что время было военное...

Нас выручила одна девочка, сначала пожелавшая остаться неизвестной. Как-то вечером, после репетиции, когда в школе уже не осталось ни единой души, кроме театральных энтузиастов, она отозвала меня в интимный уголок под лестницей. Там, в этом известном святилище тайн и секретов, по необъяснимой причине смущаясь и краснея, она протянула мне завернутый в бумагу пакет.

– Бери... – чуть запинаясь, прошептала она тоном, от которого у меня почему-то запершило в горле. – Это тебе... Для сцены.

О это неуемное и – надеюсь – бескорыстное служение искусству!

Дрожащими руками я развернул пакет, в нетерпении порвав бумагу.

– Лосины?! – ахнул я, не веря собственным глазам. Увы, это были не лосины. Это были колоссального размера кальсоны. Перед их размерами меркли шаровары Тараса Бульбы. Из полотна, пошедшего на это грандиозное сооружение, можно было бы выкроить паруса для полной оснастки сорокапушечного трехпалубного фрегата...

Я горько вздохнул. Но искусство требовало жертв. И я был готов принести эту жертву. Однако в целях сохранения объективной исторической правды и для моего естественного вживания в образ Наполеона кальсоны необходимо было свести к минимуму...

На следующий день, размахивая исподними, как боевым знаменем, я

диктовал свои условия. Я немедленно ввел в пьесу наполеоновского маршала из сборника анекдотов только ради одной эффектной сцены.

– Позвольте, сир, – почтительно басил мой долговязый одноклассник Мишка Беркман, – я достану. Я же выше вас!

– Не выше, а длиннее! – мрачно и язвительно обрывал я его под единодушное одобрение болельщиков на репетициях.

Историческая острота пользовалась неизменным успехом и обрела вторую жизнь в школе и ее ближайших окрестностях...

Моя смелость получила награду. Впервые я оказался в центре женского внимания. Даже девочки из старших классов прибегали взглянуть на чудака, который собирается выйти на сцену – подумать только! – в одних кальсонах.

Но я вышел!

В день премьеры с самого утра вокруг меня хлопотала целая пошивочная мастерская: девочки завертывали мои ноги в белые штаны в "облипочку" и прямо на мне заметывали швы, то и дело возмутительно прыская.

К сожалению, белых ниток не достали. Так что мои лосины не были шиты белыми нитками: на них красовались крупные черные стежки.

Первый акт, к которому я не имел непосредственного отношения, накалил зрительские страсти.

В начале второго акта я бестрепетно вышел на сцену, поставил ногу на бутафорский барабан и сумрачно скрестил руки на груди. У зрителей не вырвалось ни единого смешка. Произошло чудо! Зал замер, потрясенный моим великолепным обликом.

На треуголке, склеенной из бумаги и выкрашенной китайской тушью, красовалась трехцветная кокарда. На сером пиджачке с чужого плеча сияли пуговицы, обернутые фольгой от конфет. Талию мою опоясывал тонкий белый шелковый шарф. А начищенные дегтем кирзовые сапоги внушительных размеров, имевшие задачей изображать лакированные ботфорты и лихо скрипевшие при каждом шаге, контрастировали с умопомрачительной белизной лосин...

Преподавательница музыки грянула на пианино подобающее торжественности момента что-то вроде "Шумел-ревел пожар московский". Я вытянул в первые ряды правую руку и звенящим голосом взаправдашнего полководца провозгласил:

– Вперед, мои славные гренадеры! Я победоносно поведу вас на Москву!

Зал не дышал.

А когда, потерпевший поражение в русских снегах, согбенный и уничтоженный, я удалялся за кулисы, волоча ноги и цепляя краем треуголки доски сцены, зал взорвался аплодисментами...

Конечно, где-то в глубине души я осознавал, что я не Качалов и игра моя, видимо, еще далека от совершенства. Но аплодисменты, их нарастающий рев – о это сладкое бремя мгновенной славы! – говорили обратное. Я выходил раскланиваться еще и еще, до тех пор, пока у меня не устала сгибаться поясница...