Текст книги "Хосе Марти. Хроника жизни повстанца"

Автор книги: Лев Визен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

ПОРАЖЕНИЕ

Когда Марти писал «Обращение 13 мая», он знал, что сама по себе высадка Гарсиа еще ничего не решает. Генерал мог рассчитывать на успех, лишь приняв командование повстанческими отрядами. Для этого горстке его храбрецов нужно было отыскать в горных лесах Орьенте группы Хосе Масео, Гильермо Монкады и Кинтина Бандераса, а потом соединиться с мамби в центре и на западе острова.

Однако и этого было мало для победы. Долгожданная, полная и всеобъемлющая, она могла прийти лишь в случае всенародной поддержки вновь начатой войны.

Тянулись недели, полные надежд и разочарований. Слухи с Кубы противоречили один другому, новые ссыльные сообщали о боях и арестах, о предательской тактике либералов-автономистов, которые слали к повстанцам своих эмиссаров, чтобы убедить их сложить оружие. Восстание только мешает реформам, кричали автономисты, преступно платить жизнью патриотов за то, что испанцы обещают дать стране в случае мира.

Марти становилось все труднее поддерживать бодрость духа среди единомышленников.

1 июня прекратили борьбу мамби Орьенте. Хосе Масео, Монкада и Бандерас так и не встретились с Гарсиа. Не зная даже о его высадке, без патронов и продовольствия они вступили в переговоры с испанцами. Мамби просили одного – возможности покинуть остров. Испанцы согласились. Но едва перегруженная шхуна с кубинцами вышла в открытое море, ее настигли испанские канонерки. Повстанцев отправили на каторгу.

Бригадный генерал Грегорио Бенитес, который должен был поднять Камагуэй, также оказался в плену. Разобщенность и неподготовленность восстания приносили свои горькие плоды.

Что мог поделать Марти? Страна не поддерживала повстанцев, это было ясно. Но он продолжал убеждать маловеров и подбадривать нытиков. В конце концов все еще могло измениться, ведь Гарсиа был на Кубе, а в Лас-Вильясе по-прежнему сражались отряды Франсиско Каррильо, Серафина Санчеса и Эмилио Нуньеса. Он говорил так всюду и только вечером, дома, позволял себе снять маску оптимиста.

Может быть, ему было бы легче, если бы не Кармен. И без ее упреков он видел, что семья на грани нищеты. Заказ от журнала «Аур» на три большие статьи под общим заголовком «Впечатления нового испанца» пришелся весьма кстати. Прислушиваясь к дыханию спящего сына, Марти исписывал лист за листом, и трагичность бежавших дней накладывала свою печать на неровные строки: «Соединенные Штаты – действительно надежда мира. Но им недостает всех тех духовных факторов, которые необходимы в качестве устойчивого прибежища для правды, свободы и человеческого достоинства».

Нью-Йорк мерцал за окном тысячами бледножелтых и голубых огней. Марти вспомнил грустную песенку негра, натиравшего недавно пол у Кармиты:

 
Негр сеет хлопок на холме,
Негр уберет его.
Белый возьмет себе деньги,
А негру не даст ничего.
Сидит на ветке дятел,
Он учится считать.
Всё белые забрали,
А негр ни с чем опять.
 

Он спросил тогда у негра, откуда тот родом. «С Миссисипи», – ответил негр. Он уехал на север потому, что ударил белого, который приставал к его дочери. «Нас пятеро в семье, доктор, – говорил негр, – и все мы уехали через час. До утра бы нам там не дожить…»

Да, вот она, Америка, надежда мира. Негр бежал с Юга, а владельцы плантаций именно к южным штатам хотят пристегнуть Кубу. Нет, никогда! Только свобода и полная независимость! Америке еще далеко до совершенства. Так и нужно написать: «Не направляется ли вся плодотворная энергия страны исключительно на материальные цели? Когда наступят тяжелые дни, какое богатство, если не богатство духа, сможет помочь этой стране в ее колоссальном несчастье?»

Статьи были опубликованы и оценены по достоинству. Но скоро их отодвинули на задний план другие, грозные и печальные события.

Генерал Гарсиа не смог встретиться с мамби Орьенте, и 3 августа, измученный скитаниями в горах, он сдался испанцам вместе со своими едва идущими бойцами. Спустя две недели генерал-губернатор Кубы[33]33
  По условиям Санхонского мира острову формально был предоставлен статут испанской провинции, после чего генерал-капитан стал именоваться генерал-губернатором.


[Закрыть] Бланко докладывал Мадриду: «Я обошелся с ним хорошо и посылаю его в Испанию». «Хорошее обращение» означало арест, а «посылаю» – ссылку.

Следом за Гарсиа прекратили бои отряды Франсиско Каррильо и Серафина Санчеса. Один Эмилио Нуньес продолжал дерзко сражаться, считая, что выдвинутые испанцами условия примирения «хуже, чем в Санхоне».

Испанцам пришлось потрудиться, чтоб окружить горстку последних повстанцев в одной из долин центральной Кубы. Но и тогда отчаянный Нуньес решил сдаваться, лишь предварительно связавшись с комитетом в Нью-Йорке. Бланко мог, конечно, просто раздавить мамби силой своей артиллерии, сконцентрированной вокруг их лагеря. Но он решил не будоражить общественное мнение такой «победой» и согласился. Нуньес послал офицера в Нью-Йорк. Гонец вернулся с письмом, подписанным Марти и Ламадрисом. Комитет разрешал Нуньесу сдаться.

Прочитав письмо, Нуньес длинно выругался. Собственно говоря, он не ожидал иного распоряжения, но все же было горько отправляться в плен, ничего не добившись и потеряв столько храбрых товарищей.

– Это еще не все, – сказал вернувшийся из Америки капитан. – Вот личное письмо от Марти.

Нуньес вскрыл конверт, злясь еще более. Вечно эти поэты размазывают то, что можно сказать в двух словах.

«Считаю бесполезным для вас и для нашей родины дальнейшее пребывание ваше и ваших товарищей на поле сражения».

Ну, чтобы сказать это, незачем было писать еще одно послание. Что дальше?

«Такие люди, как вы и я, должны желать для нашей родины радикального освобождения. Оно необходимо, и пусть оно придет с помощью силы сегодня, завтра или когда бы то ни было, но – лишь когда оно станет возможным, в единственно нужный и безошибочно избранный момент. И у нас должен быть тщательно обдуманный, величественный план строительства новой страны».

Нуньес смягчился. Марти прав.

«Наша честь, наше дело требуют, чтобы мы покинули поле боя. Мы не заслужили и не должны заслужить репутацию таких профессиональных революционеров, которые способны жертвовать благородными жизнями ради своих целей, – пусть даже неоспоримо честных! – целей, триумф которых сейчас невозможен».

Нуньес дочитал письмо, взглянул на дату – 13 октября. Усмехнулся: письмо писалось в несчастливый день. Позвал молоденького адъютанта.

– Всему лагерю – на коней! Строиться!

И тихо добавил:

– Мы сдаемся, чико…

Война, которую историки назвали «малой», была кончена. Генерал Бланко звенел новыми орденами, либералы потирали руки, а патриоты – настоящие патриоты – стали думать о новых боях.

Думать – потому, что сделать что-либо было необычайно трудно. После того как в Гаване с помпой было объявлено о победе и пленении главарей мятежников, Нью-Йоркский комитет распался, издание газеты «Ла Индепенденсиа» прекратилось. Опустили руки и другие эмигрантские клубы и комитеты, десятки которых были разбросаны по США, Мексике, Ямайке, странам Южной Америки.

Марти снова и снова анализировал весь ход войны.

Почему не поднялся остров? Почему автономисты смогли убедить столь многих? Гарсиа боялся подходить к городам и терял силы, плутая по горным ущельям.

Двадцать пять тысяч отборных солдат бросила Испания против шести тысяч повстанцев, многие из которых впервые взялись за оружие. Но разве Орьенте и Лас-Вильяс не стали свидетелями замечательных кубинских побед?

Нет, основная причина горького провала – не численный испанский перевес, а трагическая разобщенность патриотов. Плод был сорван незрелым, остров не знал, куда зовут его инсургенты, размахивающие стягом одинокой звезды[34]34
  Рисунок знамени Кубинской республики был создан в 1849 году художником и поэтом Мигелем Теурбе Толоном. Три стороны красного равностороннего треугольника символизируют свободу, равенство и братство. Три синие полосы – это три департамента, на которые в то время делилась Куба; две белые полосы между ними – символ чистоты и бескорыстности кубинцев, борющихся за независимость. И, наконец, одинокая белая звезда на красном фоне символизирует кубинскую нацию.


[Закрыть], и не поддержал их.

Нужно было все начинать сначала. Но у Марти уже не хватало сил, не хватало здоровья. Он заставлял себя думать только о семье и был благодарен издателю нью-йоркской «Сан» Чарльзу Дэйну, который предоставлял его перу страницы своей влиятельной газеты. «Сан» была заметным светилом на газетном небосклоне Соединенных Штатов. Она расходилась по всей стране, ее читали в Англии, Канаде, Латинской Америке. «Сан» не теряла интереса к Кубе, и Дэйн почти никогда не сокращал статей, написанных кубинцем Марти.

Однажды Марти принес Дэйну статью, озаглавленную одним словом – «Пушкин».

– О, я вижу, ваша мысль отлично чувствует себя не только под пальмами тропиков, но и среди русских снегов! – воскликнул Дэйн.

– Я давно хотел написать об этом гиганте, дорогой Чарльз, – ответил Марти. – В Москве открыт ему памятник, и потом мне столько рассказывал Ролоф…

– А, тот длинноносый беглец из России, который научил мамби пользоваться динамитными бомбами!

– Да, тот самый. Ролоф рассказывал мне о трогательной дружбе Пушкина с Адамом Мицкевичем, лучшим польским поэтом. Пушкин – это символ России…

Гонорары газеты помогали Марти поддерживать в доме настороженный мир. Пепито повеселел, отец проводил с ним все свободное время. Но стоило Марти остаться наедине с Кармен, как между ними возникало отчуждение. Кармен вспоминала жизнь в Мехико и Камагуэе, а перед глазами Марти вставали зал в «Стик-холле», посланец Нуньеса, горькие строки писем Масео.

«Я уже не могу быть счастлив», – написал в ту зиму Марти сестре Амелии. Сбывалось его предвидение своей судьбы, о котором он писал в октябре Эмилио Нуньесу: «Я не буду просить милости у Испании и увижу, как от меня на Кубу уйдут жена и сын. А я отправлюсь на новые земли или останусь здесь, согревая свою грудь последним обрывком честного знамени».

Кармен забрала Пепито и уехала не простившись.

Глава VI
ТРУДНЫЕ ГОДЫ

И ТЫ ПОСТУПИЛ БЫ ТАК, БОЛИВАР!

Венесуэльский порт Ла Гуайра выстроен в неудобном с точки зрения мореходов месте. В наше время с бушующим океаном сражаются бетонные волноломы, а в 1881 году его рейд был открыт всем ветрам и бурям. Корабли зачастую не могли подойти к причалу, и капитаны переправляли пассажиров на берег в спасательных шлюпках. В Ла Гуайре бывает много непогожих дней, и именно в такой день Хосе Марти спрыгнул на мокрые бревна причала с небольшим саквояжем в руке.

Это был весь его багаж, остальное он бросил в Нью-Йорке. Он не жалел об этом. Он не мог больше находиться в городе, где все вокруг – от лиц хмурых друзей до забытых игрушек Пепито – напоминало о крушении надежд. И теперь, с рекомендательными письмами в кармане, он спешил навстречу судьбе, усталый и разочаровавшийся, но все-таки верящий в будущее и готовый поэтому начать все сначала.

От древней крепости Ла Гуайры, замшелые стены которой с моря казались скалами, в глубь континента вела единственная горная дорога. Именно ей и был обязан своим существованием охранявшийся крепостью порт – дорога связывала с морем, а значит, и с миром, город Каракас, славную столицу Венесуэлы.

Смеркалось, когда Марти ступил на тротуары Каракаса. Последние лучи солнца вспыхивали на вершинах гор. Пальмы и красные буки шелестели, словно приветствуя чужестранца. На главной площади, у памятника Боливару, Марти поставил саквояж на плиту тротуара и снял шляпу. Он был в городе, который семьдесят лет назад стал колыбелью свободы его континента.

Когда-то с этих гор доносился до Кубы гул пушек Боливара. Закончив бои на материке, блистательно победив под Бойяка и Карабобо[35]35
  Победой под Бойяка Боливар добился независимости Новой Гранады (ныне Колумбия), а под Карабобо – Венесуэлы.


[Закрыть], Освободитель готовил экспедицию на остров.

Но его корабли не подняли якорей. США опасались, что пример свободной Кубы может поколебать систему рабовладения в южных штатах – основу их благополучия. Кроме того, янки, уже тогда подумывавшие о присоединении Кубы, знали: стоит острову стать независимым, как за кубинский табак и сахар, за кубинские рынки и кубинскую экономику придется бороться уже не только с Испанией, но еще с Англией и Францией.

Поддерживавший Испанию «священный союз» монархов Европы также не хотел перемен в последних колониальных владениях иберийской короны.

И Боливару пришлось отступить. Гимн латиноамериканской независимости остался недопетым…

Марти стоял у подножия памятника, и небывалое волнение вздымало его грудь. Можно понять чувства кубинца. В двадцать восемь лет он уже испытал невзгоды, которых с избытком хватило бы не на одну долгую жизнь. Но Марти не считал себя вправе сдаваться даже теперь, когда было потеряно все. Боливар не сдавался.

Сеньора Мерседес Шмидт де Гамильтон, наследница полковника Шмидта из войск соратника Боливара, генерала Паэса, внимательно прочла врученное ей Марти письмо Кармиты Мантильи.

– Кузина Кармита – моя любимица, – сказала она низким, певучим голосом. – Вы, быть может, не знаете, доктор Марти, Кармита наполовину венесуэлка…

Марти вспомнил рассказы Кармиты. Она боготворила Венесуэлу. Что же, еще Гумбольдт нашел Каракас «умным и гостеприимным». Как-то отнесется город к изгнанному кубинцу?

– Мой друг, издатель Никанор Болет Пераса, дал мне письмо к дону Фаусто Теодоро Альдрею.

– О, дон Фаусто очень милый человек! И к тому же его ценит наш президент, сеньор Гусман Бланко…

Дон Фаусто Теодоро Альдрей, директор самой крупной в Венесуэле газеты «Ла Опиньон Насьо-наль», принял кубинца на следующий же день. Марти сразу почувствовал расположение к Альдрею, а тот, в свою очередь, был покорен кубинцем. Их дружба протянулась на много лет, но в основу ее легли мысли и мнения, которые в первую встречу остались невысказанными.

В обоих собеседниках говорила осторожность. Предупрежденный Болетом, Марти догадывался, а Альдрей прекрасно знал, что Венесуэла 1881 года была не тем местом, где можно говорить все, что думаешь.

С каждым днем Марти все больше убеждался в этом. Он быстро нашел себе новых друзей среди каракасских сверстников. Они спорили о живописи и литературе в салоне сеньоры Гамильтон, но чтобы говорить о свободе, уходили на безлюдные зеленые склоны возвышавшегося над Каракасом холма дель Кальварио.

Глядя с холма на город, Марти отыскивал силуэты уже знакомых зданий: Капитолия, Дворца федеральных властей, резиденции архиепископа и президента.

Президент Гусман Бланко не случайно жил рядом с казармами и носил генеральский мундир. За пять лет пребывания у власти он превратился в деспота. Оппозиция была разогнана, тот, кто не хотел славить президента, должен был замолчать. Бланко знал и контролировал все, что происходило под крышами Каракаса.

Впрочем, под одной из крыш жил человек, с которым Бланко никак не мог справиться. Сесилио Акоста, известный гуманист, не желал быть придворным борзописцем.

С почтением ученика вошел Марти в крохотный домик с темным распятием над дощатой дверью. Акоста сидел в высоком кресле, его острые колени покрывал простой плащ. При блеклом свете единственной свечи глубокие морщины на чисто выбритом лице дона Сесилио казались черной паутиной.

Акоста чувствовал, что смерть близка. Но физическая немощь лишь укрепляла его дух.

Бланко, изображавший просвещенного и либерального правителя, не мог просто уничтожить упрямого Акосту и скрепя сердце вынужден был смотреть на бесконечную цепочку людей, сменявших друг друга у постели больного.

Два часа продолжалась беседа Марти и Акосты. Грустно говорил мудрый старик о Венесуэле генерала Бланко:

– Он заявляет, что действует по воле провидения, а поэтому ничто не принимает как случайное. Да, он пришел к власти не случайно. Еще слишком многие мои соотечественники верят, что только сильные люди решают судьбы наций.

– А разве в этом нет доли правды, дон Сесилио?

– Ничто не может поколебать моей великой убежденности: узурпации – преходящие драмы. Победа в конце концов придет к источнику силы. Народ, его воля, его разум восторжествуют.

Дон Фаусто Альдрей также посещал Акосту. И во время каждого визита наступала минута, когда он, смущаясь, произносил:

– Сеньор президент говорил мне, что если вы…

Акоста вздыхал и укутывался.

– Я очень стар и болен, дорогой Альдрей. Пусть новую литературу, о которой мечтает президент, делают новые умы. Я уже многим говорил о Марти – он талантлив и ярок.

Альдрей вздыхал тоже. Из какого теста сделан Марти, он понял еще раньше Акосты.

Слухи о ссыльном кубинце ползли по Каракасу. Генерал Бланко решил выдать столь популярному Гостю аванс. В канун открытия клуба «Эль Комерсио» газета Альдрея получила приказ посвятить судьбе поэта и повстанца целый столбец. Бланко знал, что Марти приглашен выступать на открытии.

Снятый учредителями «Эль Комерсио» зал оказался мал. Марти пришлось говорить с балкона, выходившего на запруженную людьми площадь. Очевидцы свидетельствуют, что он начал речь с похвалы прекрасным и добродетельным женщинам Каракаса. Затем он говорил о Боливаре и истории Венесуэлы, подлинная свобода которой придет в час великих грядущих свершений на континенте Испанской Америки.

Альдрей стоял чуть позади Марти и нервничал. «Грядущая подлинная свобода»! Как зашевелились торговцы и рукоплещут студенты! Только бы не вмешалась полиция…

Марти заговорил о Кубе. Он вспомнил ужасы «Сан-Ласаро» и «Клич Яра», героизм повстанцев. Он рассказал о пожертвованиях ньюйоркцев, гордости

Масео, неустрашимости Нуньеса. Он сказал и о том, что борьба не кончена, несмотря на жестокое поражение.

В аплодисментах и приветственных выкриках утонула короткая речь сеньоры Шмидт де Гамильтон, благодарившей Марти. Журналисты протискивались к нему, держа наготове блокноты. Альдрей облегченно вытирал платком свой высокий лоб. «Марти очень умен, – думал дон Фаусто, – одним краснобайством с такой аудиторией не совладать».

Наутро Альдрей беседовал с Уго Рамиресом, одним из основателей клуба «Эль Комерсио». Рамирес считал речь Марти слишком красочной и необычной.

– Многие негоцианты, Фаусто, говорят, что наш гость далек от классической строгости.

– Но, дорогой Уго, язык этого бунтаря красив по-новому, он рвется сквозь каноны…

Рассыльный внес на подносе письмо.

– Смотри-ка! – улыбнулся Альдрей. – Кубинец сам шлет нам свои приветы. Слушай: «Недавно я потерпел поражение на поле чести. Но разве проигрыш одной битвы не есть обязательство выиграть следующую?

Я готовлю себя к верному служению людям, к долгому пути с книгами на плече по дорогам новой жизни. Я буду счастлив стать безвестным солдатом в борьбе за возвышенное и честное дело и умереть за свободу без колебания и страха».

После открытия «Эль Комерсио» сеньора Гамильтон перестала рассылать приглашения на свои вечера – друзья, извиняясь за вторжения, являлись сами, чтобы послушать стихи кубинца.

 
…В груди усталой
Мечта больная
Раскрыла крылья
И страстно ищет,
Кому помочь бы,
Кого спасти бы,
Кого утешить?
Моря и небо,
Вы мне скажите:
Где те, что страждут
От рабской доли?
За них пролью я
Кровь огневую!
 

Аплодисменты и возгласы одобрения вместе с дымом гаванских сигар вылетали на площадь сквозь распахнутые окна. Слушатели расходились, покоренные словом кубинца, а сам он, придя в свою комнату, зажигал свечи на маленьком письменном столе. Там рядом с чернильницей стояла фотография смеющегося Пепито.

…Сын в тревоге за все, ищу прибежище в тебе. Я написал тебя здесь своей кистью, как видели мои глаза. Ты явился предо мной в праздничных одеждах. Поток этих стихов прошел через мое сердце…

 
…Слуга твой верный,
Мой королевич,
Тебе я крепким
Щитом останусь.
Умру, но выйдешь
Ты на дорогу!
Но если станет
Владыка желтый
Твоим владыкой —
Умри со мною!!
Служить пороку?
Так жить не стоит!
 

По утрам ночные сторожа докладывали сеньоре Гамильтон, что доктор Марти опять лег на заре. Мерседес качала головой. Бедный доктор, он совсем не хочет себя поберечь.

А в это время «бедный доктор», наскоро перекусив, уже начинал готовиться к лекциям. Преподаватели и ученики нескольких колледжей Каракаса уговорили его прочесть курс ораторского искусства.

Марти чувствовал, что, посвящая восторженных юношей в тайны ораторских водоворотов, он в чем-то противоречит их старому богу – ревнителю классической речи Сесилио Акосте. Но сам Акоста упрекал кубинского вольнодумца только в неосторожности. Акоста был прав. Гусман Бланко пристально следил за большелобым мамби, превращавшим свои лекции в страстные беседы на опасную тему: свобода, демократия, честь.

Вскоре Марти получил официальные письма от директоров колледжей «Санта-Мария» и «Вильегас». Они просили доктора Марти занять профессорские кафедры в их заведениях и вести курсы литературы и французского языка.

Марти улыбнулся. Он догадался, что Фаусто Альдрей приложил руку к этому делу. Да, недаром Болет так тепло говорил о нем.

Только благодаря Альдрею ему удавалось пока что ладить с Бланко. Диктатор уже не раз предлагал Марти через дона Фаусто сольную партию в придворном хоре. Кубинец отделывался общими фразами на страницах «Ла Опиньон Насьональ», а ее редактор докладывал Бланко, что Марти мало пишет «из-за болезни».

Кончалась весна, но ее великолепие было омрачено.

Акоста уже не вставал, и священники дежурили у его изголовья. Венесуэла теряла человека, который был мозгом и совестью честного либерализма, и замены ему не видел никто.

С болью следил Марти за угасанием Акосты. Немощный телом, но сильный духом вожак покидал сынов Боливара в трудное для них время. И кубинец решил поднять забрало.

Он попросил у властей разрешения на выпуск журнала «Ла Ревиста Венесолана», дипломатично обещая избегать на его страницах «страстей и вопросов внутренних споров». Бланко, по-видимому, счел, что Марти сдается, и разрешение было дано очень быстро.

1 июля 1881 года первый номер журнала появился в руках разносчиков.

Каракас смог снова убедиться, что Марти достоин своей литературной славы. «Воздадим честь чести», – писал кубинец, и никто не смог найти ни единой погрешности в его историографии.

Сам Марти тоже знал, что первый номер его журнала неуязвим. Он писал о признанном и уже умершем национальном герое Мигеле Пенья, оттачивая каждую фразу, обдумывая каждый обзац. На смену пышному стилю времен Гватемалы пришел новый, более строгий, и недаром спустя много лет исследователи творчества Марти сочли лучшей характеристикой его венесуэльской прозы написанные им же самим слова о Мигеле Пенья: «Его речь сверкала четкими, смелыми образами и точными, сильными словами».

…Акоста умер через неделю. А еще неделю спустя, 15 июля, Гусман Бланко потрясал гранками второго номера «Ла Ревиста Венесолана» перед носом главного цензора. Жирным синим карандашом президента были подчеркнуты строки: «Это был человек доброты и любви, знания и веры. Он придавал силу и указывал новые пути, был прозорлив и помогал видеть другим. Он воплощал красоту духа, посвящая всего себя необходимому. Он обладал великой силой искренности, которая даруется мудрецам и детям. И его перо вечно зелено. Он оставался бодрствующим, в то время когда другие спали».

Казалось, в этих словах нет ничего крамольного. Но Бланко считал иначе. Его моральный противник, человек, отказавшийся служить его Венесуэле, «обладал великой силой искренности»? Чертов старик, смущавший юнцов вместо того, чтобы сотрудничать в его прессе, «оставался бодрствующим, когда другие спали»?

«Доброжелатели» уведомили Марти о гневе Бланко и его решении: либо в следующем номере «Ревисты» слава президента получит достойный ее отзыв, либо… дорога до Ла Гуайры кубинцу знакома.

Вечером 27 июля Марти торопливо писал Альдрею: «Мой друг, завтра я уезжаю из Венесуэлы и возвращаюсь в Нью-Йорк.

Я чувствовал теплоту и щедрость сердец в этой стране, и я с признательностью отвечаю им тем же. Исполнение их надежд и ожиданий – мое желание и радость, их печаль —. мое страдание.

Я сын Америки. Я принадлежу ей. И венесуэльская земля является колыбелью той Америки, развитию, обновлению и немедленному укреплению которой я посвятил себя. Верные сыны не отрекаются от колыбели. Пусть Венесуэла скажет, как я могу служить ей».

Он взял билет на судно «Клаудиус», отходившее назавтра из Ла Гуайры. Деньги на дорогу одолжил ему один из учеников Сесилио Акосты.