Текст книги "Улица Королевы Вильгельмины: Повесть о странностях времени"
Автор книги: Лев Квин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 23 страниц)
– А можно спросить ее насчет кочета?
– Почему же нельзя? – слегка обиженный, я повернулся к словачке. – Мадам, у вас на табличке: «Позор, злы кочет». Не «пес», а «кочет»?
– Нема, нема уж того кочета, – она тщательно отерла кончиком цветного платка каждый глаз в отдельности. – А был кочет, был. Такой молодец. Как чужак заберется во двор, скакнет на голову и норовит клюнуть, да побольнее.
Я перевел.
– А где он теперь?
– Сварили и съели.
– Нечего было есть? – сразу же прониклась сочувствием Зоя.
– Господи! И гуси! И ути! И курицы! Да всего полно.
– Почему ж тогда?
– А немцы тогда отступали с Грону. Староста прибежал и приказал сейчас же отрубить кочету голову, Запрыгнет, говорит, на немецкого офицера, а тот возьмет и велит спалить всю деревню.
Словачка сложила посуду в ведро:
– Больше ничего не треба, господин полковник?
Я рассмеялся:
– Был полковником. Вот только вчера разжаловали.
– Еще будете, еще будете. Молодой совсем... Ну, спасибочки, спасибочки вам, добри люди.
Она хлопнула калиткой. Лязгнула щеколда.
– Что ты смеялся?
О, вот уже и на «ты».
– Она назвала меня полковником.
– Будешь!
Мне стало еще смешнее:
– Вот-вот! Она тоже так сказала, что буду.
– Смейся, смейся!.. А ведь зеленоглазые – вещуньи... Мне еще бабушка говорила.
Видно, Зоя была совсем не прочь продолжить наш веселый треп.
Но тут...
Но тут, в самый неподходящий момент, с того конца улицы донесся нестройный девичий хор:
– Зоя! Бегом! Едем! Зойка, скорее!
– Ой! – и понеслась к своей полуторке, небрежно махнув мне на прощанье. – До свидания, старший лейтенант.
– Где? – крикнул я вслед. – Где свидимся? И когда?
– В Москве, конечно. В шесть часов вечера после войны.
Ее немудрящая шутка, гулявшая тогда по всему фронту, вдруг заставила сжаться сердце. Жди! Так только в фильмах бывает!
Я смотрел, как она подбежала к подругам, как те, уже с машины, протянули ей руки, затащили в кузов.
И полуторка тронулась нехотя, протестующе визжа и фыркая клубами черного дыма. Сначала вроде бы ко мне, а потом развернулась и потащилась в обратную от меня сторону.
А Зоя, завязав косынку, снова помахала мне.
Хорошая девчонка!
Веселая! Добрая, миленькая такая. И красивая! А глаза в самом деле зеленые. Или голубые? Или все-таки зеленые?
Вот болван! Смотрел, смотрел во все глаза – и даже глаз не разглядел.
События понеслись, как усталая лошадь, почуявшая вдруг близкий конец пути. Санкт-Пельтен, Баден...
Меня крутило и бросало, как щепку в водовороте. Метался на перекладных, на нашем фанерном По-2, гонялся за нужным человеком на своих двоих. Пасечник совсем не то, что Безвесельный, не давал нашему брату трепаться с хихикающими, остроязыкими, все знающими канцеляристками. Вперед и вперед! И, главное, – дальше и дальше от седьмой гвардейской. Та уже подбиралась к Праге, а я трясся на По-2 к озеру Нойзидлер – там объявился неизвестный никому доселе антифашистский партизанский отряд аж из пяти штыков во главе с католическим ксендзом. Что это? Перевертыши? Попытка по дешевке нажить политический капитал у будущей власти?
И вдруг щепка легла на дно, перестав не только мотаться, но и вообще ощущать какое-либо движение.
У меня есть маленькая фотокарточка, которую я вот уже пятьдесят лет храню как зеницу ока. На подоконнике, возле распахнутого окна, сидит молоденькая девушка-лейтенант.
А на обороте надпись:
«Льву Квину. Сидя на окне в ожидании конца войны. 8 мая 1945 г. Тоня Цуранова».
Жена того самого летчика, с которым я несколькими днями раньше мотался на озеро Нойзидлер. Не какая-нибудь ППЖ, а самая настоящая, законным образом зарегистрированная в загсе жена. Отличная, между прочим, девчонка.
Мы уже тогда знали, что война завершена. Гитлеровские вояки подписали акт безоговорочной капитуляции восьмого мая.
Война кончилась. И началось совсем другое, странное напряженное ожидание неизвестно чего. Что с нами будет? Со всех сторон наползали слухи, один противоречивее другого. Вот-вот демобилизуют. Нет, не демобилизуют, а отправят воевать с Японией. Уже улетел на восток командующий нашим фронтом маршал Малиновский со штабом. А войска вот-вот будут погружены в эшелоны – и цугом через всю матушку-Русь. Да, утверждали третьи, воевать с Японией – это точно. Но не всем. Седьмая гвардейская действительно сразится с самураями, а остальные – еще неизвестно. Да нет, седьмая гвардейская как раз останется на месте, а вот все другие армии...
А тут еще и Пасечника срочно отозвали в Киев в распоряжение Украинской академии наук. Он действительно оказался атомщиком, причем видным. Демобилизовавшись, быстро зашагал по ученым ступеням от членкора до известного академика, директора института ядерной физики Украины.
А мы болтались без дела в пыльном городке недалеко от Будапешта и разлагались со страшной силой. Кто купался в палинке – венгерской персиковой водке, кто стал жадно охотиться за всяким барахлом, а кто промышлял по местным девушкам и замужним женщинам, весьма охочим до страшных рогатых и бородатых большевиков, которыми их четыре года пугала фашистская пропаганда.
А я ел себя поедом, что не догадался взять у Зои ее московский адрес – она-то уж сразу уедет: вольнонаемная же. Но тешил себя тем, что знаю имя и фамилию. Сколько в Москве Зой Лотковых, всех обегаю,
Но вот прибыли спецы из отдела кадров фронта и взялись за наши души: того в ад – то бишь в роту, того в рай – то бишь демобилизовать, того в чистилище – то бишь в резерв с неопределенным еще будущим.
Меня спросили:
– Японский знаешь?
Я рассмеялся:
– А латышский не пойдет?
– Отставить шуточки!.. Корейский, маньчжурский?.. Нет?.. Так вот тебе направление.
Я прочитал, слегка ошеломленный:
«Будапешт, воинская часть такая-то. В распоряжение гвардии подполковника Гуркина».
– Знаешь его?
– Вроде знаю.
– Он за тебя с самим Тевченковым сражался – пыль столбом. И, представляешь, выдрал по кускам!
Генерал-лейтенант Тевченков – начальник политуправления фронта. Если он заупрямится, у него ни взять, ни выпросить – только свирепеет. Чего это Гуркин решил из-за меня лезть на рожон?
Ответ напрашивался сам собой: мой венгерский.
И я сразу решил: если переводчиком – ни за что на свете! Корпеть за бумагами, подслуживать начальству – ни за что!
Вот в таком воинственном настроении я и заявился со своим полупустым брякающим чемоданом – бритвенный прибор, мыльница, зубная щетка, смена белья, два-три словаря – в будапештскую комендатуру. Там мне подробно разъяснили, как попасть в «хозяйство Гуркина», и, проехав на двух ярко-желтых как только что вылупившиеся цыплята трамваях, я оказался на улице Королевы Вильгельмины перед домом номер четыре.
Вот это дом так дом! Целый дворец со сводчатыми окнами, шикарным подъездом из фасонного чугуна и толстого сантиметрового стекла, с шикарной вертушкой на флюгере.
У ворот красноармеец с синими петлицами и винтовкой с примкнутым штыком – из полка НКВД. Прочитал, шевеля губами, мое направление, приотворил щелочку в чугунной ограде. Мол, не велика шишка, втянет живот, проберется – не зацепится.
И вот я в просторном вестибюле с мраморными ступенями, потом в круглом холле с полом, застланным толстым ковром, в котором тонут ноги, и с круглым стеклянным фонарем на уровне третьего этажа. И дверь с резными узорами. А на ней прозаическая бумажка с машинописной надписью: «Приемная». И от руки тушью по-венгерски: «Фогадотерем», что означает то же самое.
Куда я попал? Это и есть дом номер четыре? С дрожащими от напряжения коленками делаю несколько неслышных шагов к двери, нажимаю пружинистую полуметровую золоченую ручку и оказываюсь в большой комнате с таким же ковром, как и в холле, и розовыми шелковыми обоями.
Шикарные белые столы с гнутыми ножками. Стеклянная снизу доверху дверь на такую же стеклянную веранду. Слева и справа две белые двери – высокие, чуть ли не до потолка – и тоже с накладными витиеватыми узорами. А возле правой двери стол – ну как он сюда попал, такой убогий! Обычный, даже слегка драный канцелярский шатконогий письменный стол. А за ним, очевидно, для полноты контраста, армейский железный шкаф-сейф – грязно-коричневый, облупленный, кое-где даже ржавый.
Ах какую картину испортили байбаки армейские с узкими белыми погонами на плечах!
Но за столом вовсе не армейский байбак, а девушка в гражданском платье, правда, в сапогах. Старательно отстукивает что-то на машинке двумя пальцами.
По всему видать, секретарша начальника.
Я подхожу ближе, протягиваю направление.
– Скажите, пожалуйста, гвардии подполковник Гуркин...
Девушка поднимает голову, склоненную над машинкой, и у меня глаза тотчас же лезут на лоб.
Так это же она!
Она!
Вот так встреча!
– Здравствуй, старший лейтенант. – Забыла тогда спросить твою фамилию.
– Зоя! Ты здесь? Как здорово!
– Который сейчас час? – улыбается. – Гляди-ка, на целый час не угадала!
– Как? Почему?
– «В шесть часов вечера после войны». А теперь только пять. Ну ничего, пока Гуркин тебя помурыжит, как раз шесть и стукнет. Давай свое направление, я доложу. Да садись же ты, вот кресло. И чемодан поставь. Сюда, за стол, оттянул небось все руки... Интересно как! Я знала, что старший лейтенант Квин должен прибыть, но понятия не имела, что это вон кто...
И все так же улыбаясь своей легкой, едва обозначенной улыбкой, пошла в кабинет...
После разговора с Гуркиным у меня отлегло от сердца. Никакие не бумаги, никакой переводческой тягомотины – все та же оперативная работа, только несколько иного характера – время-то теперь не военное. А учитывая еще отношение ко мне самого Гуркина, лучшего и желать не приходилось. Я выскочил из его огромного роскошного кабинета, больше похожего на музей, с широченной улыбкой на все лицо.
– Ясно! – Зоя скользнула по мне взглядом. Она по-прежнему стучала на машинке. – Поднимись на второй этаж, пятая комната. Собственно, там не комната, а даже две. Будешь жить там с двумя славными венграми. Матьяш – который пошире и пониже, и Франкович – тот худой и высокий. Ужин в восемь вон в той комнате, слева. Можно и опоздать. У нас не так строго, каждый приходит, когда может, работа такая.
Я уселся в кресло поудобнее, рассчитывая на долгий приятный разговор.
– Нет, нет, нет! – замахала руками Зоя. – До восьми я печатаю. Мне тренироваться надо. Понимаешь? Я ведь пока еще на машинке еле-еле. Одним пальцем тик, другим так.
– А потом, после восьми?
– А потом ужинать.
– А после ужина? Опять тик-так?
– Разве только полчасика воздухом подышать. У нас здесь хороший сквер...
– Покажешь, ладно?
Окрыленный ее обещанием, я забросил в свое новое логово чемодан, слетел с широченной лестницы, тоже устланной ковровой дорожкой и охватывавшей с двух сторон мраморные статуи не то богинь, не то весталок с несколькими плафонами в виде стеклянных шаров, и выбежал в сквер.
Да, скверик уютный, ухоженный, но, на мой просвещенный взгляд, слишком открытый. Кусты низко подстрижены, а кроны деревьев, наоборот, подняты как шапки. Три или четыре скамьи, но все на виду,
Было еще время, и я произвел быструю рекогносцировку на местности. Слева виднелся парк, но уж слишком до него далеко. А вот в другую сторону вела улица без единого деревца, вся в магазинах.
Но зато за ней совсем рядом, за углом, я открыл премилый кинотеатрик. Какой-то неизвестный мне французский кинофильм с Жаном Габеном в главной роли.
Вот это подойдет!
И за ужином я предложил Зое:
– Знаешь что, рядом идет фильм с Габеном.
– А это кто?
– Известнейший французский киноактер. Я его еще до войны в Риге несколько раз видел. Пошли, так хочется довоенное вспомнить. Билеты уже у меня, – похлопал я по карману гимнастерки.
Уламывать ее не пришлось.
– Ну, раз билеты... Правда, я хотела потренироваться еще часа два... Ладно, завтра наверстаю...
И мы отправились смотреть Жана Габена.
Кинотеатрик маленький, мест на двести. Я предусмотрительно выбрал средние места, у самого прохода.
Свет потушили, мелькнуло несколько кадров цветной рекламы, и под легкий стрекот кинопроектора стала развертываться история простодушного парня, завербованного уголовниками и постепенно ставшего квалифицированным взломщиком.
– Что они говорят? Что говорят? Переводи, пожалуйста, – просила Зоя.
Но вскоре, заметив, что мы мешаем соседям, а может, увлекшись острым сюжетом, стала следить за ходом событий на экране, не требуя от меня перевода.
Молодой симпатичный вор медленно, с оглядкой подбирался к сейфу.
Я удобно закинул руку на Зоино кресло.
Взломщик нацелил свое сверло на нужное ему место в наборной катушке сейфа.
Я продвинул руку подальше, едва ощутимо коснулся Зоиного платья.
Взломщик осторожно потянул дверцу сейфа.
Я положил руку на мягкое податливое плечо.
– Не надо, – едва слышно произнесла Зоя.
Первое предупреждение! Поднаторевший уже в играх с податливыми венгерками, я резонно решил, что его можно не принимать во внимание.
На экране – крупный план. Лицо взломщика в каплях пота. Дверца сейфа медленно отходит.
В зале абсолютная тишина. Кульминация. Все зрители дружно затаили дыхание.
Я решительно опустил руку в вырез платья пониже плеча.
И вдруг тишина взорвалась оглушительным треском. Я, не вполне понимая еще, что случилось, схватился за щеку.
И тут вспыхнул яркий свет.
Весь зал дружно повернулся в нашу сторону. Я моментально отдернул руку от горевшей щеки. Зоя сидела, отвернувшись от меня и низко опустив голову.
В венгерских кинотеатрах, да и в кино многих других стран, в середине фильма обычно делают перерыв на пять-семь минут, чтобы зрители могли покурить, сбегать по своим надобностям, съесть пирожное или конфету.
Люди теснились, вытаскивая на ходу пачки сигарет, мимо нас к выходу, многие смотрели на меня и открыто посмеивались. Я отлично понимал, о чем они думают: русский офицер снахальничал и получил от своей венгерской спутницы хорошую оплеуху. Они готовы были даже зааплодировать ей. Но на ремне у меня висела кобура, и они опасались последствий. Что кобура была пуста, так как пистолет надлежало сдать по старому месту службы, никто из них, разумеется, не подозревал.
Я же больше всего опасался, что Зоя сейчас встанет и уплывет из зала с людским потоком. И вся любовь! Я сам напортил, сам обрубил то слабое и нежное, что только-только наметилось между нами.
Но она не ушла. Наверное, ей было стыдно не меньше, чем мне. Стыдно за меня!
Народ стал возвращаться, негромко смеясь и переговариваясь. Все, как один, улыбались. Представляю себе, что было о нас наговорено в фойе.
И снова Жан Габен берется за прерванное преступное дело.
Я сижу согнувшись, сунув руки между коленями. Молчу. Зоя тоже молчит. Переводить не надо. И так все ясно.
Не знаю, как я выдержал этот мучительный час. Но выдержал. А когда сеанс кончился, нашел в себе силы прошептать:
– Выйдем последними, ладно?
– Как хочешь, – прошелестело в ответ.
На улице было еще светло. Я не решался взять ее под руку. Шли и молчали.
Скверик у дома номер четыре. Часовой у наших ворот.
– Прости меня, – заговорил я внезапно осипшим голосом, чувствуя, что другой возможности больше не будет, может быть, никогда. – Сам не знаю, как получилось.
– Я тоже, – в голосе Зои звучал смех. – Не знаю, как получилось... так громко.
И вдруг мы засмеялись. Оба сразу. И смеялись так громко, так долго, так заразительно, что часовой у ворот тоже заулыбался.
А потом вдруг посуровел:
– Все хиханьки да хаханьки! Возле поста не положено, Проходите, а то возьму да закрою.
– Ну и закрывай себе! Вот напугал.
Сели на открытую со всех сторон скамейку и давай целоваться. Прохожие-венгры идут, косятся. А мы целуемся и смеемся. Пусть смотрят, черт с ними! Пусть смотрят и завидуют.
Так все началось. И так продолжалось. Долго-долго – месяца три или четыре. Работы у меня было очень много, встречались мы только по утрам в столовой. Днями и долгими вечерами я пропадал по разным заданиям. Зоя же стучала: тук-тук. До поздней ночи. Иногда Гуркин силой отгонял ее от машинки.
Упорная!
Уединяться нам не удавалось. Вот только в скверике разве изредка посидеть.
Впрочем, подозреваю, что Зоя и сама не желала уединяться. Недаром же она говорила: «Понимаешь, это вроде не настоящая наша жизнь. Вернемся в Москву – тогда другое дело. А тут все непрочно, все не по-настоящему, игрушечно как-то. Деньги – и то несуразные какие-то – квадрильоны, квинтальоны...»
В Венгрии тогда бушевала невиданная еще в мире инфляция. Общая сумма денег в обращении исчислялась тремя цифрами с двадцатью пятью нулями – даже названия для этой чудовищной математической гусеницы придумано тогда еще не было, А мы, как и все прошлые месяцы, регулярно получали у начфина положенное денежное довольствие в иностранной валюте – сорок тысяч пенге. И отправляли их прямым ходом в поставленный рядом со столом начфина большой ящик – на всю эту сумму даже единой спички купить было невозможно. Хорошо еще, что дошлый майор Афанасьев, заместитель Гуркина по хозчасти, ухитрялся непонятным способом выменивать наше офицерское вещевое довольствие, причем очень выгодно, и столовая никогда не бедствовала. А иногда даже просто шиковала, привлекая на «запашок» всяких совслужащих из разросшихся, как грибы после дождя, совместных советско-венгерских предприятий и обществ.
Даже вытащить Зою в кино мне удавалось нечасто, причем только на советские фильмы. Старые или новые – все равно, лишь бы только артисты говорили по-русски.
Чаще других забегал к нам на «запашок» Костя Пискунов, веселый, простоватый и добродушный кинооператор, назначенный за свои заслуги в области черно-белой пленки главой «Совэкспортфильма» в Венгрии. За столом он громогласно хвастал, как здорово он организовал совместно с венгерским «Мафиртом» прокат советских кинофильмов. И от зрителей отбоя нет, и фильмов организация требует все новых: дай, дай, дай!
Но с течением времени Костя приутих. Лицо у него осунулось, румянец поблек, Веселый зычный голос звучал в столовой все реже. Что-то у него стало не ладиться.
И вот однажды я застал его в кабинете у Гуркина.
– Надо разобраться с делами «Совэкспортфильма», – озабоченно хмурился мой начальник. – Что-то дурят они нашего Костю.
– Дурят, дурят, – горестно закивал Костя. – Совсем перестал народ на наши фильмы ходить. Так ведь не может быть.
И я стал разбираться – поручения подобного рода нередко перепадали на мою долю. Так что опыт какой-то был. Как ни странно, помогли и наши с Зоей хождения по кинотеатрам.
Например, мы знали, что кинотеатр «Вароши синхаз» – это для любителей вестернов и детективных кинофильмов типа «Газовый свет» или «Загадочное убийство рождественского деда». А «Мафирт» в лице своего узколицего пронырливого директора Андяла (кстати, фамилия эта переводится как «ангел») сует туда нашу музыкальную комедию «Антон Иванович сердится». Простодушный Костя чрезвычайно доволен: самый большой кинотеатр Будапешта, больше двух тысяч мест. Выручка ведь «Совэкспортфильму» идет от проданных билетов.
Проходит первый день – зал полон. Второй – поменьше. А потом... Почти никого! Катастрофический провал! Здоровяк Костя Пискунов хватается за сердце и глотает капли.
А чего еще ожидать? «Вароши синхаз» – старый кинотеатр, имеет свою репутацию, свою постоянную публику. Детектив или вестерн! С другими фильмами, советскими, индийскими или французскими – все равно, сюда и не суйся. И на пятый день Андял, лицемерно вздыхая, извещает Костю, что вынужден снять «Антона Ивановича» с экрана и заменить его американским боевиком. Не знаю, может быть, Андял от американских прокатчиков больший процент загребает, может, мотивы политические. Но это уже не мое дело. Есть кому разбираться. Мне надо установить факт.
Или кинотеатр «Корвин». В престижнейшем аристократическом районе, кругом коттеджи, красивейшие дома с дорогими пяти-шестикомнатными квартирами. Знать, банкиры, предприниматели. А Андял сует туда наш политический кинофильм «Клятва». Или «Мать» по Горькому. Или «Броненосец Потемкин». И они все, один за другим, терпят полный крах. Андял потирает руки, а Костя больше даже не осмеливается предлагать в этот престижный кинотеатр советские фильмы. Ну, хотя бы такой, как «Музыкальная история». Или чудесные фильмы-сказки на сеансы для детей.
Словом, тут мы разобрались. А вот к одной тайне ключик ну никак не давался. Хорошо, не желает буржуазия смотреть советские фильмы, не желают любители детектива наслаждаться баховской музыкой. Но почему так плохо идут советские фильмы в рабочих районах? Американские, немецкие, английские, хорошие, плохие, откровенную старую дрянь крутят по три дня – залы ломятся. Советские идут четыре – зрителей кот наплакал. Причем жанр никакой роли не играет: комедия, военная тема, шпионский «Ошибка инженера Кочина», исторический – все впустую. За четыре дня собирают зрителей меньше, чем фильмы других стран за день.
И Андял горестно вздыхает: нет, не дорос еще венгерский рабочий до советских фильмов. И требует изрядно снизить процент за прокат. А Косте Москва мылит голову каждый день и грозится отозвать, как несправившегося, со всеми вытекающими отсюда последствиями.
А я не верю! Ну, есть у нас паршивые фильмы. Ну, есть до предела напичканные политикой, самих от нее тошнит, А «Веселые ребята»? А «Цирк»? Их почему рабочие не смотрят? Что у них, рабочий люд так нафарширован фашистской пропагандой, что не переносит одно только слово «советский»? Независимо от достоинства фильма? Независимо от интереса к нему?
Не верю!
Не верю, но факт остается фактом. Четыре дня и три дня неизменно выражались в одинаковой пропорции. Из пяти жителей рабочих пригородов четыре ходят на иностранные фильмы, один, и то с натяжкой, – на советские. Андял клянется, что на пропаганду советских фильмов они тратят все свои деньги, а результат – ноль.
Чего только мы с Костей ни делали! Тасовали фильмы, как колоду карт, ужимали до предела время сеансов, чтобы втиснуть лишний. Даже, сговорившись тайно с деятелями из местных районных организаций компартии, сорвали сеанс одного действительно плохого американского фильма и, помитинговав на площади, сожгли его копию при организованном бурном одобрении сотни юнцов.
Ничего не помогало! Пять к одному – и баста. Полная катастрофа! Я уже готов был расписаться в собственном бессилии. Чувствовал, что решение рядом, под рукой, даже в бухгалтерские книги залезал. Но никак не мог докопаться. Не мог – и все!
Помогла... Зоя. Во время наших кинопоходов по советским фильмам она обратила внимание на одну закономерность. В кинотеатрах рабочих районов советские фильмы можно поймать только в будни. А по субботам и воскресеньям туда лучше не соваться: во всех кинозалах крутят одну только иностранщину.
– Как... Как ты сказала?
Я с головой забрался в подшивки газет, где печатались программы кинотеатров. По пятницам и выходным дням советских фильмов нигде нет. Только в центре.
А когда рабочие ходят в кино? Именно вечером в пятницу и в выходные, причем со всеми домашними: с женами, детьми, даже с бабушками! А их по этим дням угощают здесь Голливудом.
Вот тебе четыре дня и три! Вот тебе пять зрителей и разнесчастный один-единственный...
Вообще за эти месяцы Зоя здорово изменилась. Она больше не жалась незаметно в своем уголке перед гуркинской дверью, а стала настоящей хозяйкой канцелярии:
– Матьяш, с тебя отчет о вчерашнем митинге партии мелких хозяев.
– Товарищ Франкович, перевод статьи Ракоши вы должны были сдать еще вчера.
– Ланин, машина из седьмой комендатуры ждет перед воротами уже, наверное, минут двадцать!
Но все так же старательно била по клавишам пишущей машинки. Только теперь уже не двумя пальцами, а десятью.
– Похвалиться? Скоро начну пробовать слепой метод. Страшновато, правда.
– Нем бой[8]8
Нем бой – венгерская идиома, примерно соответствующая русской «не беда», «не так страшно».
[Закрыть], хвост трубой! – подбодрил я.
И хотел было ринуться в столовую, перехватить, что попало, и опять бежать к бой-скаутам. Там предстояли выборы, гнали старое реакционное руководство, и далеко не все обстояло благополучно.
– Погоди минутку, – остановила Зоя. – У тебя сегодня утром у скаутов случаем уши не горели?
– А что?
– Гуркин тебя так нахваливал,
– На совещании отдела?
– На совещании со мной, – губы Зои чуть шевельнулись в улыбке. – Ты и умный, ты и симпатичный, ты и добряк, каких мало...
Вот теперь у меня и в самом деле зарделись уши.
– А ты?
– Сказала, характер ужасный. Вспыхиваешь ни с того ни с сего как спичка. А что, неправда?
– Но тут же отхожу. Верно?
Она рассмеялась:
– Вы что, с Гуркиным сговорились? Это он тоже сказал.
– Сговорились? По-твоему, я его свахой подослал?.. И какой же итог?
– Итог последует в письменном виде.
– Ну хоть намекни! Я никому не скажу – слово офицера.
– Не имею права. Идет под грифом «совершенно секретно»...
Начало осени принесло Гуркину новые хлопоты. Он то мчался на своем сверхмощном кабриолете «шкода люксус супериор» (говорили, что их было сделано на заводе «шкода» всего четыре экземпляра лишь на заказ; гуркинский принадлежал прежде румынскому королю Карою) в город Баден под Веной, где размещался штаб нашей Центральной группы войск. То к нам из Бадена кавалькадой прикатывали на своих трофейных красавцах важные чины в генеральских званиях и надолго запирались в гуркинском кабинете, выставив перед дверью энкавэдэвских часовых, которые, к моему неудовольствию, все как один неотрывно пялились на Зою.
Что-то происходило непонятное.
Как-то я прямо спросил подполковника Гуркина, что бы это все значило. Он недовольно поморщился:
– Типичный пример того, как ведомственные амбиции берут верх над здравым смыслом. Требуется разместить в Будапеште еще одну боевую часть, а наши генералы никак не могут столковаться с новыми венгерскими властями. Что подходит одним, не устраивает других. И наоборот. Благо одни бы только венгры упрямились – наши генералы тоже не могут между собой договориться.
– А мы тут при чем? Чем провинились?
– Имейте в виду, старший лейтенант, кто званием ниже, тот всегда виноват.
А вскоре после этого разговора я некстати попал в кабинет начальника, когда его яростно бомбил по телефону комендант Будапешта генерал Замерцев. У того голос тонкий, пронзительный. В кабинете все слышно, что он кричит в трубку, не сдерживая эмоций.
– Мало я тебе помогал, Федор Алексеевич? А теперь, когда настал твой черед хоть в этом малом помочь мне, ты, понимаешь, юлишь, крутишь, вертишь, все норовишь остаться в сторонке...
Я поспешно развернулся на сто восемьдесят.
– Фу! – отдувался Гуркин, подавая мне резкие знаки, чтобы не уходил, остался в кабинете. – Ну что я могу, товарищ генерал?
– Организовать ты можешь, вот что! – продолжал кричать Замерцев. – Юбилей какой-то придумать, самодеятельность, понимаешь, вечер... Да мало ли что!
– Никогда в жизни самодеятельностью но занимался.
– Ну вот что я вам скажу, товарищ Гуркин! – Судя по визгливым ноткам, прорывавшимся в голосе, и по переходу на «вы», Замерцев разозлился не на шутку. – Не хотите помочь – не надо. Но знайте и вы!.. – и, видимо, хлопнул в сердцах по рычагу. Сразу стало тихо и неловко.
Гуркин с удивлением посмотрел на замолкнувшую трубку. Повертел в руке, подул, прислушался. Положил на место.
– Разъярился старикан, – покачал головой. – Видно, допекло не на шутку.
– Что он так? – позволил я себе сдержанно поинтересоваться услышанным.
– Да все те же квартирмейстерские дела... Ладно, отставим до следующего звонка и вернемся к делам текущим. Вы, вероятно, по поводу завтрашней командировки в Сегед?
– Так точно, товарищ подполковник. Приказано было перед отъездом зайти.
– Да, у меня для вас поручение к коменданту Серову. Вот письмо. А на словах передайте...
Телефон так больше и не зазвонил, хотя во время всей дальнейшей нашей беседы Гуркин то и дело поглядывал на него.
А к концу разговора не удержался и сказал:
– Да, разозлился Замерцев основательно. Придется что-то предпринять...
Вернулся я из Сегеда через два дня измученный, усталый и недовольный – не все запланированное удалось провернуть.
Гуркин выслушал меня, помолчал необычно долго – я уж подумал: не второй ли ковер? Но последовало и вовсе неожиданное:
– Не обижайтесь, старший лейтенант, я хочу спросить об очень личном. Не возражаете?
Я пожал плечами.
– Какие у вас отношения с Зоей?
У меня привычно вспыхнули щеки. Как ни странно, но особенно горела та, что пострадала от давнего рукоприкладства в кинотеатре.
– Хорошие, – ответил я.
– Отличная девочка. Я бы на вашем месте маху не дал. Женитесь: будет жена у вас, каких мало.
Я остолбенел. А Гуркин, обычно такой деликатный, продолжал лезть напролом совсем уж не в свое дело:
– Я поговорил тут с заведующим консульского отдела. У них остался всего один чистый бланк свидетельства о браке. Я попросил его сохранить для вас. Правильно, как вы считаете?
Земля подо мной ощутимо дрогнула, Конечно, я бы женился на Зое без всяких раздумий. Но какое до этого дело Гуркину? Да и Зоя что скажет? Это же не в киношку сбегать.
– С ней я тоже потолковал, – Гуркин словно подслушал мои мысли. – И еще потолкую. Но действовать все-таки придется вам, вы же понимаете. И немедля! – он посмотрел календарь. – Вот в субботу и сыграем свадьбу. С девочками из кухни я уже говорил. Они просто в восторге. Да и все наши будут в восторге... Ну, старший лейтенант, решайтесь. Последний бланк! Когда им еще из Москвы пришлют, может, год ждать придется... А теперь, пожалуйста, пришлите мне Зою.
Я все так же молча повернулся и вышел. Ноги пружинили в коленях, словно там ослабли шарниры. Конечно, когда под ноги кидают такой пышный ковер...
– Иди! Зовет!
Она посмотрела на меня округлившимися глазами, вероятно, удивляясь моему несколько странному виду, и взяла папку, в которой у нее лежали материалы на подпись.
– Что, влетело?
– Тебе тоже влетит...
– Мне? За что?
– А он сверху видел, как мы в скверике целовались.
– Что-о? Ох, позорище! – и пошла в кабинет нерешительно, сантиметр за сантиметром, потянув на себя дверь.
Я сел в кресло и стал ждать.
Ждал минуту. Другую. Третью.
Из кабинета ни звука.
Еще ждал. Мне казалось – время остановилось.
Все так же тихо.
Что они там – поубивали друг друга?
Ни звука из-за тяжелой дубовой двери...
Наконец тяжелая золоченая ручка медленно опустилась вниз.
Идет!
Я моментально состроил надлежащее случаю, как мне казалось, выражение лица: насмешливо улыбающееся.
Зоя была удивительно спокойна. Лишь в зеленых глазах плясало что-то мне непонятное.
Сейчас прошелестит ее тихий смешок: представь себе, что Гуркин надумал.
Но она лишь спросила:
– А черный костюм у тебя хоть есть? Или думаешь обойтись гимнастеркой и сапогами?
– А что? Если подшить чистый воротничок, а сапоги хорошо надраить...
– Перестань! Я серьезно.
