Текст книги "Страна золота - века, культуры, государства"

Автор книги: Лев Куббель

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 21 страниц)

«Город Ганы»

Пойдем дальше. «Город Ганы, – продолжает свой рассказ ал-Бекри, – это два города на равнине. Один из них – город, который населяют мусульмане; это большой город, в нем двенадцать квартальных мечетей. Одну из них они сделали соборной, и в ней есть имамы, муэдзины и чтецы Корана; есть в ней и законоведы, и люди науки. Вокруг города располагаются пресные колодцы, из них пьют жители и над ними выращивают овощи.

А город царя расположен в шести милях от этого; называется он ал-Габа. Между обоими городами – сплошные жилые кварталы, постройки сделаны из камня и дерева акации. У царя есть дворец и купольная беседка, все то окружено стеноподобной оградой. В царском городе есть мечеть, в ней молятся те из мусульман, кто приезжает к царю; мечеть эта поблизости от помещения царского совета. Вокруг царского города расположены купольные постройки, и рощи, и заросли, в которых живут их колдуны – а это те, кто хранят веру их жителей. В этих зарослях находятся их идолы и погребения их царей. Рощи те охраняются, никто не может в них войти, и неведомо, что в них такое. И там же – царские тюрьмы; если в них кто-либо бывает заточен, люди не имеют более о нем сведений».

Мы видим по рассказу ал-Бекри, что в Гане стойко сохранялись верования ее жителей, ничего общего не имевшие с исламом. Сохранялся авторитет жрецов, которых арабский писатель называет колдунами. Сохранялись и священные рощи, где хранились «идолы» – скорее всего, изображения предков. Все это говорит о том, что в обществе еще сильны были родовые пережитки, что ислам, религия общества классового, почти не затронул коренное население страны.

Нам становится ясно, что ни правитель, ни ближайшее его окружение еще не стали мусульманами. «Город царя» и «город мусульман» составляли два разных, расположенных на значительном расстоянии друг от друга района столицы. Мусульманами в городах Западного Судана были в то время главным образом выходцы из стран, лежащих на средиземноморском побережье Африки. И первое место среди них занимали купцы. А за купцами потянулись мусульманские законоведы – факихи, священнослужители, просто разношерстные авантюристы, привлеченные рассказами о богатствах «страны черных». Весь этот пестрый люд селился в особых кварталах, где строил себе дома по привычным образцам, жил своей особой жизнью, совсем иной, чем та, какой жило окружавшее его коренное «черное» население. Такие кварталы существовали и тогда, и много позже во всех крупных торговых центрах Судана. Даже в Гао, где к этому времени, т.е. к XI в., царский род был уже мусульманским, продолжало сохраняться деление на «царский город» и мусульманские кварталы – об этом рассказывает нам тот же ал-Бекри.

При этом из сообщения ал-Бекри мы хорошо видим, насколько велик был мусульманский город в столице Ганы. Двенадцать квартальных мечетей – это значит, что в городе было не меньше двенадцати кварталов. К тому же одна из мечетей служила соборной, общегородской – помните: «и в ней есть имамы, муэдзины и чтецы Корана»? Да еще и специальная мечеть для царских гостей в «городе царя». Так что мусульман в ганской столице было довольно много.

И все же они составляли лишь меньшинство населения: ведь на пространстве в шесть миль, т.е. около 12 км, разделявшем мусульманские кварталы и царскую резиденцию, жили «черные» африканцы, коренные обитатели столицы. К сожалению, африканские жилые районы почти не сохранились, при раскопках ученым удалось обследовать главным образом бывший мусульманский город. Но и эти, раскопки, хотя материал о них датируется временем более поздним, чем эпоха ал-Бекри, а именно началом XIII в., дали очень много интересного.

Не сразу удалось установить, где располагалась столица Древней Ганы. Руководствоваться приходилось главным образом теми расстояниями, которые приводят арабские географы, сообщая о путях через Сахару и прилегающие к ней районы Западного Судана. И даже название столицы не было толком известно: арабы – те же ал-Бекри и ал-Идриси, – как мы видели, именовали ее просто «городом Ганы» или «городом царя Ганы». Название «Кумби» впервые появляется в исторической хронике, законченной вТомбукту в середине XVII в., через несколько веков после окончательного падения первой средневековой державы Западного Судана. Да и там сказано только: «Городом царя был Кумби – большой город». Так что до того как в начале нашего века с этой хроникой познакомились французские ученые, никто бы не смог с какой-то долей определенности сказать, где же все-таки лежал этот легендарный «город Ганы».

Помещали его и к западу от Томбукту, и в районе сахарского города Валата, и к югу от него, в окрестностях нынешнего селения Нема в южной части Мавритании. Только в 1913 г. жители Валаты проводили французского исследователя Огюста Боннель де Мезьера на городище Кумби-Сале в сотне километров к северо-западу от города Нара почти у самой границы нынешних Мали и Мавритании, на мавританской ее стороне. Боннель де Мезьер, даже произведя пробные раскопки, не решился еще поверить, что перед ним – развалины столицы Древней Ганы. Только 11 лет спустя другой французский ученый, уже упоминавшийся раньше Морис Делафосс, сопоставил местоположение Кумби-Сале с теми маршрутами и расстояниями, о которых сообщали средневековые географы. И такое сопоставление позволило наконец Делафоссу твердо сказать: да, огромное городище Кумби-Сале – это бывшая столица Ганы. Но лишь через 15 лет на городище на короткое время появились археологи, а планомерные раскопки были проведены и того позже: в 1949—1951 гг.

Что же обнаружили во время .этих раскопок осуществлявшие их археологи Томассе, Мони и Шумовски? Прежде всего результатом их работ стало подтверждение известных по письменным источникам тесных связей, что существовали когда-то между Ганой и Северной Африкой. Архитектура построек мусульманского города, их планировка, орнаменты, которыми они были украшены, – весь облик города удивительно схож с обликом пришедших ныне в глубокий упадок сахарских городов, стоящих на древней караванной дороге в Марокко, – таких, как те же Валата или Тишит. Материал, собранный на городище, оказался почти таким же, как и тот, что обнаружили раскопки в городах и оазисах Западной и Центральной Сахары. И говорил он о том, что население обследованной части города было почти исключительно арабо-берберским. Когда начали раскапывать кладбище, на нем не оказалось ни одного немусульманского захоронения. Все подтверждало, что некогда на этом месте стояло крупное, даже очень крупное по местным масштабам, поселение, что в нем жили главным образом мусульмане и родом они были из Северной Африки.

Но раскопки показали и другое. Вокруг центрального ядра, которое составили постройки из камня и обожженного кирпича (и только поэтому они и сохранились), располагались обширные предместья. В древности они были застроены, видимо, глинобитными и соломенными хижинами, поэтому судить о них можно лишь по таким сохранившимся предметам, которые смогли выдержать несколько сотен дождливых сезонов: черепкам, бусам, металлическим предметам. Вероятно, эти предместья снабжали город продовольствием, т.е. имели сельскохозяйственный характер.

Не удалось обнаружить на городище следов развитого ремесла: не исключено, что его и не существовало здесь в сколько-нибудь заметных размерах. Зато в руки ученых попало множество доказательств той огромной важности, какую имела для Кумби торговля, в частности торговля золотом. Самую, пожалуй, многочисленную группу находок составили гири. Причем в большинстве своем они были настолько мелкими, что возник вопрос: для чего можно было использовать такую мелочь? Что взвешивали с ее помощью? И ответ мог быть только один: гири служили для взвешивания драгоценного металла, для золотой торговли.

Раскопки на городище Кумби-Сале обнаружили еще одну любопытную подробность внешней торговли, которую Гана вела с севером. Вы помните, как ал-Бекри рассказывал о пошлинах на медь, которую вывозили отсюда? Так вот, в Кумби-Сале были найдены тонкие медные пластинки двух видов – одни из них вдвое больше других по длине и по весу. Что это такое, помогли понять, во-первых, сообщения гораздо более поздних арабоязычных авторов, относящиеся уже к XIV в. Эти писатели рассказывали, что в местностях, прилегавших к полосе тропических лесов, очень высоко ценилась медь, которую добывали в районе поселка Такедда на плато Аир (нынешняя Тегидда-н-Тесемт); впрочем, о вывозе из Сахеля– меди свидетельствовал уже ал-Идриси, и к тому же эта медь была одной из главных статей ввоза в Текрур.

А во-вторых, еще в конце прошлого века в некоторых районах Западной Африки такие медные пластинки использовались как платежное средство – о том же, собственно, писал и один из путешественников XIV в., рассказывая о Такедде. Иными словами, перед археологами были древнейшие африканские медные деньги...

Цари, купцы, невольники

Но вернемся к рассказу ал-Бекри. В нем рядом со свидетельствами сохранения древних пережитков появляются и такие нотки, которые явно не могли бы прозвучать, если бы в Гане в неприкосновенности сохранялось доклассовое общество. Одно упоминание царских тюрем говорит о том, что власть правителей приходилось поддерживать уже и средствами принуждения. Впрочем, мы не вправе забывать и другое. При всей наблюдательности и внимательности тех людей, чьи сообщения легли в основу труда ал-Бекри в той его части, что повествует нам о Древней Гане, это были люди своего времени и своей социальной и культурной среды. И то, что они видели в «стране золота», они понимали и оценивали в привычных для себя, для своего общества понятиях и категориях. Так что слова о царских тюрьмах все же приходится принимать с известной долей осторожности.

Но то, что Абу Убейд рассказывает дальше, позволяет думать, что имущественное расслоение в Гане было уже весьма ощутимо. И в еще большей степени продвинулось социальное неравенство – резкое различие в правах и обязанностях людей: тех, кто оказался у вершины власти, управлявших, и подавляющего большинства, тех, кем управляли. Вчитаемся снова в рассказ ал-Бекри.

«Переводчики царя, – говорит он, – из мусульман, точно так же, как и его казначей и большинство его везиров. В шитые одежды никто из людей царской веры не облачается, за исключением самого царя и его наследника – а это сын его сестры. Остальные же люди надевают хлопчатые или шелковые и парчовые повязки – по обстоятельствам своим...

Их царь украшает женскими украшениями шею и оба локтя, а на голову возлагает высокую и острую позолоченную шапку, к которой прикреплены тонкие пряди хлопка. Когда дает он людям аудиенцию для разбора обид, то делает это в шатре, а вокруг шатра привязаны десять лошадей под позолоченными покрывалами. Позади царя стоят десять юношей, носящих выложенные золотом кожаные щиты и мечи. Справа от царя находятся сыновья царей его страны; волосы на головах у них заплетены золотом, на них тонкие одеяния. Правитель города сидит на земле пред царем, а вокруг него на земле сидят везиры. А у входа в шатер – породистые собаки, которые почти не отходят от места, где пребывает царь, охраняя его; на шеях у собак золотые и серебряные ошейники, и на каждом ошейнике – некоторое число золотых и серебряных блях.

О царской аудиенции они возвещают боем барабана, который именуют „даба", – это продолговатый полый кусок дерева, и люди собираются. Когда к царю приближаются люди его веры, они становятся на колени перед ним и сыплют прах на голову себе – таково их приветствие царю. Что же касается мусульман, то их приветствие ему заключается лишь в хлопании в ладоши».

Здесь уже много такого, что напоминает нам о классовом обществе, о тех приемах, которые всегда использовала правящая верхушка общества, дабы возвеличить и особу правителя, и самое себя. Пышность и великолепие, окружавшие персону царя; царская привилегия – носить сшитую одежду; сыновья правителей зависевших от Ганы областей, которых держали при царском дворе заложниками, – все это было своеобразным знаковым языком, языком символов, задачей которого было выделить правителя и его окружение из числа простых смертных, противопоставить последним и возвысить над ними тех, кому принадлежит власть. И неотъемлемой частью этого же знакового языка представала подчеркиваемая в рассказе рабская почтительность подданных, их самоуничижение пред особой государя. Да, во внешних своих проявлениях это общество далеко ушло от некогда существовавшего в родовом обществе равенства...

Здесь же ал-Бекри приводит любопытную и живописную деталь – в какой-нибудь ближневосточной стране или в мусульманской Испании она не представляла бы ничего необычного, но в условиях Западной Африки должна была особенно подчеркнуть богатство и могущество правителя. Речь идет о десятке лошадей, привязанных у царского шатра во время приемов.

Дело в том, что своих лошадей в огромных областях к югу от Сахары было очень мало. Тяжелый климат и муха цеце, переносчик возбудителей страшной сонной болезни, опустошавшей целые страны, никак не способствовали успехам коневодства. Поэтому хорошие лошади представляли предмет роскоши и были очень дороги. И расплачивались за них с североафриканскими поставщиками, как правило, живым товаром – невольниками. Через четыреста лет после ал-Бекри португальские мореплаватели рассказывали: когда у какого-нибудь «сеньора» в прибрежных областях появляется желание купить себе коня – просто, чтобы на нем покрасоваться, даже и не для военной надобности, – он отправляется в ближайшее селение, свое или чужое – безразлично, хватает там сколько ему нужно людей и продает их за лошадей. А стоила одна лошадь, добавляет другой европейский путешественник, «до четырнадцати голов негров-рабов, смотря по качеству и красоте лошадей». Потому-то царские лошади и были как бы высшим доказательством могущества правителя: ведь и во времена расцвета Ганы их приходилось покупать у купцов по очень дорогой цене.

Но то, что сообщает о царских лошадях ал-Бекри, пожалуй, меркнет перед рассказом все той же хроники XVII в. Вот как выглядели царские конюшни правителей Ганы в изложении хронистов: «Говорят, что кайямаге принадлежала тысяча лошадей, привязанных в его дворце. Существовал известный обычай: если падет одна из лошадей утром, то на ее место приводят взамен другую до наступления вечера. И ночью поступали подобно этому. Ни одна из лошадей не спала иначе, как на тюфяке, и не привязывалась иначе, чем шелковым шнуром за шею и за ногу. У каждой из лошадей были медные сосуды, в которые она мочилась; и ни одна капля ее мочи не попадала на землю – только в сосуд... И ни под одной ты бы не увидел ни единого кусочка навоза. При каждой лошади было трое слуг, сидевших подле нее: один из них занимался ее кормом, один – ее поением, и одному поручалось следить за ее мочой и выносом ее навоза».

Конечно, не стоило бы целиком принимать этот рассказ на веру: время подчас резко укрупняет в глазах людей реальности прошлого – и чем дальше от этого прошлого, тем в большей степени. Но что владение большим числом лошадей было привилегией и одним из признаком могущества – это факт неопровержимый. И можно только гадать, сколько золота и рабов выкачали из Западного Судана и граничащих с ним на юге областей предприимчивые североафриканские «негоцианты» за обеспечение суданских правителей этим необходимым атрибутом их вельможного величия.

Впрочем, не одного только такого величия. У некоторых западносуданских народов существовали, так сказать, ритуальные лошади, предназначавшиеся в качестве верховых животных для духов-покровителей. Реально же на таких лошадях никто и никогда не ездил. Правда, как раз у сонинке, создателей Древней Ганы, такой обычай не засвидетельствован, но зато он был достаточно распространен восточнее, у сонгаев.

Насколько велика была пропасть между простым народом и правителем, хорошо видно и из описания царского погребения в Гане, принадлежащего все тому же ал-Бекри. Вот оно: «Когда умирает их царь, они воздвигают для умершего большой купол из дерева платана и ставят на место будущей могилы царя. Потом приносят покойного на троне с небольшим числом ковров и циновок и вносят его в то купольное строение; вместе с царем кладут его украшения, его оружие и его посуду, из которой он ел и пил (а в посуду помещают еду и питье). И вместе с царем вносят тела людей из числа тех, кто ему прислуживал при еде и питье. За ними закрывают двери строения, а на купол укладывают циновки и товары. Затем собираются люди и насыпают поверх купола землю, пока не станет он похож на большой холм; и потом окапывают этот холм кругом рвом, так что к тому холму можно подойти только в одном месте. Для своих покойников эти люди режут жертвенных животных и наливают для умерших вино».

У сонинке и родственных им народов подобный обычай погребения правителей сохранялся много веков. В конце XV в. португальцы застали такие же погребальные обычаи в прибрежных областях современной Гамбии. В конце прошлого и в начале нынешнего веков французские этнографы описали обычаи, которые почти не изменились, а их коллеги-археологи вскрыли такие же погребения как раз в местностях, прилегающих к среднему течению Нигера. И если ал-Бекри просто рассказал о царском погребении, хотя и приведя такие красноречивые подробности, как убиение царских прислужников, которые должны были последовать за господином в загробный мир, то более поздний историк прямо говорит: хоронят только богатых и знатных, а трупы бедняков просто выбрасывают, так же как туши домашних животных.

Впрочем, такое разграничение погребальных обрядов по социальному и имущественному положению покойного не раз встречалось у самых разных народов. Больше чем за двести лет до ал-Бекри арабский путешественник Ахмед ибн Фадлан, который ехал через Среднюю Азию в составе посольства багдадского халифа ал-Муктадира к «царю славян», рассказывал почти слово в слово то же самое о погребальном обряде у кочевников-огузов, предков современных туркмен. И дело здесь вовсе не р простом совпадении, а в том, что подобное разграничение соответствовало в разное время и в разных частях земного шара одной и той же стадии социально-экономического развития: началу перехода от доклассового общества к классовому.

Люди, писавшие отчеты, легшие в основу рассказа ал-Бекри о Западной Африке, были наблюдательны и практичны. Они хорошо понимали: основа могущества правителей Ганы – их богатства. А богатства эти во многом зависели от добычи золота и от получения царем своей доли в этой добыче. Распределение же добываемого (а точнее – получаемого от соседей) золота со всей ясностью показывало, с одной стороны, важность той роли, какая принадлежала ганским правителям в самой организации получения и транспортировки драгоценного металла, а с другой – вело к дальнейшему возвышению кайямаги и его окружения над простыми соплеменниками.

«Когда на любой из россыпей страны этого царя находят золотой самородок, – говорит ал-Бекри, – царь его забирает; людям же он оставляет из золота лишь мелкую пыль. Если бы не это, количество золота во владении людей возросло бы настолько, что золото обесценилось бы. Самородки бывают от унции до ритля[6]6
  Унция, 1/12 ритля, составляла в то время в Египте примерно 37,5 г; ритль (или ратль) в Северной Африке и Египте XI—XII вв. равнялся 437,5 г.


[Закрыть] весом; и говорят, будто у царя есть самородок, подобный огромному камню».

Вот этот «самородок, подобный огромному камню», стал для арабских авторов как бы символом царского сана в Гане и сменившем ее Мали. Через сто лет после ал-Бекри этот «камень» как самую первую достопримечательность Ганы описывал ал-Идриси: «Во дворце у царя есть золотой кирпич из одного цельного куска золота, весом в 30 ритлей – это достоверно известно людям из ал-Магриба ал-Акса[7]7
  Букв. «Дальний Запад» – так в арабской географической литературе обозначается территория Марокко.


[Закрыть], и разногласий относительно этого нет. Аллах создал его целым слитком, который не отливался в огне и не обрабатывался никаким орудием. В нем пробито отверстие, за которое привязывают лошадь царя. Этот слиток – диковина, какой нет ни у кого, кроме царя, и его исключительная привилегия. Царь гордится им перед прочими царями черных».

Трудно, конечно, сейчас сказать, какой величины был на самом деле этот легендарный самородок. Ведь ритль, как всякая средневековая единица, сильно варьировал в зависимости от места, времени и даже вида товара. В том же Египте наряду с только что упомянутым ритлем в 437,5 г существовали и другие, больших размеров (от 500 до 1032 г), а в Сирии и Палестине величина его колебалась от 1,5 до почти 3 кг. Но если уж самородок использовался как коновязь, то приходится считать, что ал-Идриси говорит именно о таких, «больших», единицах: при удельном весе золота 19,3 только «камень» весом около 85 кг будет иметь сколько-нибудь заметные размеры. Как бы то ни было, царская монополия на самородное золото имела очень ясный социальный смысл: вместе с другими чертами ритуала она говорила о появлении в Гане правящего слоя, имевшего немалые привилегии – и имущественные, и социальные – по сравнению с остальным населением.

И ал-Бекри и ал-Идриси обратили внимание на еще одну отрасль хозяйства тогдашней Ганы и прилегавших к ней стран, в частности Текрура. Этой отраслью была торговля невольниками. По своей древности она, видимо, намного превосходила золотую и соляную. Трудно сказать, с какой целью охотились на «эфиопов-троглодитов» гараманты, о которых рассказывал Геродот; но в том, что черные рабы поступали и в Карфаген, и в Римскую Африку, сомневаться не приходится. И со временем эта торговля отнюдь не утратила своего значения. Занимались ею обычно те же купцы, что осуществляли обмен соли на золото, а объектом их «деятельности» неизменно были негроидные жители областей, граничивших с саванной на юге.

Вот как раз о таких купцах, совмещавших коммерческие операции с охотой за рабами и избравших в качестве охотничьих угодий пограничные области нынешних Сенегала и Мали, рассказывает «Книга путей и государств» ал-Бекри: «на Ниле[8]8
  Здесь под Нилом имеется в виду верхнее течение Сенегала – река Бакой – в районе нынешнего малийского городка Кита.


[Закрыть] лежит город Ярсана, который населяют мусульмане; а те, кто живут вокруг нее, – многобожники... Из Ярсаны вывозят черных невольников люди неарабского происхождения, известные под названием нунгамарата, это торговцы золотым песком в той стране».

Не раз говорит о работорговле и ал-Идриси. Вот как выглядит в его описании положение в верхнем течении Сенегала: «К югу от Барисы (это тот же самый город, что и Ярсана ал-Бекри. – Л.К.) расположена земля Ламлам, до нее около десяти дней пути. Жители Барисы, Силлы, Текрура и Ганы совершают набеги на страну Ламлам, берут в полон ее жителей, пригоняют их в свою землю и продают приезжающим к ним купцам. Купцы же уводят тех в другие страны».

Дальше следует рассказ о землях в междуречье Нигера и истоков Сенегала: «по берегам ручья, из которого пьют воду, от его истока до впадения в Нил, живут многочисленные народы нагих черных... Жители соседних с ними стран с помощью разных хитростей постоянно захватывают их в полон, угоняют в свои страны и, связанных друг с другом, продают купцам. Большое их число ежегодно угоняют в ал-Магриб ал-Акса».

И, наконец, описание областей в верхнем течении Сенегала около нынешнего города Каес: «Город Гийяра расположен на берегу Нила; он окружен рвом. Жители Гийяры многочисленны, они отважны и опытны. Они совершают набеги на страну Ламлам, берут в полон жителей, пригоняют их и продают ганским купцам. Между Гийярой и землей Ламлам тринадцать переходов. Жители Гийяры запасаются водой и ночью выступают в путь на кровных верблюдах. Цели они достигают днем, захватывают добычу и возвращаются в свою страну с теми из жителей Ламлама, над кем даровал им победу Аллах».

Из всех этих рассказов видно не только то, как распространена была охота за рабами на продажу, но еще и то, что чернокожие жители Ганы и соседних стран принимали в ней живейшее участие, нисколько в этом не уступая арабо-берберским купцам из Северной Африки.

Те из европейских исследователей, кто старался объяснить работорговлю в Западной Африке до появления в ней европейцев какой-то извечной враждой между белыми и черными африканцами, совершенно определенно оказывались не в ладу с фактами. Дело было не во вражде между расами, а во влиянии, которое оказывали на общественное развитие западной части континента южнее Сахары давно уже сложившиеся классовые общества Северной Африки: спрос на рабов неминуемо порождал и предложение товара. И среди жителей Ганы появились люди, заинтересованные в том, чтобы этих рабов добыть и выгодно продать.

Но чтобы обеспечить бесперебойное поступление в руки торговцев живого товара, в ничуть не меньшей, если даже не в большей степени, чем в золотой торговле, требовалась сильная власть, обладающая достаточными военными возможностями. И эту власть, эту военно-организационную структуру предоставляла все та же ганская правящая верхушка. Здесь, так же как и в торговле золотом, расцвет работорговли наступил с появлением в сахельско-суданской зоне могущественного раннеполитического образования. В самом деле, только в арабское время продажа черных невольников сделалась объектом пристального внимания, первые же следы пребывания угнанных с юга рабов в хозяйстве Сахеля и Судана устное предание и археологические материалы засвидетельствовали позднее, и то на окраинах Ганы, в частности в Аудагосте, о котором нам вскоре предстоит поговорить подробнее. Так вот, предание рассказывает о существовании в этом городе в XI—XII вв. особой группы подневольных людей, использовавшихся главным образом в добыче и транспортировке соли из месторождения в Иджиле. И именовались эти люди маханбинну, т.е., согласно толкованию некоторых исследователей, «черные люди царя». Под «царем» имелся в виду правитель Уагаду, иначе говоря, Ганы. Можно ли удачнее подтвердить роль этих правителей, всей вообще военно-политической надстройки ганского общества в развитии работорговли?

Но и торговля рабами, и торговля золотом – можно в данном случае говорить вообще о, так сказать, внешней торговле, которую в значительной мере контролировала верховная власть, – оказывали сильнейшее обратное влияние на эволюцию самого ганского общества. Надо, впрочем, отметить, что такой контроль был довольно распространенным явлением в обществах, находившихся на стадии становления государственной власти или на ранних этапах существования последней И вот такая внешняя торговля ускоряла в этом обществе имущественное расслоение, усиливала быстро богатевшую ганскую верхушку. В Гане к тому времени, когда о ней писал ал-Бекри и когда она находилась на вершине своего могущества, из прежней родовой верхушки начинал уже складываться какой-то господствующий класс, точнее, конечно, зачатки такого класса; некоторые ученые у нас и за рубежом употребляют для их обозначения определение «протокласс».

Но был этот протокласс довольно своеобразен. Он вырастал почти исключительно на караванной торговле через Сахару. «Почти» – потому что в тот же Аудагост направлялись немалые по тем временам количества рабов, которых использовали там также и в сельском хозяйстве. Однако в целом интерес формировавшегося в Гане господствующего протокласса ориентировался в первую очередь за ее пределы: на увеличение даней с зависимых владетелей, на захват большего числа рабов, а не на ускорение хозяйственного, а значит, и общественного развития в самой Гане.

Мы даже не знаем, несло ли население какие-то повинности в пользу верховной власти. С тем или иным основанием мы можем говорить только об одной такой повинности: о царской «монополии» на самородное золото. Но ведь вполне очевидно, что не могло заниматься золотодобычей и, таким образом, иметь касательство к самородкам все поголовно население страны. А значит, повинность эта имела, скорее всего, очень выборочный характер, и роль ее в сравнении с внешними данями, а тем более – с доходами от обмена соли на золото, едва ли была существенной. Если принять это во внимание, то получается, что зарождавшийся в Гане господствующий протокласс еще не успел сделаться эксплуататорским, во всяком случае, по отношению к собственным соплеменникам. Конечно, для них он был явлением преимущественно паразитическим – но и только.