Текст книги "Хосе Марти. Хроника жизни повстанца"

Автор книги: Лев Визен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

ВОЛНЕНИЯ И ПЕРЕМЕНЫ

Оставшись один, Марти еще долго ходил по комнате, и Кармита не могла заснуть, слушая его быстрые, нервные шаги. Захваченный мыслями о будущем, Марти снова и снова перебирал в памяти все «за» и «против» новой войны.

Обещанные Испанией реформы остались на бумаге. Колонизаторы по-прежнему грабили Кубу, заявляя, что остров с его полуторамиллионным населением «задолжал» метрополии четверть миллиарда песо. Почти пятьдесят различных видов налогов платили кубинцы во имя пресловутого «национального единства». Коррупция испанских чиновников стала правилом. Сплетенные из бычьей кожи бичи по-прежнему свистели на сахарных заводах и плантациях. На борту каждого отплывавшего из Гаваны корабля можно было встретить людей, вынужденно покидающих родину.

У Марти было немного сведений о подпольном движении на острове. Но он отлично знал, как обстоят дела среди эмигрантов. В Гондурасе под покровительством либерального президента Марко Аурелио Сото собирали силы вожаки кубинского сепаратизма: Антонио Масео командовал гарнизонами крепостей Пуэрто-Кортес и Омоа, Карлос Ролоф, Хосе Майя Родригес и другие занимали солидные административные должности. Доктор Эусебио Эрнандес, бывший сосед Марти по пансиону Кармиты, тоже жил теперь в Гондурасе и вел споры о социализме с сотрудниками госпиталя, суперинтендантом которого назначил его президент.

Один только Максимо Гомес уже покинул Гондурас и разводил индиго на крохотной плантации в Санто-Доминго. Но разве не говорил возбужденный Кромбет, что «старик» всегда готов воевать за Кубу?

И Марти пришел к выводу, что при тщательной подготовке, объединении патриотов на острове и в эмиграции новая война могла бы начаться.

20 июля 1882 года он решил написать Гомесу: «Куба в ее нынешнем положении и с ее нынешними проблемами уже созрела для того, чтобы снова понять невозможность политики примирения и необходимость насильственной революции».

Вечернее солнце освещало стену его комнаты, и карта Антильских островов была похожа на стайку ярких колибри, севших на голубой лист бумаги. Марти вспомнил суровое лицо капитана, посланного в Нью-Йорк Эмилио Нуньесом. «Не нужно было торопиться», – жестко сказал тогда капитан. Да, теперь уже ясно, что начинать войну без достаточной подготовки могут только сумасшедшие. Он дописал письмо: «Революция – это не просто какая-то вспышка показного характера, не удовлетворение чьего-то вошедшего в привычку стремления воевать и повелевать. Революция – это творчество, требующее детальной разработки и продуманного расчета. Нельзя вовлекать страну вопреки ее желанию в преждевременную войну, однако нужно все подготовить к тому моменту, когда страна почувствует, что она уже набралась сил для ведения войны».

В тот же день Марти написал и Антонио Масео.

Кончалось лето, и уже начинали желтеть листья кленов в Мэдисон-сквере, куда он иногда ходил гулять с малышами Кармиты. Ему было все труднее выкраивать свободные минуты, потому что неблагодарный труд в конторе «Лайонс энд Компани» продолжался теперь за те же деньги куда дольше, чем прежде. Но он терпел, чтобы скопить средства на лечение отца. Он знал от Вионди, что дон Мариано чувствует себя все хуже и не может вылечиться в Гаване.

Ему, наконец, помог Эпплтон, чье издательство готовилось выпустить для продажи в Латинской Америке книгу Марафи о древней Греции и Вилькинса – о древнем Риме. Марти блестяще перевел эти книги на испанский и получил новый заказ. На этот раз речь шла о «Логике» Стэнли Эванса. Марти пришлось изрядно попотеть, формулируя по-испански суровые правила, которые сам он в глубине души считал удивительно бесполезными.

Помогала и журналистика. Он по-прежнему посылал хроники в «Ла Насьон» и по просьбе редакции «Ла Плюма» в Боготе отправил в тихую столицу Колумбии несколько свежих зарисовок. Несмотря на вечную нехватку денег, он никогда не жаловался на низкие гонорары – возможность говорить со своей Америкой была для него важнее, чем чек на любую сумму.

Осенние дожди смыли пыль с Нью-Йорка, и город под низким небом расцветился неяркими красками влажных плащей и зонтов. Прохладный воздух Атлантики шевелил ситцевые занавески на окнах комнаты, где в ноябре собрался возрожденный Революционный комитет кубинцев. Марти слушал пылкие речи, и в его груди рождались сомнения. От Гомеса и Масео не было вестей, а здесь, в Нью-Йорке, слишком многие хотели сначала стрелять, а потом думать. И слишком многие просто болтали.

В ту же осень он подружился с худощавым и тонкогубым сеньором Эстрасуласом. Консул Уругвая в Нью-Йорке, Эстрасулас уже хотя бы в силу своего дипломатического ранга предпочитал опьяняющим спичам трезвый расчет. С Марти его объединяла не только любовь к дискуссиям и живописи, не только совпадение взглядов на литературу. Главным было общее понимание континентальных проблем. Эстрасулас видел, как прав Марти, предостерегавший свою Америку от цивилизации Карфагена.

У Эстрасуласа уже давно пустовал пост вице-консула. После недолгого размышления он связался с Монтевидео, убедил правительство и назначил на этот пост доктора Хосе Марти.

Спустя два дня из Нью-Йорка в Камагуэй ушло письмо, адресованное Кармен. Через неделю она читала его отцу, и упрямый старик Басан, все последнее время не желавший и слышать о Марти, сдался и отпустил дочь и внука к непутевому зятю, который вдруг стал дипломатом.

Вьюжной зимой 1883 года над зеленым коттеджем в Бруклине вились идиллические дымки. Прохожие могли видеть на двери медную дощечку с надписью:

ХОСЕ ХУЛИО МАРТИ-И-ПЕРЕС,

ДОКТОР,

ВИЦЕ-КОНСУЛ ВОСТОЧНОЙ РЕСПУБЛИКИ УРУГВАЙ

Теперь ему не нужно было идти к друзьям, чтоб отведать жареного поросенка по-кубински. В его собственной гостиной накрывался стол, и в редкое воскресенье за ним не собирались шумные гости.

Очаровательные улыбки Кармен покорили даже суховатого Эстрасуласа.

– Тебе повезло с женой, дружище, – сказал он;

Марти вежливо улыбнулся. Ему не хотелось, чтобы Эстрасулас заметил трещины в таком надежном на вид здании счастья.

А трещины оставались. С безмерным самоотречением Марти брал на себя вину за все – за скитания и слезы, нужду и потерянные для семьи годы. Кармен тоже старалась сдерживать себя. Но оба понимали, что былого счастья им уже не вернуть. Жизнь под крышей бруклинского коттеджа шла в настороженной тишине, и чем больше гроз таила в себе эта тишина, тем больше Хосе и Кармен любили свое прошлое, воплощавшееся в Пепито.

Марти исполнилось тридцать лет. Принимая поздравления, он заставлял себя улыбаться. Сердечные спазмы и кашель, мешавшие ему давно, в эту зиму стали особенно частыми.

Его финансовое положение понемногу улучшалось, но он все же не порывал с «Лайонс энд Компани», хотя и старался брать там поручения пореже. Теперь по утрам он обычно сидел в тепле, за большим темно-коричневым столом, работая для «Ла Насьон» и других газет. В марте его пригласили сотрудничать в «Ла Америка», нью-йоркском журнале, который издавался на испанском языке и освещал вопросы сельского хозяйства, промышленности и коммерции.

Марти принял приглашение. Однажды, закончив очередной материал, он подумал, как удивился бы весельчак Гуасп, узнав, что его любимый драматург пишет о способах изготовления сыра. Он, наверное, сморщил бы нос, прочитав эту статью. Но разве подлинная революция состоит только из выстрелов? Его Америке, кроме всего прочего, нужно и умение делать сыр.

Конечно, не все работы Марти для «Ла Америка» посвящались таким утилитарным темам. Сотрудничая в журнале, кубинец рассказывал своему континенту об экономической и политической жизни в США: «Крупнейшие промышленные корпорации тиранически проводят через конгресс свою волю, для чего используют тесные деловые и личные отношения, связывающие их с лидерами политических партий, а также зависимое положение конгрессменов, в большинстве случаев лишь по видимости представляющих жителей определенной местности, а в действительности же выступающих представителями той могущественной промышленной корпорации, которая своим весом и деньгами обеспечила их избрание. В наши дни, когда нарождается новая государственность, когда в общественной жизни все кишит и бурлит, когда народы, движимые пока еще смутными чаяниями, начинают жить по-новому, в Соединенных Штатах депутат конгресса, как правило, покорный раб богатейших, гигантских компаний.

Поскольку победившие демократы обычно делают то же, что и победившие республиканцы, то, быть может, в недалеком будущем все имеющие право голоса открыто и решительно станут искать для себя нового и чистого способа избирать достойных, ибо нынешние представители народа или отдались внаймы могущественным избирателям, или погрязли в темных делах и бесчестной наживе».

Кармен не мешала ему работать. Она радовалась, что муж, как ей казалось, забросил свои бунтарские идеи. Но Кармен ошибалась, и самое ближайшее будущее убедило ее в этом.

14 марта 1883 года, в 2 часа 45 минут пополудни, в Лондоне, в доме № 41 по Мейтленд-парк-роуд, сидя в любимом кресле, скончался Маркс.

17 марта его хоронили на Хайгетском кладбище в той же могиле, куда чуть больше года назад опустили тело его жены.

Над могилой говорил Энгельс:

– Человечество стало ниже на одну голову, и притом на самую значительную из всех, которыми обладало… Стихией Маркса была борьба… Правительства – и самодержавные и республиканские – высылали его, буржуа – и консервативные и ультра-демократические – наперебой осыпали его клеветой и проклятиями. Он отметал все это как паутину, не уделяя этому внимания, отвечая лишь при крайней необходимости. И он умер, почитаемый, любимый, оплакиваемый миллионами революционных соратников во всей Европе и Америке, от сибирских рудников до Калифорнии…

В Нью-Йорке траурное собрание состоялось в конце марта. Зал оказался мал, и люди теснились в фойе, сдерживая дыхание, чтобы слышать слова горьких речей. Марти и двум его спутникам кубинцам достались места в предпоследнем ряду.

Придя домой, Марти выпил большую чашку кофе. Ему не хотелось есть, и ужин, который оставила ему уже заснувшая Кармен, так и остался стоять на столе под узорной гаванской салфеткой. Марти писал:

«Карл Маркс умер. Он заслуживает почестей, поскольку встал на сторону слабых. Взгляните на этот зал, украшенный зелеными листьями, в центре его – портрет того пламенного реформатора, который объединял людей из разных стран, который был могучим и неустанным организатором. Интернационал – его творение, и воздать ему почести идут люди разных наций. Вид этой толпы мужественных рабочих наполняет нас нежностью и вместе с тем придает силы – у них больше мускулов, чем украшений, больше честных лиц, чем шелков.

Карл Маркс учил, как построить мир на новых основах; он разбудил спящих и показал им, как выбить никчемные опоры.

И вот здесь – добрые друзья Карла Маркса, который был не только титанической движущей силой гнева европейских трудящихся, но и прозорливым ясновидцем причин человеческой нищеты и судеб людей, человеком, охваченным жаждой делать добро. Повсюду он видел то, что свойственно было ему: дух борьбы и восстания, путь к высоким целям…»

Марти называл Маркса самым благородным героем и самым могучим мыслителем мира труда. Он знал, что кубинцы уже давно знакомятся с его идеями, знал, что марксист Эмилио Ройг-и-Сан-Мартин создал на острове рабочую организацию «Сентро де Артесанос». Он дружил с проповедовавшим социализм доктором Эусебио Эрнандесом, не раз давал отпор крикунам, которые обвиняли социалистов в намерении растоптать право собственности, пряча за этими воплями боязнь потерять скопленные за счет бедняков миллионы.

Но Марти не был социалистом. Он не мог стать им, потому что его еще слишком ослепляла идея единства всей кубинской нации, единства богатых и бедных.

Он видел социальные битвы в стране янки, видел общность социальных проблем США и Кубы, видел социальные корни лозунгов аннексии его родного острова.

И все же самым непоследовательным, удивлявшим доктора Эрнандеса образом он продолжал верить, что есть сила, способная навечно скрепить столь желанное для него единство всех кубинцев, создать умный и гармоничный мир без конфликтов между трудом и капиталом. Он надеялся, что этой силой станет рожденная в войне за независимость будущая республика.

НЕТ, БОГОМ КЛЯНУСЬ, НЕТ!

В середине лета 1883 года Марти получил, наконец, ясный ответ на мысли и предложения, высказанные в отправленных Гомесу и Масео письмах.

Эмигрантские центры на юге США одобряли стремление к новому восстанию, но… у них не было ни денег, ни оружия, ни продуманных планов. Масео также не возражал против войны, он всегда был готов взяться за мачете, но… слишком много волн энтузиазма прошло и рассыпалось перед его глазами. В глубине души «бронзовый титан» верил только в таких испытанных огнем людей, как Максимо Гомес. А Гомес написал Марти, что считает революционное движение несозревшим. Вожаки поколения Десятилетней войны не откликнулись на призыв новых сил революции.

Но в июне в Нью-Йорк прибыл генерал Рамон Леокадио Боначеа. Порывистый и громогласный, он без устали говорил о войне. Генерал Боначеа не собирался ничего готовить и планировать, его не заботила подпольная сеть на острове.

– Вся Куба возьмется за оружие по первому выстрелу нашего десанта! – гремел он в тесной комнатке Нью-Йоркского комитета. – Уж я-то знаю, что это так! И если среди эмигрантов не найдется ни одного кубинца, готового вступить в мой отряд, я отправлюсь один и один разверну флаг войны на родных берегах!

«Как часто храбрость бывает слепа!» – думал Марти, слушая Боначеа. Охваченный жаждой славы и власти, генерал не желал слушать «болтунов во фраках».

Что мог поделать с этим Марти? Боначеа стал искать винтовки подешевле, а Марти снова и снова склонялся над письменным столом, заставляя читателей в разных странах думать о судьбах Кубы и его Америки. Он твердо верил, что «свобода Америки никогда не будет полной, если не будет свободна Куба», и знал, что путь к этой свободе может быть проложен только после долгой, кропотливой и все решающей подготовки.

24 августа 1883 года, в сотую годовщину со дня рождения Боливара, он получил отличную возможность высказать свои мысли перед весьма представительной аудиторией.

В большом банкетном зале фешенебельного ресторана «Дель Монико» собрались люди, представлявшие в Нью-Йорке всю Латинскую Америку. Косые лучи низкого солнца, проникавшие через огромные, закругленные вверху окна, отражались от граней хрустальных ваз с тропическими цветами. Под флагами своих республик сидели консулы и вице-консулы, журналисты и коммерсанты. Под флагом Гондураса можно было видеть самого Маркоса Аурелио Сото.

Кресло рядом с Эстрасуласом пустовало. Марти сел среди соотечественников под красно-бело-голубым флагом.

Звенели бокалы, и ораторы расплескивали потоки изящного красноречия. Марти слушал, и в его груди росло раздражение. Разве этого достойна память Боливара? Если бы вдруг волею судеб Освободитель вошел сейчас в зал! Он смахнул бы хрусталь со стола и развернул карту Кубы. Разве позволительно представителям республик забывать о порабощенном брате?

И Марти не выдержал. Он поднял бокал и встал со словами:

– За свободу всех народов и за счастье тех, кто еще страдает в рабстве!

Он говорил больше часа. Он призвал всех быть верными делу Боливара не только на словах. Он говорил о красоте своей Америки, о ее величии, о том, что мешает и грозит ей. И каждый, кто слушал его в тот вечер, почувствовал боль, когда он говорил о Кубе – ампутированной конечности континента.

– …Те, у кого есть родина, должны любить и уважать ее. Те, у кого нет родины, должны ее завоевывать!..

Владельцы, журнала «Ла Америка» предложили Марти пост редактора. Они знали, что делали, – в последние полгода благодаря статьям Марти тираж журнала значительно вырос.

Не успел Марти согласиться, как последовало новое признание значительности его общеконтинентальных заслуг. В январе 1884 года из Венесуэлы пришел толстый, запечатанный сургучом пакет. Каракасское общество «Друзья знания», объединявшее лучшие умы страны и слывшее подлинной академией наук Венесуэлы, избрало его своим членом-корреспондентом.

Обязанностей и забот у него прибавилось больше, чем прав, но зато редакторский оклад в «Ла Америка» позволил, наконец, уйти из «Лайонс энд Компани». Он снова написал отцу и вскоре встретил его на причале Нью-Йоркского порта.

Дона Мариано было трудно узнать. От прежней выправки и твердой поступи ничего не осталось. В тихую бруклинскую квартиру вошел сутулый, опирающийся на трость старик, для которого мучительной болью отзывался каждый вздох.

Сначала Марти сам ездил с отцом по докторам, но потом вынужден был доверить дона Мариано попечению друзей и Кармен. Весна несла с собой грозы.

Отовсюду шли вести о растущей активности эмигрантов. Генерал Боначеа, правда, еще не сформировал отряда, но собрания революционных клубов и комитетов становились все горячее.

Генерал Максимо Гомес дал знать о себе из Санто-Доминго. Поздним мартовским вечером полковник Мануэль Агилера ворвался к Марти, держа в руках подписанное генералом «Послание революционным центрам». Гомес, еще недавно считавший движение несозревшим, теперь сам предлагал план, в основе которого лежала согласованность действий повстанческих центров в эмиграции. Гомес считал необходимым создание временной хунты, но всю полноту военной власти предназначал главнокомандующему. Еще одной необходимостью, по мнению Гомеса, было создание денежного фонда в двести тысяч долларов.

Вскоре из Гондураса пришли вести о полной поддержке этого плана генералом Антонио Масео. И тогда эмигранты Нью-Йорка окончательно воспрянули.

На торжественной сессии клуба «Индепендьентес», где присутствовали все члены Революционного комитета, было решено принять план Гомеса. Чтобы генерал смог прибыть в Нью-Йорк, из пожертвований на революцию выделили двести долларов.

Приглашение и деньги повез Гомесу Мануэль Агилера.

Посланец должен был сообщить Гомесу, что необходимые революции двести тысяч долларов уже нашлись. Это могло показаться злой шуткой, но в Нью-Йорке действительно был кубинец, пообещавший всю эту сумму сразу.

Нужно сказать, что к этому времени в составе кубинской эмиграции произошли изменения. Остров стали покидать некоторые либерально настроенные плантаторы, сахарозаводчики, владельцы табачных фабрик. Испанцы, верные своей политике грабежа, конфисковали их земли и предприятия, придравшись к весьма осторожным высказываниям в пользу автономии Кубы.

Среди этих эмигрантов оказался и Феликс Говин, знакомый Марти по памятному банкету в кафе «Лувр» 21 апреля 1879 года. Большую часть капиталов Говин уже давно держал в зарубежных банках, и поэтому конфискация коснулась только недвижимости. Но потеря даже части состояния приводила его в бешенство.

– Я готов отдать все, до последнего цента, лишь бы Куба стала свободной! – говорил Говин. Он по-прежнему обильно потел, но платок цветов испанского флага уже не показывался на свет. Говин усиленно размахивал перед носом Марти красно-белоголубым батистовым квадратом.

Гомес приехал в Нью-Йорк вместе с Масео, посетив по дороге эмигрантские клубы Кайо-Уэсо и Нью-Орлеана. Ликующая толпа энтузиастов встречала генералов на перроне. У высокой подножки пассажирского пульмана Марти впервые пожал руки двум ветеранам.

Максимо Гомес носил жесткую бородку, опущенные вниз усы и очки с вытянутыми вдоль бровей овальными стеклами в тонкой стальной оправе. Ему уже было сорок восемь лет, но сюртук сидел на нем как мундир, а энергии хватало на десятерых. Антонио Масео в те дни исполнилось тридцать девять. Высокий, ловкий, с мягкими, но величавыми манерами, он никак не походил на человека, прошедшего через десятки рукопашных схваток.

Генералы остановились в дешевеньком отеле мадам Гриффо на Девятой улице. Совещания начались на следующий же день.

Марти был моложе Масео на восемь, а Гомеса на семнадцать лет. Но – и это очень удивляло его – он чувствовал разницу, лишь думая о генералах в одиночестве. Тогда перед ним вставали грохочущие картины боев, и среди идущих за Гомесом и Маceo кубинцев он видел себя простым солдатом. На встречах в отеле мадам Гриффо все было по-другому. Кубинцы Нью-Йорка подчеркивали свое уважение к нему, и генералы хотя и не часто, но все же спрашивали его советов.

Они отправились к Говину втроем: Гомес, Марти и Масео. Говин, преувеличенно обрадованный, налил рома, предложил сигары. Гомес прямо напомнил ему о деньгах. Говин всплеснул руками, сразу вспотел.

– Что вы, генерал, какие двести тысяч? Я говорил о деньгах, но не обещал такой суммы. Ведь я разорен, совсем разорен! И если я дам сейчас хоть немного денег, испанцы никогда не вернут мне конфискованного имущества. Я говорил о трех тысячах и то, лишь когда получу заводы обратно…

Гомес ударил кулаком по золоченому столику.

– Сеньор Говин, вы пытались сыграть двумя колодами карт. Вы хотели шантажировать Испанию и вернуть себе заводы, обещая деньги революционерам. Хватит болтовни!

Положение стало критическим. Патриотам Кайо-Уэсо удалось собрать всего пять тысяч долларов. Гомес обратился к состоятельным кубинцам в Нью-Йорке, призывая их поддержать революцию. Через два дня почтальон принес в отель Гриффо первый ответ, так и оставшийся единственным. Владелец маленького табачного магазина посылал пятьдесят долларов и желал повстанцам удачи.

Напрасно Масео пытался успокоить Гомеса, ссылаясь на активность кубинцев во Флориде. Генерал бушевал:

– Да, я знаю, что в Тампе существует клуб «Игнасио Аграмонте», я читаю все их газеты – и «Эль Яра», и «Эль Сепаратиста», и «Ла Република». Но я предпочел бы получать не газеты с призывами, а винтовки! Да, винтовки!

Марти, Кромбет, Эрнандес, Агилера тратили все свое время на пропаганду революционных идей. Марти стал меньше писать, забросил обязанности вицеконсула. Эстрасулас посетил Кармен.

– Я нигде не могу его разыскать, – мягко сказал он.

Кармен устроила мужу бурю, каких не устраивала давно. Но результат оказался неожиданным – Марти отказался от поста вице-консула. Напрасно Эстрасулас упрашивал его не горячиться, напрасно плакала Кармен. Он хотел быть свободным.

10 октября, в годовщину «Клича Яры», он вышел на эстраду зала «Таммани-холла», чтобы произнести речь перед самой большой кубинской аудиторией, которая когда-либо собиралась в Нью-Йорке. Он вложил в призывные слова всю свою страсть и веру. Спустя несколько дней родилось Кубинское общество помощи, и он стал его президентом.

Невинной вывеской общества прикрывалась вполне конкретная цель – сбор средств и оружия для будущей революции. Как и в преддверии малой войны, Марти снова принимал песо и доллары, винтовки и пистолеты. Но и денег и оружия было, как и тогда, мало. И он не стал возражать, когда Гомес предложил направить тайных эмиссаров к кубинцам, живущим во Франции, Санто-Доминго, Ямайке, Мексике. Тайных потому, что испанцы через своих послов в любой момент могли потребовать ареста людей, с оружием в руках покушающихся на безопасность и целостность владений короны.

Марти поддержал Гомеса, хотя начинал все настороженнее относиться к его действиям. Он преклонялся перед военным талантом генерала, но… Разве прав Гомес, считая, что революция – это прежде всего вторжение на остров, а не война за умы кубинцев? Генерал действует так, словно свобода Кубы зависит только от количества закупленных патриотами винтовок, от успеха отряда храбрецов-экспедиционеров. Неужели он не понимает, что подлинная гарантия успеха революции в завоевании всенародной поддержки? Может быть, генерал считает, что эта поддержка придет сама по себе, после первых боев и первых побед? Но придет ли она в действительности без предварительного разъяснения планов революционной войны и демократического переустройства Кубы среди тысяч и десятков тысяч людей, ненавидящих испанский гнет?

Так думал Марти в октябре 1884 года. Да, Гомес оставался только генералом. Это было и много и мало. С приходом Гомеса дело революции, бесспорно, быстрее двинулось с места. Но куда?

Марти все больше опасался, что если движение будет и дальше развиваться в соответствии с приказами генерала, на Кубе может возникнуть военная диктатура.

Эти опасения, сомнения и раздумья неминуемо должны были толкнуть Марти на откровенный разговор с Гомесом. И разговор состоялся утром 18 октября в салоне отеля мадам Гриффо.

Мы не знаем его. точного содержания. Но мы знаем, что многолетняя вера Марти в непогрешимость первого генерала сражающейся Кубы поколебалась. Спустя три дня, 21 октября, Гомес получил письмо:

«Уважаемый генерал и друг!

В субботу утром я вышел из вашего дома в состоянии столь удрученном, что решил подождать дня два и дать своим чувствам успокоиться. Я хотел, чтобы решение, продиктованное мне впечатлениями не только от последней нашей встречи, но и от предыдущих разговоров с вами, было плодом зрелых размышлений, а не результатом мимолетной обиды или излишней горячности в защите священных для меня идеалов.

Есть нечто, стоящее выше всякой симпатии, которую вы внушаете мне, как человек, и даже выше всех доводов рассудка, подтверждающих своевременность вашего начинания, – я полон твердой решимости не позволить страстной приверженности к идее, в которой заключена вся моя жизнь, увлечь меня на неверный путь. Я не окажу ни малейшего содействия делу, начатому с целью установить на моей родине режим диктатуры личности, еще более позорный и пагубный для моей страны, чем политическое бесправие, от которого она страдает сейчас. Кто мы, генерал? Героические и скромные служители великой идеи, окрыляющей наши сердца, верные друзья страждущего народа или дерзкие и удачливые каудильо, которые, натянув сапоги со шпорами и взяв хлыст в руки, намерены поднять народ на войну, чтобы впоследствии поработить его? Даже руководствуясь самыми искренними побуждениями, можно впасть в очень серьезные ошибки.

Я стою за войну, начатую во исполнение воли страны, в братском союзе со всеми основными силами народа. Я пришел к вам, полагая, что именно такую войну вы намерены возглавить. Такой войне я отдам всю душу, ибо она спасет мой народ. Но из разговоров с вами я понял, что имеется в виду совсем иное.

Разве могу я, генерал, с этой тревогой и этими сомнениями в душе выполнять поручения, привлекать новых сторонников, убеждать тех, которые мне уже верят, вести переговоры с людьми выдающимися, руководить людьми?

Не обижайтесь на меня, генерал, за то, что я изложил вам свои доводы. Я считаю вас человеком благородным и хочу заставить вас призадуматься. Вы можете стать великим человеком, но можете и не стать им. Подлинное величие – в уважении к народу.

Мне кажется, что вас, человека, исполненного достоинства, я люблю. Но той войне, которую в настоящий момент вы собираетесь начать, я говорю – нет!

Остаюсь уважающий вас и готовый к услугам

Хосе Марти».