Текст книги "Хосе Марти. Хроника жизни повстанца"

Автор книги: Лев Визен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 20 страниц)

Когда Марти вышел, Фигерас перелистал страницы оставленной юношей рукописи. «Испанская республика и кубинская революция». Чего только не наплетут эти ссыльные!

Испанская республика не услышала голоса революционеров. Не дождавшись от правительства ни дел, ни даже обещаний, Марти и его друзья решили действовать сами. Тонкая, бедно изданная книжка легла на прилавки, и мадридцы прочли то, что не захотел прочесть Фигерас.

«Мы давно предупреждали, что так и будет, – тотчас завопила «Ла Пренса». – Секретное общество кубинских экстремистов решилось публично выпустить когти. Кучка помилованных по ошибке преступников хочет отторгнуть Кубу от ее матери – Испании».

Но Марти слышал и другие слова. Однажды ветреным мартовским днем неподалеку от редакции «Эль Хурадо Федерал» его остановил пожилой, скромно одетый человек.

– Добрый день, сеньор Марти.

– Добрый день, сеньор, но мы, кажется, незнакомы…

– И да и нет, дорогой друг. Я набирал вашу книгу, и я хочу сказать, что вы целиком правы. Мои товарищи по типографии просили пожать вам руку. Испании нечего делать на Кубе. Республике хватает своих проблем.

Пепе почувствовал, как теплая волна подкатывает к сердцу. Он горячо пожал руку наборщику.

– Если бы все испанцы были такими, как вы, счастье, мир и покой давно превратили бы Кубу в частицу рая. Скажите, вам не приходилось бывать на Кубе?

Наборщик, вдруг помрачнев, высвободил синеватую от свинцовой пыли ладонь из руки юноши.

– Нет, но два года назад в Орьенте погиб мой сын.

В те же мартовские дни секретарь революционного комитета кубинских эмигрантов в Нью-Йорке Нестор Понсе де Леон получил пакет из Мадрида. В пакете лежало несколько тонких книжек. На их желтоватых обложках стояло: «Хосе Марти. Испанская республика и кубинская революция».

Де Леон вскрыл приложенное письмо: «Из написанных мною страниц вы можете убедиться, что я готов сделать все, что в моих скромных силах, для дела нашей революции.

Чтобы приблизить час нашей полной свободы, я готов выполнять все ваши поручения…»

ЕСТЬ МЕСТО В ГРУДИ

Шел третий месяц Второй республики. Февральский энтузиазм спал, надежды на справедливость беспомощно барахтались в водовороте патриотических словопрений в кортесах.

Берналь видел, как угнетен этим Марти.

– Что поделаешь, Пепе, республика родилась слабосильной, где уж ей сейчас думать о нашей Кубе…

– Но, дон Калисто, Фигерас преступно медлит! Ведь он первый министр не Амедея или Изабеллы, а республики, понимаете, рес-пу-бли-ки!

– А скажи-ка, Пепе, что изменилось с приходом республики?

– Как вы можете так говорить о республике, Калисто! Вы ведь сами аплодировали ее рождению!

– Я старый человек, мой друг, и знаю: если в трактире сменилась вывеска, а хозяин остался тот же, бифштексы будут подгорать по-прежнему. Я аплодировал лишь потому, что для борьбы за Кубинскую республику самая плохая республика в Испании все же лучше самой либеральной монархии…

Берналь был прав. За спиной Второй республики, как и за спиной монархии, стояли те, кто «имел интересы» на далеком карибском острове. Республике не позволялось отказываться от Кубы. Да и о каких радикальных реформах могла идти речь, если государственная машина по-прежнему была скомплектована из чиновников старого строя?

И все же Марти решил обратиться к новым лидерам страны. В статье «Решение» он писал:

«Нет никакой необходимости доказывать, что правительство, пообещавшее установить в Испании режим обновления, должно установить его и на Кубе; этого требуют простая логика и суровая правда, которая должна быть положена в основу республики.

Однако правительство все еще полно неуверенности, оно слишком боится трудностей и продолжает упорно избегать ответа на вопросы о судьбе Кубы. Его поведение невольно заставляет нас опасаться, как бы и на этот раз правители Испании не продали свои убеждения и не заглушили в себе голос совести.

Куба восстала с большей верой в республику, чем Испания, она восстала раньше Испании, она поднялась на завоевание тех же самых прав, которые сейчас завоевала Испанская республика. С кем же воюет Испания на Кубе?

Говорят, что Куба была права вчера, когда она восставала против монархической Испании, но не права сегодня, восставая против либеральной и республиканской Испании. Но скажите, зачем вам владеть Кубой вопреки ее воле, владеть по праву силы и пролитой крови, по праву завоевания, отвратительному во все времена и вдвойне ненавистному, когда оно исходит от вас, республиканцев?»

Снова для мадридцев и кубинцев пришла пора удивляться силе, которая звучала в словах юного ссыльного. Но они могли удивляться, сочувствовать, и только. Правительство по-прежнему бряцало оружием на Кубе, выпускало принудительные займы, чтобы обеспечить ведение войны, отправляло на остров корабли с войсками.

Марти написал еще одну статью – «Реформы». Результаты были те же. Вернее, результатов не было никаких. И тогда бессилие и отчаяние взяли верх над волей и стойкостью. Он снова заболел и снова метался в горячке. Приходили и уходили доктора, дон Калисто, по-детски краснея, который раз подсовывал ассигнации под книги на столе, аптекарь уже без рецептов знал, какие лекарства нужны для сеньора Марти, а Пепе все не становилось лучше.

Только в мае больной встал. Но его по-прежнему мучал кашель, а по ночам будили кошмары.

– Пепе, доктор советует нам расстаться с мадридским климатом. – Фермин тоже много болел. – Давай решим, Барселона или Сарагоса? Ты сможешь писать и там.

– Писать? Сколько можно писать? Кому все это нужно? Монархисты, консерваторы, либералы, республиканцы – все эти фразеры погрязли во лжи и подлости, все они против нашей свободы. Ты говоришь, Барселона или Сарагоса? Мне все равно. Если бы ты только знал, как мне сейчас все равно!..

Когда-то, во времена арабского халифата, Сарагоса называлась Саракостой. Через века и битвы город пронес свой неповторимый, созданный арабами силуэт. Посреди главной площади Пепе и Фермин увидели громадную мечеть. Ее центральный зал был так велик, что христиане построили в нем свой храм, и теперь здания стояли одно в другом, словно памятник смертельной борьбе религиозного фанатизма.

Через день город уже знал о приезде ссыльных, и местная газета «Диарио де Ависос»[20]20
  «Ежедневные известия».


[Закрыть] сообщила, что два юных «инсурректо»[21]21
  От испанского слова «инсуррексьон» – «восстание».


[Закрыть] будут учиться в древнем университете Сарагосы.

Газета считалась весьма либеральным изданием. Быть может, именно поэтому интервьюировавший кубинцев репортер с удовольствием сообщил им, что еще в 1869 году сарагосцы выступали за Первую республику, против монархистов Серрано и Прима.

– Зная это, сеньоры, – продолжал он, – вы не удивитесь, когда узнаете, что год спустя именно в наш город съехались на свой первый конгресс испанские социалисты. О мой бог, девяносто делегатов кричали так, словно в Сарагосу прибыли все сорок тысяч их избирателей! Мне запомнились Лафарг, Иглесиас и два сторонника русского анархиста Бакунина. Они тогда рассорились, и весьма крупно…

А скажите, сеньоры, вам больше нравится Мадрид или Сарагоса?

Марти мог сразу ответить на этот вопрос. Сарагоса обещала отдых и покой, и юноше хотелось поскорее забыть шумный Мадрид с его политиканами и властью золота.

Каждый день, минуя массивную чугунную ограду, входил теперь Марти в приземистое двухэтажное здание университета. С особым увлечением слушал он лекции по литературе и философии.

Пришла осень с праздником девы Марии и праздником урожая. Липы и платаны на берегу Эбро роняли листья в потемневшую воду. Начинался театральный сезон. Два кубинца стали завсегдатаями театра «Принсипаль». Они подружились с Леопольдо Буроном, игравшим главные роли, и благодаря ему могли бесплатно занимать обычно пустующую ложу № 13. Именно это «несчастливое» место подарило Марти счастье первой любви.

Однажды в антракте он случайно поймал чей-то взгляд из партера. Уже гасили свет, и ему пришлось напрячь зрение, чтоб увидеть золотоволосую головку. После спектакля он провожал Бланку де Монтальво домой. Наверное, светила луна, и фонари, зажженные по указанию экономного муниципалитета через один, бросали на дома и мостовые едва заметные пятна дрожащего света…

Сарагоса решила, что молодой сеньор Марти и очаровательная сеньорита де Монтальво – прекрасная пара. Не прочь был бы сыграть свадьбу и дон Рамон де Монтальво, которому нравился простой и сердечный кубинец, боготворивший его Бланку. Бедность жениха не смущала дона Рамона. Куда больше его беспокоили вести с Кубы. Читая о боях в «Диарио де Ависос», дон Рамон покачивал головой: нет, «инсурректо» не осядет в Сарагосе.

И действительно, события на Кубе внушали тревогу. Рухнули надежды кубинских революционеров на поддержку «великой демократии севера». Потерпев провал в очередной авантюре с покупкой острова, янки предпочли видеть его испанским и не только не пришли на помощь повстанцам, но, наоборот, стали на сторону «рабовладельца против сотен тысяч рабов». Янки блокировали остров, их сторожевики задерживали суда, везшие винтовки для мамби, и нехватка оружия становилась все ощутимее. Погиб в бою храбрец Аграмонте. Революция вынуждена была сместить Карлоса Сеспедеса с поста президента свободной Кубы – герой Яры и Байямо стал проявлять замашки диктатора. А главное – недальновидно или предательски был отвергнут план вторжения в западные, наиболее населенные районы острова, где к мамби могли бы присоединиться многие тысячи новых бойцов.

Не радовали и письма доньи Леоноры: сестры часто болели и были очень худы, дона Мариано мучила астма, он давно потерял работу в полиции и теперь не мог устроиться даже простым мачетеро[22]22
  Мачетеро – рубщик сахарного тростника.


[Закрыть] – остров лихорадил сахарный кризис, повстанцы жгли плантации и заводы, производство сокращалось. Старый Марти намеревался попытать счастья в Мексике. Ведь туда, возможно, мог бы приехать и Пепе…

Марти не знал, как поступить. Бросить все и уехать в Мексику? Но уезжать, не закончив учебу, бессмысленно. К тому же Бланка…

2 января 1874 года генерал Павиа ворвался со своими кавалеристами в ночной Мадрид. Разоружив охрану президентского дворца, он объявил диктатором Испании маршала Серрано. Это означало реставрацию монархии. И Сарагоса вновь, как и в 1869 году, сказала «нет».

Утром 3 января город покрылся баррикадами. Вместе с товарищами по университету кубинцы носили камни и бревна, переворачивали кареты и взламывали двери оружейных складов.

Но что могли поделать горожане против картечи крупповских пушек? Закупленные республиканским правительством, они оказались повернутыми против республиканцев. Залитая кровью патриотов Сарагоса сложила оружие.

Когда каратели покинули город, в театре «Принсипаль» состоялся вечер, посвященный памяти погибших. Сбор предназначался в пользу их вдов и сирот. На вечере выступал Марти.

После Пепе на сцену вышел Леопольдо Бурон и прочел его стихи – гимн восстанию в защиту республики. Зал аплодировал и кричал «Вива!», забыв об осторожности. Растерянный представитель новых властей счел за лучшее покинуть свою ложу.

В мае Марти съездил в Мадрид. В столичных кафе, как и в дни республики, горячились политики.

Марти слушал их болтовню и чувствовал, как вновь наполняет его жгучее желание сделать что-то для Кубы, сделать сейчас, немедленно.

– Я скоро уеду поближе к дому, в Мексику, дон Калисто, – сказал он старому Берналю.

Экзамены в университете Марти сдал легко. К концу января он получил титулы лиценциата гражданского и канонического права и лиценциата философии и словесности. Визитных карточек с этими титулами он заказывать не стал. Деньги нужны были на дорогу.

Бланка долго хранила последнее письмо любимого: «Пойми, я должен вырвать твою любовь из своего страдающего сердца, как лис, попавший в капкан, своими же зубами отгрызает плененную лапу. И я должен уйти навстречу своей судьбе, как уходит этот лис, окровавленный, но свободный».

Находившимся под надзором ссыльным в то время легче всего было выехать во Францию. И Марти вместе с Фермином Домингесом отправился в Париж. Вместе – потому что Фермин тоже не захотел оставаться в Испании и решил продолжить учебу на берегах Сены.

Прошло около двух недель, и хмурым январским утром 1875 года пароход «Сити оф Мерида» покидал рейд английского порта Саутгемптон. Невысокий худощавый юноша стоял на палубе, подняв воротник поношенного черного пальто. Он наспех познакомился с Парижем, только один день провел в Англии, но не жалел о расставании с Европой, которая тонула теперь в сером тумане. Он плыл на запад, поближе к Кубе.

«МЫ РАДЫ, ЧТО ВЫ С НАМИ, МАРТИ»

На причале мексиканского порта Вера-Крус шел таможенный досмотр. Влажная жара затрудняла дыхание. Начальник таможни, черноусый майор в сине-белом мундире, вытирая платком шею и лоб, раскрыл, наконец, и паспорт кубинца.

– О, да мы земляки, сеньор Марти! Я ведь тоже кубинец, уроженец Гаваны. Добро пожаловать на землю нашей республики.

– Как вы сказали, майор? «На землю нашей республики»?

– Именно так! – майор протянул Пепе паспорт. – Ведь Мексика – свободная республика, наш президент сеньор Техада говорит…

– Да, да, конечно, – пробормотал Пепе. Он уже не слышал болтливого таможенника.

«Наша республика». Майор, быть может, и не догадывается, как глубоко он прав. Действительно, разве не братья кубинцы и мексиканцы? Разве не сыны они одной великой родины, которая протянулась от Рио-Гранде-дель-Норте до Огненной Земли? Разве не волнуют их одни и те же думы? И, наконец, разве не герой континента Боливар полвека назад стремился принести свободу его многострадальному острову?..

Два широкотрубых паровозика тащили на подъем небольшой пассажирский состав. Паровозикам предстояло преодолеть высокий горный кряж, отгораживающий от прославившегося лихорадкой низменного побережья сухое плоскогорье, где на высоте примерно девяти тысяч футов располагалась столица страны – Мехико.

Полотно дороги скользило по узким карнизам над ущельями, ныряло в гулкие тоннели и снова сверкающими на солнце петлями вползало вверх по склонам гор. Магистраль, одно из наиболее сложных и эффектных достижений мирового железнодорожного строительства тех лет, была гордостью Мексики.

На остановках к поезду подходили индейцы. Они робко предлагали пассажирам домотканые юбки и шали, молоко в глиняных горшках, кукурузные лепешки. Марти поражало смирение, написанное на темных лицах. Казалось, столетия рабства зачеркнули все чувства, все мысли этих полуодетых людей, оставив им лишь покорность.

На одном из безыменных разъездов белый пассажир ударил ногой старую индеанку – в одной из ее лепешек оказался крохотный кусочек угля. Индеанка охнула и упала, лепешки посыпались в пыль. Никто из ее односельчан не бросился на обидчика, не оттолкнул его, не закричал, но глаза у темнокожих людей сверкнули ненавистью, и Марти понял, что за неподвижной отрешенностью индейских лиц живут и прячутся до поры гордость и ненависть.

Вокзал Буэнависта[23]23
  Буэнависта – красивый вид (исп.).


[Закрыть], железнодорожные ворота столицы Мексики, никак не оправдывал своего названия. По обе стороны железнодорожных путей стояло несколько одноэтажных, плохо выбеленных зданий. В поросших жесткой травой тупиках виднелись поржавевшие ряды запасных колесных пар, между которыми бродили задумчивые куры. Когда паровозный гудок разрывал душную тишину, куры бросались врассыпную.

Марти встречали. Стоя на высокой подножке вагона, он издалека увидел седую голову отца. Рядом с доном Мариано переступал с ноги на ногу незнакомый молодой человек.

Пепе радостно помахал рукой. Но ответный взмах дона Мариано был как-то вял и неуверен. И тут Марти заметил, что и отец и молодой человек с ним рядом одеты во все черное.

У Марти сжалось сердце. Он сразу вспомнил последние, полученные уже в Париже письма доньи Леоноры, где говорилось о болезни сестры Анны. Неужели… Когда дон Мариано обнял сына, Пепе почувствовал, как дрожат его руки.

Высвободившись из отцовских объятий, он быстро обернулся к стоявшему рядом молодому человеку.

– Хосе Марти, лиценциат.

– Мануэль Меркадо, сенатор. Я счастлив видеть вас в Мехико…

А, так это Меркадо! У него открытое и симпатичное лицо. До сих пор их знакомство было заочным – о Меркадо и его друзьях много писала в Испанию Анна..

– Как Анна, отец?

Дон Мариано опустил голову. Марти взглянул на Меркадо. Тот тоже смотрел в землю…

Семья Марти занимала три низкие комнаты в большом доме на улице Монеда. Дон Мариано, хотя ему было уже шестьдесят, по-прежнему брался за любую работу. Антония, Кармен и Амелия помогали матери, которая не выпускала из рук иголку, сидя в кресле среди разбросанных по полу лоскутов. Донье Леоноре приходилось, пожалуй, труднее всех. Ее глаза давно туманились от слез и шитья, а в последние годы видели совсем плохо, и теперь, целуя голову сына, припавшего к ее груди, она торопливо и легко касалась пальцами его лба, щек, волос, плеч, веря и не веря, что Пепе, наконец, снова с ней. Хвала деве Марии, мальчик жив и здоров, у него даже усы, совсем как у отца в молодости…

Наутро на могилу Анны легли букеты белых роз. Молодой художник Мануэль Окарранса, жених Анны, и ее брат опустились на колени рядом.

У ворот кладбища в большом открытом экипаже их ждал Мануэль Меркадо. Молодой сенатор был другом Окаррансы и, когда художник учился в Париже, считал своим долгом всячески помогать семье его невесты. Однако основанные на чувстве долга отношения очень скоро сменились настоящей дружбой. Беды и горести горстки кубинцев стали для Меркадо его собственными бедами и горестями.

Встреча с Меркадо решила судьбу Марти. Квартира сенатора была постоянно заполнена политиками и поэтами, газетчиками и художниками. Меркадо представил им своего нового друга, и Марти узнал почти весь либеральный Мехико. Друзья Меркадо помогли ему разобраться в сложной мексиканской действительности 1875 года, когда президент Себастьян Лердо де Техада, наследник «маленького индейца» Бенито Хуареса, пытался обеспечить обещанные конституцией 1857 года буржуазные свободы, ограничить зловещую власть церкви, остановить экономическую экспансию янки. Лердо категорически возражал против строительства американских железных дорог от северной границы Мексики к районам ее богатых рудных месторождений. «Чтобы Мексика осталась независимой, – говорил Лердо, – между силой и слабостью должна лежать пустыня».

После первых, заполненных рассказами о пережитом дней наступило время напряженного труда. Меркадо рекомендовал Марти в редакции «Эль Федералиста», и кубинец написал для этой газеты несколько маленьких статей. Но по-настоящему его карьера журналиста началась в тот счастливый день, когда Меркадо привел своего нового друга в дом № 13 по улице Сан-Франсиско, где помещалась редакция газеты «Ла Ревиста Универсаль де Политика, Литература и Комерсио».

Едва переступив порог редакции, Марти попал в объятия дона Педро Сантасильи. Они не были прежде знакомы друг с другом, но для экспансивного и громогласного дона Педро это не имело значения. Ему было вполне достаточно, что Марти был кубинцем-патриотом. Сам Сантасилья также родился на Кубе, но обосновался в Мексике, женившись на дочери президента Хуареса. Теперь Сантасилья играл видную роль в газете, которая была рупором правительства.

Сантасилья представил Марти директору и владельцу «Ла Ревиста Универсаль» полковнику Хосе

Вильяде. Молодой борец за свободу в числе авторов его газеты – совсем неплохо, решил Вильяда. Если к тому же он проявит хоть треть обещанного сенатором Меркадо таланта, это будет великолепно.

Вильяда давно хотел издать на испанском языке несколько произведений Виктора Гюго.

– Мне кажется, сеньор Марти, что я могу поручить вам часть этой работы, – скажем, «Мои сыновья», – сказал как-то Вильяда юноше. – Вы ведь, кажется, тоже романтик?

Перевод удался.

– Твой текст звучит не слабее подлинника, мой мальчик! – шумел Сантасилья. – Как я завидую тебе! Это так прекрасно – всецело отдаться во власть волшебного слова!

– Слово, уважаемый дон Педро, не должно властвовать безраздельно, – негромко возразил Марти. – Оно само должно быть оружием.

– Вы правы, Марти, – поддержал его небрежно одетый человек, которого вся редакция, от мальчишки-посыльного до самого Вильяды, почтительно звала «маэстро». – Слово – это оружие. И, клянусь, вам оно еще много раз пригодится.

Это был Гильермо Прието, бывший секретарь Хуареса. Консервативная оппозиция как огня боялась его статей и памфлетов.

Марти поздравил и член парламента Игнасио Рамирес, ярый либерал, прозванный «мексиканским Вольтером» за обширные знания, злоязычность и остроумие.

– Я рад не только вашему успеху, мой дорогой, – сказал Рамирес, отечески похлопывая Пепе по плечу, – но и тому, как много этот успех значит для будущего Мексики.

– Перестань шутить, Рамирес, – вмешался Игнасио Альтамирано. – Мы все здесь рады, что вы с нами, Марти,

Сердце гулко билось в груди Пепе. Его хвалили люди, стоявшие у колыбели Мексиканской республики! Когда ему было всего четыре года, Рамирес уже провозглашал лозунг: «Долой богачей, борющихся против свободы совести!» А Игнасио Альтамирано? Разве не он был самым блестящим либеральным оратором конгресса еще пятнадцать лет тому назад? Разве не он, потомок жалких неграмотных индейцев, стал лучшим мексиканским поэтом и новеллистом?

«Мы все здесь рады, что вы с нами, Марти…»

Стремительной чередой полетели дни. Имя кубинского эмигранта стало все чаще появляться под важными статьями на страницах «Ла Ревиста Универсаль».

«Нет ничего лучше, чем делать добро. Больше чем за что-либо, люди воздадут потом именно за это».

«Интересы, рождаемые частной собственностью, должны уважаться в такой степени, чтобы их сохранение не вредило всему обществу».

«…Экономика является не чем иным, как совокупностью решений различных конфликтов между трудом и богатством. Эта наука не имеет постоянных законов, ее законы должны быть и являются, в сущности, постоянно изменяющимися».

«Благополучие многих предпочтительнее, чем богатство некоторых».

«Свобода – это не удовольствие. Это долг бороться за свободу других».