Текст книги "Я — особо опасный преступник"

Автор книги: Лев Тимофеев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Он. Но мне только одно очень горько, ты меня не любишь. Хотя я понимаю.

Она. Ну что ты, миленький, как ты можешь так говорить… Я прожила с тобой двенадцать лет, родила двух дочерей… Как ты можешь так говорить? Только мне трудно представить, как это я буду одна здесь ходить… от окна к столу, от стола на кухню… а тебя нигде не будет… сколько – семь лет? двенадцать? всю жизнь?

Он. А ты правда ко мне хорошо относишься?

Она. А куда же теперь деваться?

Он. Какая же ты женственная…

Она. Как я постарела за последние два года – ужас! А хотя что же, тридцать восемь… кошмар!

Он. Разве это много? С тобой я этого никогда не чувствую.

Она. Перестань… вон как поседела.

Он. Ты удивительная красавица.

Она. Просто ты меня любишь.

Он. А тебе хорошо, что я тебя люблю?

Она. Да, конечно, а что бы тогда вообще осталось?… Мне бы только одеться хоть немного, платьице какое-нибудь… Только у меня титек слишком много.

Он. Было бы меньше, я любил бы другую женщину. Она. Не ври. Куда б ты делся?

Он. Никуда… Если бы я не был женат на тебе и сегодня встретил бы тебя на улице, я сразу бы влюбился бы и сделал предложение. Пойдешь за меня замуж?

Она. Да никогда! Тебя посадят, я умру с горя, девочек заберут…

Он. А если мы завтра поклеим обои?

Она. Поклеим обои, купим платье, повесим шкафчик на кухне и… и что-то еще, я уже не помню… постирать тебе любимую рубашку.

Он. Давай пораньше встанем, чтобы все успеть.

Она. Подумать только… Давай.

Он. А поэтому ляжем пораньше, а?

Она. Ты полагаешь?

Он. А почему ты смеешься?

Она. А у тебя очень смешной вид. Глаза такие жалкие-жалкие. Мне тебя жалко… Только выдерни телефон, а то вдруг включится, и задерни шторы поплотнее… И сядь, посиди еще немного, допьем… И ты мне расскажешь что-нибудь про директора гастронома – он у тебя славненький, он мне нравится… Сядь, посидим еще…

Конец второго действия

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Наутро.

Он (громко). Телефон включили!.. (Набирает номер.) Десять часов семнадцать минут… Какой день! Солнце светит, телефон работает, кажется, горячую воду дали… Попугай-то соловьем, соловьем выщелкивает!.. А кто к нам приходил? Или мне показалось? Я как бы слышал звонок в дверь, но не проснулся… а потом мне приснился какой-то кошмар… Эй, послушай, давай уедем отсюда. Ну их всех к едрене фене. Давай уедем в Америку, в Израиль, в Новую Зеландию, хоть на острова Паумоту – куда-нибудь… И будем жить. Без страха, без проблем – будем просто жить и наслаждаться жизнью… Разве это мало – просто жить и наслаждаться жизнью?

Она выходит из ванной.

Господи, ты ослепительно хороша. Скинь халат, я за ночь не нагляделся.

Она. А это не стыдно – в нашем возрасте, и так вот…

Он. Ты слишком много думаешь, что стыдно, что не стыдно. Это всегда мешало… Десять часов семнадцать минут – будем спать дальше… Вообще отбросим все дела и целый день будем спать, спать…

Она. Увы, сейчас ты пойдешь за детьми.

Он. Но ты же сегодня потрясающе хороша.

Она. Ах ты миленький… Все… Отстань… Свари лучше крепкий кофе… Что ты здесь говорил? Что такое Паумоту?

Он. Ничего. Когда ты ласкова, мне ничего в жизни не надо. Если бы так всегда, я бы и писать перестал… У меня же звериное обоняние… О, как ты сладко пахнешь…

Она. Заговорил, заговорил… Помой лучше пол на кухне.

Он. Поговори со мной…

Она. Терпеть не могу эти разговоры.

Он. Но почему?

Она (после некоторой паузы). А что толку говорить? Все равно ничего не поймешь… Ты – глухарь, токуешь один и ничего не слышишь… Ополосни-ка чашки, меня что-то уже с утра ноги не держат.

Он. Кто-то приходил или мне показалось?

Она. Приходила мама. Танюша удачно пописала в горшочек, и мама принесла анализ.

Он. Как это трогательно. Мне идти в поликлинику?

Она. Да нет, я сама. Анализы принимают до десяти, но ничего, бутылочку я поставила в холодильник, может, и позже удастся сдать… Не могу… Мне идти в детскую поликлинику, а у меня при одной мысли в мозгу начинается спазм. Ждешь: обхамят, обругают… и ничего от них не добьешься… У Таньки хронический тонзиллит, а наша врачиха говорит: «Девочка что-то не то съела…» Помнишь, в прошлом году Дарья болела скарлатиной – это было всем очевидно, а у них записано – простуда. У ребенка шелушение, а врачиха твердит: «ОРЗ». Танька почти месяц у бабушки – забирать, не забирать? Как дезинфекцию делать? ОРЗ – и все тут… Только уж когда из платной поликлиники вызвала, добилась… Приехала старушка-доцент – точно, была скарлатина, – все рассказала, объяснила…

Он. Офонареть можно! Ну что мы здесь сидим? Давай уедем… Ну что мы сидим, из последних сил напрягаемся, вся жизнь уходит на то, чтобы не подохнуть с голоду, чтобы тряпку купить, чтобы хоть как-то продержаться. Переплетное дело… меня уже тошнит от запаха клея… Разве я с моей головой… Мы же молодые люди. Да если бы я каждый день мог бы с утра садиться за письменный стол и работать до вечера – и ничего другого! – как я хочу, как мечтаю… да что такое две книги за пять лет! – да я бы в год по две такие писал. Ведь у меня голова на плечах, машина – и неплохая, скажи? А то ведь так жизнь и пройдет… А дети? Это хорошо, что они вырастут здесь, с этими учителями, в этой лжи? Они простят, что мы с детства заставляем их врать или применяться к чужому вранью? Когда они вырастут, они простят нам, что мы не уехали, их не увезли?…А ты? Ты еле тянешь, тебя здесь надолго хватит? А если и впрямь что-то случится со мной, с тобой?.. Ну ладно бы еще моя работа, кто-то читал бы здесь мои книги, кто-то прислушивался бы, кому-то я был бы нужен… да нет же! Пять, десять человек – и все! Зачем людям моя правда? Им завтра с этой правдой на ту же работу идти, на тех же партсобраниях высиживать… Куда им мое слово?.. А я?.. Ведь голова-то работает, ее не выключишь… Давай уедем. У меня замыслов до конца жизни хватит. Сиди и пиши… Найдем где-нибудь тихбе, скромное место… Уедем, а? Я скажу Севочке, что мы хотели бы уехать, и я уверен, через месяц мы получим вызов. Он сам намекал. Они никого не выпускают, но нас вытолкнут с радостью: для них это лучший способ – без скандала, тихо… Ты понимаешь, я уже действительно хочу, чтобы они меня поскорее посадили, чтобы наступила развязка… Чем хуже, тем лучше… не для меня – для книги. Книга – это моя жизнь, мой поступок. Я хочу определенности… А что иначе? Мне же ничего другого не остается – не быть же всю жизнь переплетчиком… Может быть, и твоя жизнь как-то переменится к лучшему – я и вправду на это надеюсь…

Она. Запел, запел свою песню.

Он. А так лучше что ли?

Она. Ты хотел пройти пылесосом книги и занавески. Он. Хорошо, я не иду за детьми, я буду проходить пылесосом. Ты этого хочешь?

Она. Не кричи, а? У меня голова болит… Ты устал, миленький, и выглядишь неважно. Телефон работает, ты бы позвонил Петьке – может, один к нему съездишь? Поживи у него пару дней. Кстати, он в восторге от твоей новой работы – вот и поговорите…

Он. О чем ты говоришь, какой Петька, какой отдых, когда я вижу, что дома полный развал, что дети больны, что ты…

Она. А занавески вообще нужно купить новые. Эти уж лет двадцать висят.

Он. И купи. Скажи, зачем ты берешь пять тысяч томов никому не нужных книг? Для какой жизни? Здесь они тебе не понадобятся, там – тем более, да их и не выпустят…

Она. Здесь… там… Хорошо, предположим, мы уедем. Уехали… А кем мы там будем – в Америке, во Франции – где?

Он. Я не знаю… Кем? Не пропадем… Какая разница – кем? Просто людьми… Поедем куда-нибудь, где скарлатина называется скарлатиной, колбаса именно колбаса, а человек значит то, что могут его руки и голова, а не то, что он врет на партсобрании, – есть такое место на земле? Говорят, на Западе наши русские проблемы всем просто осточертели – и хорошо, будем жить без проблем. Только бы выпустили. Мы там сами по себе – и без проблем! Только бы вырваться отсюда… Не все ли равно, где и кем – мы будем просто людьми, просто людьми.

Она. Да я тоже думала… Знаешь, Петька получил большое письмо от Рыжего. Три года, как он уехал, и уже купил дом в пригороде Бостона. Двухэтажный особняк с двумя балконами. Машина. За домом – бассейн… Живут же люди.

Он. Рыжий! Рыжий – гений предпринимательства, ему здесь делать нечего.

Она. Он звал тебя, говорил, ему нужна твоя голова.

Он. Не бойся, не пропадем… Да и ты… Европа ждет твои игрушки а ля рюсс…

Она. А собаку? Собаку выпустят? А попугая?

Он. И собаку, и попугая, и даже твою мамочку – все уедем, все.

Она. А занавески здесь оставим?

Он. Возьмем – пол мыть.

Она. Неужели у нас будут другие занавески на окнах? А ностальгия?

Он. По занавескам?

Она. И по занавескам тоже – я же к ним привыкла…

Он. Сделать тебе еще бутербродик? Я думаю, что отпуск мы проведем на Майами… но зимой – это, говорят, не так дорого и народу немного…

Она. А книги? Все загоним?

Он. Нет, возьмем всю русскую классику и по истории России.

Она. Зачем? Разве мы будем русскими?.. А у Рыжего дети совсем перестали говорить по-русски. Он так и пишет: «Сволочи дети совсем не говорят по-русски…» Неужели и наши? Как это? Наши девочки – и не русские… А мы с тобой?

Он. Можно подумать, что без этой тухлой колбасы ты – уже не русская… Без этой поликлиники, без дашкиной учительницы, без подслушивающего аппарата, который где-то здесь записывает драму нашей жизни… Что это значит быть русским?

Она. Не знаю… Но все-таки это буду уже не я… Я – это моя судьба – ничтожная, несчастная… но моя… моя судьба здесь… Я думала – кто я? Нет, я не русская… Как ни смешно, я – советская… Россия, история – у меня этого ничего нет. За всю жизнь столько вранья в голову позатолкано – в голову, в душу – и мы принимали это вранье, принимали, как все принимали, куда же деваться-то – принимали… Все перепуталось… В какой-то момент в юности вообще казалось, что никогда не разобраться… Но ведь не только же принимали… но и сомневались; жили и жизнью проверяли, что вранье, а что правда… Моя жизнь, опыт моей жизни – это опыт понимания, опыт освобождения от вранья… Это важно! У меня нет другой России, кроме той, в которой я живу. И другой истории у меня нет, кроме собственной жизни. Но эта жизнь у меня есть – опыт прозрения, опыт противостояния вранью… Нет, я – русская. Я русская, наделенная опытом сопротивления вранью, – вот как это называется… Я – баба… Мне это не под силу… Я еле тащу… Но этот опыт у меня есть. Было бы куда спокойнее, если бы мы остановились где-нибудь там, на полпути… друзья на кухне, анекдоты… Жизнь наша дурацкая, несерьезная… Все уже свершилось. Мы оказались одни перед этими бандитами. Ты, я и наши маленькие девочки… Но я-то согласия на это не давала… Я боюсь их, миленький, я боюсь их. Я же понимаю, все правильно. Ты не мог иначе, ты умница… Но девочки-то маленькие… И я никак к этому не привыкну. Да и как к этому привыкнешь? Я не рассказала тебе самых страшных снов. Когда они водят ночью и убивают нас всех. И девочек. Я боялась это рассказывать. И ты знаешь… после этих снов я поняла, что все правильно, что истина именно в том, что все произошло с нами – твои книги, наша жизнь – все правильно… что даже если убьют девочек, то… Вот до какой мысли я доросла. Вот какой опыт. Неужели мы этим не дорожим? Разве нам это легко досталось? А зачем этот опыт там? Там будет другое – будет хорошо одетая пожилая дама, она будет жить в чистом, хорошо обставленном доме, будет пить свой утренний кофе из хорошей посуды, все будет солнечно, опрятно… какая малость! А я со своими мыслями! Где буду я с этой своей жизнью, с этим своим опытом? Все останется здесь…

Он. Что ты говоришь? Тебя страшно слушать. У тебя нет чувства самосохранения… Разве человек не имеет права изменить свою судьбу к лучшему? Разве человек, покидая тюрьму, перестает быть самим собой?

Она. Почему ты решил, что к лучшему? Мы ничего не можем изменить… Неужели все, что мы поняли, все, что следует из нашей несчастной жизни, – это то, что нужно уехать?.. Тогда почему мы не уехали раньше? Почему ты раньше нас не увез? Рыжий тебя звал, а ты что ему ответил? Ты сказал, что хочешь понять себя в этой жизни… И мы поняли себя. И не только себя. Мы эту жизнь поняли. Мы поняли Регину, поняли Скоробогатова… Мы сдвинулись, но никак не можем оторваться от прошлого. Да, мы одиноки здесь, во времени. Каждый сам по себе. Нас никто не слышит… Но мы же не только во времени… Есть же вечное противостояние добра и зла. И в этом вечном противостоянии мы не одиноки… Это надо понять и принять на себя… Вечное… Надо жить в этом Вечном… Разве не это нам надо понять? Разве не эту судьбу принять на себя? Куда же нам ехать? Нам – здесь. До конца. Если, конечно, мы всерьез все это – и детям, и друг другу, и сами себе… Всерьез… Но решиться страшно. Страшно, боже, как страшно! И хочется зацепиться за прошлое или уехать… Может быть, все-таки уехать?

Он. Нет, друг мой, я – не пророк. Это ты пророк. Какие плодотворные идеи – сама-то хоть чувствуешь?

Она. Не говори, это все твои штучки. Ты всегда торопишься и никогда не додумываешь до конца. И опять ничего не понял. А я… Мне это не нужно. Мне бы сидеть где-нибудь тихо, незаметно… согреться бы… растить детей…

Он. Все. Хватит. Если что-то делать, то делать. Скоро полдень, а у нас еще день не начался. Идти за детьми? Я пошел… Могу зайти в школу – что нужно было учительнице? Конец года – что ей понадобилось? Тебе в поликлинику – одевайся и иди, не забудь анализ… Или, может быть, все-таки ремонт? Если да – начинаем… Крутиться надо, крутиться…

Она. Ты иди, иди… Я немножко посижу и тоже пойду потихоньку.

О и. Нет уж… Я уйду, а ты опять ляжешь и укроешься с головой.

Она. Хорошо, мы выйдем вместе, только ты меня не торопи. Можешь пока помыть посуду – горячая вода есть. (Выходит, чтобы одеться.)

Он. Нет уж… Я тебя не тороплю, но вот я сижу и жду… Я жду…

Она появляется в новом платье.

Что за платье? То самое, английское? А это ничего, что так надеваешь? Не подходи к столу, здесь что-то… пятно посадишь…

Она. Ты скажи, нравится?

Он. Да я в этом ничего не понимаю.

Она. А вот Петька своей третьей жене все туалеты сам выбирает. Она моложе его лет на двадцать, и он наряжает ее как куколку… В каких она платьях – обалдеть! Я как-то на улице видела – люди оборачиваются.

Он. Ты не ее встретила. Это была пьеса про Ленина. Это были старушки, которые выгодно помолились на его портрет… Петюнчик… У него есть на что. А у меня – увы… Да, честно говоря, ты мне как-то больше… вообще без платья нравишься…

Она. Замолчи! Надо же, какой чурбан бесчувственный… А как я себя чувствую – тебе наплевать.

Он. Мне кажется, уже пятнышко.

Она. Ничего, отдадим в чистку. Оно хорошо чистится. Он. Не понимаю. Собираешься купить?

Она. Соседка приходила утром, и я сказала, что беру.

Он. Ты что, рехнулась?

Она. С деньгами она может потерпеть до завтра. Он. А что будет завтра?

Она. Не знаю… Отвези шубу в ломбард… ты же сам вчера говорил…

Он. Я говорил? Предположим, я говорил – ну и что? Ты пользуешься моей добротой. Ты вымогаешь у меня, а потом я должен выворачиваться наизнанку, чтобы выкупать все это? Что?!

Она. Посмотри на свои тапочки.

Он. Тапочки?

Она. Ты помнишь, как я купила тебе эти тапочки? Ты устроил гнусный скандал. Ты кричал, что нельзя тратить деньги на лишние вещи, что тебе не нужны тапочки, что ты готов босиком ходить, только бы не тратить деньги попусту… несчастные тапочки…

Он. Ну хорошо, хорошо, оставь это платье.

Она. Да?! Носи его сам. (Снимает платье и, скомкав, бросает ему в лицо.) Пророк поганый…

Он. Успокойся, пожалуйста…

Она. И не лезь ко мне со своими успокоениями.

Он. Ты хотела идти в поликлинику. Анализ в холодильнике.

Она. Анализ нести поздно, и мне не в чем выйти. Он. Куда я должен идти? К маме? В поликлинику? Она. Не знаю, куда хочешь. Холодно-то как… (Надевает шубу и ложится на тахту.)

Он поднимает брошенное платье, расправляет его и осторожно держит на вытянутых руках. Свет меркнет. Темнота. Прожектор высвечивает портреты руководителей партии и правительства.

КОНЕЦ

ПРОТОКОЛ ОСМОТРА

гор. Москва 3 июня 1985 года

Начальник следственной группы следственного отдела КГБ СССР подполковник Губинский в присутствии понятых: Евдокимовой Натальи Николаевны, проживающей по адресу: г. Москва, ул. Красноказарменная, дом 9, кв.46, и Ворониной Надежды Николаевны, проживающей по адресу: г. Москва, Ленинградское шоссе, дом 124, коріі.1, кв.138, руководствуясь требованиями ст. ст.178 и 179 УПК РСФСР, произвели осмотр журнала «Время и мы» № 79 за 1984 год, поступившего из управления КГБ СССР, о чем в соответствии со ст. 182 УПК РСФСР составили настоящий протокол осмотра.

Предусмотренные ст. 135 УПК РСФСР право делать замечания, подлежащие занесению в протокол, и обязанности удостоверить факт, содержание и результаты осмотра нам разъяснены.

Подпись (Евдокимова)

Подпись (Воронина)

Осмотром установлено:

Журнал «Время и мы» № 79 за 1984 год на русском языке, вышедший в одноименном издательстве и распространяемый в Нью-Йорке – Иерусалиме – Париже. На страницах 5-44 журнала опубликована «пьеса-диалог» в трех действиях Льва Тимофеева «Москва. Моление о чаше». На стр.247 журнала в рубрике «Коротко об авторах» написано: «Лев Тимофеев – рукопись получена по каналам самиздата».

Все три действия «пьесы-диалога» происходят в квартире между мужем и женой. Из текста следует, что познакомились они двенадцать лет назад, вечером, в «каком-то молодежном кафе» и в тот же год вступили в брак. Тогда в кафе были Бабьегородский Петр («… я отбил тебя у Бабьегородского…»), Регина, Анька, ставшая женой Бабьегородского, Рыжий, выехавший на жительство за границу, Сева, который может организовать вызов для действующего лица «пьесы-диалога» на Запад. О Бабьегородском автор пишет, что он – «комсомольский поэт, комсомольский драматург», благодаря этому имеет дачу, автомашину «Мерседес», живет в достатке, его пьесу – «… где старушки молятся на портрет Ленина – всем театрам велено поставить…» (слова жены). Муж в ответ на это заявляет: «Бабьегородский врет – ты хочешь, чтобы я тоже врал?.. Старушки! Пожалуйста, у меня в книге те же самые старушки и тоже на портрет Ленина молятся. Да мы их вместе и видели, этих старушек, и ты была с нами – помнишь? В той деревне, в очереди за хлебом» (стр.24).

Действующие лица в «пьесе-диалоге» – «он» и «она» проживают в г. Москве, от совместного брака имеют двух дочерей, Дашу и Таню, которых иногда забирает к себе мать жены, также проживающая в Москве. Даша ходит в первый класс, верит в бога, носит нательный крест, в связи с чем к ним домой приходила учительница. «Он» – журналист, публиковался в периодических изданиях, а затем «пришлось уйти с работы» (стр.10–11) – «два года назад» (стр. 16–17). «Она» нигде не работает, ей 38 лет, занимается лепкой игрушек. О своем детстве «она» говорит: «…отец спился, мы с матерью скитались по актерским общежитиям – общежитие в Тамбове, общежитие в Ростове, общежитие здесь, в Москве». В их личной библиотеке имеется энциклопедический словарь Брокгауза и приемник, с помощью которого прослушивают зарубежные радиостанции. Квартира действующих лиц в запущенном состоянии, кругом грязь, «нищета». Все это истолковывается автором как неизбежное следствие советской системы, в которой якобы действует «закон социализма: не украдешь – не проживешь» (стр.24). Он (т. е. автор. —Л.Т.) утверждает, что в СССР все «подрабатывают или подворовывают, спекулируют, берут взятки, кто как может» (стр.24), государственный и общественный строй именует «нечеловеческой системой» (стр. 18), пронизанной ложью и беззаконностью.

«Она» и «он» люди низкой культуры общения, взаимоотношения между ними построены на сквернословии и оскорблениях типа «подонок», «скотина», «животное» и т. п. Им присуща внутренняя опустошенность, бездуховность, оторванность от общества, в котором они живут, и его интересов. На стр.29 «она» заявляет: «…Разве это жизнь… Какая нищета: какая скудость, какая ложь кругом – унизительная, смешная ложь… Разве это жизнь…» Их враждебное отношение к существующему в СССР государственному строю автор выражает на странице 11 «пьесы-диалога», когда действующие лица высказывают оскорбительные заявления в адрес руководителей партии и правительства. «Он» высокого мнения о себе и своем таланте – «ведь у меня голова на плечах, машина – и не плохая…» – считает себя первым человеком, исследовавшим советскую систему, – «Я исследовал систему, понял ее до конца, додумал…» Его портрет восполняет «она» словами – «тщеславный», «эгоист», «демагог», «пророк».

Из текста «пьесы-диалога» следует, что «он» под своей фамилией опубликовал на Западе две книги о социалистической системе в нашей стране, действующие лица осознают, что этим он совершил преступление, за которое может быть назначено наказание в виде лишения свободы до 7 лет и ссылки до 5 лет. Оставшуюся рукопись «она» прячет в холодильнике. «Он» говорит: «…Когда Петька впервые прочитал мою книгу… сказал… ты – самоубийца, это я могу понять… но что ты, гад, о жене и детях не думаешь? Я тогда все это мимо пропустил… Я никогда не сомневался, что я прав – ни когда задумал книгу, ни когда писал, ни когда отдал публиковать – прав! И теперь уверен – прав!» (стр. 35). «…Мои книги – это ваше (жены и детей. – примечание следователя) будущее. Пойми, если меня здесь посадят, там, за границей, это привлечет внимание к моим книгам – будут тиражи, будут переводы – будут гонорары. Если меня посадят – это реклама. Я уверен, если меня посадят, вы будете хорошо жить, будете прекрасно обеспечены – ведь есть же каналы помощи, приходят посылки, люди оттуда приезжают» (стр. 18).

В ходе диалога «он» склоняет жену к выезду на жительство за границу, рассчитывая обеспечить там свое благополучие за счет гонораров от уже изданных и будущих книг, которые намерен написать.

В процессе осмотра изготовлена ксерокопия обложек журнала «Время и мы» № 79 за 1984 год и опубликованной в нем «пьесы-диалога» Льва Тимофеева «Москва. Моление о чаше», которая прилагается к протоколу.

Осмотр производился с 9 часов до 13 часов 10 минут.

Протокол нами прочитан. Записано правильно. Замечаний по поводу осмотра и содержания протокола не имеем.

Понятые:

Евдокимова

Воронина

Начальник следственной группы следственного отдела КГБ СССР

подполковник

Гусинский

ПРИЛОЖЕНИЕ 2

ТЕХНОЛОГИЯ ЧЕРНОГО РЫНКА, или КРЕСТЬЯНСКОЕ ИСКУССТВО ГОЛОДАТЬ

Я – не крестьянин. И никогда не голодал. Случайно я близко увидел жизнь крестьянской семьи и, начав – с малыми целями – записывать события и обстоятельства этой жизни, вдруг с удивлением понял, что вся советская система, начиная от нашего высокомерного правительства и кончая учеными-атомщиками и поэтами-песенниками, живет за счет сельской семьи, как пиявка присосавшись к крестьянскому хозяйству.

Если бы я так удивился в двадцатых годах, мне бы сказали, что я просто ослеп: тогда все знали и едва ли не во всех газетах писалось, что пролетарское государство не может существовать, не ограбив крестьянина, другое дело, что одни принимали это с восторгом, другие вовсе не хотели принимать, – но знали все. С тех пор знания эти несколько позатерлись временем и разговорами по поводу всенародного государства, но сама зависимость системы от крестьянина осталась. Изменилось только наше представление о ней. Если в двадцатых годах страна знала, как живет деревня, то теперь, пятьдесят лет спустя, все заслонил собою давно отработанный образ процветающего колхозника, который никак не вяжется с хозяйственной действительностью. Впрочем, доверчивые дети социализма, мы, кажется, и не слишком озабочены тем, чтобы увязать наши представления с реальностью.

Мы, горожане^ не знаем деревни, не знаем законов, по которым живет крестьянин. Ложь и предрассудки заменяют нам знания о сельской жизни и передаются из поколения в поколение. И редкий случай, чтобы какой-нибудь потомственный или хотя бы недавний горожанин застыдился бы своего самодовольного незнания, своего пренебрежения к труду, к судьбе крестьянина. Само это незнание, само пренебрежение не замечается, и с течением времени не только не прозреваем мы, но, кажется, все сильнее порошит нам очи…

«Да уж теперь-то крестьянин сыт! – заявляют даже те наши интеллигенты, которые лет десять-пятнадцать назад считали себя приверженцами деревенской темы, были озабочены судьбой сельской России и до сих пор выписывают журнал „Новый мир“. – Уж теперь-то наступил сытый день крестьянина», – говорят они, полагаясь, видимо, на очерки в журнале.

Отчего же только теперь? В нашем представлении так-то он всегда был сыт. С детства помню странный анекдот, злой, рассказанный кем-то у нас в семье, среди горожан. Будто бы в первую послевоенную денежную реформу крестьянин принес в сберкассу мешок денег – менять. Посчитали – рубля не хватает до ста тысяч. «Вот, черт возьми, не тот мешок прихватил. В том – точно сто», – подосадовал крестьянин.

Откуда у крестьянина в голодное время мешок денег? Только вместе с недоумением и запомнилась сама эта история, с ее, я бы сказал, сталинским взглядом на крестьянина: сколько ни драть, всегда есть что брать. Или нет, не столько недоумения в этом анекдоте, сколько надежды: если у крестьянина есть мешок денег, значит, в государстве все в порядке, значит, и за себя можно не беспокоиться, и стрэта проживет – значит, есть где брать, есть и что брать.

Пока жив человек, у него всегда есть что брать. Для нашего государства и вопроса такого нет: брать или не брать у крестьянина? Хоть и последнее – БРАТЬ! И как можно больше… Но как? И тут не один вопрос, но целая их цепочка, круг…

Как это может быть, чтобы и дорогостоящая космическая программа, и грандиозные, но малополезные хозяйственные начинания у нас в стране, и успешные военные действия в Эфиопии – все бы оплачивалось из скромного бюджета крестьянской семьи? Только ли крестьянская семья сейчас оплачивает политику партии и правительства? Каков вообще механизм эксплуатации трудящегося человека в условиях «развитого социализма»? В этом кругу и все крестьянские вопросы.

Марксов политэкономический анализ у нас не годится: классические законы капиталистического производства, законы открытого рынка для нас недействительны – ни того, ни другого у нас просто нет… Но вообще без рынка можно обойтись лишь в теоретических построениях советских политэкономов: человеческие потребности столь обширны и многообразны, что не могут уместиться ни в какие нормы, разнарядки, ни в какие сверху спущенные планы. Вне планов и разнарядок ищем мы живого экономического отклика на сам факт своего существования. И находим.

Чем дольше длится относительно спокойное время вне войны, революций и массовых репрессий, тем четче наша социально-экономическая система проявляется как чудовищных размеров и размахов черный рынок.

Черный рынок живет и развивается – у всех на виду и для всех очевидный. В границах его связей и отношений можно накормить страну картошкой или построить тепловоз, определить сына в университет или купить диплом агронома, отремонтировать трактор или найти место на «лимитном» московском кладбище, Все продается и все покупается вце планов и разнарядок. Ты – мне, я – тебе… Но кому достаются прибыли? Ни мне, ни тебе – мы-то никак из нищеты не выбьемся.

Иногда кажется, что черный рынок, – все это искусство дышать в петле запретов и ограничений, вся эта простодушная хитрость, этот кооператив нищих, – нами придуман, что мы тут обманули советскую власть: нам – колхоз, а мы приусадебное хозяйство; нам – дефицит и распределение по карточкам и талонам, а мы – взятку и товары через заднюю дверь; нам – постную пятницу в заводской столовой, а мы – кроликов разводить. в городской квартире; нам – бесплатно плохого врача в конце длинной очереди больных, а мы – с подарком и без очереди к хорошему… Словчили? Дудки!

Когда надо, власти и приусадебное хозяйство прижмут запретами и налогами (так было!), и кроликов из городских квартир милиция повытрясет, и за подарки врачу сроки давать будут. Раз терпят, значит, всем выгодно. Раз терпят, значит, без этого и власти не удержаться. Нас тут отпустили слегка, чтоб вовсе не примерли, но на вожжах держат.

Черный рынок – не лазейка, не потайная дверца в стене, которую мы хитро пробили. Черный рынок – и лазейка, и сама стена.

При беглом взгляде кажется, что черный рынок существует побочно от плановой экономики, что в экономической жизни он явление второстепенное. Но нет! Посмотрев внимательнее, увидим, что как раз черный рынок составляет основу советской экономики, стержень, на котором крутится планово-разнарядочная хозяйственная постройка.

Черный рынок – это социалистический механизм власти и эксплуатации, сама суть нашей социально-экономической системы – именно он обозначился в последнее время.

Ценности, которые здесь циркулируют, поддерживают существующий политический и социальный порядок. Как именно поддерживают? Как движется общество? Этого мы не поймем, пока сам черный рынок не понят.

Понять технологию тем более необходимо, что это и есть реальная политэкономия социализма. Иной экономической реальности при нынешних политических условиях мы не знаем. Да и возможна ли она? Запрет на частную инициативу порождает спекуляцию, коррупцию, тайную эксплуатацию, – это подтверждено всей шестидесятилетней историей нашего государства. И трудно предположить, что может быть как-то иначе, в какой бы стране ни был повторен советский эксперимент…

Но как раз понимать-то мы не вполне готовы. Советское общество по сути своей – совершенно небывалая в истории социально-экономическая система (какие бы аналогии ни приходили в голову исследователям), и для анализа здесь необходимы новый инструмент, новые понятия. У нас их пока нет. Поэтому мы вынуждены начать не столько с анализа, сколько с описания. Не столько с научного мышления, сколько с образного восприятия, с изложения личного опыта индивидуальной судьбы. Может быть, мне, журналисту, взяться за такую работу – между фельетоном и наукой – было несколько проще, чем кому-то из серьезных ученых.

С чего же начать? С чего мы можем начать? Есть лишь один сектор черного рынка, разговор о котором под угрозой всеобщего голода разрешен в последнее время и даже поощряется: приусадебное хозяйство крестьянина. Оно-то и интересует нас в первую очередь. С крестьянского двора и начнем…

1

27 марта 197… года я приехал в деревню в слепую метель. В тот же день, но без моего участия похоронили Аксинью Егорьевну Ховрачеву. Я даже видел, как ее хоронят, а не пошел, – не понял, что похороны, не спросил, кто умер. Совсем рядом со мной промелькнул ее гроб, и я еще боковым зрением увидел сосновые доски, а понять, что это за доски и кто их несет, – не понял, не различил в плотном, косом снегопаде. Торопился домой, в тепло, – торопился уйти от метели. Подумал, плотники встретились. Мало ли кто строится, дом поправляет. Или вообще ничего не подумал… А провожатых за снегом и вовсе не увидел… Или увидел провожатых, но не увидел гроба: толпа и толпа. Может, тихая свадьба такая, а может, селедку в магазин привезли. Метель гнала мимо чужих забот.