Текст книги "Марка из Анголы"

Автор книги: Лев Николаев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 8 страниц)

Лев Николаевич Николаев
МАРКА ИЗ АНГОЛЫ

Московским ребятам посвящаю

Автор

Художник М. ПЕТРЕНКО

СТАРЫЙ РОЯЛЬ

Окна выходили на широкую площадь перед метро «Сокольники». Но в доме всегда казалось пасмурно, свет скрадывал рояль. Громоздкий, черный, потрескавшийся инструмент занимал чуть ли не половину комнаты. Он казался неуклюжим, прожившим свой век угрюмым стариком в современной московской квартире рядом с модными стульями, столом и сервантом, которые как будто только вывезли из магазина. И это было неудивительно, потому что за столом и на стульях редко сидели. В основном ели на кухне, а сервант открывали только тогда, когда собирались гости.

Однако рояль угнетал, как приживальщик. Он мешал Раисе Михайловне, матери Владика, воспринимать тщательно создаваемый уют, и потому она часто и недружелюбно смотрела в загроможденный роялем угол.

Она швыряла на рояль все. И разбросанные по комнате сыном рубашки, платки, и неубранные книги, и валяющиеся везде галстуки мужа, сигареты, спички, а один раз даже поставила на него горячий чайник.

С тех пор на рояле осталось большое матовое пятно, которое Раиса Михайловна, правда, прикрыла вышитой салфеткой, поместив на нее хрустальную вазу. Но ваза вскоре разбилась, и Раиса Михайловна, как бы вымещая злость на рояле, с решительностью произнесла свой приговор:

– Продам я его. Надоел! Владик все равно на нем не играет.

Отец и сын не вмешивались в разговор, и только бабушка, Софья Станиславовна, просила рояль не продавать.

– Вся моя жизнь связана с ним,– сказала она.– Не продавайте. Я вас очень прошу... Он ведь так дорог...

– Скажете тоже – дорог! – возразила Раиса Михайловна.– Может, раньше он что-то и стоил, а сейчас за него дадут гроши.

– И все-таки я вас очень прошу,– перебила ее Софья Станиславовна,– не продавайте рояль. А если решите окончательно, я у вас его куплю...

– О чем вы говорите, мама! – улыбнулась Раиса Михайловна.– Если бы вы даже купили рояль, где вы его поставите, в своей десятиметровке?

Софья Станиславовна действительно занимала десятиметровую комнату в коммунальной квартире. Правда, много лет назад, когда жила еще с мужем и детьми, у них была большая трехкомнатная квартира здесь же, в Сокольниках, только не на Русаковской, а в Песочном переулке, у самого парка. Но потом дети выросли, квартиру она разменяла, а сама уехала, чтобы не мешать им, в десятиметровку.

Старший сын Георгий женился рано. Через год у него родился сын Владик, ее первый внук, к которому она очень привязалась. Она и настояла на том, чтобы его отдали в музыкальную школу, так как у мальчика оказался хороший слух. Но Владик остался равнодушным к занятиям. Проучившись три года, бросил музыкальную школу, но сделал это тихо и незаметно, так что родители долго ничего об этом и не знали. Когда это стало известно ей, она сильно огорчилась: «Жалеть будет потом... Ведь у него способности...»

Однажды вечером, когда Софья Станиславовна была у них в гостях, мать почти торжественно объявила :

– Наконец-то нашла покупателя. На той неделе продаем рояль.

Софья Станиславовна не проронила ни слова, а когда все вышли из комнаты, подошла к роялю и долго гладила его поцарапанную во многих местах крышку.

В понедельник, когда Владик вернулся из школы, он снова увидел дома бабушку. Она сидела, склонившись над клавишами, и мягкие, слегка дребезжащие звуки плохо настроенного инструмента наполняли комнату.

– Ты разве умеешь играть? – удивленно спросил Владик.

– Умею... вернее, умела,– ответила она, задержав на секунду свои узловатые пальцы, а затем снова тронула ими клавиатуру.

Он еще что-то хотел спросить, но почувствовал, что странным образом все, оставаясь на своих местах, переменилось в комнате. Главным вдруг стал этот черный потрескавшийся рояль, а современная мебель как-то измельчилась и потускнела, что ли. В центре осталась только бабушка.

Даже трудно было назвать ее теперь таким привычным, домашним словом. Она была совсем другая, непохожая на ту бабушку, которую привык видеть Владик. Она не смотрела на него, как всегда, когда он был рядом, и даже не стремилась этого делать, потому что что-то большое и значительное вошло в нее в эти минуты, поглотило все: и комнату, и старый рояль, и даже самого Владика.

Мелодия вальса, которую она играла, будто втягивала ее в глубину, в омут своей грусти, и поднималась над этим омутом ее гордая, высокая голова, лицо, расправленное от морщин, и ясные-ясные, высвеченные мыслью глаза.

Она перестала играть. Откинулась на стуле, как это делают на концертах музыканты, мягко отняла от клавишей руки и закрыла глаза.

– Я никогда не слышал этого вальса,– тихо, как бы боясь нарушить тишину, сказал Владик.– И уж конечно не видел, чтобы под эту музыку танцевали...

– Этот вальс уже не танцуют,– тоже тихо ответила она.– Потому что он – воспоминания... А разве можно танцевать воспоминания?

Владик не понял, и она почувствовала это.

– Это первый вальс, который мы танцевали с Евгением Григорьевичем, твоим дедушкой,– продолжала она.– Давно это было, лет пятьдесят назад... Новая жизнь только что начиналась. Я преподавала тогда на рабфаке... Ты ведь, наверно, и не знаешь, что такое рабфак? – мягко улыбнулась она, взглянув на Владика.

Он ничего не ответил, очевидно боясь перебить ее, и даже не пошевелился.

– Рабфак – это рабочий факультет, где учились ребята с завода. Днем работали, а вечером учились... Так вот... Преподавала я им тогда там русский язык, а директором рабфака от партячейки завода был твой дедушка.

Софья Станиславовна опять посмотрела на Владика и поправилась:

<– Да какой он тогда был дедушка?! Молодой человек, высокий, с огромной шевелюрой. Вот там мы с ним и познакомились... А потом был вечер выпускников рабфака, и мы долго танцевали с Евгением Григорьевичем этот вальс. С тех пор эта музыка стала для нас как бы родной. Когда мы с твоим дедушкой поженились – купили этот рояль,– снова погладила она рукой его потрескавшуюся крышку.– Евгений Григорьевич очень любил музыку и играл неплохо. Часто, бывало, сядем мы с ним вместе за рояль и играем в четыре руки. В сорок первом он уходил на фронт... Помню, забежал на несколько минут домой проститься, сел к роялю и заиграл этот вальс. Вот здесь, рядом с подсвечником, тогда еще цветы стояли... Не помню какие, но помню, что стояли... Играл он тогда недолго, на улице просигналила машина: за ним приехали. Встал и сказал: «Ну что же? Вернусь – доиграю». Но доиграть ему так и не пришлось...

Софья Станиславовна помолчала, потом, как бы вспомнив самое важное, сказала:

– Трудное было время – война. У меня на руках трое детей осталось. Пошла работать, но все равно не хватало. Уснут, бывало, они голодными, а мне не до сна. Хожу, хожу по квартире, а потом закрою двери в большой комнате, подойду к роялю и тихотихо начинаю перебирать клавиши. Поиграю немного, и на душе становится легче... Помню, когда твой отец даже карточки потерял и все остались без хлеба, рояль даже тогда не был продан.

Заметив в глазах Владика искреннее удивление, а вернее, вопрос, который он боится задать, она догадалась: ему непонятно, что такое карточки.

– Карточки, Владик,– пояснила Софья Станиславовна,– это такие талоны, на которые во время войны выдавали продукты. Были карточки для рабочих, для служащих, для детей... И каждому своя норма полагалась. А что сделаешь? Шла война. Экономить нужно было и фронту давать. Пережили все-таки...

За окнами темнело. Ноябрьский день быстро гас, ему на смену торопился долгий осенний вечер. Они сидели друг против друга. Внезапно она встала, пошла в переднюю и, порывшись в своей маленькой сумочке, вернулась в комнату. В руках у нее была сгоревшая наполовину свеча. Она вставила ее в стоящий на рояле подсвечник, а Владик принес из кухни спички. Комната озарилась неярким светом, наполнилась терпким запахом стеарина.

А потом она ушла. Ушла не попрощавшись, наскоро надев свою старенькую меховую шапку.

Мать, возвратившись с работы, застала Владика за роялем. Он играл, вернее, пытался играть какую-то мелодию, похожую на вальс.

– Не надо продавать рояль,– сказал он.– Я буду учиться...

ЧЕРНАЯ СМОРОДИНА

Небольшая площадь, расположенная невдалеке от железнодорожной станции, была переполнена жарой и пылью. Стоящие здесь разнокалиберные палатки-домики, прилепленные друг к другу и выкрашенные в разные цвета, создавали почти замкнутый четырехугольник, из которого, казалось, они никогда не выпускали солнца.

За площадью, под тенью нависших деревьев, располагались почта, магазин, милиция.

Милиция была построена здесь недавно, и потому, наверно, таким опрятным и новым был окружавший ее невысокий штакетник. Несмотря на яркий солнечный день, вывеска у входа в милицию горела, как бы заново обозначая ее красные буквы.

Из открытого окна, расположенного почти под вывеской, доносилось:

– Он и грядки все потоптал! И кусты сломал!

Кричала раскрасневшаяся женщина лет пятидесяти, загорелое лицо которой делало ее еще старше.

– Пусть его родители заплатят нам за все! – вторил ей худой сутулый мужчина с перепачканными в земле руками и, повышая голос, что никак не вязалось с его внешностью, грозил: —Мы в суд подадим!

Было видно, что мужчина только с огорода. Судя по морщинистому лбу, глазам, шее, сильно опущенным плечам, прикрытым старым, выцветшим от солнца пиджаком, хозяйство, как неуемная энергия его супруги, были чрезмерными. Они и придавили его когда-то стройную фигуру к земле.

– Не шумите, граждане,– поднял голову молодой лейтенант,– разберемся.

И он снова склонился над столом, но те не переставали :

– Это хорошо еще нашего сына дома не было. Он бы намял ему бока.

– Граждане,– уже строго произнес лейтенант,– потише!—И, повернувшись к Максиму, спросил: —Адрес?

Максим не соврал. Он вообще сказал правду: залез в сад, потому что была нужна смородина.

– Полакомиться захотел! – насмешливо произнесла женщина.– Ну и дети сегодня пошли! Да и родители тоже хороши...– Она чрезвычайно укоризненно посмотрела на Максима, даже с какой-то ненавистью, так, что у нее даже заходили желваки.

«Боже мой! – подумал про себя лейтенант.– Что ж этот пацан такого натворил, чтобы так волноваться?!»

Но лейтенант был при исполнении служебных обязанностей. Дежурный честь по чести должен был принять заявление, хотя еще только и устное, установить личность нарушителя и составить протокол, а говорить о том, как он оценивает случившееся, не мог.

«Хотя, что за парадокс? – размышлял про себя лейтенант, вспоминая эпизоды своего недалекого детства и в который раз ловя себя на лицемерии своих чувств и действий.– С одной стороны, я надрал бы уши этому пацану да отпустил бы... Подумаешь, какое совершил преступление – мальчишки всегда этим занимались, а с другой – должен писать протокол, заводить дело на этого конопатого... Неправильно это. Но по-другому, может быть, и нельзя?»

Зазвонивший телефон отвлек дежурного от размышлений. Он снял трубку.

– Поездом сшибло? Юношу? – переспрашивал он в трубку.– В спортивном костюме? Сумка «adidas»?

– Что? – бледнея, повернулся в сторону дежурного мужчина.– Попал под поезд с сумкой «adidas»? В спортивном костюме? Синем? Хотя они все синие...

Женщина беспомощно опустилась на стул.

– Это же Роберт... Сын наш...

В больнице им сообщили, что ничего страшного нет. Только ушибы да потеря сознания.

– Скажем откровенно,– пояснил врач,– повезло вашему сыну. Машинист вовремя успел затормозить, а то бы... Рассказывают, что электричка уже тронулась, а он переходил полотно. Так что вот такие дела, товарищи родители...

Родители не знали, что двумя часами раньше Максим видел, как от станции отъехала светлая, с красным крестом машина.

– Электричка его только толкнула,– слышались голоса.

– И ничего не толкнула, а протащила несколько метров...

– Ой, смотрите! – сказала девушка.– Сумка его осталась.

Все обернулись в сторону валявшегося невдалеке синего квадрата, на котором отчетливо прочитывалось слово «adidas».

– Сбегай в больницу,– толкнул Максима высокий блондин,– отнеси. Здесь недалеко. Вон за тем поворотом... Его туда повезли...

В больнице Максима спрашивали, не знает ли он этого юношу, откуда он, где работает или учится.

Но Максим ничего не знал и сказать ничего не мог.

– Мы здесь первый год живем на даче,– пояснил он и спросил у врача: – А как он себя чувствует?

– Ничего. Смородины уже просит,– улыбнулся доктор и как-то запросто подмигнул подростку.

– Смородины? – удивился Максим.

– Да, смородины,– улыбнулся врач еще раз.– Черной смородины...

И Максим решился.

Но надо же так случиться, что, разыскивая по дачным проселкам участок, где бы росла смородина, он залез в сад к самому Роберту да еще попался. Впрочем, когда в милицию вызвали его мать, Максим так и не сказал, зачем ему понадобилась эта смородина.

Мать уплатила штраф.

БЛИЗНЕЦЫ

На них сразу же обратили внимание. Еще бы! Близнецы! И как похожи! Глаза, волосы, даже носы одинаковые!

Невысокие, крепко сбитые мальчики, казалось, не делали никаких усилий и даже не смотрели на шайбу, но легко обыгрывали всех. И бросок у них был одинаковый – сильный и жесткий.

«Хорошо играют,– в который раз, глядя на них, замечал про себя Иван Спиридонович.– Спортивные ребята».

– Друзья! – как-то подозвал он братьев к себе.– Вы меня знаете?

– Знаем. Вы здесь работаете.

– Точно. Я организатор спортивной и культурной работы жилищной конторы,– представился Иван Спиридонович,– а вот с вами еще не знаком.

– Мы вообще-то с Матросской Тишины. А здесь недавно,– сказал Андрей.– Квартиру новую получили...

– Ну а в хоккей где научились играть?

– В спортшколе.

Иван Спиридонович почему-то оглянулся по сторонам и, убедившись, что рядом никого нет, продолжил:

– А что, если мы вас включим в сборную жэка? Будете играть на приз дворовых команд «Золотая шайба»?

– Нельзя,– решительно сказал Игорь.– Мы ведь за спортшколу играем. Нам не разрешат.

Иван Спиридонович знал, что ребята, выступающие за спортшколу, не могут участвовать ни в каких соревнованиях, тем более в «Золотой шайбе»,– таков порядок. Но, подумав, он тем не менее принялся за уговоры:

– А зачем вам рассказывать об этом? Кому какое дело, где вы еще играете?.. Будете играть за жэк, и все тут... Хотя смотрите – ваше дело,– после небольшой паузы произнес он.– Только ребята во дворе уже знают, что вы включены в сборную. Живете-то вы теперь в этом доме. Зачем подводить своих новых друзей?

Прощаясь с ребятами, Иван Спиридонович сказал:

– Если все-таки решитесь играть за жэк, о том, что в спортшколе занимаетесь, никому ни слова! Ясно?

К предложению Ивана Спиридоновича у близнецов отношение было разное. Игорь решил сразу же отказаться, Андрей воспротивился.

– Разрешают, не разрешают,– злился он.– Спиридоныч прав: никто не узнает, а честь дома тоже поддержать надо!

– И ты будешь играть со слабаками?

– Как это? – не понял Андрей, а потом, догадавшись, о чем говорит брат, с горячностью начал сыпать вопросы: —А ты знаешь?! Ты знаешь, что они слабаки? Откуда тебе это известно? Ты что, видел, как они играют? Видел?

– Не видел, но знаю,– спокойно ответил Игорь.– Они же не ходят в спортивную школу и не тренируются, как ты, по четыре раза в неделю. У них же в руках клюшки, как лапша,– вспомнив излюбленную поговорку их тренера, добавил он и посмотрел на Андрея, очевидно ожидая возражений. Но тот промолчал.

В воскресенье, в день соревнований, погода выдалась на славу. Шедший еще с вечера снег прекратился, застыв на земле неподвижной беленью. Его слепящий свет, перемешанный с лучами морозного солнца, заполнял улицы, дворы, переулки. Оранжевые зайчики, которых так и хотелось поймать рукой, играли на окнах домов, залетая в открытые форточки, как бы прятались так, чтобы никто их не поймал. Небо было высоким. Оно, казалось, открыло свой простор до самого космоса, приглашая желающих лететь или хотя бы смотреть до тех пор, пока не устанут глаза.

Позавтракав, Андрей начал укладывать спортивную форму. Собирался и Игорь.

– Ты это куда? – спросил брата Андрей.

– Туда же, куда и ты...

На стадион они пришли вместе. Вокруг ледяной площадки было уже много народу, играла музыка.

– Ну, где же вы? – встретили их ребята.– Куда запропастились? Все вас давно ждут. Скорее одевайтесь – и на лед.

На площадку Игорь и Андрей тоже вышли вместе. Минуту спустя после начала игры Андрей послал шайбу в ворота.

Болельщики сразу оживились.

– Молодец, Андрей, так их! Давай, Матросская Тишина, давай!

Иначе близнецов в новом дворе и не звали.

– Ой! Смотрите! Что это?

Игорь неудачно подставил клюшку, и шайба влетела в свои ворота. Какая оплошность!

Прошло немного времени, и шайба вновь оказалась у Андрея. Обойдя на скорости двух защитников, он оказался один на один с вратарем, и шайба снова затрепетала в сетке.

Болельщики наградили Андрея дружными аплодисментами.

Но не успели еще стихнуть восторги, как прозвучал судейский свисток, призывающий хоккеистов вновь начать игру с центра поля.

– Игорь Шальнов забил второй гол в собственные ворота,– объявил диктор.

– Ты это что? – подъехав к брату, набросился на него разгоряченный Андрей.

– Ничего,– пожал тот плечами,– только на каждый твой гол я буду забивать гол в собственные ворота.

Андрей посмотрел на брата, повертел в руках клюшку и, ничего не сказав, направился к выходу.

За ним поехал и Игорь.

– В команде «Вымпел» произошли две замены,– объявил диктор, и его голос многократным эхом разнесся в студеном воздухе.

ЦВЕТЫ НА ПРОДАЖУ

Генка с отцом и матерью жил в старом рубленом доме, огороженном высоким забором.

За забором был большой сад, в котором росли цветы.

Ах, какие это были цветы! Таких не выращивалось ни у кого из соседей.

Все вокруг так и говорили:

– У вас прелестные цветы. Они какие-то особенные, необычные. Их можно отличить из тысячи...

Слушая это, Генкина мать улыбалась и всегда застенчиво отвечала:

– Ну что вы, цветы как цветы.

Отец Генки работал на заводе, а мать нигде не работала – у нее и так дел было полным-полно.

– Устала я,– часто вздыхала она по вечерам, – хуже, чем на работе...

Генка знал, что мать каждое утро, положив цветы в большую корзину и укутав их мокрой тряпкой, уходила из дому.

– Твоя мать цветами торгует,– сказал Генке как-то соседский Алик.– Я сам видел, на автобусной остановке.

– Ну и что? – спросил в недоумении Генка.

– Ничего, только спекуляция это...

– Спекуляция?

Генка и раньше слышал это слово, но не очень ясно понимал его значение. Но то, что было в этом слове что-то нехорошее, обидное, он чувствовал.

Однажды на перемене Генка подошел к учительнице и спросил:

– Скажите, Мария Павловна, плохо торговать цветами?

– Цветами? Какими цветами? – не поняла она вопроса.

– Ну, которые в саду растут...

– Где торговать? – переспросила учительница.

– На автобусной остановке...

Мария Павловна догадалась.

– Видишь ли, Гена,– помолчав, сказала она,– цветы, конечно, можно продавать. Но продавать их нужно в магазине, на рынке. А те, кто торгует цветами на автобусной остановке, поступают неправильно, скажем, нехорошо...

– Спекуляция это? – выпалил Генка.

– В каком-то смысле да... Но не совсем... Как бы тебе это объяснить?..– подбирая слова, продолжала учительница, уже окончательно поняв, о чем идет речь.– Спекуляция – это когда что-нибудь покупают по одной цене, а перепродают по другой. Дороже берут за товар и наживаются на этом, понимаешь?

Генка утвердительно кивнул головой, но почувствовал, что Мария Павловна говорит ему совсем не о том, что его интересует.

– Нет,– сказал он.– Я спрашиваю, плохо торговать цветами, которые сами вырастили у себя, на участке? – тихо, но уже откровенно сформулировал он свой вопрос и испугался.

Он даже посмотрел по сторонам, не слышит ли кто, а особенно Алик, и, убедившись, что поблизости никого нет, успокоился.

Мария Павловна сделала вид, что не заметила никакого Генкиного волнения, однако, как бы поддерживая его доверительность и их разговор с глазу на глаз, сказала тоже негромко:

– Эти цветы нужно продавать на рынке...

Они еще долго разговаривали.

Осень в этом году была ранняя и уже к началу октября почти не оставила на деревьях листьев. Она уложила их у Генкиного дома шуршащим ковром на мокрую землю, а ветер беспрерывно передвигал его с места на место, меняя причудливо рисунок.

– Завтра День учителя,– не отрываясь от газеты, сказал однажды утром отец.

– Ну вот и хорошо,– обрезая стебли астр, откликнулась мать.– Гена сегодня отнесет учительнице цветы и поздравит ее с праздником.– Она отложила несколько астр и добавила: – Вот возьми эти. Прекрасный подарок!

– Не возьму я твоих цветов,– решительно сказал Генка.

– Не возьмешь? Почему? – удивленно спросила мать.

– А потому... потому...– заикаясь, произнес он,– что ты ими торгуешь на автобусной остановке. А это... это нехорошо...– Генка встал и стремительно выбежал из комнаты.

– Вернись,– услышал он,– вернись сейчас же! Но Генка не вернулся.

Мать посмотрела на отца, который читал газету и, казалось, не слышал никакого разговора. Потом она медленно подошла к окну.

Припав лбом к холодному стеклу, долго смотрела в сад на потускневшие астры. Может быть, в этот момент она вспомнила себя в Генкином возрасте, свою школу, подруг, свою учительницу?

Но в этот день цветы так и остались лежать в корзине.