Текст книги "Марка из Анголы"

Автор книги: Лев Николаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 8 страниц)

ТОБИК

Тобик, которого еще весной взяли у Левки, целое лето прожил у ребят на даче. За это время щенок вырос, окреп и превратился в настоящего сторожевого пса.

Но сторожить Тобику было нечего.

В этом тихом подмосковном поселке, окруженном зеленой стеной соснового леса, было тихо и спокойно. Поэтому Тобик вместе со своими маленькими хозяевами, которых звали Оленька и Шурик, целыми днями носился, задрав хвост, по дремавшим в хвойном настое широким улицам-просекам.

– Тобик, взять!

– Тобик, ищи!

– Сюда, Тобик! – раздавались детские голоса.

И Тобик брал, искал, носился.

Его запрягали в коляску, в которой он возил куклы, сажали в пустую бочку, из которой он должен был лаять, заставляли пить молоко из бутылочки с соской. Чего только с ним не вытворяли!

И Тобику вся эта возня нравилась нисколько не меньше, чем его хозяевам.

Рано утром, когда все еще спали, он уже сидел у террасы и терпеливо ждал, когда откроются стеклянные двери. Двери в конце концов отворялись, и веселая кутерьма начиналась снова.

По вечерам, когда порозовевшее солнце начинало захватывать косыми лучами крыши дач, Тобика брали на станцию, где встречали папу Оленька и Шурик.

Пес всегда весело бежал впереди и озирался, как бы боясь, чтобы его спутники не отстали. Он просто верещал от удовольствия, когда Геннадий Яковлевич, погладив его, тут же, на платформе, бросал ему кусочек сахару...

Но однажды, когда нудно моросящий дождь уныло поливал игольчатый наряд деревьев, большая крытая машина увезла Шурика и Оленьку в Москву, а Тобик остался.

Долго сидел он на привязи у своей конуры, глядя в ту сторону, куда уехала машина.

Потом пришел Левка и отвязал его. Но пес никуда не убежал. Он все ходил и ходил вокруг дачи, а когда стемнело, побрел на станцию.

Там он просидел до тех пор, пока гудящие вагоны электричек не перестали сновать туда и обратно и на станции не осталось ни одной живой души.

Утром на даче он опять сидел у террасы и, как обычно, ждал, когда откроются стеклянные двери. Но двери не открывались.

Опять пришел Левка, принес ему еды. Тобик к ней не притронулся.

– Ешь, ешь, Тобик,– негромко сказал Левка.– Забудь о них... Все равно они не вернутся. Ни Геннадий Яковлевич, ни Шурик, ни Оленька...

Услышав знакомые имена, Тобик взвизгнул.

– Пойдем лучше жить к нам! – стал уговаривать Левка.– Там ведь все твои...

Не успел он договорить, как Тобик метнулся к небольшому стожку сена. Поковыряв его носом, он через несколько секунд принес в зубах маленькую целлулоидную куклу.

«Оленькина»,– догадался Левка.

На станции вскоре привыкли к тому, что каждый вечер в одно и то же время на платформе появляется нечесаный исхудалый пес и глядит на проходящие мимо поезда.

Еду он не берет.

ПОДАРОК

Кате двенадцать лет. Она живет в большой станице на Кубани и все время мечтает приехать в Москву.

«Посмотреть хоть одним глазком,– говорит она,– хотя бы день, час...»

Наконец ее мечта осуществилась, и она оказалась в Москве, на каникулах, у дяди Яши, брата ее матери.

«Ух! Какой это большой город! – было первое, что ее поразило.– Сколько здесь людей, какое метро, какие улицы!»

– Будь осторожней на улицах, когда будешь ходить одна,– предупредил ее в первый же день дядя Яша.

– А куда ей ходить одной? – вмешалась в разговор тетя Тоня, его жена.– В театр мы вместе пойдем, в цирк тоже... А потом, может, я выхлопочу отпуск за свой счет дня на три... Тогда вообще все будет хорошо.

Однако отпуска тете Тоне не дали, а разрешили только разок задержаться дома на полдня. Она тогда и проводила Катю до Кремля.

– Назад дорогу найдешь? – спросила она, когда они остановились на небольшой площади, окруженной со всех сторон церквями.

– Найду, конечно, найду,– ответила Катя, а сама уже торопилась к неширокому проходу, по которому шло много ребят.

Собираясь на каникулы в Москву, она о многом мечтала. Но чтобы попасть на елку в Кремль, даже и думать не могла.

– А это тебе от нас подарок,– сказал ей как-то утром дядя Яша, протягивая красивое приглашение на елку.

Она даже своим глазам не поверила, взяв в руки билет с яркой картинкой: елкой, Дедом Морозом и веселыми румяными ребятами. Но что ее поразило особенно, это продолговатый голубой квадратик, отделенный от нарисованной картинки точками. На квадратике было написано: «Подарок».

– Там и подарки дают? – не удержалась она от вопроса.

– Дают,– улыбнулся дядя Яша.

– Ой! У меня будет подарок из Кремля! – восторгалась Катя, прижимая к себе билет.– Подарок с самой главной елки! А какой он?

– Не знаю,– ответил дядя Яша.– Вот будешь на елке... Принесешь его – тогда и увидим...

– А в нем есть конфеты? – не могла успокоиться Катя.

– Наверно, есть.

– Вот хорошо! Мы вечером чай будем пить с конфетами с кремлевской елки,– весело объявила она и снова взглянула на билет.

– Еще чего выдумала! – вмешалась, как всегда, тетя Тоня.– Домой подарок повезешь. Братика, маму угостишь. Кого-нибудь из подруг... А здесь и раскрывать его не будем.

Катя не возразила, а только улыбнулась.

«Вот радости-то дома будет! Я и бабушке Лизе что-нибудь дам... Ну, например, печенье. Она его любит. Пусть пьет чай с печеньем из Кремля... А будет ли в подарке печенье?» – думала она.

В Кремле Катя осмотрела все: и раздевалку, и лестницу, и большую картину «Куликовская битва», занимающую почти всю стену целиком. Долго ходила по Грановитой палате, разглядывая красивые, но малопонятные ей рисунки из библейской истории, а потом вместе с говорливой ребячьей толпой заторопилась в самый большой зал.

Увидев огромную елку, сплошь увешанную игрушками и гирляндами, она подумала: «Какая красота, а! Ведь если рассказать обо всем дома, не поверят!»

Началось представление. Оно заставило Катю забыть обо всем на свете – так это было красочно и интересно, а главное, необычно. Ничего подобного она еще никогда не видела! Глядя на Деда Мороза, она решила, что он и есть тот самый настоящий Дед Мороз, о котором слышала, когда была еще совсем маленькой.

«Он самый настоящий, самый главный,– почти шептала она про себя,– потому что он на самой главной елке, елке в Кремле! Все же остальные Деды Морозы – его помощники, а то и просто переодетые взрослые».

После представления в залах открылись окошечки расставленных повсюду сказочных избушек, и русские боярыни в нарядных кокошниках начали раздавать подарки.

«А вот сейчас я получу в Кремле подарок из рук этой красивой тети».

И она направилась к одной из них.

Однако желающих получить подарок оказалось много, и возле избушки образовалась целая очередь.

Через некоторое время ей удалось продвинуться к окошку, и вот, когда уже хотела протянуть боярыне свой билет-приглашение, ее кто-то сильно оттолкнул. Она обернулась и увидела вихрастого паренька со смешным торчащим чубом, который, казалось, не брала никакая гребенка. Глянув на него, Катя чуть не рассмеялась, но вспомнив о нанесенной ей обиде, тоже толкнула вихрастого плечом:

– Ты чего пихаешься?

– А ты что? – ответил тот.– Ишь какая! Я тебя так сейчас пихну, что отлетишь.

– Попробуй.

Он не стал пробовать, а молча отошел к плотной ребячьей толпе и еще энергичнее заработал локтями.

Свой подарок – пластмассовую коробку-ракету – она все же получила и снова отправилась в большой зал.

Зал, как прежде, переливался всеми цветами радуги.

На этот раз огромные люстры показались ей драгоценными елочками, привешенными к потолку. Ровной прямой линией они расходились от вершины главной елки. Волшебные огоньки от фонарей вели какую-то замысловатую игру на беломраморных стенах, а высокие колонны стояли все так же торжественно и спокойно, с достоинством наблюдая за праздничной ребячьей чехардой.

«Вот спутник висит на елке,– заметила она.– Вон ракета...»

«Ракета...» Это слово заставило ее вспомнить о подарке. Она вспомнила и... почувствовала, как у нее похолодела спина: «ракеты» в руках не было.

Перед глазами все пропало: и елка, и горящие люстры, и мраморные стены...

Она шла по большому залу, пытаясь восстановить в памяти, где останавливалась, где могла потерять подарок.

«Вот здесь у меня развязался шнурок... здесь я стояла...»—вспомнила она, оглядываясь по сторонам.

Но подарка нигде не было: как в воду канул.

«И как же это я так...» – сокрушалась Катя почти вслух, и слезы, большие и горькие, покатились из ее глаз.

Спускаясь по лестнице, Катя увидела на площадке того самого чубатого парнишку, который ловко тогда прокладывал себе дорогу к избушке с помощью локтей. Его вихрастый чуб, который, казалось, не брала никакая гребенка, все так же смешно торчал.

Увидев заплаканную Катю, парнишка подошел к ней.

– Ты чего ревешь? – спросил он.– Разве я тебя так больно толкнул?

– Нет.

– А что?

– Ничего,– ответила она и хотела пройти мимо, но вихрастый преградил дорогу:

– Ну, чего ревешь-то, скажи?

Сама не зная почему, она все рассказала. Наверно, хотелось ей очень поделиться с кем-нибудь в эту минуту. Ведь это часто бывает: когда горе, то хочется высказать, как бы выплеснуть его из себя. А у Кати было горе, и горе большое.

Выслушав ее не перебивая, парень нахмурился, дотронулся рукой до своего непокорного чуба, а затем серьезно произнес:

– Вот бери мой.– И он протянул ей свой подарок.

Она, еще не понимая, а скорее только чувствуя, что сейчас этот самый дорогой для нее на свете пластмассовый предмет снова окажется у нее в руках, потянулась к «ракете».

Через секунду желание взять подарок усилилось, а еще через две она вспомнила красивую тетю, из рук которой взяла кремлевский подарок, то чувство, с которым она к ней подходила, и этого парня там, у избушки, обидно и сильно оттолкнувшего ее.

– Нет,– сказала она,– не возьму я у тебя подарка. Не возьму!

И спрятала руки за спину.

ЕЛОВЫЕ ШИШКИ

Лагерь звенел.

С большой террасы, окна которой были так широко открыты, что казалось, даже не оставалось стен, неслись звуки молдавского танца. Со спортивной площадки, где в воздухе мелькал волейбольный мяч, доносились визгливые вопли сирены, а чуть дальше, за густым барьером кустарника, щелчок стартового пистолета срывал с места стайки ребят в разноцветных майках.

Чудилось, что шум, крики, веселая суета достигли самых верхушек стройных сосен и они, подчиняясь общему радостному настроению, невольно были вовлечены в эту захватывающую круговерть.

Был тот час, который в распорядке дня значился как «кружковая работа, занятия спортивных секций».

Костя с книгой в руках вбежал на крыльцо и увидел объявление: «Библиотека закрыта». Он хотел было уже повернуть назад, но вдруг услышал, как кто-то назвал его фамилию:

– Павлов, иди-ка сюда... Это его друг. Он нам, может, что-нибудь прояснит.

Костя вошел.

Раскаленные лучи июльского солнца щедро наполняли комнату. Они аккуратно ложились на зеленое сукно стола и играли тысячами огоньков в прозрачной воде графина.

Людей в библиотеке было немного: начальник лагеря, вожатый их отряда, библиотекарь Вера Васильевна и еще двое, которых он не знал. У стены, как приклеенный, сидел на стуле Валерка.

Костя сразу почувствовал что-то неладное, о чем свидетельствовала странная, натянутая тишина.

– Тебе Валера рассказывал о своем сочинении? – обратился к нему вожатый.

– О каком сочинении? – не понял Костя и удивился строгому голосу Эдика.

– Ну, о том, которое вы писали с ребятами...

– На конкурсе, что ли?

– Да.

– Все писали... Он тоже...– кивнув в сторону Валерки, сказал Костя.

– Писал-то писал,– с упреком произнес Эдик.– Да вот что написал...

– Можешь идти, Костя,– сказал, чуть помолчав, начальник лагеря.– Мы тут сами разберемся...

Костя, так и не прояснив ничего для собравшихся, направился к выходу...

«Что же стряслось с Валеркой? Может, опять из-за этих шишек?»

Это было в самом начале смены.

Валерка, набрав целую рубашку еловых шишек, принес их в палату. Там он аккуратно разложил их на полках своей тумбочки, освободив место от мыла, зубного порошка, щетки, кружки и другой мелочи. Все это он отдал Косте на хранение, и тот каждое утро приносил к умывальнику два зубных порошка и две щетки, а мыло брал одно.

«Зачем брать два? – решил Костя.– Нам и одного хватит».

А потом в лагере был санитарный день, и все Валеркины шишки выбросили.

– Не расстраивайся,– успокоил его тогда Костя,– других наберем. Подумаешь, невидаль! Шишки! Что это, патроны, что ли?

– Нет, таких не наберем. Они ведь были мокрые и грозовые.

– Грозовые?

Он не знал, что, когда Валерка уезжал в лагерь, его сестра, маленькая Танечка, просила привезти ей еловые шишки. Но не простые, а непременно собранные после грозы, с маленькими каплями дождя, которые превращаются ночью в яркие огоньки.

«Каждый огонек,– говорила Таня,– это волшебный сон. И такой сон может присниться только тому, у кого есть такие шишки».

Так Танечке кто-то рассказывал, и она в это верила.

Валерка обещал привезти ей именно такие шишки. И он бы обязательно привез, если б не проводили в лагере санитарный день.

Впрочем, с этого санитарного дня начались для Валерки и другие неприятности, вернее, он начал их сам. А что ему оставалось делать, если у него действительно изменилось к лагерю отношение?

Два дня назад Эдик, собрав отряд на веранде, дал каждому карандаш и лист бумаги.

– Сегодня, ребята,– объявил он,– каждый из вас напишет короткое сочинение на тему «За что я люблю свой лагерь». Лучшие из них мы поместим в нашей стенгазете.

Через полчаса небольшая пачка листов была уже в руках у Эдика. Среди них находилось и сочинение Валерки на тему «За что я не люблю свой лагерь». О нем-то и говорило лагерное начальство в библиотеке, когда нечаянно туда попал Костя.

В родительский день, который особенно шумно проходил в лагере, потому что для пап и мам давался концерт художественной самодеятельности, показывались спортивные выступления и устраивалась даже экскурсия по палатам, Валерка не находил себе места.

«Вот сейчас приедет мама, и ей все расскажут».

Но мама не приехала. Приехал отец.

Они долго сидели с ним у самого забора и разговаривали.

Подошел Эдик.

– Товарищ Федоров? – обратился он к отцу.

– Да.

– Здравствуйте. Мне надо с вами поговорить.

«Началось»,– подумал Валерка, вставая с отцовского пиджака, так уютно расстеленного среди высокой травы.

О чем они говорили, он не слышал, потому что стоял поодаль и внимательно рассматривал высокие деревья, окруженные неподвижным воздухом.

Уезжая из лагеря, отец крепко поцеловал сына и, как большому, протянул руку:

– Ты уж держись, Валера.

...А погода, как назло, стояла отличная.

Уже несколько дней на небе не было ни облачка. Дождя и не предвиделось. А Валерке так он был нужен. Можно было, конечно, привезти Тане просто шишки. Сказать, что они собраны после грозы. И она бы поверила. Но так Валерка поступить не мог.

Кончалась смена, а дождя так и не было.

Но вот, когда на другой день после завтрака уже нужно было уезжать в Москву, с вечера собрались тучи. Прохладный ветер закружил на дороге пыль, и ласточки замелькали над самой землей.

«Ну, хотя бы пошел немного,– глядя на небо, думал Валерка,– только бы пошел... Тогда я завтра встану еще до подъема и наберу шишек».

Дождь лил всю ночь. Молнии были тоже. А когда утром звуки горна разбудили лагерь, Валерка понял, что проспал.

Вскочив с постели, он хотел сразу же бежать. Но Эдик, стоявший здесь же, громко объявил:

– Быстро умываться и – в столовую. Зарядки сегодня не будет. После завтрака сразу же уезжаем.

О том, чтобы успеть набрать шишки, не могло быть и речи.

Автобусы тронулись. За окнами побежала серая лента шоссе.

– Валера! – окликнул его лагерный баянист Михаил Алексеевич, который ехал вместе с ними.– Тут тебе Эдик просил передать какой-то кулек.

Валерка взял в руки нетяжелый пакет и развернул.

В пакете были еловые шишки.

САМООТВОД

Почему Кирилл взял на комсомольском собрании самоотвод, понять никто не мог. Лучший ученик класса, общественник, он уже два года подряд был секретарем комсомольского бюро класса. Его и в этом году хотели избрать, но он отказался.

– Ну а почему ты все-таки не хочешь? – спросил у Кирилла классный руководитель Николай Фадеевич, выждав момент, когда ребята уже исчерпали свои вопросы.

– Не хочу, и все! – ответил Кирилл и опустил голову.

– Не-по-нятно. Ведь тебе ребята доверие оказывают, а ты этого не ценишь!

– Ясно все тут! – крикнул кто-то.– На учебу решил приналечь. А то, не ровен час, и медаль уплывет. Комсомольская-то работа времени требует...

– Замолчи ты! – не выдержал Кирилл.

Оттолкнув ногой стоящий перед ним стул, он выбежал из класса, не закрыв за собой двери.

Вечером Николай Фадеевич был у Кирилла дома. Разговаривал с отцом, рассказал ему о случившемся. Но так ничего и не выяснил. Правда, уходя уже, он услышал фразу, которую произнес отец:

– Хороший все-таки парень у меня Кирилл!

Но вдумываться в ее смысл не стал.

Апрельское солнце уже вовсю заявляло о наступлении весны. У кинотеатра «Звездный» вновь разлилась огромная лужа, и со всех сторон стали сбегаться к ней веселые журчащие ручейки, прижимаясь к невысоким уличным тротуарам. Даже воробьи теперь зачирикали по-другому, радостно и оживленно, перебивая друг друга. Набухшие на деревьях почки готовы уже были раскрыться и, казалось, только ждали общей команды.

Возвращаясь из школы, Кирилл увидел во дворе своего отца, неторопливо вытаскивающего из талой земли деревянные колышки. Взяв их в охапку, отец отнес колышки в самую глубину двора и бросил около забора.

«Молодец, папка!» – обрадовался Кирилл. Ему так захотелось обнять отца, крепко прижаться к его всегда колючей щеке и сказать ему что-то хорошее-хорошее.

Кирилл в секунду простил ему и его окрик: «Не суйся не в свое дело! Мал еще отцу советовать!» И то, что отец выгнал его тогда из комнаты. И вообще все, все, что не так давно произошло между ними.

Он не хотел об этом думать, но неприятные воспоминания все-таки пролетели в его сознании, как быстрые кадры киноленты.

...Отец пришел домой радостно возбужденный, размахивая какой-то бумагой с гербовой печатью.

– Разрешили! Разрешили наконец-то гараж построить! – улыбаясь, сказал он.– Теперь у нас будет собственный гараж. И не где-нибудь, а рядом с домом. Собственный гараж под боком! Какая удача.

А потом к ним приходили начальник жэка, председатель домкома, еще какие-то люди. Все уговаривали отца не строить во дворе гаража, объясняли, что собираются соорудить там спортивную площадку для ребятишек.

– Мне разрешили,– неизменно твердил отец.– И участок отвели под строительство. Так что делаю все законно.

– Но ведь как отвели-то... Они ж не знали, что мы предполагаем строить площадку...– попытался однажды кто-то возразить отцу, но тот даже и слушать не стал.

– Мне отвели! И все тут,– стоял он на своем.

Прошла неделя.

– А может, не надо все-таки строить, папа? – сказал как-то Кирилл отцу.– Ребята тоже просили меня поговорить с тобой.

Вот тут-то и произошла у них ссора. Крупная ссора, какой никогда прежде не случалось. Отец кричал, топал ногами. Говорил, чтобы Кирилл не смел лезть в его дела, тем более учить.

Кириллу тогда казалось, что он никогда не простит этого отцу. А вот теперь...

– Ликвидирую твой самоотвод! – негромко сказал отец, увидев Кирилла, и укоризненно посмотрел на лежащие рядом колышки.

А весна уже совсем вступила в свои права. Журчащие ручейки пропали, оставив чистыми землю и тротуары. Почки на деревьях распустились, и даже кое-где появилась прозрачная травка. И совсем пошла на убыль лужа у «Звездного».

РОДНЫЕ

В милицию его доставили вместе с елкой. С ним начала разговаривать девушка. Сначала он не хотел даже ей отвечать.

«Подумаешь, какая воспитательница выискалась! У нас в интернате много таких!»

И Славка верно угадал. Люся действительно была школьницей. Она училась в десятом классе, а в свободное время работала в детской комнате отделения милиции.

Молчал Славка недолго.

– Елку срубил в парке. Хотел продать,– откровенно признался он.– А из интерната сбежал.

– История!..– протянула Люся, когда он закончил свой невеселый рассказ.– Что же теперь делать будем?

– Только матери не говорите,– тихо попросил он.

На другой день в интернате Славку к директору не вызывали. Но ребята из шестого «А», узнав откуда-то, что вчера вечером Славку в интернат привела какая-то девушка, спросили:

– Кто это?

– Сестра,– соврал Славка.

– У-у!.. Значит, вы родные...

Этот день для него тянулся мучительно долго. А когда на улице совсем стемнело и зажглись фонари, в интернат пришла Люся.

– Славка,– позвали его,– к тебе сестра!

– Здравствуй,– сказал он и неуклюже протянул руку.

– Ну что, уроки выучил? – спросила Люся.

Она тоже испытывала какую-то неловкость. То ли от своего серьезного тона, то ли от нарочитости вопроса, который показался ей неуместным.

– Выучил!

Он и вправду сегодня впервые за последнее время по-настоящему, на совесть вызубрил уроки.

– Ну, если так, то пошли погуляем...

В этот вечер они говорили обо всем: и о спорте, и о кино, и об интернате. Славка даже похвастался, что умеет рисовать, и в следующий раз обещал показать свои рисунки.

Но рисунков у него было немного, и он два дня усиленно рисовал. Потом, когда она снова пришла в интернат, Славка с гордостью показал целый альбом своих работ.

– У тебя хорошо получается,– похвалила она.– Но нужно больше рисовать с натуры. Попытайся изображать на бумаге все, что видишь.

Ходили потом они и в кино, и в театр, и на каток.

Люся часто приезжала к Славке в интернат, а один раз, в субботу, засидевшись в ожидании его матери, сказала:

– Слава, мама твоя, наверное, сегодня уже не придет...

– Не придет,– согласился мальчик.– В ту субботу она тоже не приезжала.

– Не огорчайся. Хочешь, поедем ко мне? Я тебя познакомлю со своей мамой. Побудешь у нас, а потом я тебя провожу до интерната.

Славка молча кивнул головой.

Однажды в Люсиной квартире раздался звонок. Она открыла дверь. На пороге стояла немолодая женщина в ярком пальто с блестящими пуговицами. Пережженные перекисью водорода волосы выбивались из-под малинового платка.

– Видите ли,– произнесла незнакомка,– я мать Славика...

– Здравствуйте, здравствуйте, проходите, пожалуйста...– всполошилась Люся.

– Нет, проходить я не буду и задерживать тебя тоже. Я пришла попросить тебя: оставь ты моего Славика...

– Почему? – непонимающе спросила ее Люся.

– Почему?..– переспросила гостья и, посмотрев на свою юную собеседницу, добавила: —Какая ты воспитательница! Ты же еще жизни сама не знаешь. Чему ты можешь научить его? Тебе сколько лет? Двадцать? Двадцать пять?

Люсю удивил этот вопрос – ей не было еще и восемнадцати, и двадцать, двадцать пять лет, о которых упомянула Славкина мама, ей казались очень далекими.

А женщина, почувствовав, что разговор с Люсей, к которому она готовилась, не сможет иметь никакой убедительности, перешла на мягкий тон:

– Вот у тебя есть мама и папа, а у него только я, мать. И он должен знать только меня! Прости! Уж какая я есть, но я мать, и он должен быть только со мной. Не отбивай его от меня...

– Да что вы!..– попыталась возразить Люся, но, увидев слезы в глазах женщины, сказала: – Хорошо... Я больше не буду с ним видеться.

– Спасибо тебе.

И она, какая-то сгорбленная, что так не вязалось с ее яркой внешностью, направилась к лифту.

...Из интерната Люсе позвонили не сразу. Сначала пришла из детской комнаты Ольга Николаевна, спрашивала, что случилось и почему Люся перестала бывать у Славика, ведь так все шло хорошо.

Но она ничего не сказала.

Молчала она и на заседании комитета комсомола, который обсуждал вопрос о невыполнении поручения комсомолкой Никифоровой.

– Ты же предала парня!

– Бросила его в самую трудную минуту! – раздавались возмущенные голоса.

– Ведь это не в игрушки играть,– говорил секретарь.– Перевоспитание подростков – дело серьезное, кропотливое. Вот, сразу не получилось, так и руки опустила, перестала даже к нему ходить. Не ожидали мы такого от тебя.

Комитет принял решение объявить Никифоровой строгий выговор.

Она не оправдывалась и не протестовала.

– Зайди ко мне на перемене,– сказал ей как-то директор школы.

Она пришла.

– Тут тебе все из интерната звонят.

– Из какого интерната? – переспросила она.

– Из интерната, где Слава... Да вот, это опять, наверное, оттуда...– Виктор Петрович снял трубку.– Да, да... Здесь... Сейчас... Тебя просят,– обратился директор к девушке.

– Люся, Люся, это я, Слава,– услышала она в трубке взволнованный голос Славки.—Я знаю, к тебе приходила мать. Она мне все рассказала. Ты не слушай ее... Приезжай, я тебя очень жду, ведь все знают, что ты сестра...

Люся молчала.

– Приедешь? – уже тише прозвучал голос Славы.– Приедешь, Люся?

В секунду вспомнилось все: и елка, и милиция, и разговор с его матерью, и выговор...

А потом, взглянув в окно директорского кабинета, где, огороженный невысоким забором школьного сада, лежал уже почерневший снег, она тихо сказала в трубку:

– Приеду. Обязательно приеду.