Текст книги "Улица Королевы Вильгельмины: Повесть о странностях времени"
Автор книги: Лев Квин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 23 страниц)
Ее собеседница ни за что не хотела со мной разговаривать. Только один-единственный довод в конце концов возымел свое действие: я тоже редактор и, стало быть, знаю о существовании цензу... Фу, черт, чуть было не произнес запретное слово, Знаю о существовании отдела охраны военных и государственных тайн в печати.
– Лев Израилевич, говорите, пожалуйста, – Нина Владимировна, напуганная собственной смелостью, тянула ко мне трубку на всю длину шнура, словно жаждала от нее побыстрее избавиться.
Молодой женский голос назвал свое имя и отчество.
– Очень приятно, – отпустил я комплимент. – У вас редкой красоты голос.
– Давайте не будем обмениваться никому не нужными любезностями, – окатил меня холодный душ. – Нина Владимировна сказала, что вы – редактор алтайского альманаха. Если это правда, то дело немного меняется. Я зачитаю вам выдержку из наших инструкций. Слушайте внимательно: «Запрещается... рассекречивать расположение госпиталей по городам...» Теперь, я думаю, вам все ясно. Ну и работайте в этом направлении. Госпиталь должен исчезнуть из романа.
Чувствовалось, что она сказала все, что хотела, и готова положить трубку.
– Одну минуту. В моем романе описан фашистский госпиталь. Не наш, а фашистский. Улавливаете разницу?
Редкой красоты голос пронизался ехидством:
– Я прочитала вам выдержку дословно, Вы что-нибудь услышали там о фашистских госпиталях?
– Нет, но...
– Значит, речь идет о госпиталях вообще. Наших, ненаших, фашистских, китайских, английских. О госпиталях как таковых. «Запрещено рассекречивать расположение госпиталей по городам», – яснее нельзя сказать.
– Но это же бред! Наши – я еще понимаю. А фашистские? Какой смысл в том, что мы их не покажем?
– Не знаю. И не интересуюсь. Я действую строго по инструкции. И от инструкции отступить не имею права ни на миллиметр. Такая у меня работа. Извините, меня ждут другие дела, – и положила трубку.
Нина Владимировна стояла у другого конца стола и ломала пальцы:
– Ну вот видите. Я же говорила! А номер журнала уже в работе. Понимаете, что это значит? Гостиницу я вам заказала. Два дня я еще как-нибудь выдеру у издательства. А потом... Катастрофа! «Продолжение следует» – и нет продолжения!.. Вот вам верстка, вот вам рукопись... И я вас умоляю: чтобы как можно меньше переверсток. Сорвем график, мне оторвут голову...
Говорить, доказывать, убеждать больше не имело никакого смысла,
Заняв заказанный мне номер и поев на скорую руку тут же, в буфете гостиницы, я сел перечитывать рукопись... «Госпиталь... о госпитале... для госпиталя...» Боже мой, что же тут сократишь или выбросишь, когда в романе, особенно в последней его части, все действие связано с госпиталем? Заменить госпиталь на муниципальную больницу? Солдаты и офицеры во время боев лежат с ангиной, аппендицитом, туберкулезом, фурункулезом, повышенной кислотностью, недержанием мочи...
Абсурд!.. А если еще роман переведут на венгерский язык и выпустят в будапештском издательстве «Кошшут», как говорили мне венгерские друзья, написавшие предисловие к русскому изданию, то над автором будет хохотать весь город Мишкольц, где происходили события, подобные описанным в книге.
И все почему? Лишь только потому, что какая-то голова дубовая пропустила в инструкции «литовцам» слово «советских». Не показывать расположение советских госпиталей. Да и то, какое это могло иметь практическое значение теперь? Во время войны еще как-то можно было бы понять... А двадцать пять лет спустя?
С досады я бросился на кровать и... моментально уснул. Сказалось и нервное напряжение, и то, что поднялся сегодня непривычно рано.
А когда проснулся поздним вечером, решение уже было выдано на гора. Словно шарики во сне крутились в голове сами собой, без моего приказа и ведома, и решили задачу, не имеющую решения. Запрещено рассекречивать расположение госпиталей в городах? Очень хорошо!
Я набрал домашний телефон своего редактора:
– Не разбудил, Нина Владимировна?
– Н-нет. Я еще не сплю... Неужели сделали?
– А как же!
– Так быстро? Нет, вы меня разыгрываете. И голос веселый. У вас есть основание веселиться? А я так места себе не нахожу. Признаться, уже легла, а сон отлетел далеко-далеко. Как подумаю...
– А вы не думайте... Скажите лучше, вот так, не думая, в каком городе происходит действие романа «Звезды чужой стороны»?
– В каком городе? Гм... Странно, что меня об этом спрашиваете вы. Кому лучше знать, как не вам?
– Именно! Так вот дорогая Нина Владимировна, заявляю вам самым решительным образом, что город в моем романе не назван. Просто «город» и все! И таким образом, все претензии вашей молодой и красивой абсолютно беспочвенны.
– Вы что? Правда?
– Честное пионерское! Я еще, когда писал, думал, что настоящего названия города лучше избежать. В действительности все происходило – ну там, где это происходило, – несколько иначе. И автора могли бы обвинить в фальсификации событий, незнании фактов и тому подобных неприятных вещах. И я сначала решил заменить подлинное название города на другое, придуманное мною. А потом пришел к выводу, что лучше вообще обойтись без названия. И обошелся. Город и город!.. Ну, что скажете? Можно ехать домой? Есть удобный ночной поезд.
– Нет уж, давайте побудьте, пожалуйста, хотя бы до утра. Я тоже хочу посмотреть.
– Ну, тогда утром встречаемся в редакции. Спокойной ночи!
Я спал великолепно. Без снов. Ни разу не проснулся. А вот Нина Владимировна, бедная, пришла на работу желтая, с красными глазами. Никакой макияж не помогал. Но улыбалась.
– Знаете, я тоже не нашла. Вы просто волшебник!
– Объявите об этом молодой и красивой.
– Уже звонила. Теперь она сидит над версткой...
Разрешение печатать номер поступило часа через два. А еще через час, спускаясь со мной по лестнице в подвал, где в Доме Советов помещалась столовая, Нина Владимировна довольно фамильярно ткнула меня локтем в бок:
– Посмотрите скорее! Поднимается нам навстречу.
И верно ведь: молодая и красивая.
При всем своем горячем желании я не смог обнаружить у нее никаких внешних изъянов.
В 1969 году во всех газетах и журналах Советского Союза происходил большой аврал. В апреле следующего года – столетие со дня рождения Владимира Ильича Ленина. Такую дату рядовой статьей или хилыми стишатами «по случаю» не отметишь.
Протрубили большой редакционный сбор и сели думать думу. И у кого-то из нас, кажется у Ивана Павловича Кудинова, проклюнулась блестящая идея. Он был близок со старейшим талантливым новосибирским писателем Афанасием Лазаревичем Коптеловым и знал, что тот давно работает над третьим романом из ленинского цикла «Точка опоры». Идея заключалась в том, чтобы попросить у Коптелова для ленинского номера нашего альманаха «Алтай» большой фрагмент – листов на пять-шесть – из его нового романа.
Решено – сделано. Кажется, Кудинов даже специально съездил к Коптелову – глаза в глаза отказать труднее. Впрочем, аксакал сибирской литературы никогда не ломался, никогда не заставлял себя упрашивать. Может дать – охотно идет навстречу.
Как раз в это время сменился у нас завлит. Стал им приятный и мягкий в повседневном обращении человек с грозной фамилией Бирюк. Яков Прокопыч Бирюк – лучшей фамилии для «литовца» просто нарочно не придумаешь. Это вам не Корсаков и даже не Чебышев. Бирюк – и все сказано!
Он ходил на хоккей и футбол, любил кино, общался с писателями запросто, как с друзьями, со многими был на «ты». И предпочитал, чтобы не портить с ними добрых отношений, по делам службы обращаться не к авторам книг, а только к соответствующим редакторам издательства или в сектор печати крайкома.
Меня обойти он все же не мог. Как-никак главный редактор альманаха, приходилось общаться напрямую. Кстати сказать, штатных единиц у нас в альманахе не было, один только бухгалтер. Не будешь же с ней толковать о государственных, военных или иных тайнах.
Так вот, сдали мы юбилейный альманах в набор, совершенно спокойные за его судьбу. Ленинский номер – что тут может быть крамольного или даже сомнительного?
Однако именно вокруг этого номера завязалась кутерьма.
Звонит Бирюк:
– Как дела? Как сажа бела – хе-хе! Комедию «Девчата» смотрел? Слабенькая, верно? Даже не посмеешься. Такую и я сочинить смогу – хе-хе! Как насчет того, чтобы на очередной «кахей» – хе-хе! – вместе рвануть? Наши должны победить. Мне тренер по секрету сказал – хе-хе!
Я отвечаю шуточкой на шуточку, соглашаюсь сходить с Бирюком на «кахей», а сам настораживаюсь все больше и больше. Неспроста звоночек, ох, неспроста!
Вот уже и разговор, легкий такой треп, никого ни к чему не обязывающий, подходит к концу. Остается только попрощаться – хе-хе!
И тут, перед самым прощальным словом, прицельный выстрел.
– Да, между прочим, материальчик Коптелова придется тебе, Лев Израилевич, послать в Москву, в ИМЛ. И чем скорее – тем лучше. А то задержится еще там, не дай бог, в ленинский номер ставить будет нечего. Да и вообще, сказать по секрету, скользкая штука – хе-хе!
– «Точка опоры» – скользкая штука? Вот удивил, Яков Прокопыч, так удивил! А знаешь ли ты, что автора за ленинскую трилогию на Государственную премию собираются выдвинуть?
– Ну, еще выдвинут или не выдвинут – не наша с тобой забота, не нам решать. А пока вынуждены мы действовать точно по полученной бумаге – хе-хе! А там сказано: все статьи о Ленине, особенно написанные старыми большевиками, воспоминания и прочее отправлять на визирование в институт Маркса-Ленина, А то, понимаешь, что получается? Оказывается, уже опубликовано в печати воспоминаний старых большевиков и всяких попутчиков о том, что они на субботнике тащили бревно с Лениным, аж триста штук! Триста человек – и одно бревно – хе-хе!
– Но ведь «Точка опоры» никакая не статья, не очерк. Это художественное произведение.
– Кто спорит, Лев Израилевич? Ты мастер на уговоры – хе-хе! Но на сей раз я буду стоять, как скала. Визу получишь – публикуй хоть черта. Визы не будет – ауфвидерзеен – хе-хе!.. Значит, на «кахей» идем, да?
И кончен разговор про фрагмент из романа Коптелова. И даже не Бирюк, а я сам должен писать в Москву, доказывать, упрашивать, хотя дело очевидное и со стороны нашего завлита не более чем очередная перестраховка.
И, понимая, что моим добрым отношениям с Яковом Прокопычем может прийти конец, я все же отправил фрагмент в Москву и еще написал от себя несколько слов. Но совсем не так, как хотелось Якову Прокопычу.
Я обратился не к сотрудникам Института марксизма-ленинизма, а прямо к Петру Николаевичу Поспелову, который хотя и был прежде директором этого института, теперь курировал его в ЦК КПСС. Послал ему фрагмент из романа Афанасия Коптелова, а также письмо, в котором сообщил, что наш завлит тов. Бирюк Я. П., не понимая разницы между художественным произведением и статьями, претендующими на документальность, требует от нас визы института на фрагменте романа, который мы собираемся поместить в юбилейный номер альманаха «Алтай», посвященный 100-летию со дня рождения В. И. Ленина.
Заказная бандероль ушла в Москву – и как в воду канула. А времени с каждым днем все меньше и меньше. Типография жмет на издательство, издательство на редколлегию альманаха...
А мы что можем сделать?
Только ждать.
И наступил день, когда ждать больше было нельзя. Все графики трещали и срывались.
Опять собрали редколлегию, стали выяснять, что у кого есть в заначке более или менее подходящее для юбилейного ленинского номера.
Кое-что нашлось. Документальная повесть Николая Дворцова «Требуются энтузиасты» хоть и не совсем в масть, но по духу соответствует. Несколько более или менее приличных статей. Ну и, конечно, стишата, из которых отобрали лучшие и дали в единую подборку.
Я все надеялся: вот-вот подойдет коптеловский фрагмент.
Не подошел.
Номер появился в свет вовремя. Довольно серенький. Спасала только репродукция хорошей гравюры В. И. Ленина на обложке. Автор ее художник В. Туманов. А остальные материалы... Так себе, будничные, далеко не праздничные.
И вдруг я узнаю, что фрагмент романа Коптелова, посланный в Москву, вернулся обратно. И узнаю не от кого другого – от самого Бирюка. После долгого молчания он наконец позвонил мне. И с места в карьер – претензии, обиды, как будто не он нам, а мы ему юбилейный ленинский номер исковеркали.
– Ну, спасибо тебе, Лев Израилевич, спасибо! Выговор для меня все-таки схлопотал, схлопотал, Чай, теперь твоя душенька довольна?
– Да ты что, какой выговор?
– О-о, смотрите, Квин ничего не знает – хе-хе!.. Вернулся твой материал из Москвы. Прямо в руки секретарю крайкома партии. Понял? И с припиской: передайте своему завлиту, пусть сам занимается положенной ему работой и не затевает ненужной волокиты. Это я, оказывается, затеваю волокиту, а не они – хе-хе! Рассылают, понимаешь, непродуманные бумаги, а мне от секретаря крайкома выговор. Не ожидал я от тебя, Лев Израилевич, вот уж не ожидал!
– Я, что ли, тебе выговор объявил?
– А зачем в Москву писал?
– Так ты же сам велел.
– Ну хитер, Лев Израилевич, ну хитер!.. Я ж не писать велел. Я лишь послать просил – улавливаешь разницу? И уж во всяком случае не Поспелову... Ладно, что было, то было, пусть быльем и порастет...
Все-таки ссориться со мной ему не хотелось.
А вскоре Яков Прокопыч Бирюк, отдыхая в Болгарии, схватил на Златых Пясцах в сырую погоду скоротечную чахотку и умер.
Жаль! Из всех цензоров, с которыми мне приходилось иметь дело, он был далеко не худшим.
Мир праху его!
Надо бы для полноты картины рассказать хоть немного еще и о театрах.
Как правило, наши периферийные театры выбирали для постановки новые пьесы из репертуара столичных. Поэтому местные литотдельцы с большинством пьес дела не имели: пьесы приходили сюда из министерства культуры в залитированном виде.
Но и в пьесы наших авторов, если они появлялись, работники лито особенно глубоко не вгрызались. Во-первых, потому, что у театров и без них придирчивых кураторов хватало: и в партийных органах, и в руководящих учреждениях культуры. Во-вторых, текст пьесы – это еще далеко не спектакль. Слово напечатанное обладает одним решающим, с точки зрения цензуры, свойством: оно измениться не может. А слово, произнесенное со сцены, звучит так, как этого захочет режиссер или актер. Иной раз прочитанное вслух «люблю» воспринимается как «ненавижу». И наоборот: «ненавижу» можно со сцены произнести так, что зритель по интонации почувствует противоположное: «люблю». Совсем как знаменитое «казнить нельзя миловать», хоть оно отношения к театру и не имеет, а лишь к знакам препинания.
Таким образом, работники лито имели непосредственное касание только к текстам местных пьес, которые театры, готовя по ним спектакли, давали на литирование. Но и к таким пьесам тоже особенно не цеплялись. Читали, метили титульный лист своими штампиками с номерами и возвращали в театр, уже не следя за тем, как пьеса превращается в спектакль. Хотя в распоряжение «литовцев» в театре всегда, на каждое представление, оставлялось по два свободных места, чтобы в любой момент придирчивые стражи залитированного текста могли бы заявиться и проверить: а не звучит ли со сцены вместо праведных слов крамольная отсебятина? Но что-то я никогда не видел на этих местах тех, для кого они предназначались. Руководящие работники театров, как правило, пускали на вечно пустующие два кресла своих знакомых. Зал полон, и только пара мест, причем из числа лучших, пустует. Нехорошо это, непорядок!
Реально же обязанности цензоров в театрах выполняли приемные комиссии, точнее некоторые персоны в них.
В эти комиссии входили члены худсовета театра и так называемые представители общественности: учителя, работники культуры, иногда газетчики, очень редко писатели.
Но главную роль в этих ужасно демократических, на первый взгляд, комиссиях играли высокие представители партийных органов. Это и было здесь их основной задачей: решить, жить или не жить подготовленному театром новому спектаклю. Остальные члены комиссии могли только разглагольствовать: нравится не нравится, удался актеру образ, не удался, на сцене темновато, следовало бы прибавить света, особенно в таких-то эпизодах...
Но последний решающий голос был, как уже сказано, за представителем высокой инстанции.
В семидесятых и восьмидесятых годах, довольно часто работая с нашим краевым театром юного зрителя, я вдоволь нагляделся на эти внутренние спектакли, именуемые «приемными комиссиями», происходившие на «малой сцене» большого директорского кабинета. Кстати, и мой голос, голос автора пьесы, здесь тоже не солировал, а звучал довольно тускло в общем хоре сопровождения. С моим мнением не очень-то считались, говорили, что я, как автор, свое дело уже сделал, написав пьесу. Ну а как ее интерпретировал режиссер с актерами в спектакле, меня уже вроде и не касается. Это уже не литература, а произведение другого вида искусства, в котором драматург ничего не смыслит или, в лучшем случае, разбирается слабо.
Правда, в распоряжении автора оставалось одно мощное средство. В случае полного несогласия с увиденным, он мог вообще запретить постановку своей пьесы. Но до этого почти никогда, по крайней мере на моей памяти, не доходило. Тут играла роль и материальная сторона дела (могли не только лишить авторского гонорара, но еще и взыскать постановочные расходы), и нежелание прослыть строптивым автором, с которым театры не решались бы впредь иметь дело, и много других факторов. Словом, голос единицы, в том числе и авторский, тоньше писка... Впрочем, смотря какой единицы.
Среди моих пьес, игравшихся на сцене тюза, была и такая: «Кругом шпионы!» Веселая комедия, она несла по моему замыслу и довольно серьезную мысль: беда, если бдительность перерастает в подозрительность. Тогда страдают от больших стараний не столько подозреваемые, сколько те, которые подозревают, особенно если у них еще и мозги набекрень. В комедии такими сверхподозрительными были фашисты, точнее эсэсовцы. Их безграничную подозрительность и высокомерие по отношению к окружающим смогли ловко использовать себе на пользу ребята из белорусского партизанского отряда.
По ходу действия на сцене появляется генерал войск СС Вандер-Вельде. Денщик ловко снимает с него шинель с красными отворотами, и генерал предстает перед зрителями, в данном конкретном случае перед приемной комиссией, с фантастическим количеством орденов, которые спускаются по груди с плеч намного ниже пояса. Более того, опытный актер Валерий Николаевич Рюмин, используя жанр пьесы, чтобы сделать свой выход еще смешнее, а может быть, и по другой, более утонченной, но не менее смешной причине, поворачивается спиной к залу, и зрители со смеху буквально валятся с кресел: ордена рядами стекают и по спине, так как на груди для них уже не хватает места. Для меня это тоже сюрприз – Рюмин придумал свой трюк буквально перед сдачей спектакля. Я хохочу вместе с другими, успевая заметить, как заливается смехом и председатель приемной комиссии, милая, всегда очень любезная крайкомовская дама. И каково же было мое удивление, когда ее резюмирующее выступление на разборе спектакля началось прямо с безапелляционных, обидных, прежде всего для артиста, слов:
– Ордена у генерала снять!
– Как? Все? – недоуменно спросил кто-то, писавший протокол комиссии.
– Ну, пять-шесть еще можно оставить. А остальные – убрать! Особенно со спины, с живота, да и на груди тоже проредить.
– Помилуйте! – я назвал ее по имени-отчеству. – Но это же так смешно!
– Не над тем смеетесь, Лев Израилевич.
– А по-моему, вы тоже очень смеялись. Разве тоже не над тем?
– Я-то понимаю, над чем смеялась! – не на шутку разозлилась председательша комиссии. – Но другие могут не понять.
Поймут, моя высокопоставленная оппонентша! И правильно поймут. Люди вообще-то народ понятливый.
Между прочим, артист Рюмин, сбросив по высокому приказу со своей груди и особенно со спины все лишние ордена, стал снова награждать себя потихоньку, возвращая каждый очередной спектакль по одному-два ордена на прежние места.
И зрители очень весело смеялись.
Они все, от школьников младших классов до усатых десятиклассников и студентов, прекрасно понимали, над чем смеются.
«ИЗВЕСТНЫЙ РИЖСКИЙ ГОРОДСКОЙ СУМАСШЕДШИЙ...»
Морозное зимнее утро. Громкий стук в дверь.
– Разрешите?
На пороге моего длинного узкого гостиничного пенала вырастает странного вида человек.
Старый уже, лет под семьдесят. Невысокий, но широченный и массивный, как старинный несгораемый шкаф. На огромной седой голове выделяются большие выпуклые, основательно косящие глаза.
– Писатель товарищ Квин? – спрашивает с настораживающей церемонностью.
– Он самый.
Человек с подчеркнутой лихостью, словно заправский армейский службист, прищелкивает далеко не новыми, но тщательно начищенными ботинками.
– Известный рижский городской сумасшедший Эдуард Салениек!
Вот так номер!.. Я действительно приехал в Ригу, чтобы по просьбе московского издательства «Детгиз» встретиться и поговорить, как мне было сказано, с начинающим латышским детским писателем Салениеком о возможном переводе его первой, кажется, книжки для ребят «Белочка Майга». Но старинный несгораемый шкаф? Но «известный рижский городской сумасшедший»?.. Обо всем этом я предупрежден не был и, надо признаться, растерялся.
А гость мой продолжает как ни в чем не бывало:
– Простите, надеюсь, вы еще не соизволили принять утреннюю порцию?
Ну вот, еще и алкоголик!
– Я имею в виду утреннюю порцию пищи, – тотчас же поправился он, словно угадав мои мысли. – Завтрак, иными словами. Я потому так и спешил, чтобы этого не случилось.
– И вы не опоздали. Сейчас спустимся в гостиничный буфет и изволим, как вы выразились...
– Нет, нет, нет! – он замахал длинными ручищами. – Мы, с вашего позволения, изволим отправиться ко мне домой. Обильный завтрак уже на столе, хозяйка на стреме. Правда, добираться будет долговато. Оба моих лимузина – и повседневный и гостевой – еще не сошли с конвейера. Так что скакать придется на городском рогаче. Но для такого случая заказан специальный, с мягкими сиденьями... Итак, извольте!
Он широко распахнул дверь номера и застыл в позе постового милиционера, пропускающего поток пешеходов.
Делать нечего. Надеваю зимнее пальто, шарф, перчатки, ушанку – на дворе январь, и в Риге сегодня не теплее, чем у нас в Сибири: хорошо за двадцать. К тому же порывистый ветер с моря. Тоже не подарок.
Странный начинающий писатель мой вышагивает рядом. Куцый пиджачок, без галстука, верхние пуговички на сорочке расстегнуты. Раздевался он, конечно, на вешалке в холле гостиницы.
Спускаемся вниз. Эдуард Салениек уверенно шагает мимо гардеробной прямо к выходу. Один его глаз хитро косит в мою сторону.
– Вы не забыли?..
– Одеться? Что вы! На память не жалуюсь.
Надо бы промолчать, но не получается. Достал он меня все-таки своим цирком.
– Как же вы так! Мороз, снег пошел.
– При снегопаде мороз помягче.
– Без пальто, без шапки...
– Без носков, – он задрал на ходу штанину, демонстрируя голую ногу в ботинке.
На троллейбусной остановке мой загадочный начинающий автор сжалился наконец надо мной:
– Понимаете, уважаемый писатель, я всю жизнь погибал от холода. Пока там, во мне, что-то не испортилось. Теперь погибаю от жары. Спасаюсь только зимой.
– Вот так? Голышом?
– Голышом?! Тогда знайте: пиджак надет исключительно из уважения к вам. Что подумают люди? Люди подумают: какой, простите, нормальный человек будет якшаться с этим безумцем?
Надо ли рассказывать, какими глазами смотрели на моего спутника укутанные люди в троллейбусе. И это помогло мне самостоятельно решить одну из загадок моего нового знакомого.
Известный рижский городской сумасшедший... А вы бы, интересно, встретив такого чудака на улице или в троллейбусе, иначе подумали?..
Путь действительно не ближний. Пока ехали, пока добирались от остановки троллейбуса до сосен, под которыми стоял дом Салениека, он многое успел рассказать о себе.
Деревню с крепостными латышами, со скотом, собаками и всем скарбом в начале девятнадцатого века купил у прибалтийского немецкого барона белорусский помещик. И стали латышские крестьяне белорусскими крепостными, ничего, впрочем, не изменив в своих обычаях и языке. Говорили, как и их предки, на латышском, свиней растили по-своему, на бекон – полоса сала, полоса мяса. Большую часть года привычно пробавлялись «скаба путрой» – кашей на кислом молоке.
Шли годы, десятилетия, Сменились века.
– Хочу в город, учиться, – сказал юный Эд отцу.
– Картошку буду посылать, когда смогу. Сало тоже. Денег не будет.
– Обойдусь.
И затопал в город. В лаптях, с котомкой, с сундучком, полным книг.
В Витебске, в гимназии, удивились, посмеялись – уж больно нескладным показался косоглазый парнишка. Но прогнать – не прогнали. Все равно сам уйдет.
«Лапотник» попался из упрямых. Недоедал – картошка поступала нечасто. Выручали случайные заработки. Кому дров поколет, кому тяжеленный чемодан поднесет от вокзала – благо силенкой господь не обидел. Но гранит науки грыз исправно. Даже стипендию пришлось ему выделить, правда не целую – половину.
Есть хотелось постоянно. На пиджачишке из домотканого сукна одни заплатки. Но с упорством истинного крестьянина, да еще латыша, прорывался вперед.
И прорвался. Гимназия позади. А что впереди светит? Впереди светила царская армия.
Армейская судьба занесла юного призывника далеко на север, в Архангельск. На севере и революцию встретил. Примкнул к латышским стрелкам – свои вроде. К постоянному недоеданию добавился еще и холод. Но все-таки главная беда: нехватка еды. Ему бы по комплекции вторую порцию, а не получал и половины. Постоянное желание есть входило в привычку. Ах, нечастые отцовские кульки с картофелем!
Воевал против белогвардейского генерала Миллера, против английских интервентов. Контузия, ранения. Мечтал в госпитале отъесться. Какое там! Кормили хуже, чем на фронте. Из-за этого последний раз махнул обратно в часть не долечившись, с кровоточащим швом на ране.
Прошла гражданская, прошли и годы нэпа. Кое-кто из латышских стрелков подался домой, в Латвию. Звали и Салениека. Он отказался. И Латвия ему не родная, да и Белоруссия тоже. Ни туда ни сюда не тянуло. А вот в Москву тянуло. Не потому, что белокаменная, не потому, что там, говорили, сытнее и всяких возможностей больше. Создалось в Москве в те годы издательство политэмигрантов на латышском языке «Прометейс». Вот туда и рвался Салениек. Была у него своя маленькая тайна: стал потихоньку пописывать. Но никому, разумеется, ни слова. Засмеют: «Писа-атель!»
Осуществилась мечта: перебрался Салениек в Москву, попал в «Прометейс». К счастью, к несчастью – кто скажет.
Поработал сначала корректором, потом редактором взяли попробовать: высокограмотный человек, гимназия за плечами.
И вдруг катастрофа. Да что там катастрофа: крушение мира! «Прометейс» со всеми своими столь заслуженными перед революцией сотрудниками за одну ночь перешел в ведение совсем не наркомпросовских органов. Как националистическая, троцкистская, антисоветская шпионская организация.
Быстрое и справедливое следствие, разумеется, все подтвердило. Расстреляли скоренько виднейшего латышского революционного писателя Линарда Лайцена. Его знаменитая во всем пролетарском мире книга «Взывающие корпуса» – об ужасах капиталистических тюрем – стала теперь взывать совсем по-другому.
Пустили в расход прочих видных деятелей латышской культуры – бывших красных стрелков.
А вот Салениек отделался легким испугом. Его не только не расстреляли, даже срок дали вполне гуманный: всего каких-то десять лет. Мудро рассудили справедливые судьи: за месяц-другой своего редакторствования в «Прометейсе» вырасти в серьезные шпионы Салениек просто не успел.
И сослали опять на север. В те самые привычные холода.
Срок он отсчитал до последней копеечки. А далее по приговору следовало вечное поселение. В тех же местах: чуть южнее Северного полюса.
И тут он не выдержал.
Директором школы на глухой лесной границе Латвии с Литвой – обе республики тем временем успели стать советскими – был назначен земляк Салениека, один из тех немногочисленных людей, которые лишних слов не роняют, а помочь людям добрым делом не боятся. Вот он чуть изменил соответствующим образом документ Салениека, и тот получил возможность перебраться к нему под крылышко в лесную, далекую от малых и больших столиц, школу. Сторожем. На краю света, в бездорожном болотном царстве. Кому в голову стукнет искать здесь беглеца? К тому же директор школы сумел убедить начальника местного отделения милиции, у которого хватало дел с мелкими атаманами – властителями окрестных болот, в полной безобидности приблудного тронутого старичка, и с этой стороны тоже его обезопасил.
Салениек исправно звонил в колокольчик, сколачивал рассохшиеся оконные рамы, чинил парты, двери. По ночам пописывал тихонечко рассказики – так, для себя, без всякой надежды опубликоваться.
В лесной школе создалась первая за всю ее историю пионерская организация. А какая это организация без своего органа – стенной газеты? А как ее издавать? Как нарисовать хотя бы заголовок?
Вездесущие и всезнающие голенастые мальчишки своими неведомыми путями пронюхали, что школьный сторож в этом деле мастак, даже что-то пишет в тетрадке, рисует, почти как настоящий художник. Ну и стали бегать за советом:
– Дядя Эдуард, помогите барабан с горном нарисовать. Ну, пожалуйста!
– Дядя Эдуард, мы тут стишок смешной написать хотим про Илзу: она на уроках в носу ковыряет. Помогите, пожалуйста.
– А загадку можно такую сочинить, чтобы отгадывали и смеялись?
Он и загадки сочинял, и стишки с критикой шалунов, и коротенькие рассказики с моралью.
Даже самому нравилось.
И вдруг беда, Зовет к себе Салениека друг-директор.
– Стряслось что?
– Стряслось, Эд. В милицию поступила вторая ориентировка на тебя. Больше закрывать глаза они не смогут. Единственное, о чем я их упросил, брать будут не сейчас, в середине недели, а в воскресенье. Справь себе полушубок, белье потеплей, всякую прочую мелочь. Вот деньги. Больше не могу, извини. Все, что нашлось в домашних запасах.
Что поделать? Это же как стихия: пожар, лавина, землетрясение. Сегодня обрушилось на тебя, завтра на другого...
Все подготовил Салениек. Теплую обувь, одежду. Собрал еду на дорогу. Сегодня суббота, последний, значит, денек на этой благословенной земле.
В ночь с субботы на воскресенье на поселочек внезапно наваливается банда зеленых (или черных, или синих, или красных с белой полоской) из ближнего болота. Сгоняют по списку местных активистов. Идут и за сторожем в школу.
– Остыньте, господа зеленые. Нашли активиста! Я только из их лагеря.
