Текст книги "Возвращенная публицистика. В 2 кн. Кн. 1. 1900—1917"

Автор книги: Лев Троцкий

Соавторы: Николай Бухарин,Конкордия Самойлова,Григорий Зиновьев,Константин Еремеев,Александр Потресов,Димитрий Благоев,Карл Каутский,Павел Аксельрод,Юлий Мартов,Степан Шаумян
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 27 страниц)

Опять перед глазами встала картина той игры, с описания которой я начал статью; после кратковременного проблеска съезд опять делал «шаг на месте».

4. На дорогу

Революционное крыло с.-д.-тии, преобладавшее на съезде, пыталось уже на съезде поставить партию на «новые рельсы», и до известной степени, в некоторые моменты ему удавалось это... Два принципа должны характеризовать этот путь: «самостоятельная классовая политика пролетариата» – во-первых, партийность – во-вторых. Тяжел ли этот завет для «большевиков»? Конечно, нет!

С момента выяснения тактических разногласий на каждом этапе партийного развития, с первого момента революционной бури большевизм боролся за выдержанную линию пролетарской политики.

Будучи у «власти» в момент напряжения революционной борьбы, отброшенный в оппозицию в год шатаний и оппортунизма, «большевизм» всегда боролся под знаменем партийности и единства партии. Провести в жизнь тот и другой принцип – нет, это не обуза для большевиков. Работая над этими задачами, большевизм работает над своей постоянной задачей.

Но сможет ли он выполнить эту задачу, – задачу, поставленную перед нами съездом? Увидим, и первым испытанием ему будут умение разобраться в той гнетущей политической обстановке, которую встретил съезд, когда переступил российскую границу [175]175
  «Гнетущая политическая обстановка», указанием на которую кончается статья и которая встретила возвратившихся с Лондонского съезда делегатов, создана была государственным переворотом 3-го июня 1907 г., сопровождавшимся роспуском Гос. Думы, арестом социал-демократических депутатов Думы, – приговоренных к концу года к каторжным работам, – и изменением избирательного закона. Вслед за этим последовало введение военно-полевых судов и полный разгром рабочих организаций. Все эти меры контрреволюции встретили лишь очень слабое противодействие со стороны ослабленного предшествующей борьбой пролетариата и знаменовали конец первой русской революции и полное торжество союза монархии, дворянства и крупной буржуазии, приветствовавшей переворот, во главе которого стал Столыпин. Революционные партии должны были перенести центр тяжести своей работы в подполье. Торжество монархии, подновленной союзом с октябристской буржуазией и поставившей ставку на «сильные», кулацкие элементы деревни, сопровождалось широкой волной разочарования, ренегатства и отхода от революции в среде мелкобуржуазных партий. Среди кадетов на фоне общего поправения всей партии выделяется группа «Вех» (Струве, Изгоев, Булгаков и др.), создающая идеологию сильной национальной монархической власти, правящей путем союза дворянства и промышленников. Среди эс-эров выделяется группа «народных социалистов» (Пешехонов, Мякотин и др.)» рвущая с идеей республики и аграрной революции. Меньшевизм, развиваясь по намеченному еще в разгар революции пути, превращается в ликвидаторство, хоронящее и революционную борьбу 1905 года, и партию, и основные завоевания революционного марксизма.
  Общим для всей этой волны является не только фактическое примирение с третьеиюньской монархией и отказ от подготовки нового революционного наступления, но и резко отрицательное отношение к массовой революционной борьбе пролетариата и крестьянства в 1905 г. В форме критики революции 1905 года и совершался, прежде всего, процесс «линяния» былых революционных партий, их переход на почву контрреволюции, их «прощание» с былыми «иллюзиями» и «увлечениями». Реакционная, ликвидаторская, ренегатская «критика» 1905 года стала в 1908, 1909, 1910 гг. признаком «хорошего тона» и «политического разума» не только для кадет, но и для меньшевиков и эс-эров. Гг. Милюковы, Струве, Мартовы, Потресовы, Даны, Черновы и Савинковы дружно работали на этом поприще и в газетах, журналах, брошюрах и целых «исследованиях» старались перещеголять друг друга.
  Первой задачей большевиков при этих условиях было – рядом с текущей политической работой – разоблачить контрреволюционный характер кадетской, меньшевистской и эс-эровской «критики» первой русской революции и вскрыть перед новым поколением пролетариев те великие уроки политической классовой борьбы, которые оставила по себе разбитая революция 1905 года. В эпоху полного внешнего торжества контрреволюции и ренегатства в 1908 – 1911 гг. наша большевистская печать на 9/10 подпольная и нелегальная – уделяла этому вопросу, как и следовало, очень много места.


[Закрыть].

Революционная с.-д-тия в России знает теперь во всяком случае, что ее преобладание в партии диктуется не подъемом или упадком революционного настроения среди партийной массы, а упорной борьбой за выдержанность и самостоятельность пролетарской политики.

Каменев Л. Б. Между двумя революциями. Сб. статей. 2-е изд. М., 1923. С. 60 – 82.

НЕ ПО ДОРОГЕ

Впервые опубликована в «Пролетарии» [176]176
  «Пролетарий» – нелегальная газета, основанная большевиками после IV (Объединительного) съезда партии. Выходила с 21 августа (3 сентября) 1906 г. по 28 ноября (11 декабря) 1909 г. Выпущено 50 номеров. Редактор В. И. Ленин, в редколлегии были Г. Е. Зиновьев, Л. Б. Каменев. В годы реакции газета последовательно выступала против отзовистов и ликвидаторов. На пленуме ЦК РСДРП в январе 1910 г. меньшевикам удалось под видом борьбы с фракционностью провести решение о закрытии «Пролетария».


[Закрыть](1909, № 42, 12 февраля).

Русское «общество» проводит теперь время в болтовне о богостроительстве и богоискательстве.

Этой пошлости отведен теперь красный угол в контрреволюционной пропаганде либеральных газет. И ни одна из них не отказывает себе в удовольствии покричать о том, что «ряд марксистов» встал на этот путь. Это – злоба дня. Товарищ А. Луначарский поместил в недавно изданном в России сборнике «Литературный распад. Кн. 2» статью [177]177
  Статья А. В. Луначарского была написана по поводу повести А. М. Горького «Исповедь».


[Закрыть], в которой в ряду других тем, не подлежащих здесь нашему разбору, касается темы, не могущей остаться без внимания со стороны нашей газеты. Речь идет о методах пропаганды социализма и о тех его формах, в которых социализм из ряда «строгих, холодных формул» станет достоянием движущихся масс. Статья т. Луначарского, написанная по поводу беллетристического произведения, пошедшая в массы, потому и должна привлечь внимание всякого социал-демократа, что в ней вопросы, выдвинутые беллетристом и художником, поставлены на почву практики социализма. Наличность этой практической постановки вопроса в статье т. Луначарского исходит из следующих неоспоренных положений: на стр. 91 он указывает, что к научному социализму «могут и должны прийти многие представители коренной и мелкобуржуазной интеллигенции», затем, «такие элементы, которые являются переходными типами к ремесленному и сельскому пролетариату и самый пролетариат этого рода» и, наконец, говоря о политической гегемонии пролетариата, о революционном сотрудничестве его с крестьянством, в том понимании, которое дано и Каутским, и большевизмом, устанавливает неизбежность того или иного влияния пролетарской идеологии на мелкую буржуазию. Все это так, все это неоспоримо, и наше разногласие с т. Луначарским начинается только тогда, когда он ставит вопрос, способна ли «трудовая масса» воспринять пролетарскую истину «во всей ее чистоте». И он прав, когда отвечает на этот вопрос решительным отрицанием. Ведь иначе нам с Луначарским пришлось бы толковать о «гегемонии» не в том смысле, который мы с ним придаем этой линии, не в смысле «революционного сотрудничества» Каутского и большевиков, а в смысле социалистической революции. Ошибка Луначарского заключается в том, что он полагает, что существуют какие-то другие способы привлечения трудовых масс к знамени научного социализма, кроме того экономического процесса, который пролетаризирует эти массы и передвигает их на точку зрения пролетариата. Луначарский, вопреки основоположникам научного социализма, полагает, что самому социализму можно придать форму более приемлемую для полупролетаризированных слоев. А так как здесь мы видим незаконное распространение «революционного сотрудничества» на сферу идейную и, следовательно, компрометированье самого принципа «революционного сотрудничества», как он отстаивается – и правильно отстаивается – Каутским, то мы и должны самым решительным образом протестовать против этого зигзага в мышлении т. Луначарского.

Эта основная фальшивая нота, – стремление придать социализму более приемлемую для непролетарских слоев форму, – играет с тов. Луначарским скверную шутку. Он стремится приблизить «трудовые массы», полукрестьян («герой «Исповеди» Матвей, – -пишет тов. Луначарский, – не социал-демократ, не рабочий, а полукрестьянин; это следует хорошенько заметить») к свету научного социализма, а выходит так, что его социализм становится похожим на полусознательные мечты и порывания крестьян. Что в этих местах – вполне естественно, как это неоднократно разъяснили все марксисты, и неизбежно, как показывают все крестьянские, революционные движения, – сказываются общие начала социализма утопического, что у «полукрестьянина», т. е. крестьянина, оторвавшегося от стародедовского уклада и выброшенного в гущу капиталистического общества, прихотливо переплетаются эти начала крестьянского социализма с режущими впечатлениями новой жизни и комбинируются с методами мышления, внесенными из первобытной среды – все это так. Но видеть в этом «поистине прекрасное» «преломление» пролетарского миросозерцания в головах самородков – как это хочет представить Луначарский, – это значит забывать критические задачи пролетарского социализма ради революционных задач демократа.

А у Луначарского выходит именно так. Оговорившись, что Иона – первый представитель пролетарского света, с которым встречается наш полукрестьянин, – «не удовлетворяет всем тем требованиям, которое предъявляются к сознательному партийному пропагандисту», Луначарский немедленно переходит к возвеличению вновь открытой формы социализма. «Она, – пишет он, – дает общую истину, не определяя ее точно. И в этой общей форме она доступнее такому человеку, как Матвей. И ему, богоискателю, понятнее высокая формула, в которую облечен здесь социализм» (курсив наш).

Социализм в виде общей истины, именно благодаря своей общности, расплывчатости, неточности более доступный полукрестьянину, облеченный в более «высокую» (?!!) формулу богоискательства – это и есть не пролетарский, а средневековый, крестьянский социализм. И, повторяем, не сказать именно этого по поводу разбираемого произведения, это и значит спасовать перед этой формой социализма, на место критики первоначальных форм социализма поставить апологетику этих форм. И эту-то апологетику – представляющую преступление в устах научного социалиста – в устах марксиста – Луначарский пытается оправдать «революционным сотрудничеством» пролетариата и крестьянства! Это как раз та форма сотрудничества, против которой не переставали протестовать такие марксисты, как Каутский.

Против нее протестует вся большевистская литература, как протестует она против всякого вида оппортунизма, против всякого приспособления пролетарской идеологии, против всяких попыток придать этой идеологии более «доступный» для непролетарских слоев вид. Социализм, приспособленный к религиозной психике полукрестьян и этим думающий облегчить «революционное сотрудничество», по-нашему, заслуживает того же, что социалистическая политика, приспособленная к тому, чтобы «не запугать либеральную буржуазию».

Такие идеи доказывают лишь, что Луначарский недостаточно усвоил ту скромную форму социализма, которая зовется, в отличие от всяких других форм, «научным социализмом», и что поэтому для него неясна та пропасть, которая лежит между марксовым социализмом «низкого штиля» и социализмом «высокого штиля» богоискателей.

Вот как поясняет Луначарский «высокую формулу», в которую облечен здесь «социализм». «Ищешь бога? Бог – есть человечество грядущего, строй его вместе с человечеством настоящего, примыкая к передовым элементам».

Нам вспоминается при этой формуле та формула, в которой некогда Вл. Соловьев пытался осмеять шестидесятников. «Так как человек происходит от плешивой обезьяны, – рассуждали шестидесятники по Вл. Соловьеву, – то ты должен положить живот свой за други своя». К этой карикатуре на гуманистический материализм Луначарский теперь сводит социализм. «Так как ты ищешь бога, то... примыкай к передовым элементам... Между карикатурой Вл. Соловьева и формулой Луначарского различие – увы! – не в пользу последнего. В карикатуре Соловьева, лишенной формальной логики, была логика прогрессивного исторического движения, в формуле Луначарского есть логика реакционного движения мысли. Вместо того, чтобы осуществить критическую задачу социализма – разрушать тот строй души, ту психику, те методы мышления, которые выражаются в поисках бога, Луначарский пытается облечь социализм в такие формы, которые бы этот метод мышления удовлетворил. Эта попытка не может не кончиться конфузом для социализма т. Луначарского. Пытаться на религиозных запросах построить что-либо прогрессивное, это значит спуститься на ту плоскость, где действует организованная религия, и пытаться конкурировать с ней, отнюдь не отрицая самых ее основ. Это – не задача социалиста. На этой почве может быть конкуренция реакционных и либеральных попов, либеральных попов и идеалистов всех толков. Но тут нет места для научного социализма. Он копает глубже.

А т. Луначарский незаметно для себя оказался по ту сторону баррикады, по сю сторону которой научный социализм борется за полное освобождение человечества от всякого гнета, между прочим, и от гнета религиозных фетишей.

По поводу этой «высокой» формулы, дающей возможность социализму быть «доступнее» психике человека средневековья, Луначарский восклицает: «Чудная формула. Не в наших терминах изложена, но по существу она наша. Это та же музыка, наша музыка, только играют ее на новых инструментах».

Нет! Слух обманул Луначарского и обманул именно потому, что ему представилось, что научный социализм есть какое-то «облачение», которое может быть заменено другим, более «высоким». Это не только не наша музыка, но музыка классов враждебных, разыгранная на инструментах, специально к этому приспособленных, и пытаться играть на этих «новых» (для марксистов!) инструментах – значит забывать, что критика этих инструментов – необходимый элемент нашей, пролетарской музыки. Что социалисты-утописты вплоть до 1848 года пытались играть на этих инструментах, – известно, вероятно, т. Луначарскому, и, что Маркс начал с критики их «чудных формул», этого не должен забывать марксист.

И мы боимся, что – сколько бы ни старался т. Луначарский «облечь» социализм по-«новому» (а если не забывать истории – по-старому) – не удастся ему из его «новых» инструментов извлечь ничего, кроме старой музыки специально организованных музыкантов и из элементов опийной настойки приготовить бодрящее вино.

Мы боремся против «опиума» не для того, чтобы заменить его хмелем, и для нас глубоко немарксистскими являются мечтания о борьбе со старой организацией религии на ее же почве.

Наличность «старой музыки» очень старых инструментов не можем мы не отметить уже теперь у Луначарского. Стоит для этого просмотреть главку его статьи, озаглавленную «Чудо», где в качестве «кусочка грядущего» нам предъявляют «факт сладостного и грандиозного душевного подъема участников коллективных религиозных актов». Художник дал нам правдивую и сильно написанную картину этого «чуда» средневековья. Задача критика марксиста была осветить это средневековье с своей точки зрения, с точки зрения пролетариата. И вот это средневековье оказывается для него «знаменем грядущего», «предвкушением желанного». Нам предлагают не «шокироваться обрядовой и суеверной обстановкой», а оценить «наличность общего настроения, общей воли». Но мы еще не настолько увлечены музыкой старых инструментов, чтобы не рассмотреть здесь – даже уступая Луначарскому и оставляя в стороне обрядовую и суеверную обстановку – наличность общего рабского настроения, общей не просветленной сознанием воли, а в этом рабстве и в этом отрицании сознательности не видеть результата того отравления, которое несет всякая, т. Луначарский, религия. А Луначарский продолжает: «Но велика запуганность наша. Крестный ход? Иконы? Ризы? Кадила? не хотим ничего слышать. Хотя бы в этих условиях развивались самые любопытные социально-психологические явления. Так нельзя»... И несколькими строками выше: «Дело не в том, чтоб отрицать начисто, априори, а в том, чтобы понимать и оценивать».

Тов. Луначарский напрасно так умышленно упрощенно рисует себе психику марксистов – его противников. Конечно, надо понимать и оценивать, и дело только в том, что наше понимание, наша оценка не сходятся с т. Луначарским.

Мы «поняли» и полагаем, – заодно со всеми основателями пролетарского социализма, – что дело как раз в том, чтобы отрицать начисто всякий дурман народа, даже такой, в котором «высокому» социализму и высоким формулам тов. Луначарского благоугодно видеть знаменья грядущего. И нет ничего мудреного в том, что призыв т. Луначарского к «пониманию» «крестного хода», к любованию «чудом», его приглашение видеть здесь «кусочек грядущего», встречает уже – и, думаем, будет встречать что дальше, то больше – со стороны товарищей – вопрос: «есть же предел?», и что на этот вопрос они уже склонны отвечать: «нам не по дороге с проповедниками такого социализма».

Социализм «высокого штиля», т. Луначарского, при всех своих благих желаниях, может только затруднить критическую работу, пролетарского социализма – особенно в России! – и запутать не одного рабочего, выбивающегося из темноты средневековых понятий и средневековых мечтаний о религии-освободительнице к свету научного социализма.

Именно то «отрицание начисто», которое так не нравится т. Луначарскому, сопровождаемое знанием и пониманием гнусной исторической и социальной роли религии, является условием дальнейшего развития классового сознания русского рабочего.

А рядом с этим то компрометирование основных идей большевизма, которое создается попытками связать их с проповедью новых «облачений» социализма, которое скрывается в таком толковании «революционного сотрудничества», которое на деле является оппортунистическим приспособлением к психологии и горизонту крестьянской массы, живущей в средневековых условиях, должно встретить самый определенный отпор со стороны большевизма. Ибо, в переводе на язык реальных отношений, «революционное сотрудничество», покрытое, как шапкой, идеей богостроительства, есть порожденное контрреволюционной эпохой пасование перед реакционно-утопической крестьянской идеологией, пасование, которое, будучи додумано до конца, обозначало бы полный разрыв с той концепцией «революционного сотрудничества», которая дана большевизмом и которая осуществлялась в русской революции вопреки средневековым утопиям крестьян, ныне поднимаемым на щит тов. Луначарским.

Там же. С. 261 – 266.

ПРОТИВ ТЕЧЕНИЯ

«Други, гребите против течения»...

Впервые опубликована в газете «Звезда» (1911, № 22, 14 мая).

Переживаемую нами эпоху по характеру ее отношения к ценностям, выработанным всей предшествующей историей русской общественной мысли, называют эпохой критики. Говорят, что это естественное последствие пережитых нами революционных событий, пятилетие которых было еще недавно отмечено российской прессой. Это верно и неверно. Верно то, что неудача общественного движения должна была вызвать пересмотр и проверку тех начал, которые легли в основу последнего. Неверно же то, что будто современная критика, направленная против этих начал, хоть в малейшей степени связана с самим движением, будто она порождена стремлением освободить, очистить сильные стороны движения от его слабых сторон, будто эта критика служит продолжением заветов самого движения. Как раз наоборот. Сущность современной критики – и это ее специфическая черта – заключается в том, что она нападает на то, что в движении было сильного, жизнеспособного, ведущего вперед, и берет под свою защиту то, что в нем было слабого, недоразвитого, тянувшего назад.

Она порождена не желанием усвоить великие уроки революции, а неспособностью видеть в революции то великое, что в ней было. Поэтому-то современная критика так трудно отличима от ренегатства, поэтому-то в ее произведениях «критическое» отношение к прошлому так легко переходит в капитуляцию перед настоящим.

Неудачи должны были породить критику, быть может, они должны были породить и ренегатство. Но не надо смешивать одно с другим. И, пожалуй, самой верной характеристикой нашей эпохи будет, если мы скажем о ней: слишком мало критики и слишком много ренегатства.

Слишком много ренегатства. Увы, это не случайно. Давно уже констатирован факт: «интеллигенция уходит». Но, быть может, не лишне присмотреться к этому факту с интересующей нас точки зрения; быть может, он объяснит нам, почему ренегатство стало характерной, определяющей чертой эпохи.

«Интеллигенция уходит». Но она уходит не только от работы в организациях, обслуживающих низшие слои населения. Она все более и более покидает и ту внеклассовую позицию, на которой буржуазное освобождение неизбежно воспринимало хотя бы некоторые черты демократизма. Накануне и на первых ступенях движения интеллигенция, в своем основном слое, хотела быть выразительницей общественной воли и в таком своем качестве не могла не облечь свою буржуазную сущность в демократические одежды. Но на этой двусмысленной позиции удержаться было нельзя. То самое дело, которому хотела служить интеллигенция, разрушало и призрак «общенациональной» воли и внеклассовой позиции. Надо было искать пристанища. Часть ее нашла его там, куда тянут ее подлинные интересы, ее зависимость от капитала. Другая пыталась удержаться на той же внеклассовой позиции, поднявшись над «разделившейся землей» в облака мистики или спустившись в бездны проблем пола.

Переход интеллигенции слева направо потерял характер единичной «измены убеждениям», он стал фактором общественной жизни и сделал ренегата типичной, массовой фигурой с общими, родовыми, хотелось бы сказать, чертами, с взаимным пониманием и взаимной поддержкой.

Интеллигент повалил направо – в порядке мудрой постепенности, конечно, и заполнил сцену политическими ренегатами, поощряющими друг друга. Но этого мало. Ренегат желает всенародно покаяться. Он искренен. Его устами говорит не рептильный фонд, а социальный сдвиг, который в нем-то субъективно сказался как открытие новой истины. Он хочет ее защитить. Но свою новую истину он должен защитить, прежде всего, раньше всего от своей же старой истины. «Совесть, когтистый зверь»... Вот почему вся современная «критика» так проникнута настроением, тоном злобного сведения счетов с прошлым. Тон один, методы – разные.

Один пытается извратить прошлое в угоду новой истине, другой, потеряв надежду на этот путь, прямо заушает прошлое (вспомните проф. Локоля) [178]178
  Проф. Локоть, член партии трудовиков 1905 – 1907 гг. в эпоху контрреволюции перешел в лагерь монархистов.


[Закрыть], третьи прямо объявляют прошлое «бесовским наваждением», от которого спасение в новом крещении... от Крестовниковых или Тучковых – безразлично («Вехи») [179]179
  «Вехи» – «Сборник статей о русской интеллигенции» (М., 1909), выпущен группой публицистов и философов (Н. Бердяев, С. Булгаков, М. Гершензон, А. Изгоев, Б. Кистяковский, П. Струве, С. Франк).


[Закрыть]. Всех методов не перечесть: в каждом лагере найдете вы людей, отказывающихся от прошлого.

Но, быть может, откровенности надо искать там, где и прикосновение к этому прошлому было наиболее стихийным, наименее сознательным и где для очищения от следов этого прикосновения не требуется специальной и сложной аргументации, – в нижних этажах русской литературы.

Последним, насколько нам пришлось читать, пришлось отказываться от прикосновения к недавнему прошлому, от некоторого увлечения им г-ну В. Розанову из «Нового Времени». Его не было в «Н. В.», «когда начальство ушло» [180]180
  «Когда начальство ушло» (СПб., 1910) – так назвал В. Розанов сборник своих статей за 1905 – 1906 гг.


[Закрыть]. Где-то на стороне написал он несколько статей, где отдавал дань увлечению революцией и проповедовал – страшно сказать! – республику трудовиков, кадетское министерство и «весенний разлив». Но начальство вернулось.

Вернулся и г. Розанов в «Новое Время» на роль лаятеля.

Г. Струве, который никогда не возвращался назад, всегда шествуя вперед затылком, нашел это возвращение безнравственным. Г. Розанов почел нужным объясниться с г. Струве и в объяснение привел два соображения. Во-1-х, соображение Гераклита [181]181
  Гераклит Эфесский (конец VI – начало V в. до н. э.), древнегреческий философ-диалектик.


[Закрыть]о том, что – «все течет», во-2-х, то, что он увлекался революцией, поскольку она была увлекательна, и до тех пор, пока она была увлекательна, «а отлетела поэзия, – прощайте, я больше не политик».

Отлетела поэзия, иначе – отлетела сила, непосредственно ощущаемая и на глазах растущая сила, и г. Розанов «потек» в «Новое Время».

В этом объединении хорошо уже то, что г-ну Розанову ради новой своей истины не пришлось «критически» разбирать старую.

Просто «все течет», о «всяком предмете, между прочим, и о революции, имею несколько мнений и каждое из них истинно в известных обстоятельствах»...

Как видите, это предел цинизма и «широкого» отношения к истине, цинизма, до которого дойти дано не всякому, но который лишь оголил основные психологические мотивы нашей «критической» эпохи.

Люди, лишенные дара розановского юродства и способности единовременно вмещать несколько «истин» об одном и том же предмете, поставлены в гораздо более тяжелые условия: они лишены возможности отделаться от принятых на себя в недавнем прошлом обязательств простой ссылкой на Гераклита. По остроумному выражению Г. В. Плеханова, им приходится целым рядом «паралогизмов» и «софизмов» прикрывать свое отступление от былых позиций, свою работу по ликвидированию наследства.

У разных групп интеллигенции это наследство – разное. «Вехи» и «Русская Мысль» [182]182
  «Русская мысль» – ежемесячный журнал, научный, литературный и политический. Издавался в Москве в 1880 – 1918 гг. После революции 1905 – 1907 гг. – орган правого крыла кадетской партии. В журнале участвовали Струве, Бердяев, Изгоев, Гершензон, Щепетов. Октябрьскую революцию журнал встретил враждебно. Был закрыт Советским правительством. Эмигрировав, П. Струве возобновил выпуск «Русской мысли» в Софии, потом в Праге (1921 – 1924) и в Париже (1927).


[Закрыть]ликвидируют демократические и просветительно-рационалистические элементы, удерживавшиеся до известного времени в идейном обиходе русского либерализма. Меньшевики и эс-эры ликвидируют элементы социализма в своей практике.

Но к какой бы группе вы ни обратились, всюду паралогизмы» и «софизмы» составляют орудие освобождения тянущего направо интеллигента от задач, формул и методов недавнего революционного прошлого.

Этими паралогизмами и софизмами наполнена вся почти идейная жизнь русского общества, поскольку она находит свое выражение на книжном и журнальном рынке. Эти-то паралогизмы и софизмы и придают нашей эпохе вид эпохи критики, в то время как на самом деле это – эпоха капитуляции и веховства во всех его оттенках.

«Все течет», – это так. Интеллигент всюду течет более или менее к «Вехам», – это тоже факт. Но это не значит, чтобы не было никаких других течений. Они не так заметны на поверхности, не создают вокруг себя так легко атмосферы литературного события, но они есть.

Там же. С. 317 – 320.