Текст книги "Улица Королевы Вильгельмины: Повесть о странностях времени"

Автор книги: Лев Квин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 23 страниц)

– А кто пионерский отряд в школе создал? А кто учит сопляков распевать дьявольские песни? Кто подзуживает их издеваться всенародно над детьми почтенных родителей? Перевертыш! Агент!

– А вы, исчадие болотное, остатки разума утопили, видно, в своей лягушачьей жиже.

– Молчать! – и гонят прикладом.

А дальше порядок известный: отобранных, всех до единого, к стенке. И торопливые выстрелы из винтовок и автоматов.

Убитые, раненые. Добивать свои жертвы у болотных героев времени не хватило. Кто-то прибежал, заорал, что на лесной дороге гудят автомобильные моторы, и бандиты мигом растворились в своих топях.

Среди нескольких стонущих раненых обнаружили и школьного сторожа.

Героя, посмевшего отчитать бандитов, лечат в районной больнице. Корреспондент районки готовит о нем очерк на целую полосу. Да вот только материал все время уточняется и правится. Корреспондент нервничает, бегает по начальству: «Как же? Знаете, как он их честил! Все люди слышали!»

Бедняга, он никак в толк не возьмет, что этому очерку НИКОГДА не появиться в газете.

Как только раны слегка подживают, из ближайшего города появляется на спецмашине вооруженный конвой и сторож лесной школы опять отбывает на север. Далеко-далеко, где холодно-холодно. Туда, где судебным приговором определено ему до гроба постоянное место жительства.

Отправляют его туда босым и голым. Болотные братья уволокли с собой все собранное с людской помощью добро: и валенки, и полушубок, и теплую шапку, и все прочее. Им ведь по ночам в сырых землянках тоже зябко. Тоже хочется натянуть на себя что-нибудь потеплее...

Вот так! И жизнь била наотмашь, и чужие били, и свои. И каждый норовил побольнее...

Пока мы добирались до отдаленного района Риги, где жил Салениек, он, без конца рассыпая свои шутки-прибаутки, то и дело подмигивая и посмеиваясь, как будто ничего веселее на свете и не бывает, рассказал мне о несостоявшихся своих мечтаниях, о похороненных заживо писательских замыслах, о такой судьбе человеческой, что злее и не придумаешь...

Дома, в своей небольшой квартирке, Эдуард Салениек с отменной галантностью стягивает с меня пальто, принимает шапку. Торжественно ведет в светлую комнату посреди которой стоит квадратный стол, заваленный всяческой снедью.

– Моя супруга, – представляет скромную женщину в передничке с вышитым разноцветным орнаментом. Она стоит у стены, скрестив натруженные, привычные, видно, ко всякой работе руки.

Салениек преобразился. Теперь он заправский хозяин стола. Усаживает меня, заботливо пододвинув стул, осторожно берет за краешек большую тарелку, стоящую передо мной.

– Проголодались?.. Ну, разумеется. Ничего, сейчас подкинем вам дровишек в топку, – и начинает шуровать ножом и вилкой.

Шпроты укладываются в два слоя, горка колбасных кружков, несколько увесистых шматков тающей во рту латышской ветчины...

– Эдуард Янович! – пытаюсь я и словами остановить хозяина, и за руки его хватаю. – Что вы делаете! Да погодите! Мне ведь всего этого и до вечера не одолеть.

– «Эдуардова уха»? – косит на меня смеющийся глаз. И решительно отводит все мои возражения. – Продукты высшего качества и высочайшей калорийности. К тому же очень вкусные. Десять минут – и добавки попросите.

Очевидно, для эстетической цельности картины водружает поверх горы несколько крепеньких маринованных боровичков:

– Каково, а? – и ставит передо мной тяжело нагруженную тарелку.

А у самого на такой же необъятной тарелке жмутся друг к другу – курам на смех! – две жалкие шпротинки, видать, самые тощие из всей банки.

И тут же со стремительностью, почти невероятной для его массивного корпуса, поворачивается к жене:

– А ты чего ждешь! Ай-яй-яй, жена! Знаешь, как у них там в Сибири принято? Кушать и запивать! Запивать и кушать! Единым непрерывным процессом. Поставь-ка кофе, да пошустрее, пожалуйста!

И как только она удаляется на кухню в конце коридора, начинается нечто совсем непонятное. Салениек обеими руками шустро передвигает к себе мою тарелку, заваленную снедью, а на ее место ставит свою с двумя шпротными заморышами.

И начинает есть. Впрочем, нет, не есть. Даже затрудняюсь подобрать соответствующее слово. Быстро, на предельной скорости мечет в свой широко разинутый рот все подряд, как в паровозную топку. И ветчину, и колбасные кружки, и шпроты, и боровички. Мечет безостановочно, заглатывает, почти не жуя.

И еще умудряется пояснять – этого, вероятно, настоятельно требует мой совершенно ошарашенный вид:

– Говорил же вам: я всегда голодал... Причина: где взять харчи? Нет харчей, нет денег... А топка без дров пламени не дает... Писать тянуло, ах как тянуло!.. Беру огрызок карандаша. И что? Как импотент! Корябаю жалкие бездарные строчки, а перед глазами хлеб, много хлеба, мягкого хлеба, пахучего... Не знаю, говорят, кто-то там литературный шедевр с голодухи накропал. Не знаю. Может быть. Все может быть... А я плакал... Я рыдал от бессилия... Зато теперь... О-о, теперь у меня есть на что загружать топку! И плита моя скворчит вовсю. На ней жарится, парится, варится, успевай только стряпать. Так вот надо же – новая беда навалилась. Врачи! Сердце, печень, почки, что там еще у человека внутри? Говорят: есть мне нельзя, голодать надо. Лечебное голодание. Всю жизнь было простое, теперь лечебное. На двадцать четыре часа проживу больше. Умники-разумники, профессора-кандидаты! И жене голову задурили. Продукты у нас в доме всегда под замком. Да-да! Для моего же блага. Тс-с-с!

И он с явно привычной ловкостью производит замену. Пустая тарелка возвращается ко мне, другая, с одинокими шпротинками в середине – к нему, на свое законное место.

Да, сочувствующие хозяину гости навещают, видно, этот дом нередко.

Появляется из кухни хозяйка. В одной руке кофейник, в другой сливочник. Взгляд ее падает на мою опустошенную тарелку. Глаза расширяются, Мне стыдно. Кровь горячей волной заливает лицо. Боже, из каких-таких краев возник этот оголодавший писатель?! – наверняка поражается она.

Или я ошибаюсь и она догадывается?

Эдуард Салениек, довольно урча, устраивает целое представление с двумя несчастными шпротами, обгладывая их и обсасывая, собирая кусочком хлеба капли янтарного масла на тарелке. Потом вдруг «случайно» роняет взгляд на мою тарелку:

– Жена, жена, так не пойдет! У гостя на тарелке пусто, как у батрака в закромах. Разве это и есть хваленое латышское гостеприимство? Добавки ему, добавки! Или ты хочешь, чтобы уважаемый писатель ославил меня на всю Москву, на всю Сибирь? Мало тебе, что я известный рижский городской сумасшедший? Хочешь, чтобы перевели в ранг повыше?

Она, извиняясь за невнимательность, накладывает мне новую порцию еды.

И тонко, едва заметно, одними глазами, улыбается при этом.

Нет, знает она, точно знает!

За три года знакомства с Эдуардом Салениеком я перевел три его книги для детей.

За три года нашего знакомства Эдуард Салениек написал три новых больших романа (не для детей). До этого у него их было два.

«Пальто, сшитое из лоскутов».

«Второе пальто, сшитое из лоскутов».

«Третье пальто, сшитое из лоскутов».

Это романы-воспоминания, продолжающие друг друга по времени, полные и горя, и смеха, и слез, настоящие шедевры латышской литературы послевоенных лет.

«Четвертое пальто, сшитое из лоскутов» осталось ненаписанным...

Напрасно пассажиры троллейбуса, следующего из района Агенскалнских сосен по направлению к центру, ищут глазами привычную массивную фигуру «известного рижского городского сумасшедшего».

Его нет и не будет никогда.

Жаркое пламя больше не бушует в остывшей топке.

ГОРЬКИЙ ДЫМ КОСТРОВ
Документальная повесть

ЗАБОТЫ КАПИТАНА ШРЕДЕРА

На оперативном совещании у начальника фашистской контрразведывательной группы, посланной с особым заданием в районный центр Новоселье, что неподалеку от Пскова, на территории, оккупированной гитлеровцами, кто-то из работников впервые упомянул о нелепом слухе, ходившем среди русского населения. Комиссаром одного из ближних партизанских отрядов якобы является... немец. Капитан абвера Шредер, начальник группы, не воспринял этот слух всерьез:

– Русские так напуганы мощью германского оружия, что им повсюду мерещатся немцы. Даже среди лесного сброда.

И сам первый рассмеялся.

Подчиненные тоже почтительно хохотнули, хотя и несколько сдержанно. Шутка начальника вызвала у них двойственное ощущение.

С одной стороны, слух действительно нелепый. Ну откуда взяться среди партизан немцу, да еще в ранге комиссара? Ведь известно, что даже своим, советским, немцам Сталин не доверяет настолько, что переселил их всех в глубь страны. С другой стороны, насчет запуганности русских капитан Шредер, мягко говоря, несколько сгустил краски. Это ведь не сорок первый или сорок второй год, когда германские власти чувствовали себя полными хозяевами оккупированной территории и даже издали здесь, в городе Пскове, собственные марки с немецкой надписью «Плескау», как бы перечеркивая навсегда прежнее название старинного русского города. Теперь же, после Сталинграда, шутка капитана прозвучала явно устаревшей и даже несколько двусмысленной. Русские запуганы! А постоянные «сокращения» линии фронта, иначе говоря, довольно беспорядочные отступления? А целый партизанский край тут же, у них под боком? А бесконечные диверсии на железных дорогах, заставляющие зябко ежиться всех, кому предстоит следовать в воинских эшелонах по оккупированной территории? А дерзкие нападения на крупные гарнизоны, теперь уже не только по ночам, но и все чаще и чаще среди бела дня?

Русские запуганы...

Впрочем, шутка есть шутка, пусть и не совсем удачная.

Сам капитан Шредер, человек неглупый и опытный контрразведчик, так и не придал тогда особого значения слуху о комиссаре-немце. Хотя он, этот слух, в отличие от других подобного рода нелепых россказней, по донесениям агентов, возникал вновь и вновь.

И вдруг, как гром среди ясного неба, шифровка из управления контрразведки:

«По полученным еще не проверенным сведениям среди террористических групп в вашей сфере деятельности наличествуют отдельные лица немецкого происхождения, в том числе и среди большевистских политических работников.

Вам предлагается:

1) либо доказательно опровергнуть эти сведения;

2) либо принять все возможные меры к пленению упомянутых лиц или, по меньшей мере, одного лица, с последующей немедленной отправкой в управление для производства следствия».

Капитан Шредер зло выругался. Он сразу же сообразил, что «непроверенные сведения» попали в управление благодаря стараниям его нового заместителя, присланного в Новоселье прямо из Берлина, юного очкарика с выпуклым прыщавым лбом. Явно имея высоких покровителей, тот стремился за год-два сделать в контрразведке карьеру, на которую капитану Шредеру понадобился добрый десяток лет.

Но приказ есть приказ. Для его выполнения пришлось пустить в ход тайного агента из совсем других мест, временно выведенного из игры и работавшего в Новоселье на лесопилке. Этого субъекта по имени, а может быть и по присвоенной ему гитлеровцами кличке, Федор, – фамилии его история не сохранила ни в документах, ни в памяти участников описываемых событий – капитан Шредер приберегал для особо важных дел.

План засылки Федора к партизанам, действовавшим в ближних лесах, разработал капитан лично. Для обеспечения успеха операции хитроумно пожертвовали одним из полицейских начальников, изрядно досадившим населению Новоселья своим непомерным лихоимством и жестокостью. Он был убит, как оповещали расклеенные по поселку листки, «неизвестным бандитом», за поимку которого те же листки сулили крупную сумму в германских оккупационных марках.

Как и рассчитывал Шредер, план удался, и Федор был принят в партизанском отряде чуть ли не как герой. Однако через некоторое время там заподозрили неладное. То ли к партизанам просочились слухи о прежних тайных связях Федора с оккупантами, то ли он в чем-либо дал маху и саморазоблачился. Словом, пришлось ему спасаться бегством. И вот Федор предстал перед Шредером.

– Ну? – нетерпеливо поторопил капитан, в виде особой чести усадив агента в кожаное кресло возле своего стола.

– Чтобы точно – трудно сказать. Но кой-кто считает – и в самом деле немец.

Шредер поморщился. Этот вариант устраивал его меньше всего. Теперь покоя не будет от начальства, пока он не добудет комиссара живым или мертвым.

– Почему считает?

– Как сказать... Считают – и все. На лице ведь у него не написано.

– А какой он есть на вид?

– Ну какой?.. Сухопарый, жилистый.

– А по-русски как говорит?

– Ну как говорит...

– Без акцент?

– Хорошо говорит.

– А как есть его фамилия?

– Фрезин вроде.

– Слава тебе, о боже! – Шредер облегченно рассмеялся. – Ты есть дурачок, Теодор. Прошу меня извинить за применение грубого слова. Окончание «ин» есть весьма характерно именно для русских, а не для германских фамилий. По своему самому широкому распространению на первом месте в России есть фамилии с окончанием «ов» – Иванов, Петров, Сидоров, Смирнов. Около пятьдесят процентов всего наличного населения. А на втором месте есть окончание «ин» – Басин, Марьин, Ильин. Даже... – он настораживающе поднял палец, – даже Шталин... А ты, Теодор, заявляешь – немец!

Федор неловко заерзал на стуле.

– Ну, не знаю... Так говорят...

– Мало что говорят. Есть ведь такая русская поговорка: говорят, что кур подвергают доению. Необходимо анализировать... Как, например, есть его имя и отечество?

– Иван Иванович. Это уж точно!

Шредер окончательно развеселился:

– Нет, ты не есть дурачок, Теодор. Ты есть совершенно лишенный всяких способностей к анализированию человек. Ну где ты встречался с таким германцем – Иван Иванович по имени и отечеству? Это же есть чистейшее русское имя, отечество, фамилия: Иван Иванович Фрезин... Хорошо, Теодор, ты можешь идти.

– А куда? – сразу забеспокоился Федор.

В самом деле – куда? Капитан Шредер ненадолго задумался. Обратно на лесопилку хода ему нет – у лесной братии длинные руки. А Теодор, хоть он уже и разоблачен и как секретный агент никакой ценности больше не представляет, может еще сослужить свою последнюю службу. Хотя бы как тот полицейский...

– Тебя возьмут на должность в ортскомендатуру – я отдам распоряжение.

Тот счастливо разулыбался.

– Будешь там производить всякие хозяйственные поручения.

– Премного вам благодарен, господин капитан!

– Да, да...

Он протянул Федору руку для пожатия и отпустил. Потом вызвал к себе заместителя:

– Данные насчет комиссара-немца не подтвердились, – капитан Шредер смотрел покрасневшему очкарику прямо в глаза. – Готовьте ответ на шифровку управления.

– Слушаюсь, герр капитан!

Заместитель повернулся по-уставному и вышел. А капитан смотрел ему вслед и ехидно улыбался, покачивая головой. Нет, приятель, карьеры в контрразведке тебе не сделать!

Очкарик официально ничего не знал о шифровке – она пришла на имя начальника. И не догадался, хотя бы для виду, спросить, о какой именно шифровке идет речь...

Вскоре капитан Шредер среди множества всяких забот позабыл об этой истории и о Федоре-Теодоре, которого определил в комендатуру. Не очень-то его затронул и обеспокоенный звонок коменданта, последовавший недели через две-три. Оказывается, Федор, отправленный за дровами на опушку ближнего леса, неожиданно исчез. А вскоре его труп со следами пулевых ранений был случайно обнаружен на лесной дороге.

Капитан Шредер отнесся к сообщению коменданта с разумным спокойствием. Что ж, война есть война! Ежедневно, ежечасно, ежеминутно гибнут люди, куда более достойные и нужные великой Германии, чем этот Теодор.

Интересно, удалось бы сохранить фашистскому контрразведчику разумное спокойствие, если бы он узнал, что предателя Федора собственноручно убил советский комиссар, а точнее политрук разведывательно-диверсионной партизанской группы?

Тот самый Иван Иванович Фрезин.

Точнее Фризен.

А если уж совсем точно – Иоганн Иоганнович Фризен.

Немец.

Советский немец.

ТРОЕ ИЗ КУЛУНДЫ

Примерно за год до описанных выше событий, в самое тяжелое для советской страны время, в небольшом среднерусском городке лейтенант из местной военной комендатуры Красной Армии поздним зимним вечером негромко постучал в ставень деревянного дома на окраине.

– Кого бог принес?

Хозяин дома, инвалид войны, бывший фронтовик, старший сержант, настороженно уставился в темноту. Ночной час, совсем близко фронт, мало ли кто шастает в ночи.

– Свои, свои! Квартиранта к тебе привел на постой, открывай!

– Счас! – сразу успокоился хозяин, услышав знакомый голос.

Не так давно его вызывали в комендатуру, спросили, не может ли он предоставить пустующую комнату для размещения военных, командированных в городок по делам службы. Он согласился без долгих раздумий – понравилось, что попросили уважительно, а не в приказном порядке, как обычно водилось в военную пору.

– Вот, знакомься. Человек приезжий, – кратко и невнятно представил лейтенант своего спутника, когда хозяин пустил их в дом. – Поживет у тебя дней с десяток. А то и месяц. А то и два. Словом, сколько понадобится.

– Иван Иванович, – назвал себя новый квартирант, скинув с плеч «сидор», и протянул руку. Рука у него была крепкая и мозолистая; привычная, видать, к физическому труду.

Лейтенант из комендатуры ушел. Иван Иванович расположился в отведенной для постояльцев комнате. В ней стояло три солдатские койки – их вместе с постельными принадлежностями забросили недавно к инвалиду на стареньком дребезжащем комендантском грузовичке. Пользуясь правом выбора, приезжий занял ту, которая была поближе к окну.

– С фронта, что ль? – спросил старший сержант. Он никак не мог определить, что перед ним за птица. Обмундирование вроде военное, но без погон.

– Нет, – коротко ответил тот.

– Так-так... А откуда сам?

– Из Кулунды.

– Что это такое?

– Село на Алтае. В Сибири.

– А-а, – уважительно протянул старший сержант, – Сибирь... «Не слишком разговорчивый. Может, устал с дороги? Да и время позднее». – Ну, пора на боковую! – не стал больше расспрашивать старший сержант. – Спокойной тебе ночи!

Выспится, отдохнет – сам потом разговорится, не остановишь.

Но расчеты хозяина не оправдались. По натуре молчаливый, сдержанный, Иван Иванович не был расположен к долгим душеспасительным беседам. К тому же его предупредили, чтобы он не особенно распространялся о себе.

Первые дни Иван Иванович долгими часами бродил по тихим улицам незнакомого городка, возвращаясь к себе лишь поздним вечером, когда в доме уже спали. Потом, раздобыв в комендатуре книги, засел за них, почти не выходя из своей комнаты, к великому неудовольствию хозяина-инвалида, которому не терпелось почесать язык с приезжим из Сибири. Затем, когда и читать надоело, опять стал целыми днями пропадать в городке и бродить по живописным окрестностям.

Такой санаторный образ жизни порядком осточертел жаждавшему дела Ивану Ивановичу. Наконец не вытерпел и сходил к определившему его на постой начальству, хотя это и не рекомендовалось делать без особой надобности.

– Зачем явился?

– Когда, скажите? Сил никаких уже нет!

– Терпи!

– Намекните хоть!

– Придет час – не намекнем, прикажем!

Сколько же можно ждать! Никогда не думал Иван Иванович, не знавший в своей жизни, пожалуй, ни одного по-настоящему свободного дня, что это за такая нудная и утомительная работа – ничегонеделание!

Однажды, вернувшись домой после очередной бесцельной ходьбы по исхоженным вдоль и поперек улицам, застал у себя в комнате нового жильца. Узнал его с первого же взгляда. Георг Баумгертнер. Старый знакомый, земляк. Их семьи там, в Кулунде, дружат, поддерживая друг друга в трудную пору. Шагнул к нему обрадованно:

– Георг!

– Иван! – поразился тот. – Вот так встреча! – и кинулся обнимать.

– Ты тоже здесь? – Иван Иванович одобрительно хлопнул его по плечу. – Я рад, очень рад!

Баумгертнер, чуть рисуясь, откинул со лба светлую прядь.

– А где же еще могу быть я, коммунист, в этот тяжкий для родины час?

Иван Иванович едва заметно поморщился. Он сам не умел произносить напыщенных речей и не любил, когда это делали другие.

Вдвоем стало легче коротать надоевший до отвращения досуг. За разговорами о семьях, за воспоминаниями о добрых довоенных днях время текло незаметнее.

А тут и третий нагрянул.

– Можно?

В комнату вошел высокий, стройный, ладный мужчина. Сразу почувствовалась военная косточка, несмотря на то, что он тоже не носил знаков различия. Представился:

– Михаил Ассельборн... Разрешите? – подошел к окну, распахнул. – Накурено. Да и жарко. Видно, хозяин-добряк, дров не жалеет, – взгляд у него был со смешинкой. – Простуды не боитесь? Хотя глоток свежего воздуха и больным не повредит...

Потом, когда познакомились поближе, Георг, внимательно приглядевшись, спросил:

– Скажите, а не видел ли я вас раньше на Алтае, в Кулундинской МТС?

Тот пожал плечами, усмехнулся:

– Что ж, у вас хорошая зрительная память...

– На бензозаправочной станции?

– Да. Я руководил там одно время... бочками с бензином.

– А до этого?

– В армии служил.

– Где? – допытывался Георг, хотя видно было, что Ассельборну не очень приятен этот разговор.

– На Дальнем Востоке, – и, решительно кладя конец дальнейшим расспросам, спросил сам: – На лыжах ходите?

Иван Иванович и Георг переглянулись.

– Нет...

– И напрасно. Во-первых, само по себе большое удовольствие. Во-вторых, может понадобиться. Да и такие шикарные места кругом – грех не побегать. Завтра же начнем – идет?

– А лыжи?

– Это я беру на себя.

На следующий день он раздобыл с помощью коменданта три пары лыж. И началось! Иван Иванович, никогда прежде не ходивший на лыжах, и кряхтел, и пыхтел, беспомощно барахтаясь в снегу на крутых склонах холмов. Наконец взмолился:

– Сдаюсь!

– Никакой пощады! – смеялся безжалостный инструктор. – По-суворовски: тяжело в учении, легко в бою. А ну, еще раз! Нет, нет, от самой макушки...

По вечерам, усталые, измученные, расправившись в два счета со скудным ужином в комендантской столовой, до глубокой ночи жарко спорили в своей комнатушке. Ассельборн, в отличие от Ивана Ивановича, открыто посмеивался над Георгом, любителем высокопарных фраз. Тот кипятился, лез в бутылку, незаметно переходил с русского на немецкий и снова на русский.

А хозяин-инвалид, лежа за стенкой, настороженно прислушивался к незнакомой речи.

Кончилось тем, что он, одолеваемый беспокойством, заявился к. знакомому лейтенанту из комендатуры:

– Слушай, лейтенант, а они, случаем, не... оттуда?

– С чего ты взял?

– Да вот, балакают вроде по-ихнему.

– А ты что, немецкий знаешь?

– Знать не знаю, откуда мне его знать? Только не русский это – факт!

– Ну друг, даешь! Мало ли языков у нас в Советском Союзе? Может, по-латышски говорят, по-литовски, по-молдавски, еще по какому, – успокаивал лейтенант.

– Нет, ты все же прямо скажи: люди-то верные? Может, лучше мне все-таки в «Смерш» слетать?

– Да никуда летать не надо. Я тебе за них как за самого себя ручаюсь.

– Ну, если только так...

И вдруг квартирантов не стало. В одну минуту. Заявились днем все трое, торопливо побросали в вещмешки свои нехитрые пожитки. «Спасибо», «до свидания» – и поминай как звали!

Куда исчезли? Откуда пришли? И что за люди такие? Ничего не знал бывший фронтовик, хотя и часто вспоминал потом своих странных жильцов.

А они в это время уже находились в лесном лагере возле городка. Кончился период вынужденного безделья. Наступила пора активной подготовки к боевым действиям.

Топография, ориентировка на местности, приемы боя без оружия, шифровка и дешифровка, минирование, радиодело – всему, что может потребоваться в тылу врага, обучались трое из Кулунды. Всему, кроме языка. Немецким они владели в совершенстве – их родной язык.

Им предстояло действовать в составе разведывательно-диверсионных партизанских групп. Они сами добровольно решили стать на этот, пожалуй, самый трудный путь борьбы.

Первым отправлялся во вражеский тыл Георг Баумгертнер. Его, более старшего по возрасту и имевшего опыт работы с людьми, посылали одним из руководителей группы. В дни, предшествовавшие отправке, Георг стал хмурым, молчаливым. Уставится вдруг в одну точку и смотрит, смотрит не отрываясь.

– Что с тобой? – допытывался Иван Иванович.

Тот сначала только отмахивался. Но потом вдруг его прорвало:

– Голова кругом! День и ночь о семье думаю!.. Слушай, Иван, если что со мной случится...

– Не продолжай, – остановил его Иван Иванович. – Обижаешь. Об этом даже и говорить не следует.

– Спасибо!.. Предчувствия недобрые гложут, – откровенно признался Георг. – Да и ребята что-то не очень по душе. Особенно один – типичный уголовник! Словом, сомневаюсь я в них. Как бы не подвели!

И как ни старался Иван Иванович развеять его дурные мысли, Георг до самого дня отправки так и проходил мрачным, словно предгрозовое небо. Только просил Ассельборну ничего не говорить. Этому бы одно: понасмешничать, дай лишь повод!

Вот говорят: не верь предчувствиям, пустое это дело! А ведь как им не верить, если с Георгом и в самом деле стряслась беда. Сначала от группы не было никаких известий – но это на первых порах так и положено. Признаки неблагополучия появились, когда группа в назначенное время не вышла на радиосвязь. Не дала она о себе знать и в последующие дни. А потом поступили невеселые вести из других партизанских подразделений. По их сообщениям, гитлеровцами в районе высадки был перехвачен небольшой парашютный десант.

Все данные указывали на то, что это и была группа Георга...

В последнем письме, отправленном в Кулунду жене Катерине перед высадкой во вражеский тыл, Иван Иванович настоятельно требует от нее проявлять как можно больше заботы о семье Георга. «Заводишь тесто – им половину. Останется в подполье всего две картофелины – первую им и только вторую себе и детям!»

Глубокой ночью на большой высоте перелетели линию фронта, время от времени обозначавшуюся далеко внизу вспышками разрывов и едва заметными цепочками трассирующих пуль.

Высадка произошла в Ленинградской области, в лесном массиве, на границе обширного партизанского края.

Михаил Ассельборн прилетел туда комиссаром партизанского отряда, Иван Иванович – политруком разведывательно-диверсионной группы.