Текст книги "Тайны седого Урала"

Автор книги: Лев Сонин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 24 страниц)

– А и впрямь хороши. Молодцы, постарались, не забуду.

Тем временем все приготовления к молебну были закончены. Аникий Федорович подошел к священнику, склонился к его руке:

– Благослови, батюшка…

Тот степенно подставил руку, другою перекрестил склоненную Аникину голову. Строганов выпрямился, кашлянув, сказал попу:

– Начинайте, с Богом.

И, встав во главе процессии вместе с сыном и священником, совершил обход судов, окропление их…

По окончании молебна Строганов быстрым шагом направился к большой толпе людей в латаной, истрепанной одежде. То были судовые ярыжки, которых подобрали себе в команды три старых строгановских кормщика, стоявших тут же.

– Здорово, ребята! – приветствовал их Аникий. – Смотри, какие ладные дощаники вам сготовили.

– На спуске-то они все ладные, а вот ужо на мель напорются, там и поглядим – с хмурой улыбкой сказал широкоскулый кормщик.

– Ладно, не каркай, не порти праздник… Договор-то сладили?

Тут же, как из-под земли, из-за Аникиева плеча протиснулся вперед приказчик, ведавший заключением наемных документов.

– Вот, хозяин, все как обычно. Дощаники они зачнут снаряжать до Нижнего Новгорода. Каждый дощаник возьмет по 40 тыщ пудов соли, ярыжки соль погрузят. На бечевую тягу и погрузку людей довольно. Кормщики после выгрузки за всё получат по семь рублев, ярыжки по три рубли. Ежели за путь боле трех мелей случится и через них соль перетаскивать – дополнительно по десять алтын за сто кулей будет плачено…

– Довольны ли?

Ярыжки о чем-то заворчали, толпа подалась, окружила Строганова с приказчиком:

– Ты скажи ему, чтоб задаток дал! Чем харчиться-то будем?!

Приказчик быстро шепнул хозяину:

– О прошлый год Ярема-кормщик запьянствовал, на мель сев, сорок шесть кулей при переносе в паузки утопили, до сих пор недоимку с него не выправили…

– Дак ты с Яремой и считайся! Нас-то почто голодными послать хочешь! Не пойдем! – Толпа уже не просто роптала, ярилась.

– Тихо! – крикнул Аникий. – Не гомони все разом. А ты, – повернулся к приказчику, – не возьмешь правеж с Яремы, с тебя взыщу: не потакай! Этим же задаток выдай – они-то перед тобой не винились. Кормщикам выдай по два рубля, ярыгам – по шесть гривен.

– Спасибо, хозяин, – в пояс поклонился кормщик. Отслужим тебе, не сумлевайся…

Отойдя уже достаточно от толпы, Аникий Федорович сказал сыну:

– Менять этого приказчика придется. Менять… Не понимает он в деле главного. Ведь повезут они сотни тыщ пудов соли! А из-за копейки какой озлобятся да повредят на тыщу рублей. Нет, не умеет беречь добро по-настоящему. Надо сменить. Завтра же присмотри, и поутру об этом поговорим…

В Соль-Камескую Строгановы вернулись, чуть припоздав к обеденному часу. По двору уже водили выпряженных воеводских коней, его колымагу откатили в задний двор. Сам воевода стоял посреди горницы, восхищенно осматривая убранство нарядно украшенной комнаты. По сторонам во всю длину были размещены деревянные лавки с затейливой резьбой изголовий. Массивный стол с мореной дубовой столешницей был уставлен итальянского стекла бокалами, медными блюдами, серебряными кубками. Массивные немецкие песочные часы возвышались в другом углу. В красном углу в резном, кипрского дерева, киоте, в богатых золотых и серебряных окладах сияли десятка два икон. Перед каждой теплилась лампадка.

– Здоров, боярин! – Аникий шагнул в горницу, широко расставленными руками, всем улыбающимся лицом изображая великую радость принять важного гостя.

– Здоров и ты, свет Аникий! – чуть запнувшись, ответил боярин. Заминка его была понятна. Назвать хозяина как равного спесь боярская не давала, но роскошь, им увиденная, какую не в каждом княжеском дворе московском найдешь, не позволяла эту спесь выказывать. И вот он и выбрал такую форму приветствия.

– Прости, припоздал немного. Чать, изголодал совсем? Сейчас велю хозяйке стол собирать…

– Погоди со столом. Наперед надо дело обговорить.

– Обождут дела.

– Нет, не обождут, – негромко, но веско сказал Лачинов.

Аникий, кажется, ни в чем не изменил приветливости позы и лица, только внутренне напрягся. Да, видно, впрямь в царевой грамоте чердынскому воеводе была на него нешуточная вина возведена. Иначе не всполошился бы так воевода, не стал бы сам поспешать сюда.

В горницу вошла Софья, но не успела она и слова сказать, как по мгновенно брошенному взгляду мужа поняла, что ей здесь сейчас не место, и покорно вышла, притворив неслышно дверь.

Воевода грузно присел на лавку.

– Тебе государь сколько селитры позволил изделать?

«Вот оно что», – вздрогнул про себя Строганов. И сразу в голове метнулось гневное: «Кто донес? Что за ворога пригрел я у себя? Ведь все делалось тайно. Знали только ближайшие. Кто вынес тайну?» Аникий ведал доподлинно – никому Иван Васильевич Грозный не позволит нарушать свою монопольную власть на выдел оружия и огненного припаса. Ослушники лишались и нажитого, и головы.

– Тридцать тыщ пудов, – гнул свое воевода – А намедни до государя дошло, что твой Григорий выгнал вдвое больше. Государь велел мне, ни часу не медля, это дело разобрать.

«Что еще узнал царь?» – мучился в догадках Строганов. Но лицо его ничуть не отражало его дум. Оно тотчас приняло облик облыжно охаянного:

– Не грешен, воевода, поклеп это… Как указано государем, столь и выделано. Пуд в пуд.

– А вот дворовой князя Юрия Ивановича Токмакова посчитал, как те бочонки грузили с селитрой-то. Он под присягой твердит, что вдвое против дозволенного сделано.

У Строганова отлегло от сердца: хоть не от своих порча пошла! «Ишь, князюшка, потеснил я тебя на солях вычегодских, не дал скупить добрые участки рассольные, так ты вот как отомстить затеял». Но лицо сделал обиженное:

– Да врет тот челядинец. Князь-то мой давний недруг. Вот и нашел случай царю обо мне худое слово шепнуть…

– Чем же докажешь?

– Книги показать могу – все до пуда записано.

– Ну в книгах-то, известно, как написать, так и подчистить можно.

– Окстись, батюшка. Да нешто такое можно? Если у купца в книгах нет порядка, то и в делах его нет. Быстро все добро упустит. Ну уж как книгам не веришь, то, пожалуй, сведу в подклеть, где все эти бочонки свалены. Сам там и сочти.

Строганов знал, что говорил. В подклети лежали именно те разрешенные пуды, бочонок в бочонок. Другой погреб, где лежало еще столько же, был схоронен надежно, и добраться туда воеводским людям не удастся. Так что предложенный им выход был беспроигрышным. Он давал чердынскому воеводе возможность лично «проверить» выполнение Строгановым царской грамоты…

Доверенный слуга Лачинова доложил: в подклети селитры ровно сколь дозволено, а сверх того нигде в подворье не обнаружено.

Лачинов понимал, конечно, что дыма без огня не бывает, и не такой уж простак Аникий Строганов, чтоб под дозволенное да не наварить еще столь нужного и дорогого припаса. Да выгоды-то ссориться со Строгановым нет. Уж он всяко вывернется, а каково потом воеводе с таким врагом? Ладно уж. Да и просто приятен ему был Аникий Строганов и уменьем встретить, и обхождением.

После обильного обеда воевода с видимым удовольствием прошелся по брошенной на пол шкуре белого медведя. Аникий заметил, как любовно погрузил тот носок сафьянового сапога в длинные густые шерстины. И тут же Строганов дал знак приказчику. Когда воевода уезжал, в тороках его колымаги плавно покачивалась тщательно упакованная в дерюжки огромная медвежья шкура.

Как знать, не от этого ли посещения завертелась в головах обоих сильных и влиятельных людей мысль сблизиться, та мысль, что вскоре проросла браком младшего сына Аникия и сестры Лачинова?

Проводив гостя, Строганов, по обыкновению, прошелся по двору. Зашел в счетную палату, посмотрел, как казначей упаковывал очередной мех с сотней рублей, наклеивал на нем бирку со своим именем. Заглянул в мастерскую, где два мастера-серебряника по его указу из полученного серебра учились выделывать блюда и кубки по бухарскому образцу. Подошел к одному, взял почти готовую его поделку, поглядел на стоящий рядом бухарский кубок. Пожалуй, рисунок-то сходен, только насечка была местами грубовата. Но, подумал, еще два-три блюда, и будут делать – не отличишь. Эх, кабы не обманул помор, да сыскать в Студеном море тот остров с серебром…

Зашел в следующую – иконописную мастерскую. Иконописная была его гордостью. Создав ее, чтобы снабдить иконами многочисленные церкви, утверждаемые им в устраиваемых в новом краю селах, и дать хотя бы по одному образу каждому христианскому дому, Аникий и здесь решил добиться возможно высшего качества исполнения иконного письма. Глубоко верующий сам, он полагал, что даже просто созерцание чистой, талантливой рукой выписанных святых ликов убережет людей от ненужной, постыдной, мелкой греховности. И денег не жалел, чтобы привлечь в свою мастерскую способных мастеров. Вот Истома Савин, способнейший рисовальщик. Из-под его руки выходили столь благолепно-чистые лики святых, что при взгляде на них у Строганова всегда слеза туманила взор и хотелось уйти от всей этой суеты всегдашней и тихо молиться, глядя на них, просить смиренно о прощении за несчетные грехи свои, за помыслы греховные, за ложь, которую вынужден каждый день творить в своем сложном торговом деле…

Взгляд Аникия Федоровича задержался на незнакомом человеке в монашеской одежде, который, склонившись у окна, острой иглой уверенно наносил на левкас контур святого семейства.

– Кто это? – спросил тихо у приказчика мастерской.

– Монах-расстрига. Вчерась только к нам прибежал. Решил испытать. С хорошей рукой иконописец. Из Сергиева посада.

– За что расстригли?

– Пьет неумеренно. А мастер, по всему видать, отменный.

– Тогда вот что. Ты ему денег дай, сколь попросит, дай. Да чулан в людской отведи сухой. Пусть поробит.

– Исполню, хозяин. – Приказчик согнулся в глубоком поклоне, не столь из почтения, сколько чтобы скрыть скривившую его губы ухмылку. Ай, хитер Аника Строганов! Дать денег пьющему человеку в долг да вволю – он тут же их и пропьет. А пропьет – уже и в кабале. А там – куда уж от нас денется… Хитер хозяин.

А Строганов уже рассматривал иконы, подготовленные к отправке в основанный им Пыскорский монастырь. Он с самого начала распорядился, чтобы венец Богородицы был обрамлен жемчугом. Но на двух иконах жемчуга не было.

– Почему здесь жемчуг не выложен?

– Не хватило, хозяин. Вместо ста сорока горошин жемчужник выдал только сто.

– Позови его сюда.

Слуга поспешно бросился вон. Но приказчик, отвечавший за работы на жемчужных промыслах Строгановых, оказался в отъезде – срочно выехал за очередной партией жемчуга, который строгановские ловцы выковыривали из специально разводимых раковин на заводи в реке Иксе, в четырех верстах от Сольвычегодска.

– Как вернется, поставить его на правеж. Дабы впредь знал – без запаса вести хозяйство неможно.

Аникий Федорович, осердясь, не сдерживался, и кто в такой момент под горячую руку попадал, мог и батогов получить, и просто кулака хозяйского отведать. Потому в мастерской все притихли и низко склонились над работой.

– Ишь, варнак, – уже отходя, проворчал Строганов, но тут же распорядился: – Надо еще проверить – не своровал ли! Ну погоди, коль счета не сойдутся! Сейчас же и проверить его книги!

На залитом предвечерним солнцем дворе отвлекся хозяин на мельтешение дворни, повизгивание горничных девок, выбивавших пыль из ковров, ругань поваренка, у которого собака стянула кость от разделываемой им телячьей туши. Сквозь привычный гомон подворья до слуха Аникия Федоровича донесся отзвук дальнего колокольного звона. Строганов сладостно выделил в его переливах ровный басовитый голос главного колокола Пыскорского монастыря. Этот колокол, выделки именитого мастера, Аникий привез из Москвы. И сейчас, слушая его, вновь порадовался, что не пожадничал, переплатил изрядно, но перехватил у князя этого, как бишь его… И сразу, поймав себя на суетливой гордыне, зачастил мелкими крестиками: «Грешен, грешен, прости мя Господи…»

К Строганову подошел старший его сын – Яков.

– Отец, ты велел мне быть у тебя сразу после обеда…

– Да, пойдем-ка в горницу. Надо, надо поговорить.

Они прошли по длинному ряду светелок, горниц, переходов, пока не пришли в небольшую комнату в глубине дома – кабинет хозяина, куда без спросу не мог входить никто из домочадцев. Здесь даже убирали только в его присутствии.

– Садись, – указал он Якову на резную скамейку. Сам присел возле заморского стола, разделенного на десятки разной величины ящичков, полочек, ниш.

– Ты собрался уже?

– Да, отец, сундучок собран, подарки дьякам и приказным по твоему списку уложены. Иконы боярину укладены в плетенку, а ширинки персидские, шитые золотом, для государя, соболя ему же повезут в возке. На охрану поклажи взял еще десять казаков с фузеями.

– Ты, Яков, вот что, – заговорил Аникий Федорович, поначалу замедленно произнося слова, видно в последний раз раздумывая, стоит или нет завести сейчас этот разговор, поведать сыну сокровенную свою думу. Видимо, порешив, что стоит, он продолжил уже уверенно: – Ты ведь знаешь, посылал я верных людей на Камень к тамошним татарам. Велел им разведать – как живут, что имеют, так ли богаты их места пушным зверем, рыбой, можно ли пашни заводить. Вызнать, что еще там хорошего есть. Потом и за Камень я людей с тем же посылал. Полмесяца назад пришли оттедова людишки-то мои. Все те места осмотрели. И сказывают – благодатнейшие края, привольные, красивые. И все там изобильно. Вот соболя ты царю везешь. Лучше этих соболей я не видывал. Они их оттель принесли. И как взяли-то: татары с большой охотой выменивали шкурки на всякие мелкие железные поделки, бусы, кольца. В местах тех не только зверя и птицы в изобилии. Там и хлеб растить можно. А на Камне, сказывают, татары и железо, и серебро копают… Так вот, надумал я те земли к нашим пристегнуть.

Аникий бросил быстрый взгляд на сына – как он принимает сказанное. Яков сидел недвижно, только в частом помаргивании век выказывалась работа его мысли.

– Так что ты там по приказам-то государевым походи да разузнай, есть ли на пустые те места охотники ими владеть. Может, из ближних бояр кто, из князей. Но пока доброго о тех местах не говори. Пустые, мол, а боле, мол, ничего не знаю…

Аникий примолк, выжидая, спросит ли чего Яков. Тот молчал. Тогда Аникий перешел к другому вопросу.

– Еще тебе есть важная работа. Государь в Ливонии, сказывают, навоевал много пленных. Мне он как-то пообещал для заселения нашей земли из тюрем московских тех пленных отпустить. Ты по тем тюрьмам походи, присмотрись. Нам не всякая сволочь нужна. Кто корабли строить и водить искусны, кто лекарить может, дома, заводы ставить, рудовщики, по ремеслу мастера. Но коль скоро нужного человека присмотришь, не жалей денег, коли придется на выкуп пойти. Помни – умелый человек себя завсегда окупит.

И еще. Намедни в кузне приказчик мне толковым показался. Ты его с собой прихвати в Москву-то, на этом деле испытай: как человека видит, как мастерство отличает… Вот и все, пожалуй. Все ли понятно тебе, что сделать надоть?

Аникий смотрел на сына, на напряженное лицо его, и теплая волна отцовской гордости прогрела ему душу. Яков не бросился сразу ни с заверениями, ни с вопросами. Он, видимо, еще раз примеривал заданную работу и тут же оценивал, всем ли снаряжен, чтобы ее выполнить. «Не зря я их учил, не зря, помнят науку», – подумал Аникий.

Наконец Яков прервал молчание.

– В Москву мне, отец, ехать не впервой. Дорогу в приказы знаю. И государю поклонюсь как должно. Насчет работников тоже обговорено. Кого надо, не упущу. Тогда только надо больше отсюда лошадей и возков брать. Мастеров, по всему, немало прикупим. Не пешком же им тыщу верст идтить. Опять же справу их везти, скарб какой-никакой. Возьму-ка я еще с десяток возков. Да навалю в них соли. Хоть обычно гужом соль возить невыгодно, но здесь внакладе, пожалуй, не будем. По дороге соль понемногу продадим, где подороже. А деньги на покупку лошадей и возков в Москве-то сбережем. Там-то они насколь дороже стоят.

Якову действительно не впервой было выполнять ответственные поручения отца. Он и в приказах всех дьяков нужных знал, и государю сумел приглянуться сметливой и ладной речью. Не терялся, водя караваны и к немцам, и в Бухару. Так что старый Строганов был уверен: все будет исполнено, как задумано.

– Грамоты к царю и в приказы уже написаны, возьмешь их у стряпчего в приказной.

Аникий уже готовился отпустить сына и поднял руку, чтоб перекрестить его, но поднятая рука его напряженно повисла в воздухе. В доме послышался шум, вырвались женские крики; топот бегущих ног стремительно близился к строгановскому кабинету.

– Уж не пожар ли?! Иль татары напали?!

– Нет, отец, тогда бы в набат били, что-то иное.

Наконец кто-то подбежал к двери и, что было неслыханно, без стука, спроса, зова, открыл ее. Аникий Федорович увидел задохнувшегося от бега и собственной смелости челядинца.

– Что?

– Ох, хозяин, – продохнул слуга, – беда!..

– Какая беда?!

Но челядинец только повторял побелевшими от испуга губами:

– Ой, беда, беда…

Аникий злобно толкнул его в грудь, освобождая дорогу, и стремительно выбежал в горницу. На лавке у окна лежала его жена, бледная, с закинутым лицом, видимо, в глубоком обмороке. Вокруг нее испуганно хлопотали служанки, дворовые девки.

– Яков, беги за лекарем! А вы брысь отседа, чего раскудахтались!.. Аришка, расстегни ей ворот-то, расстегни!

Прибежал лекарь-немец, на ходу еще расстегивая свою большую кожаную сумку. Выхватил из нее какую-то склянку, поднес к носу лежащей женщины. Софья слабо шевельнулась, открыла глаза, некоторое время как бы определялась, где она, и тут увидела склоненное к ней лицо мужа. Глаза ее вмиг налились слезами.

– Доченька-то наша…

Успокоившийся было Аникий вновь напрягся.

– Ас ней-то что?

– Сбежала она! – всхлипнув, в голос заревела Софья.

– Куда?.. С кем?.. – Но от голосившей жены он уже ничего более добиться не смог.

Из толпы дворовых девушек высунулось веснушчатое личико:

– Так к казаку своему!

– К какому казаку, что ты мелешь?

– Дык известно к какому. Что весной с Волги пришел. У него еще и сабля такая узорная, и шапка. – Под свирепым взглядом хозяина девчушка смешалась, задвинулась за чьи-то спины и уже из-за них закончила: – И волос кудрявый.

– Ой, лихо! – всхлипывала опамятовшаяся Софья. – После обеда-то она и говорит; пойду, мол, прилягу, матушка. А погодя немного летник для нее новый принесли, пуговки серебряные метить. Я и вели ее крикнуть. А ее – ее и нету… Девка-то говорит, собрала она узелок – и в окошко.

Наконец поняв, что к чему, Аникий быстро разобрался, кто видел последним дочь, куда она шла, и тотчас выслал десяток верховых вдогон.

Не прошло и получаса, как с караульной башни крикнули:

– Вона, вертаются! И девку везут!

Строганов рванулся на вышку. Действительно, через луки передних всадников были переброшены связанные два человека. Аникий сбежал с вышки и скорым шагом направился к верховым. Те перешли на шаг и уже тихо подъехали к хозяину, застывшему у крутого поворота дороги на обрыве обегающей двор реки. Скрученных беглецов поставили перед ним. Проминая руки, ища им положения, чтоб не так давили ремни вязки, они молча стояли, выпрямившись во весь рост. Девушка была тиха, спокойна, с лица ее постепенно отливала краснота, которой оно налилось, пока их везли. Казак, видно, отчаянно оборонялся. В рванинах его одежды видны были кровавые ссадины. Кровь сочилась и из уха… Все стояли молча. Только один из спешившихся слуг сказал негромко:

– Недалече совсем и ушли-то. С версту, не боле…

Строганов стоял, тоже не шевелясь, высокий, сухой, сутулый. Изрубленное глубокими морщинами лицо его посерело. Под глубокими западинами щек взбугрились холмики желваков. Тихо стояли слуги. Безмолвствовала и толпа дворовых, вышедших вслед за Аникием. Молчала и мать, боясь даже всхлипнуть, и только тонкие струйки слез неостановимо стекали с ее щек.

– Так вот кого ты выбрала, дочь, – неожиданно тихо не выговорил – просипел Строганов.

Та подняла голову, видно, не в мать, в отца сильная духом, не страшась, встретила буровящий взгляд его:

– Да уж не твой телок боярский.

Аникий не шатнулся, так же тихо ответил:

– Что ж ты мне не сказала? Не неволили ведь. Могла бы любого выбрать…

– Как же, любого. Любого, кого ты укажешь… А мне вот его надо, – сил у девушки, видно, уже не оставалось, и только строгановская гордыня заставляла ее твердо выговаривать слова.

– Да ведь голь он, казак перекатный, бродяга бесштанный!..

– Я и знала, что не благословишь, – дочь вздохнула и добавила: – А без него нету мне жизни…

– Родителей не почитаешь! Бога гневишь! Поди, еще и выблядка в подоле принесешь?!

Дочь не ответила, только побледневшее лицо ее слабо покраснело.

– А-а-а! – вдруг бешено закричал Строганов. – Ты… ты!..

Неожиданно шагнул к дочери, крепко рванув за ремни, с невесть откуда появившейся силой взметнул ее над головой – и швырнул под обрыв в самую середь темневшего там омута. Раздался негромкий шлепок тела о воду, всплеснулись брызги. Булькнули несколько больших пузырей, потом еще несколько, поменьше. И наконец вода успокоилась.

Потрясенная толпа, не шевелясь, смотрела, как Строганов, бешено озираясь, затряс руками, потом зачем-то потер их одну о другую и, будто отирая, несколько раз с силой провел ими по груди. Потом повернулся и, покачиваясь, как невидящий, побрел к дому. Толпа расступилась. Возле без звука свалившейся матери захлопотали девки.

Аникий прошел к себе.

Весь обширный двор притих…

Уже солнце садилось за сумрачные ельники, окружавшие город, уже и ужин был подан дворне, а Строганов все не появлялся из своего покоя, и в доме все так же стояла тяжелая тишина, которую не нарушала даже неслышная беготня дворовых, отхаживающих Софью.

И лишь когда ночные караульщики, постукивая колотушками, принялись обходить подворье, боясь нарушить заведенный хозяином порядок, «большой дьячок», главноуправляющий хозяйством Строгановых, принес, в час, уже десятилетиями установленный, показать Аникию книги с итогами дневных дел. Боязливо поскребся в дверь.

– Входи, – тихо донеслось из покоя.

Опасливо пригибая большую лысую голову, дьяк осторожно втискивался в дверь, пытаясь еще на пороге уловить настроение хозяина.

– А, это ты… – Аникий сидел у стола. Тело его было плотно вжато в стул. Руки обвисли. Голова запрокинута на резное изголовье.

– Все книги принес?.. Начни с казначейских счетов, – так же тихо приказал Строганов.

– Сегодня запечатано семнадцать мехов по сто рублей…

– Почто много так, вчерась говорили о тринадцати?

– Таможню обошли маненько, Аникий Федорович, – мелко подхихикивая, сказал управитель.

– А воевода не взъярится?

– До него не дойдет, целовальнику мы пудовик соли свалили.

– Сколь сварено всего за день?

– На здешних пяти варницах 100 пудов, да еще на вычегодских столь же…

– Значит, за год у нас будет…

– 6000 пудов, – быстро подсказал дьячок.

– Это что же, почти вдвое больше, чем все остальные наши соседи здешние варят?

– Истинно так, хозяин!.. Так что на всех рынках уже наша цена устраивается. Почти все мелкие хозяева нам свои варницы продали. Только Бутусовы еще держатся да Гогунины.

– Ну, и этих черед станет, – вымученно усмехнулся Строганов.

Заведенный порядок подведения итогов дня втянул его в свой круг и отвлек от всего остального.

Он быстро проверил счета по основным отраслям своего хозяйства: и ростовщические записи, и приход-расход пушнины, попрекнул уменьшением выделки кож, указал сократить расход на содержание дворни – в постные дни чтобы только постное было. Мало что в дворовых его служащих много было и поляков, и немцев, и англичан, которым православные дни не указ.

– Да, Василий, сведай-ка по писцовым вотчинным книгам, где точно наша земля на полудень по Чусовой кончается. Григорий сказывал, что от охотников сведал, там где-то земля есть, что звери жуют. Наверное, соляное место, так надо, чтобы оно наше было.

– Будет, хозяин, не сомневайся, будет.

– Ну, иди с Богом.

Короткое летнее северное затемье опустилось над Солью-Камской, Орлом-городком (Кергеданом), Камгортом – ставленными Аникием городами. Притихло и большое строгановское подворье. Спали холопы, иконописцы, кузнецы. Спала напичканная лекарем заморскими снадобьями несчастная жена Аникиева.

И только сам хозяин, распластанный, руки крестом, лежал в молельной своей комнате перед резным кипрским киотом и, беззвучно шевеля губами, пытался поведать что-то такое, что мог знать только он и Бог. И суровый лик Спасителя сосредоточенно и печально смотрел на распластанного человека. И в мерцании колеблющегося язычка пламени в лампадке казалось, что иногда его губы тоже шевелятся в ответ…