Текст книги "Улица Королевы Вильгельмины: Повесть о странностях времени"
Автор книги: Лев Квин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 23 страниц)
Возвратился сотрудник банка:
– Вашу проблему можно уладить. Напишите, пожалуйста, заявление, что чековую книжку вы потеряли. Вот форма, а вот номер вашего счета.
Выданная в кассе сумма меня удивила:
– Я считал, что денег, по крайней мере, на миллион меньше.
– Это бывает, – улыбнулась хорошенькая кассирша. – Господин офицер забыл про проценты. Мы ведь платим, вернее платили, – поправилась она, слегка покраснев, – довольно значительный процент...
Через несколько минут я оказался с тяжелым чемоданчиком, битком набитым новенькими купюрами. Даже зубную щетку, пасту и мыло пришлось рассовывать по карманам у кустов на так хорошо знакомом мне скверике в центре площади Левельде.
Итак, ситуация в корне изменилась. Что мне теперь делать?
Ну, конечно, первым долгом попытаться обменять форинты на шиллинги. Обменный пункт есть на Восточном вокзале. Отсюда на сорок шестом трамвае несколько минут. Должны же там учесть, что имеют дело с советским офицером.
Но надо мной лишь посмеялись.
– Сколько? – переспросил, откровенно ехидничая, молодой человек с беспрестанно движущимися пальцами. – Всего четыре миллиона восемьсот тысяч форинтов? На шиллинги? А разрешение Государственного банка у вас имеется?
Так я впервые в жизни столкнулся с трудностями, стоящими перед подпольными маклерами.
В Государственном банке авторитетное лицо мне любезно разъяснило, что такой обмен производится лишь в исключительных случаях, например, при поездке за границу по поводу смерти близкого родственника. И то лишь в пределах одной тысячи форинтов.
– А кто может дать разрешение в таком случае, как мой?
– Никто, кроме нашего высшего начальства, – пожало плечами авторитетное лицо и добавило, тоже с долей ехидства, как в обменном пункте на вокзале: – И то лишь по указанию лично товарища Ракоши!
И я пошел от Государственного банка со своим чемоданчиком, перекладывая его из руки в руку, так как с каждым шагом он становился почему-то все тяжелее и тяжелее.
А ЦК партии был неподалеку, почти рядом.
«Зайти, что ли, к Эрвину Холлошу, руководителю молодежного отдела ЦК? Он ведь тоже причастен к идее издания советских книг. Да еще как! А что он может? Разве только посоветовать?
Зайти к товарищу Ракоши? – и я вспомнил недавнюю встречу... – А что та встреча? Совсем по другому поводу. И потом к концу он ведь изменил свое отношение ко мне, даже улыбнулся раз или два.
И потом, если кто-то отдал распоряжение не менять форинты на шиллинги, то отменить распоряжение или, по крайней мере, дать разрешение на разовый обмен может тоже только он.
Только он...»
Я сидел на скамеечке в боковой аллее бульвара у здания ЦК, набираясь мужества.
«А если его нет на месте...
А если он болеет...
А если у него совещание...»
К черту! Я встал. Время идет, а надо еще успеть на поезд в Хедьешхалом, чтобы пересесть на венский скорый.
И я пошел.
Опять без особых разговоров пропустили меня в здание ЦК, только попросили открыть чемоданчик, сделав большие глаза и невольно издав удивленное «о!». Однако взять у меня пистолет не забыли.
Процедура с чемоданчиком повторялась у каждого поста охраны, и почему-то вселяла в меня все больше уверенности в успехе. «Нет, только к нему, только к нему! Иначе я застряну здесь с этим чемоданчиком, как обезьяна с бананом, зажатым в кисти, между прутьями клетки».
На приеме сегодня сидел не Нонн, а другой помощник первого секретаря. И хотя мы с ним тоже были знакомы еще с военных лет, он отнесся ко мне не по-свойски, как я ожидал, а даже с некоторой долей высокомерия в голосе, словно к обычному посетителю из повседневной текучки, от которой ему следовало оберегать покой своего высокого начальства. Спросил, по какому делу мне хотелось бы видеть товарища Ракоши. Я, нанервничавшийся и порядком обозленный не слишком любезным приемом, сказал, что могу сообщить об этом только самому товарищу Ракоши.
А не устроит ли меня другой, более свободный в данный момент секретарь, например, товарищ Михай Фаркаш, спросил он.
Я отрицательно помотал головой: .
– Нет. Мое дело может решить лишь товарищ Ракоши, Доложите ему, пожалуйста, что прибыл офицер из отделения подполковника Гуркина.
Он больше не произнес ни слова, лишь вздохнул и отправился с докладом.
А я уже клял себя, что выпалил сгоряча фамилию Гуркина, окончательно отрезав тем самым себе путь к обмену денег. Теперь Ракоши наверняка меня не примет. Как тогда поступить? Везти в Вену никому не нужные там форинты?
Но, вернувшись, помощник секретаря не сказал «нет» или «он не принимает», а молча распахнул передо мной низенькую дверцу в барьере ограждения и проводил меня к кабинету номер пятнадцать:
– Товарищ Ракоши ждет вас.
Открыл дверь, пропустил меня вперед.
Ракоши сидел за письменным столом, заваленным бумагами. В одной сорочке, пиджак был небрежно кинут на кресло. Повернулся ко мне вполоборота.
– Опять ви? – он благодушно улыбался. – Я почему-то так и подумал.
– Здравия желаю, товарищ Ракоши! – на радостях выпалил я во весь голос.
– Здравствуйте, – приподнялся он в кресле и протянул мне руку. – Разве отделение Гуркина еще существует? Признаться, вы меня удивили.
– Никак нет, товарищ Ракоши! – я решил держаться строго в пределах военных правил поведения, даже пристукнул каблуками. – Отделение ликвидировано согласно приказу командования. Но я еще существую. Так сказать, наполовину.
Он снова улыбнулся, и я вдруг, несмотря на неприязнь, так и не выветрившуюся после предыдущего посещения, ощутил обаяние незаурядной личности.
– Наполовину? – заинтересовался он. – Так бывает?
– В армии всякое бывает, – и коротко поведал ему о своем двойственном положении, в котором очутился после закрытия нашего отделения.
– Так, значит, это вы занимались у Гуркина нашей молодежью? Как же я сразу не сообразил?.. Слышал, слышал о вас, и много хорошего... Валами мешельте некем, ходь тудс мадярул[11]11
Кто-то говорил мне, что ты знаешь венгерский (венг.).
[Закрыть], – перешел он на венгерский, одновременно назвав меня на «ты».
Весь дальнейший наш разговор шел на венгерском.
– Что привело тебя ко мне на сей раз? Уж не опять ли бумажка от Димитрова? Что-то, я смотрю, он расписался в последнее время.
– Нет, товарищ Ракоши. Вот это, – показал я головой на стоявший возле кресла чемоданчик.
– Это? – ткнул он своим уникальным пальцем. – Что, ценная вещь? – его миндалевидные глаза смеялись.
– Четыре миллиона восемьсот тысяч форинтов.
– Ого!
Он заметно удивился. Улыбка исчезла, тонкие губы сжались в прямую линию.
Ничего не говоря, я положил чемодан на ручку кресла, отщелкнул крышку замка. Открылись аккуратные ряды плотно уложенных пачек.
– О-о! И вместо того, чтобы нести это в банк, ты приносишь их в ЦК и обращаешься к товарищу Ракоши с просьбой уложить твой персональный чемодан в его личный сейф? Или это надо понимать как подарок товарищу Ракоши?
Теперь настала моя очередь рассмеяться. Настроение скакнуло резко вверх. Кажется, повезло. Ракоши сегодня, на мое счастье, совсем в другом настроении.
И я, упуская подробности, рассказал ему все. И про издание книг для венгерской молодежи, и как это неожиданно вдруг повернулось реальной возможностью больших финансовых потерь для «Эстеррайхише цайтунг», взявшей на себя труд перевести, напечатать, доставить сюда книги, сотни тысяч книг. А теперь газета до зарезу нуждается в шиллингах. И, кроме того...
Если я преувеличивал, то только самую-самую малость.
Но перехитрить его трудно было и в самой-самой малости.
– Смотри, какие благодетели – сотни тысяч книг! Но ведь они сначала согласились на форинты?
– У них были расчеты приобрести в Венгрии что-то нужное для газеты. Кажется, типографскую краску, – нашло на меня вдохновение.
– Краску! – он фыркнул. – Мы сами покупаем ее за границей. И, между прочим, именно в Австрии... Но книги они действительно издали. Так что на их счету доброе дело.
Он полистал изящную удлиненного формата записную книжку с телефонными номерами.
– Слушай, Эндре, – сказал он в трубку. – Как у нас на сегодняшний день дела с шиллингами? Трубка забормотала что-то.
– Сколько у тебя форинтов? – Ракоши прикрыл трубку своей огромной ладонью.
– Четыре миллиона восемьсот тысяч.
Опять я не разобрал, что ответил его собеседник.
– Много? Сам знаю, что много. Но надо. Какой сейчас курс?.. Два к одному? Значит, два миллиона четыреста тысяч шиллингов?
Трубка что-то возбужденно верещала. Ракоши сморщился и, прервав собеседника, рявкнул:
– Ты оглох, что ли, Эндре? Слышал, что я сказал? Сейчас к тебе – да-да, прямо к тебе! – явится старший лейтенант Красной Армии с чемоданчиком, забитым форинтами. Обменяешь все по курсу... Снова ухо заложило?.. Лечиться надо, лечиться, Эндре! Или уходить в отставку... Словом, обменяешь поскорее и доложишь мне лично, – и положил трубку. – Пойдешь сейчас в Госбанк. К первому заместителю управляющего, – он назвал фамилию. – Он сделает все, что надо. Но только так: в первый и последний раз. Это для нас чересчур дорогое удовольствие – принимать такие подарки.
– Спасибо, товарищ Ракоши, большое спасибо!
Он снова пожал мне руку, Даже потряс.
– А Гуркина увидишь – передай от меня привет. Умный он человек, Даже слишком. И вот результат...
Я насторожил уши. Но он тут же оборвал эту щекотливую тему.
– Насколько я помню, провожатого тебе не надо – ты в здании ЦК разбираешься лучше меня... Ну, будет время... у меня, я имею в виду, и желание... это у тебя – забегай. Как это по-русски говорят: побалалайкаем!
– Побалакаем, товарищ Ракоши.
– Вот-вот...
Конечно же, это неожиданное приглашение «побалакать» можно было понимать только как шутку.
И он тут же, позабыв про меня, повернулся в кресле и, обхватив руками большую овальную голову, углубился в свои бумаги...
Из Госбанка, который помещался тут же неподалеку, я вышел с наполовину полегчавшим, но здорово прибавившим в ценности чемоданчиком.
И снова вернулся в ЦК. Не к Ракоши. Разумеется, это было бы уже слишком. В отдел по делам молодежи.
Эрвин Холлош, заведующий отделом, мой хороший товарищ, совсем еще молодой, но прошедший боевую школу антифашистского подполья во время войны, встретил меня, расставив руки и широко улыбаясь:
– Опять в доме на улице Королевы Вильгельмины появились прежние хозяева?
– Нет, Эрвин, они ушли оттуда навсегда. (Между прочим, из меня получился никудышный провидец. После событий октября пятьдесят шестого года отделение по работе среди венгерского населения было восстановлено в несколько видоизмененном виде и размещено на своем прежнем месте. А Федор Алексеевич Гуркин, теперь уже в звании полковника, стал заместителем советского коменданта Будапешта по политчасти и одновременно руководил работой отделения.)
– Скажи, Эрвин, в вашем отделе сохранились еще книги, изданные в Вене?
– А как же! Оставили по несколько пачек каждого названия. Для подарков, премирования. А что?
– Я тебя прошу: собери по одному экземпляру, всего ведь их семь, и передай товарищу Ракоши.
– От твоего имени?
– Нет. Ничего не говори, только передай. И по возможности быстрее, лучше всего сегодня. Сможешь?
– Что за вопрос! Не сам, так через Дьюри. Он заступает на дежурство после обеда.
– Ну, спасибо, дружище! И извини, что не посидел у тебя, не потолковали с тобой о том о сем, Срочно надо возвращаться, боюсь опоздать на поезд в Вену... Ничего, в следующий раз наговоримся.
Сбегал по-быстрому в «Континенталь», собрал в номере свои нехитрые пожитки. Довольно громоздкую легковую машину – игрушку для Толяна – с силой ввинтил в пачки шиллингов, даже крышка чемоданчика выперла горбом, и на трамвай к Восточному вокзалу.
В последний момент, после свистка, заскочил в тронувшийся уже поезд на Хедьешхалом – пограничную с Австрией станцию.
В купе, кроме меня, никого не оказалось, Тем не менее я снял чемоданчик с полки для ручной клади, куда сначала по привычке бездумно его закинул. Поставил рядом с собой со стороны двери. Не понравилось. Переместил к стенке у окна, прочно прижав туловищем, Расстегнул кобуру так, чтобы пистолет был под рукой в полной готовности...
Чемоданчик, постоянный спутник в поездках, на который я раньше не обращал никакого внимания, бесцеремонно зашвыривая в ящик стола в гостинице или даже под кровать, теперь беспокоил меня все больше и больше. А если в купе сядет попутчик или, еще хуже, двое? А если я засну, укачиваемый перестуком рельсов и равномерным поскрипыванием вагона?
Но все обошлось. В Хедьешхаломе я даже успел перекусить в столовой, наяривая ярко-красный гуляш, острый, будто в него сыпанули мелкое битое стекло. Одной рукой. Другая мертвой хваткой держала рукоятку драгоценного чемоданчика.
Когда подошел скорый, я забрался на верхнюю полку в середине вагона, прижал чемоданчик пружинистым подлокотником и чутко продремал три часа до самой Вены.
По дороге в редакцию забежал на минутку домой. Зои, конечно, не было. Ее, бедную, задавили бесконечными перепечатками в Контрольной комиссии, Уходила утром раньше меня, а возвращалась лишь к ночи, Толя после дневного сна таскал за собой домработницу где-нибудь поблизости. Скорее всего, по аллеям городского парка, где ему ужасно нравился памятник Иоганну Штраусу,
Порылся в бумагах, обнаружил свою «утерянную» чековую книжку, сунул в чемодан, одновременно выложив из него на видное место у входной двери шикарный легковой автомобиль, и помчался в редакцию. Было четыре часа, самый разгар работы над завтрашним номером.
Из лифта прямиком к Лазаку. Нарочито небрежно бросил чемоданчик на письменный стол, щелкнул обеими застежками замков.
– Принимайте, товарищ полковник!
– Что именно? – Лазак настороженно приглядывался к газете, которой были укрыты пачки.
– Так, мелочишко на молочишко. Два миллиона четыреста тысяч шиллингов. Сгодятся в хозяйстве?
– Еще спрашивает! – обрадовался Лазак. – Люся! – оглушительно крикнул он. – Батракова ко мне, бегом!.. Как тебе удалось, старшой?
– Да вот так! Не смог мне отказать товарищ Ракоши, учитывая наши сердечные с ним отношения.
– Ты у него самого был? – заахал Лазак. – Ну, молодец, ну, герой! А мы тут каждый грош считаем. Жесточайший режим экономии!
Вбежал встревоженный начфин редакции старший лейтенант интендантской службы Батраков, пожилой угрюмый финансист с тонкими кривоватыми ногами, будто навечно упакованными в перешитые для него трофейные яловые немецкие сапоги. Своей скрупулезностью и придирчивостью он доводил сотрудников редакции до белого каления.
– Звали, товарищ полковник?
– Гляди! – Лазак перевернул чемоданчик, шумно высыпал на стол горку пачек с шиллингами. – Два миллиона четыреста тысяч! Ликуй, начфин!
Но Батраков не ликовал, даже, по-моему, испугался изрядно:
– От-откуда?
– Да вот Венгрия долг за книги вернула. Старший лейтенант привез.
– Как привез? – все еще не мог прийти в себя Батраков.
– Ну, как привозят? В данном случае поездом, разумеется. Это ты из Бадена на машине возишь, благодаря доброй душе своего редактора.
– Без конвоя сопровождения? – у Батракова округлились глаза. – Да небось еще без надлежащего оформления?
– Что еще тебе там за оформление, бумажная душа! Сам ведь знаешь, какой был договор! Словом, принимай деньги, запихивай в несгораемый свой сейф, а старшему лейтенанту выдай расписку на всю сумму. И завтра же начинай выплату по долгам. Только не сразу – по частям. Завтра за бумагу, дня через два – за печать, ну и так далее.
Но Батраков замахал руками:
– Ничего я не приму! Незаконно это! Вчера вы меня за зарплатой в штаб отправляли. Два автоматчика сопровождения, закрытая машина. А денег всего сколько? Зарплата и прочие выплаты – не менее чем двадцать тысяч. А здесь – два с половиной миллиона! Мамочки! Меня же посадят! Нет, не приму! Не приму!
– Примешь, куда денешься! – нажимал Лазак. – Я сейчас приказ напишу, по всей форме, с печатью. Примешь!
– Не приму!.. Небось и бумаг на них никаких не оформлено?
– Как это не оформлено? Вот чековая книжка. По ней вся сумма и получена. В форинтах, конечно, Два к одному.
Я вытащил чековую книжку из груды пачек и победно сунул под нос Батракову.
– Что это за филькина грамота? По-каковски написано? Не понимаю! И потом, если по ней все получено, почему она у тебя? Как тебе в банке деньги выдали, а книжку вернули?
– А я ее вроде как потерял. Написал заявление, они приняли. – Я чувствовал, что сам безнадежно запутываюсь. – А здесь, дома, поискал – и нашел.
– Вот! Улавливаете, товарищ полковник? Потерял, нашел... Сплошное беззаконие! Нет, что хотите со мной делайте, хоть увольняйте, хоть на гауптвахту отправляйте, но приказу принять эти деньги не подчинюсь. Ни устному, ни письменному. Ни в каком виде.
– А я говорю – примешь! – окончательно разбушевался Лазак, грохнув кулаком по столу.
Батраков мелкими-мелкими шажками задом стал пятиться к двери и как-то сразу исчез за ней.
– Люся! – орал Лазак, – Вернуть ко мне Батракова!
– Да он на лифт побежал! – в двери появилось красное, взволнованное лицо Люси. Не часто в кабинете Лазака происходили такие скандалы. – Вон, вон, уже вниз поехал!
– Ну, теперь не догнать, – разом успокоился Лазак. – А знаешь, формально он прав.
– А я, выходит, не прав? Не надо было, значит, получать?
– Погоди, погоди, не кипятись. Батраков – формалист до мозга костей, человек бумажки. Вот он и рыпается... Давай сделаем так. Покидай свои сокровища обратно в чемодан и погуляй с ним по кабинетам. Найдется о чем покалякать. А я с Мишей тем временем в Баден слетаю. Генерал в курсе дела. Он отдаст распоряжение – и конец. Словом, жди здесь до победного. «Жди меня, и я вернусь», – как сказал поэт. .
– Он еще сказал: «Только очень жди».
– А что тебе остается?
Я снова стал складывать пачки в осточертевший чемоданчик и двинулся с ним по редакционным кабинетам за сочувствием.
А Лазак тут же умчался на своем серо-черном «австро-фиате».
В редакции все уже знали. Наверное, Люся разнесла. К кому ни зайду – со всех сторон наплывают теплые волны участия. А мне худо. Вот сделал доброе дело, а теперь доказывай, что не украл. Да как доказать, если до этого дойдет? Чековая книжка при мне, банк ликвидирован. Вызвать в трибунал товарища Ракоши в качестве свидетеля? Эх, предлагали же мне в Госбанке Венгрии какую-то бумажку об обмене форинтов на шиллинги. Чего же это я отказался? Сдуру, ей-богу, сдуру! Хоть какой-то документ был бы.
Лазак вернулся часа через три. Лицо кислое.
– Генерал в командировке, вернется только завтра. Придется обождать. Да ты не волнуйся, все будет о'кей! В крайнем случае, отхвачу очередной выговор я, а не ты! А мне не привыкать.
Я совсем приуныл:
– Так что же теперь – тащить такие деньги домой через Вену? И ночью трястись над ними, как бы не прознала какая-нибудь гангстерская банда. Ведь сумма-то какая! Мне Евдокимов объявление показал в «Ди Прессе»: за два миллиона продается завод медицинских препаратов в Нойштадте.
– Хм!.. А завтра опять тащить в редакцию.
Лазак обеспокоился не меньше моего. В этом месяце по Международному району Вены, где помещалась редакция, да и наш жилой дом, комендантскую службу несли американцы. А при них кривая преступлений, как правило, резко подскакивала: патрули больше ошивались в кабаках, чем пресекали действия стай двуногих шакалов на улицах, особенно в темное время суток.
– Во, идея! Сделаем так. Деньги я у тебя приму под расписку и суну в свой сейф. А на ночь посажу в кабинет автоматчика из охраны. Тут диван. Постережет и выспится заодно... Хуже другое. Этот ненормальный Батраков, оказывается, тоже успел побывать у своего начальства в финансовом управлении. И, разумеется, навонял. Теперь мне надо с утра поймать генерала раньше, чем к нему прорвется финансист... Словом, сдавай деньги, получай расписку с моим автографом, Люся шлепнет на нее печать – и по домам. Утром можешь рано не приходить. Пока съезжу, пока приема добьюсь, пока вернусь. Часам к двенадцати, не раньше. И не переживай, старик! О деньгах и не думай, а то всю ночь не заснешь... А сейчас обожди меня минут тридцать. Подпишу номер газеты и тебя по пути на машине заброшу... Люся! – опять рявкнул он в сторону приемной. – Давай ко мне деньги считать!
Минут тридцать затянулись на два часа – какие-то там были неполадки с номером. Что-то снять, что-то поставить.
Когда я приехал домой, Зоя уже собиралась спать.
– Ага, приехал! Так быстро? А я еще подумала, откуда вдруг собственный автомобиль в доме завелся. Толя весь вечер с ним не расставался. Так и уволок в постель, и сразу заснул.
Сама она тоже, можно сказать, спала на ходу. И хорошо! А то бы пришлось рассказывать об афере с шиллингами, которая еще неизвестно чем закончится. Она тоже расстроится, и будем оба лежать без сна всю ночь.
Бумажка за вычурной подписью Лазака и даже гербовая печать редакции на ней меня почему-то не очень успокаивала.
К одиннадцати утра, невыспавшийся и злой, я уже вышагивал по приемной Лазака. Он сам заявился, как и говорил, к двенадцати.
– Ну что? – кинулся я к нему. – Уладили?
– Почти. Да, собственно, и улаживать не пришлось. Слушай, да перестань так волноваться! Заработаешь еще медвежью болезнь, будешь бегать каждые полчаса... Так вот, генерал на работе еще не изволил появиться. А финансист из управления сидит у него в приемной чуть ли не с ночи... Ну и пусть себе сидит, галифе свое шикарное протирает. Тебе-то какое до его штанов дело! – опять взорвался Лазак в ответ на мою нервную, хотя и бессловесную реакцию. – Главное ведь в чем – все хочу тебе сказать, да ты никак не даешь!.. Вчера поздно вечером дежурному по штабу Группы войск звонили из Будапешта. Фамилию дежурный назвал, но я, конечно, не запомнил. Из ЦК компартии, хорошо говорит по-русски.
«Дьюри Нонн», – сразу подумал я.
– И от имени товарища Ракоши попросили передать благодарность руководству газеты «Эстеррайхише цайтунг» за большую помощь венгерским комсомольцам в подготовке к Всемирному фестивалю молодежи и студентов. Ну, словом, за издание советских книг, И тебе особо. Персонально, так сказать. Понял теперь? А ты за штаны финансиста переживаешь! Беги лучше за шнапсом. Надо же отметить. «В красную Мельницу» – рядом, прямо под нами. Тут бутылка на шиллинг дешевле... Люся! Батрака ко мне – полуживым или мертвым! Мигом!
– Хорошо, товарищ полковник, – сунулось в дверь веселое лицо Люси.
– Надо отвечать: «Слушаюсь, товарищ полковник!» Не в военторге работаешь – в идеологическом подразделении Красной Армии.
– Хорошо, товарищ полковник, – рассмеялась
Люся и умчалась за полуживым начфином Батраковым.
Через некоторое время после событий с миллионами в чемоданчике товарищи из редакции и другие мои друзья по Вене на перроне Восточного вокзала провожали меня с Зоей и Толей на родину. Не было среди них лишь подполковника Гуркина – буквально двумя днями раньше его неожиданно отправили в срочную командировку.
Настроение у меня было паршивым. Срочная командировка по совершенно незначительным делам моего бывшего начальника и посаженого отца наводила на невеселые мысли о его дальнейшей судьбе. Ведь к тому времени Ракоши сумел все-таки жестоко, с большой кровью, расправиться с многочисленными своими оппонентами внутри компартии Венгрии во главе с Ласло Райком. С подачи Ракоши они были позорно заклеймены в качестве тайных агентов англо-американского империализма и приверженцев предателя Тито. Затем последовал суд и безжалостная расправа.
К счастью, с подполковником Гуркиным в итоге все обошлось, хотя недруги как в ЦК компартии Венгрии, так и у нас подбирались к нему с настырным упорством. А вот предотвратить трагедию честных коммунистов-венгров, в большинстве своем бывших активных подпольщиков в годы хортистского засилья, не захотел (или не сумел) никто.
А еще два-три месяца спустя, уже в Белорусском военном округе, куда я был переведен для прохождения дальнейшей службы, командующий Пятой гвардейской танковой армией маршал М. Е. Катуков торжественно вручил мне от имени и по поручению Верховного Совета Венгерской Народной Республики, как было сказано в грамоте, в качестве признания моих «выдающихся заслуг» в области развития венгеро-советской дружбы, орден Венгерской Народной Республики.
Не могу сказать, что эта награда на фоне трагических событий в Венгрии, в ходе которых пострадали и мои многочисленные друзья, сильно меня обрадовала.
Вот и вся непридуманная история о двух моих встречах с «великим революционером» (а позднее «кровожадным властолюбцем»), с «вождем народно-демократической Венгрии» (а позднее «разрушителем завоеваний социализма»), с человеком, чье имя скандировалось сотнями тысяч людей наряду с именами Сталина и Тито (а позднее снятого со всех руководящих постов в партии, затем исключенного из членов партии, а в итоге и вовсе вышвырнутого из Венгрии без права возвращения в страну).
Пусть во всех этих немыслимых пассажах в судьбе «великого революционера» и «кровожадного властолюбца» разбираются историки. Если смогут. И если захотят. Я же решил только подбросить две свои веточки под кипящий, рычащий, фырчащий котел истории, который, извергая пар, дым и вонь, должен же в конце концов выдать (если не нам, современникам, то тем, кто придет после нас) ИСТИНУ, а не глухое бормотание о некоторых ошибках этого человека, вроде «необоснованного завышения плановых заданий» (см. БСЭ, 3-е издание).
Матьяш Ракоши, изгнанный из Венгрии официально в начале шестидесятых годов, а фактически намного раньше, больше туда вернуться не смог и умер в качестве политического эмигранта 5 февраля 1971 года, по моим сведениям, в городе Краснодаре.
