Текст книги "Операция 'снег'"

Автор книги: Лев Куклин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 9 страниц)

Федотов придирчиво оглядел огромную лоснящуюся буровато-зеленую тушу и горестно вздохнул:

– Это ж... Это же сколько йоду на такое пойдет?! Тут же целый медсанбат потребуется!

– Жалко Бишку... – губы у Феди дрожали. – Пропадет ведь...

– Стоп! – спохватился быстрый на решения бывалый разведчик. – Имеется возможность подмогчи твоей этой... Как его? Лошади? – Он коротко хохотнул. В общем, битюгу твоему... За мной!

Разведчик и командир танка столковались в полминуты.

– Народное достояние! – с крестьянской убедительностью сказал, как отрубил, Федотов. – Понимаешь?!

– Давай! – кивнул командир.

Мальчика подсадили на броню. Потом его, раскрасневшегося от счастья и волнения, крепкие руки танкистов втянули в люк. Федотов похлопал танк, словно по крупу коня, и заорал:

– Погоняй!

Нужное хозяйство разворотливый разведчик отыскал быстро...

– Сколько?! – задохнувшись от праведного возмущения, тучный полковник, начальник полевого эвакогоспиталя, угрожающе надвигался на замершего по стойке "смирно" Федотова. – Сколько?! Два литра медицинского спирта? Ты, сержант, в своем уме?!

Но поскольку сомнения по поводу свихнувшегося сержанта не покинули военврача, он, придвинувшись к Федотову вплотную, положил ему на лоб большую мягкую ладонь:

– Хм... Температуры вроде нет... Покажи язык! – приказал он. Федотов дисциплинированно высунул язык. Военврач – мужчина приличного роста нагнулся.

– Та-а-ак... А ну-ка дыхни! – внезапно рявкнул он. Сержант, мокрый от напряжения, послушно дыхнул...

– Трезвый... – ошарашенно сказал военврач. – Трезвый? Так зачем тебе два литра спирта?! – снова оглушительно заорал он. – Кругом!

– Ох, не могу больше! – взмолился Федотов и юркнул за дверь, из-за которой тотчас же появился, таща за руку перепуганного и упирающегося что есть сил Федю. – Вот пусть он вам все как есть разъяснит... Юннат!– И совершенно по-граждански развел руками.

– Нам для промывки ран... – собрав последние остатки решительности, почти прошептал мальчик.

– Чего? Чего? – недорасслышал рослый полковник и присел на этот раз чуть ли не на корточки. – Громче докладывай!

– Спирт... для промывки ран... – попытался было объяснить мальчик, краснея и запинаясь, но военврач прервал его лепетание.

– И не совестно тебе, Федотов, боевому разведчику, заставлять несовершеннолетних заниматься вымогательством?! – багровея, заорал он.

– Не для себя... Для бегемота... По-научному – для гиппопотама! брякнул сержант...

– Для кого?! – полковник навострил ухо. Он был опытным врачом, очень опытным, и знал, что на фронте может случиться всякое. – Для кого? Давайте толком!

Когда Федотов и Федя в два голоса, торопясь, перебивая друг друга, изложили положение дел, полковник медицинской службы вдруг поверил им сразу и безоговорочно. Такое нельзя было придумать! Это могло быть только правдой...

– Черт с вами! – махнул он рукой. – Разрешаю! Спасайте вашу животину! И, упав на стул, захохотал.

Он хохотал, трясясь всем своим крупным телом так, что стул под ним тоже трясся и подпрыгивал всеми своими четырьмя ножками, словно одушевленное существо. Хохотал долго и заразительно, но ни Федотов, ни Федя не могли понять причины его смеха и поэтому смотрели на него молча и обиженно.

– Как же вы... – отсмеявшись и вытирая слезы, спросил полковник,– как же вы... Его бинтовать будете? Эх вы, чудо-лекари! Ватных тампонов побольше возьмите, – сразу став серьезным, коротко и деловито распорядился он. – И липкого пластыря побольше. Ясно? Разрежете на полоски... Думаю, удержится... Да! И прихватите граммов двести аспирина. Жаропонижающее...

Он быстро притянул к себе Федю и посмотрел на него сверху вниз умными внимательными глазами.

– Ишь ты... – фыркнул он. – Добрая душа... И не боишься?

Мальчик отрицательно покачал головой.

– Ну иди. Марш отсюда! Гиппопотамов Гиппократ!

– Чего? – опять насторожился Федотов.

– Ничего, проехало... – ответил военврач. – Бегемотий доктор...

– Ну и как, выздоровел бегемот? – заинтересованно спросил я своего собеседника.

– Выздоровел... Бишка... то есть бегемот аспирин свой со свеклой съел. Не поморщился. А пластырь липкий, действительно, крепко держал.

– А где сейчас... бегемотий доктор... то есть Федя?

Федор Степанович поправил наброшенный на плечи белый халат с синим крестиком ветеринарной службы над боковым кармашком, взъерошил белобрысые волосы, в которых седина была совершенно незаметной, и рассмеялся:

– А вот это – военная тайна!

АКУЛА

(Из разговоров в кают-компании)

– Ловили мы тунца у берегов Гвинеи. Дело для нас, сами понимаете, новое да и вообще – деликатное. Тунец – рыба гордая, быстрая, самостоятельная. Одно слово – торпеда! Сетью ее не взять... Вы когда-нибудь в детстве переметы ставили? Так вот, и тунца ловят на гигантский перемет: трос длиной километра два выбрасывают в море на буйках и через каждые сто-сто пятьдесят метров крепят на нем, на тросе на этом, поводки с наживкой. Ну, крючочек там соответственный. С багор... На наживку чаще всего идет свежая макрель, целая рыбина. Сама порой кило на три, на четыре...

На каждом тунцелове таких переметов ставят, смотря по месту и погоде, три – пять. И способы разные: кто за корму дорожкой спускает, кто от бортов стелит, а иногда, как мы говорим, "звездой", наудачу в разные стороны от судна вываливают.

Да вы ешьте, ешьте... Вот "калтык" пробуйте – это горло тунца, сами коптим. Имейте в виду – в другом месте не дадут! А как балычок, ничего? У тунца вообще вкус отменный – и у свежего, и у копченого, и в консервах. Японцы – те прямо тунцов называют "океанской говядиной"...

И пристроилась, доложу вам, за нашим СРТ... средним рыболовным траулером... одна акула. Там вообще-то акул шныряет множество, страшноватые твари, честно скажу... Но жадные. На любую дрянь кидаются, даже на тряпку красную. А эта... Эта повадилась у нас тунцов с крючков скрадывать. Прямо-таки обложила нас тунцовой данью!

Так-то, в честном бою да в открытом море ей с тунцом ни за что не справиться: он от нее запросто уйдет, ходок он просто первоклассный. А уж когда такая туша на крюке – бейся ни бейся, а отщипнет от тебя акула лучший кусочек... Ну, а нам – прямой урон.

Мы эту самую акулу уже все на судне в лицо, так сказать, знали. Не по размерам отличали, нет. Она как раз была других чуток поменьше, так что-нибудь три с половиной метра. А вот на морде у нее – шрам страшенный, рваный, наискосок от угла пасти к левому глазу. То ли товарки ее когда-нибудь цапнули, добычу не поделили, то ли с крюка сорвалась, то ли еще чего – в общем, отметина – лучше не надо! Нам даже казалось, что со стороны левого глаза она вообще ничего не видит.

И прозвали мы поэтому вреднющую эту акулу, как настоящего пирата, Одноглазым Джеком... Говорят, у рыб характера нет и быть не может. Не знаю, не знаю... Может, в общем случае, в среднем, так сказать, это и верно, но у Одноглазого Джека характерец был тот еще!

Сколько раз мы ее поймать пытались – ни на какую приманку не идет! Даже на тунцовые внутренности, денек полежавшие на палубе под тропическим солнцем... Арома-а-ат... Глаза на лоб лезут! Другие ее товарки на эту требуху кидаются прямо как бешеные, крючок заглатывают, как муху, не замечая, а эта... Видать, ученая... Только на свежатинку ее тянет. И только с наших переметов!

А надо вам сказать, что коком у нас тогда на нашем СРТ был молодой паренек Костя Веселкин, только что свое кулинарное ПТУ закончил. Толковый. И всегда старался команду чем-нибудь вкусненьким порадовать. А вдали-то от дома, да на экваторе... Очень это важно.

И затеял он как-то, помню, беляши... А в беляши ведь полагается и лучок добавить, и перчик, то да се... Безветрие стояло – полный штиль, одно слово... Как начал он беляши жарить – запахи, доложу вам, по судну пошли прямо-таки неописуемые!

А третий механик к обеду припоздал. Завозился с движком, понятное дело. Ну, Костя и поставил на сковородку его порцию подогреть, чтобы с пылу, с жару... Да и отвлекся, видать, недоглядел. Подгорели механиковские беляши... Да... Вот с них-то, с беляшей этих, можно сказать, все и началось...

Обиделся третий, что ему Костя подгорелые беляши принес. И слушать не стал, подожди, мол, сейчас новую порцию сделаю. Специально.

"Какой ты кок! – кричит механик. – Недоучка ты сухопутная! Твоими беляшами только акул кормить!"

Схватил всю сковородку, выскочил на палубу – и все беляши, как есть, за борт вывалил...

И тут, откуда ни возьмись, Одноглазый Джек.... Я отмечал уже – ни на какую приманку не шла эта разборчивая акула, а тут... Просто озверела, из воды выскакивает и все беляши один за одним и заглотнула. Только что не облизывается! Так и ходит около борта, с брюха на спину переворачивается, вроде бы блаженствует.

Третий механик совсем вразнос пошел. Кричит: "Что я говорил?! Этими беляшами только акул и потчевать! Радость акульего желудка!"

Все, кто это видел и слышал, конечно – в хохот. А Костя чуть ли не в слезы. Сами понимаете, ему каково... Молодой еще, к нашим розыгрышам не привык...

И возненавидел он эту рыбину лютой ненавистью, прямо не сказать как. И поклялся наш кок акуле отомстить...

Сначала он ее поймать пытался. Все свободное время от своей поварской работы на палубе проводил. Какие только наживки да приманки он не изобретал! Все перепробовал... А акула не поддается – и все тут!

"Ты беляши, беляши на крючок насади!" – скажет только третий механик. Народ так и повалится от смеха... Но беляши с тех пор из нашего меню исчезли. Понятное дело...

И все-таки что ни говорите, а акулья жадность, пожалуй, Косте-коку помогла. Как? А вот как...

Подошли мы к нашей плавбазе – рыбу сдать на переработку и продуктами разжиться. Ветерок был, волна, хоть и небольшая, да неприятная, не стали мы швартоваться борт к борту, а машиной подрабатываем, пока груз нам в люльке перекинут.

И вот мы видим – в сетке несколько пакетов, мешки какие-то и нога баранья... Стрела зависла между бортами... ну, может, на несколько секунд... А наша акула... Наш пират тунцовый... Наш Одноглазый Джек словно этого момента специально ждал! Как сиганет вверх, как рванет сетку своими зубищами! Еще разок – и баранина наша, вместо того чтобы в отбивные превратиться, исчезает у нее в пасти!

Константин наш прямо аж побелел весь...

"Да что ты, Костенька! – ему буфетчица с плавбазы говорит. – Не переживай ты за эту баранину. Ты же белый как мука!"

Костя так и вскинулся. "Мука? – шепчет. – В самом деле – мука..."

Отошли мы от плавбазы – видим, Костя что-то химичит. Мешок какой-то приволок, к тросу его принайтовливает. А сам шепчет: "Сейчас я ей покажу, из чего беляши делаются..."

Короче, спускает он мешок за борт... И кидается на него с ходу Одноглазый Джек!

Раз зубами акула рванула, два. Словно лошадь в торбу с овсом... А в мешке-то – мука! Водой ее смочило мгновенно... Ну да – тесто получилось и прямо всю морду акулью залепило, словно из огромной квашни. Пасть у нее склеило, зубы завязли, глаза забило...

Ка-а-ак рванет она от нашего СРТ!

Мы еще там месяца два ловили. Я в бинокль несколько раз издали замечал Одноглазого Джека, но – честное рыбацкое слово! – только акула своим здоровым глазом номер наш на борту увидит – и ходу...

СКАЗОЧНИК

Я сидел в глубоком кресле перед низким журнальным столиком, над которым опускалась лампа на витом металлическом стебле. Ее притушенный зеленоватым абажуром свет плавал по полированной поверхности дерева, когда я двигался. И в этом мягком ненавязчивом свете я со скульптурной подробностью видел сильные, выразительные руки женщины, сидевшей напротив меня. Эти руки жили совсем особой, отдельной жизнью, независимо от произносимых ею слов, и их жесты не пытались служить иллюстрацией к тому, что произносилось женщиной. Лицо ее оставалось в тени, но я чувствовал, что время от времени она совершенно по-детски зажмуривала глаза, когда что-то припоминала, и открывала их во время коротких пауз.

В сущности, это не было разговором. Он все-таки предполагает некий диалог между собеседниками. Но тут я не задавал, да и не мог задавать никаких вопросов. Просто случаются в нашей жизни такие минуты, когда возникает потребность выговориться, выплеснуться, повинуясь только неясному подводному течению собственных мыслей или воспоминаний и не слишком заботясь о том, слушает ли собеседник.

И потом бывает невозможно припомнить, с чего, собственно, начинается подобный разговор. Словно ручей под снегом: по капельке, по струйке копится где-то во влажной темноте, а затем вдруг пробулькнется наружу – и уже, не обращая ни на что внимания, прокладывает себе собственное уверенное русло.

– Вам должно быть знакомо, – полувопросительно-полуутвердительно говорила Ирина Васильевна, – чувство томления и странного беспокойства, похожее на то, что испытывает взрослый человек, листающий свои первые детские книжки. Ощущение чего-то радостного, необратимо утраченного, а вместе с тем – тайного ожидания, робкой уверенности в том, что это может повториться? И словами этого – нет, не выразишь. Не потому даже, что их не хватает, а просто потому, что ощущение это стоит вне всяких слов. Словами его только прогнать можно... Начнешь себя уговаривать – ну чего, чего тебе не хватает? Муж, с которым по-настоящему дружна, и работа не рядовая, интересная, и дети здоровые... И все-таки где-то, в дальнем-дальнем уголке души таится этакий тоскующий кусочек со следом старого счастья... И томление, и оторопь какая-то тебя всю охватывает, жалко чего-то, а чего? И порою я – солидная женщина, кандидат наук, мать двоих детей самой себя стыжусь. И чего, спрашиваю тогда, тебе надо?!

А нам, женщинам, больше чем кому другому нужны сказки. Да, да – сказки! И те люди, которые могут их нам рассказывать. И мы уходим за такими людьми, как дети за флейтистом! Помните – у Роберта Броунинга "Флейтист из Гаммельна"?

Я давно, в самом начале жизни своей, встретила такого человека, который для меня и был таким вот чудесным сказочником. Когда он со мной говорил – до последней жилочки тогда во мне все отзывалось, таким я счастьем наливалась даже горло перехватывало, как от ангины. И совсем не потому, что было мне в ту пору семнадцать-восемнадцать. Появись сейчас такой, в мои тридцать семь не знаю еще, что могло бы со мной случиться...

Встретились мы с ним не весной, как это обычно в романах бывает, а осенью. У нас в Ленинграде в сентябре удивительные порой дни стоят – еще лучше весенних. И я вот помню, какая в ту осень я сама была радостная, ни с того ни с сего все мне необычным казалось: и листья на деревьях словно специально для меня художники акварельными красками раскрасили, и небо такое, словно его только что для праздника протерли, и облака на нем свежевыстиранные, чуть подсиненные для просушки развесили. И на душе у меня тоже – ни соринки, ни пылиночки. Прямо все хрустит как накрахмаленное.

А познакомилась я с ним – в самом буквальном смысле слова на большой дороге. Он меня на Приморском шоссе своей "Победой" сшиб. Я на велосипеде ехала, и черт меня дернул выкрутасы на дороге выкручивать! С бровки я чуть ли не на середину выехала, пою во все горло и виляю из стороны в сторону, словно вальсирую. Он-то ничуть не виноват: его машина из-за поворота выскочила, он даже гуднуть не успел. Только свернуть попытался. Я метнулась в сторону, и как раз по заднему колесу меня бампером зацепило. Я, конечно, с велосипеда слетела сразу, по асфальту боком проехалась... Машина затормозила так, что чуть на дыбы не встала. Честное слово, мне показалось, что шины задымились!

И не столько мне сначала больно было, сколько сразу и смешно, и жутковато: а что, если бы он меня всерьез, насмерть, сшиб? И сама ведь, сама все! От страха я глаза крепко-накрепко зажмурила и вставать боюсь. Да только меня за ногу дернули. Я одним глазом посмотрела: наклонился надо мной высоченный светловолосый парень.

– Скажите, – спрашивает, – вы специально именно под мою машину бросились? Если вы решили с собой таким способом покончить, – извините, пожалуйста, что я вас не совсем раздавил... Нервы, знаете.

Я от злости прямо вскочила, – ну хоть бы для приличия спросил, как я себя чувствую и целы ли у меня руки-ноги. И вероятно, у меня было такое сердитое лицо, что парень на меня посмотрел чуточку серьезнее и вдруг улыбнулся. А улыбка у него – словно бы на меня солнечный зайчик пустили.

– Ой!-говорит. – Только вы меня, пожалуйста, не проглотите. А то у меня папа-мама старички, а я у них один...

Я фыркнула, конечно, и тут только заметила, что глаза у него пушистые-пушистые от ресниц и в них просто чертенята прыгают. Он так испуганно посмотрел по сторонам и шепотом спросил:

– Послушайте, а может, эта дорога – ваше частное владение, так сказать, "прайвет роуд", что вы по ней так широко раскатываете?

– Нет, – отвечаю, – я нечаянно...

– Ага, – злорадно протянул он. – Тогда я вас везу до первого автоинспектора. Оформим ваше хулиганское поведение протокольчиком и пошлем к вам в школу. Директор поставит вам двойку по поведению и к экзаменам не допустит. А я буду радоваться, я человек кровожадный!

Говорит, а сам носовой платок достает.

– Берите, забинтуйте ногу, а то всю машину мне своей ядовитой кровью испачкаете...

– Никуда я с вами не поеду... – бурчу.

– Вот как? Тогда покажите, как вы пойдете по этому прекрасному

асфальтированному шоссе. Я на ногу ступила, чуть не упала и губу

прикусила – так стало больно.

– Не валяйте дурака, – почти приказывает. – Садитесь. И не мешайте мне совершать акт милосердия. А из велосипеда вашего теперь смело можно раскладушку сделать...

Ну что мне оставалось – не злиться же... Кое-как велосипед на крышу пристроили, багажник там был, влезла я в машину. И сразу мне в ней очень понравилось. На заднем сиденье огромный игрушечный мишка сидел, не плюшевый, а весь какой-то шелковистый, гладенький. И шерстка такая, что руки сами тянутся погладить. Я и погладила.

– Знакомьтесь... – это хозяин говорит. – Его Антипом зовут. А меня Александром.

Мишка ростом с пятилетнего ребенка. Взяла я его на руки, потискала, а он рычит! Так и поехали. Саша машину ведет, а я на него посматриваю. Ногу у меня саднит – невозможно сказать как, за брюки порванные стыдно, а почему-то очень хочется, чтобы он на меня взглянул... Но он два раза за всю дорогу только и повернулся.

Первый раз адрес спросил, куда подвезти. Я сказала, а он так серьезно спрашивает:

– Может, сначала в больницу поедем? Там вам на всякий случай прививки сделают против бешенства... И через месяц мы с вами сможем разговаривать на равных...

Ух, я его чуть не ударила!

Второй раз уже совсем у моего дома, когда светофора ждали, он к мишке обратился, как к живому (а тот у меня на коленях сидел) – мол, слушай, Антип... Ты, кажется, с этой девушкой познакомился. Не скажешь, как ее зовут?

– Ирой ее зовут... – сказала я за медвежонка писклявым голосом.

Въехали во двор.

– Вы на каком этаже живете? – спросил Саша.

– На втором.

– Ну и прекрасно... Значит, мне не нужно вас на руках вносить, заметил он и стал разворачиваться.

– А велосипед? – я даже не сразу решилась напомнить.

– Зачем вам этот утиль? – удивился он и уехал.

Он зашел на следующий день. Я одна в комнате сидела, нога

забинтована, как кукла, на стуле лежит, будто от меня совершенно отдельно. Звонок зазвенел – веселый такой, ни на чьи звонки не похожий; короткий, длинный и снова короткий. Мы в коммунальной квартире жили, к нам часто звонили, и именно три звонка... Соседка старенькая пошла открывать – и возвращается с Сашей. А тот еще в коридоре с нею разговорился, да так, словно сто лет ее знает. Входит он и руки как-то неловко так за спиной держит, словно стесняется.

– Здравствуйте, Ира, – говорит. Подошел поближе к дивану, на мою ногу внимательно очень поглядел и вынимает руки из-за спины. А у него в руках игрушка такая чудесная, не могу просто: Буратино, да не целлулоидный, не тряпочный, а деревянный, большой, в колпачке с кисточкой, такой настоящий, словно его только-только папа Карло сделал. Я от радости чуть не завизжала.

– Саша, – спрашиваю, – он что, из театра убежал?

– Из театра, – отвечает. – Только не от Карабаса, а от Образцова. Берите, это вам... – И улыбается. – Когда вам ногу отнимут и деревянненькую сделают, все-таки рядом родственная натура будет...

Первый раз он недолго посидел. Ушел, а так и не сказал, что велосипед починил и в коридоре поставил...

А через некоторое время, когда я уже сносно ходить стала, приглашает меня на американский балет!

– Хочу, – объясняет, – вам показать, что могут делать люди, обладающие здоровыми ногами, и чего вы могли лишиться...

Попасть на эти спектакли тогда было почти невозможно. Любая девчонка с нашего курса, я знаю, палец отдала бы, чтобы пойти.

– Нет, – говорю Саше. – Я не пойду. Мы с вами так мало знакомы, а там билеты безумно дорогие...

Саша на меня посмотрел впервые, кажется, без улыбки и тихо так сказал:

– Насчет этого, Ира, вы не волнуйтесь. У меня самого таких денег нет. Просто у меня отец... – Он помялся и назвал такую большую, такую всесоюзно известную фамилию, что я совсем растерялась. – Так вот, это немногое, чем я пользуюсь, кроме его машины: служебные пропуска в театр. Понимаете? Я тоже студент. Только, к великому огорчению мамы, не Театрального, а Кораблестроительного института. Знаете, говорят, что по большей части дети гениев – полные бездарности. Так я, чтобы поумнеть, три года на Балтийском заводе проработал. Есть такая профессия – плазовщик. Они чертят детали кораблей в натуральную величину. И сейчас я поэтому только на третьем курсе.

Подумать только, иметь такого знаменитого отца, а пойти на завод. Да еще рабочим! Понятно, почему через несколько встреч я за Сашей, как водится, на красный свет и на край света идти была готова. Да где он в наше-то время – край света?

Идти, конечно, было некуда, да пока и незачем. Все у нас было ясным и безоблачным. Даже свидания назначали очень удобно, после лекций – в четыре или в семь. Никаких препятствий, никакой тебе романтики, о которой почему-то так любят шуметь, особенно под гитару, молодые люди...

Решили как-то, что должны встретиться в пять часов утра. Тогда, наверное, действительно – любим. Я, чтобы не проспать, вообще не ложилась.

А трамваи еще не ходят, денег на такси не было. Пешком шла... Пришла сонная-сонная, еле языком шевелю. Ну, пошли куда-то. Бродили-бродили.

– Знаешь, Ирка, у тебя носик маленький, а у меня вон какой крупный! Совсем замерз. Давайка сядем на какой-нибудь вид транспорта.

Сели в случайный трамвай. Доехали до кольца, наугад. Я никогда в том районе не была: странная местность, склады, заборы и трубы торчат. И не фонари на улицах, а так – просто голые лампочки.

Вылезли, прошли немного для испытания воли. Потом снова залезли, только уже в троллейбус, на заднее сиденье. А есть так хочется – сил никаких нет.

– Ты как насчет чего-нибудь пожевать? – спрашивает Саша.

– Ой, Сашенька, умираю просто!

Он тогда лезет в карман пальто и достает: соль в пакетике, горсть гречневой крупы и несколько макаронин.

– Я думал – пригодится...

От смеха я чуть не умерла, – кондукторша думала, что со мной припадок... Потом, когда я отсмеялась, он уже всерьез достал пару бутербродов. Я развернула прямо на коленях и стала уписывать. Вдруг на одной остановке входит Танька Гостеева – с нашего же курса, только из параллельной группы. Увидела нас, плечами передернула и отвернулась. Словно не узнала. Но я-то знаю, что раззвонит об этом по всему потоку. Я Саше об этом сказала, а он повернулся да ка окликнет ее:

– Таня!

Та на него посмотрела.

– Хотите бутерброд?

Представляете, – огромный взрослый мужчина, а ведет себя, как мальчишка-пятиклассник. Та, конечно, отказывается, презрительную гримасу пробует сделать, но глаза у нее при этом были какие-то испуганные...

Однажды назначил мне свидание в Казанском лесу. Так у нас колоннада Казанского собора называлась, – там ведь, и вправду, словно в сосновом бору, даже, наверно, и заблудиться можно...

Мы там встречались и аукали друг другу. Я в тот раз что-то порядочно запоздала, а мороз был, ветер сильный. Подхожу я тихонько – Сашка стоит ко мне спиной, замерзший, нахохленный и почему-то спички зажигает. Но я-то знала, что он не курит! Подкрадываюсь я и выглядываю изза его спины. А он, бедный, оказывает, перчатки снял, в руке коробок держит, зажигает спички одну за другой и по очереди отогревает каждый палец на маленьком огоньке...

А вообще-то он очень не любил, когда я куда-нибудь опаздывала. Он считал, что чем меньше женщина себя уважает, тем больше задерживается.

Условились мы с ним за каждую минуту опоздания платить штраф двадцать копеек. Утром в воскресенье должны были за город поехать, на лыжах покататься. Я проснулась рано-рано, чуть не за час до срока прибежала, жду. Саши нет. Вот уже пять минут прошло сверх назначенного, пятнадцать, двадцать... Я уже волноваться начинаю, а его все нет. Полчаса, сорок минут нет, представляете мое состояние? Наконец появляется довольный-предовольный, восемь рублей достает и с таким вздохом облегчения говорит:

– В первый раз за все время со спокойной совестью выспался... Впервые к нему домой в гости я попала как-то неудачно. Как раз к обеду. А у них в семье – это священный час. В пять, кажется, или в семь. Зовут меня.

– Что ты, Саша, – испугалась я. – Я не хочу. Потом я стесняюсь страшно. Пожалуйста, не надо...

– Ну ладно, ладно...

А через несколько минут его отец заходит. Лицо такое знакомое, ну родное просто. Столько раз его в кино и на сцене видела. С таким же крупным симпатичным носом, как у Сашки, в ярко-голубой вельветовой куртке со шнурами. Я потом уже узнала, что они "бранденбурами" называются...

– Миледи, – говорит он шутливо, и таким красивым голосом. – Мой достопочтенный потомок сообщил мне по страшному секрету, что вы пытаетесь уединиться от суетного света и лишить нас вашего общества. Разве вы не слышите манящий зов рога? Прошу вас к столу...

– Спасибо, спасибо большое, только я совершенно не хочу есть!

– Миледи, – повторяет он. – Клятвенно обещаю мороженое с клубникой!

– И руку мне предлагает: – Прошу! Ну, сели. Ой, передо мной три тарелки, три вилки разных размеров, ложки на каких-то подставках, салфетки в кольцах, суп в чашке, всякие ситечки... Что-то нужно брать, что-то нужно куда-то добавлять, домработница хлеб разносит, – ужас! Я ведь в очень простой семье росла и вижу: Саша за меня переживает, чувствует, как я волнуюсь и не знаю, куда руки-ноги деть.

Первое кое-как осилила. На второе, помню, заяц был с гарниром. Тушеный в винном соусе... Я храбро беру вилку в левую руку, нож в правую, режу. Нож тупой, скользкий. И мама Сашкина... Отец – тот лучше. Говорит о театре, об экзаменах, о книжках – какие я люблю читать, в общем – разговор для семилетних. А я ведь уже школу кончила, студентка как-никак!

Да, так вот, мама: Ирочка, мол, тоже, как я, до сих пор не привыкла кушать дичь, держа вилку в левой руке... У нас в семье только Илья Дмитриевич ест (и ехидным таким голосом) как в доброе старое время или как едят теперь только в Париже...

Сашка-дружочек – тот нарочно при мне держится этак "по-простому", чтобы мне легче было: чавкает, руками в тарелку лезет. А нож-то действительно тупой! Но попросить Сашку нарезать – сами понимаете...

И как чувствовала я, что самое страшное еще впереди! Так и случилось. Домработница помидоры принесла. Говорило мне сердце, что можно было отказаться – не хочу, мол, и все тут. Но ведь маринованные!

– Вам положить?

– Да, пожалуйста...

Положили мне две или три помидоринки. Стала я одну резать. А нож-то тупой! Помидорина вдруг как пискнет совершенно неприлично "пи-и-у!" да тоненькой струйкой всех и обрызгала. Я провалиться была готова! Отец Сашкин отвернулся, будто ничего не произошло, осторожно ладонью с отворота куртки семечки смахнул, Сашка от хохота давится, а мать его так вроде понимающе, но ядовито качая головой, прои

– Да, вероятно, Ирочке очень тупой нож попался...

После этого мне и мороженое не в мороженое и клубника не в клубнику. А тут еще и яблоки! Саша меня опять выручает, яблоко чуть не целиком в рот запихивает, а мать ему:

– Александр! Что с тобой сегодня? Ты никогда так не вел себя за столо. Сколько раз я тебе говорила, что яблоки надо есть очищенными... Ты разучился пользоваться ножом?

А ее Александр вдруг подозрительно посмотрел на отца и шепотом заговорщика спросил его:

– Скажем?

Тот положил серебряный десертный нож, взглянул на жену, на Сашу, подмигнул мне и, виновато вздохнув, сказал сыну:

– Ладно, скажем...

Мать испуганно выпрямилась, а Сашка этак осторожно, словно больную уговаривает лекарство принять, начал:

– Видишь ли, мамочка, мы с папой... Ты не расстраивайся, пожалуйста, это оказалось не смертельным... Мы с папой уже лет пять на базаре тайком яблоки покупаем и морковку. О штаны вытрем и так съедаем... Неочищенными, конечно!

И тут они с отцом ка-а-ак прыснут! Я думала, Илью Дмитриевича инфаркт хватит, – минут десять они заливались, отец даже слезы платком утирает, руками машет, а остановиться оба никак не могут. Мать наконец не вытерпела и тоже улыбнулась. И сделалась молодой-молодой, а улыбка у нее – как у Саши, с солнечным зайчиком. И сразу мне с ними легко-легко стало...

Потом у него дома я часто бывала, как своя, и с отцом очень подружилась. Сашу в его комнате я танцевать учила. Он относился к этим занятиям очень серьезно и платил мне за уроки. Урок с музыкой стоил дороже, чем простой. И когда у него денег не было, он расплачивался векселями.

– Предъявишь к взысканию, когда я Ленинскую премию получу...

Или принесет мне конфету. На цыпочках подойдет:

– На! Из буфета стащил... Знаешь, как трудно было? Вкусно? То-то! Цени...

Шутил, конечно.

Иногда в Публичке вместе занимались. Я свои языки зубрю, научные переводы делаю, он толстенные учебники с формулами листает. Сидим, однажды, сидим... Скучно стало. Я его прошу:

– Саша, расскажи что-нибудь!

А он отвечает испуганным шепотом:

– Нельзя! В этом храме науки должна соблюдаться священная тишина!

– Ну, тогда напиши мне письмо...

Головой кивнул, что-то на бумаге карандашом поцарапал и мне через стол подает. А там, на большом листе, посредине два слова через черточку: "Гав-гав!"

На каток как-то целой компанией пошли и договорились после катка не расходиться, а всем вместе поехать к Саше танцевать. Ну, катались мы с ним, катались, ребят растеряли, конечно. Забрались в дальнюю аллею, смотрим-кафе.

– Ох, матушка! Кафе, тепло... Зайдем съедим чего-нибудь, погреемся.