Текст книги "Капитан "Старой черепахи""

Автор книги: Лев Линьков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)

Утром, идя на работу, Орехов увидел на витрине в газете заметку об убийстве и ограблении часовщика Борисова.

Не может быть?! Он еще раз перечитал заметку и даже улыбнулся от радости: Карпухин-Борисов держал его в тисках, каждый шаг, каждый поступок диктовался этим англичанином, в руках которого были сосредоточены и власть, и деньги, и все тайные связи. Когда находился на свободе Чириков, Орехов был все-таки в стороне, он только догадывался, что эсеровская организация находится в зависимости от иностранных разведок – от пана Пилсудского, от англичан и французов, но после провала Чирикова вся организация повисла на волоске, аресты следовали за арестами. И не появись этот друг Сиднея Рейли американец Уайт, имне удалось бы наладить новых связей и продолжать борьбу с большевиками. Карпухин-Борисов все взял в свои руки и наполовину избавил Орехова от забот. Сам Борис Савинков рекомендовал «работать с англичанами в тесном контакте». Что же делать сейчас? Начинать все сначала? Или все бросить, попытаться уехать из Одессы, пока не поздно? Карпухин-Борисов унес в могилу тайну Орехова, мертвые не говорят, и никто теперь не узнает о том, что Орехов был когда-то Петрюком, агентом царской охранки.

Да, надо уехать, уехать как можно скорее, куда-нибудь на Урал, в Сибирь, а оттуда, может быть, удастся пробраться в Дальневосточную республику, а там и Китай рядом. Здесь оставаться опасно и бессмысленно. У эсеров нет опоры в народе... Остается лишь то, что требует Савинков, что требовал часовщик: поджигать, отравлять скот, убивать... Как боролся этот старик, смотритель маяка!.. Как они борются!.. У Орехова до сих пор болит правый бок и расцарапанная шея – старик был цепкий... И все ведь зря: «Волга» не затонула: Орехов успел отплыть на лодке каких-нибудь триста метров – и опять завыла сирена...

Что же делать?.. Вчера Орехов встретился на тайной квартире с мистером Уайтом, просил помочь бежать из Одессы, а Уайт даже не подал руки и высокомерно сказал, что солдаты не имеют права покидать окопы без приказа. Ему легко это говорить – он американец, его не арестуют. «Вы должны сообщать мне все сведения, которые сообщали гражданину Борисову», – оказал мистер Уайт.

А в порту только и разговоров, что о происшествии на маяке. Орехов вместе со всеми рабочими проклинал убийц. На митинге они приняли резолюцию, призывающую к революционной бдительности.

– Мы, как клопов, будем давить контрреволюционеров и саботажников!—воскликнул Орехов. Он тоже держал речь.

– А что это у тебя с шеей? – спросил один из слесарей.

– Чирий вскочил, – объяснил Орехов, поправляя бинт.

– Дрожжи пей, – посоветовал слесарь.

«Не заметил царапин», – обрадовался Орехов. И, в свою очередь, спросил:

– А что с Поповой?

Неожиданная болезнь Кати заставила его насторожиться.

– Оказывают, будто она вовсе не больна, – доверительно ответил сосед. – Говорят, будто ее тоже на маяке стукнули. Чуть душу богу не отдала.

– На маяке?.. Да не может быть!.. Как же она туда попала?

– А это ты в Губчека спроси...

Орехов не мог дождаться, когда кончится рабочий., день. Надо повидать сегодня ночью Яшку Лимончика. Обсудить вместе создавшееся положение. Разгром неминуем, а Яшка обмолвился недавно, что ему осточертело в Одессе. Верно, часовщик -предупредил, что им не надо встречаться дня четыре, но сейчас часовщика нет... Черт возьми, не Яшка ли, в самом деле, убил его? В ту ночь он глядел на него волком...

Спрятав инструменты, тщательно, как всегда, вымыв руки, Орехов распрощался с бригадой и пошел домой.

Тревожные думы не оставляли до самой Арнаутской. Ничего не попишешь: впрягся в телегу, так вези ее, пока не угодишь в яму! Надо уехать, бежать, бежать куда глаза глядят...

У дома Орехов оглянулся – не следит ли кто за ним? – растворил тяжелую дверь, вошел в парадное, и тотчас его с обеих сторон крепко схватили за руки: «Вы арестованы, гражданин Орехов!..»

А через полчаса он был уже в Губчека, в кабинете Никитина.

Так вот каков этот беспощадный председатель Чека! Он не сказал еще ни одного слова и, попыхивая махоркой, читал протокол предварительного допроса.

Сначала Орехова допрашивал какой-то молокосос. Маскируя страх шумным негодованием, Орехов заявил ему: «Я протестую против беззакония: кто вам дал право арестовывать меня и предъявлять мне нелепые обвинения? Я рабочий и не позволю над собой издеваться...»

С Никитиным, видимо, разговор будет серьезнее. Но и это не страшно. Неопровержимых улик у них нет. Нет, наверно, и серьезных оснований для подозрений. Не могут же они знать о последней встрече у часовщика! Орехов успокоил себя этим соображением и решил держаться твердо.

А чекист взял со стола газету и протянул ее.

– Вы, конечно, читали эту заметку о мнимом убийстве часовщика Борисова?.. Вот здесь, на четвертой странице, – указал Никитин пальцем. – Обрадовались?,.. Должен вас огорчить: нам известно, что никто этого часового мастера не убивал. Все это не больше чем инсценировка, своеобразный ход конем. Тут написано про кровь на полу, про разгром в комнате, но анализ показал: кровь эта не человеческая – псиная, а посуду били не с размаху, как бывает в драке, а разложили на полу и осторожненько, чтобы не было шума, давили ногой.

Орехов провел языком по пересохшим губам. «Неужели они знают, что я там был?» Снова холодком пробежал по спине страх.

– Придумано это все, – продолжал Никитин,– с той целью, чтобы установить алиби мнимого часовщика.

– А что это такое «алиби»? – прикинувшись непонимающим, перебил Орехов.

– Чтобы установить его алиби и доказать следственным органам, что якобы он не был связан с Лимончиком,– не обращая внимания на вопрос, закончил мысль Никитин.

– Я тут с какого боку-припеку?

– Все это имело бы смысл, не попадись Яшка Лимончик к нам на Маразлиевскую и не расскажи... – Никитин резко оборвал фразу и, чиркая зажигалкой, искоса поглядел на эсера, почувствовавшего, как кровь отливает от лица. – ...и не расскажи Лимончик про ваше совещание и про то, что вы согласились заняться маяком... Кстати, вы все свои жертвы душите, надевая перчатки, или это был, так сказать, первый опыт?

Орехов хотел было что-то возразить, однако Никитин не дал ему опомниться:

– Суть, понятно, не в перчатках... Вы давно были знакомы с Чириковым?

– Я не знаю никакого Чирикова.

– Да неужели? – усмехнулся чекист. – Он ведь жил с вами в одном доме. Мы арестовали его в августе. Так вот, этот Чириков долго упирался, а на днях рассказал, наконец, все подробности о вашем контрреволюционном «Народном союзе защиты родины и свободы», ну и, само собой разумеется, о ваших связях.

– Что вы приписываете мне? Я не знаю никакого такого союза. Я протестую, – проговорил Орехов вздрагивающим голосом, стараясь наигранным возмущением прикрыть свой страх, – я категорически протестую...

Никитин вынул из стола написанный на полотне мандат Чирикова.

– Разве вы забыли, что Чириков предъявлял вам вот это оригинальное командировочное удостоверение? Упираться бессмысленно. Нам точно известно, что Чириков завербовал вас в Ростове и вы подписали там присягу, обязавшись вести непримиримую борьбу с советской властью и действовать, «где можно – открыто, с оружием в руках, где нельзя – тайно, хитростью и лукавством». Если я неправильно цитирую, можете меня поправить... Деликатно сказано: «хитростью и лукавством», точнее было бы – «исподтишка и подлостью».

Орехов побледнел, и Никитин понял: удар попал в цель. Опять не дав арестованному опомниться, он задал новый вопрос:

– В 1918 году вы бежали из Ярославля в Ростов. Каким образом вы пробрались через линию фронта и когда к вам приехала жена с детьми?

«Они все знают, все знают, – обреченно подумал Орехов. – Он не мог догадаться, что во многом чекист ловит его на слове. – И зачем я дал Чирикову согласие переехать из Ростова в Одессу?..» Чириков говорил от имени Бориса Савинкова, который якобы хорошо помнил Петрюка по ярославскому мятежу. Увидев, что Петрюк колеблется, Чириков припугнул его тогда: «Вы должны понимать, иного выхода у вас нет: или продолжать борьбу против большевиков, или Чека станет известно, что вы вовсе не рабочий, а ярославский адвокат и эсер...» Петрюк согласился, поехал в Одессу, работал в мастерских, подлаживался под рабочих, говорил их языком, разыгрывал передового пролетария... А тут этот дьявол англичанин припер к стенке!..

– Вы предпочитаете молчать? Ну что ж, придется пригласить сюда Лимончика и Чирикова, они помогут вам все вспомнить. – Никитин взялся за телефонную трубку.

– Не надо! – остановил его оцепеневший Орехов. Все кончено. Действительно, упираться бессмысленно. Но, может быть, если все рассказать, его не расстреляют?.. Нет, все равно расстреляют... За одно только убийство смотрителя маяка расстреляют.

– Когда вы познакомились с часовщиком Борисовым?

Вопрос чекиста вывел Орехова из оцепенения.

– В пятнадцатом году. Он был тогда...

– Как и вы, членом партии эсеров, – быстро подсказал Никитин.

– Да, – прошептал Орехов.

– Как его настоящая фамилия?

– Я... мы считали... мы не знали тогда, что он англичанин...

«Борисов—англичанин, Орехов – эсер, и наверняка именно он заменил Чирикова! – Никитин ничем не выдал радостного волнения. – Разом зацепили все нити вражьего заговора!» Он резким жестом пододвинул Орехову бумагу, карандаш и сказал тоном приказа:

– Пишите! Пишите все фамилии, адреса, явки, клички – все, что знаете о сподвижниках вашей контрреволюционной банды. Прежде всего, разумеется, укажите свою подлинную фамилию.

«Теперь этот тип во всем признается». Никитин раскрыл папку, достал листовку и чистый лист бумаги – образец, присланный в Губчека Катей Поповой.

– И об этом напишите.

Сказав это, Никитин нажал кнопку звонка. В дверях появился секретарь.

– Товарищ Чумак, дай, пожалуйста, графин воды.

Секретарь принес воды, наклонившись к уху председателя, что-то прошептал, передал какую-то записку и удалился.

– Пейте!

Никитин указал Орехову на графин и развернул бумажку.

«Товарищ Чека! Прошу передать до самого главного начальника: мы имеем до него спешное секретное дело. Только до самого главного начальника. Мы ждем его в Сычовке, спросить хату Семенчук. Очень важно. Приезжайте швидче, обязательно...»

Чумак сказал, что сейчас извлек эту записку из висящего в бюро пропусков почтового ящика «Для жалоб и заявлений».

«Что бы это значило? Уж не ловушка ли?..»

Глава III

1

В больницу Ермаков попал только после похорон отца.

– Вы к кому, товарищ командир? – спросила дежурная сестра, подавая ему халат.

– Як Поповой. Как ее здоровье?

– Врачи скажут, – уклончиво ответила сестра.– Попова на третьем, в хирургической палате.

Второй этаж, третий... «Где здесь хирургическая палата? Вот эта стеклянная дверь?» Андрей осторожно приоткрыл ее и остановился.

У кровати сидел, сгорбившись, Репьев.

Катя... Неужели это она? Бледное, почти белое лицо, синие, плотно сжатые губы, голова забинтована.

Макар Фаддеевич оглянулся, прошептал:

– Спит...

Но Катя не спала. Она просто не могла пошевелиться, даже повернуть голову.

Андрей и Репьев, затаив дыхание, сидели плечом к плечу и смотрели на девушку. И она почувствовала их взгляд, медленно раскрыла глаза, едва пошевелила губами:

– Макар Фаддеевич... Товарищ Ермаков... Уйдите... Тяжело мне...

И опять закрыла глаза.

– Оставьте больную, – сказала вошедшая в палату фельдшерица. – Кто вас пустил сюда? Ей нельзя волноваться...

В длинном коридоре на диване сидели выздоравливающие, шутили, смеялись. Какой-то мальчуган проковылял на костылях; седой мужчина в сером халате говорил что-то розовощекой хохочущей сиделке.

Репьев остановился у окна, прижался лбом к стеклу и обхватил голову руками. «Видно, крепко он ее любит, – подумал Ермаков. – Нет ничего удивительного. Вместе работали, вместе смотрели смерти в глаза...»

Захотелось чем-нибудь утешить Репьева, но разве есть слова, которые могут его утешить?..

За окном расстилалось синее, как всегда прекрасное море.

– Я беседовал с профессором Авдеевым. «Будем, – говорит, – надеяться», – тихо сказал Макар Фаддеевич. – Без сознания была, бредила, все тебя звала... – Репьев повернулся к Ермакову.– Любишь ее?

– А ты? – так же тихо спросил Андрей.

– Люблю...

Андрей почувствовал, как глубоко несправедлив а был до сих пор к своему помощнику, и ему стало не– 1 выразимо горько и стыдно.

– Пойдем... Никитин просил не задерживаться, – Репьев тронул Андрея за плечо. – Пойдем, товарищ Ермаков...

2

Приехав из Одессы, начальник Люстдорфского пограничного поста Кудряшев долго сидел у моря. День выдался на редкость ясный, теплый. А ведь было начало зимы.

Где-то стороной прошел шторм, и волны набегали на берег, оставляя на песке пузырящиеся влажные пятна.

Федор расстегнул ворот френча и, пересыпая с ладони на ладонь отшлифованные морем камешки, обдумывал поручение Никитина.

«Теперь каждую ночь следи за Карлом Фишером. Лично сам следи! – приказал Никитин. – У .него могут быть «гости». Понял?»

Больше на эту тему председатель Губчека не говорил, и, зная уже немного его характер, Кудряшев не спрашивал подробностей. Конечно, Никитину известно многое такое, о чем начальнику поста и не положено знать. Придется с сегодняшней ночи сидеть у Фишера.

«Сидеть у Фишера» означало: незамеченным пробраться ночью к окраине Люстдорфа, обойти сливовый сад, заползти под мостик, схорониться там и наблюдать за домом председателя поселкового Совета.

Так Кудряшев и сделал.

Рано утром, ругая излишнюю подозрительность Никитина и разминая затекшие колени, он осторожно чтобы никто не заметил, выбрался из-под мостика.

Над Люстдорфом бежали тучи, будто и не было вчера ясного синего неба и солнца. С моря доносился гул прибоя.

Выйдя на главную улицу, начальник поста нос к носу столкнулся с Фишером.

– Ты откуда? – воскликнул Фишер и, оглядев пограничника, хитро подмигнул: – К барышне гулял?

Федор посмотрел на свои испачканные в грязи сапоги и тоже улыбнулся.

– А разве грех погулять? Ты уж, пожалуйста, никому не говори.

– Гут, хороню, я есть само молчание, – ответил немец, оглядываясь. – Я ходил к тебе, у меня есть важное дело. Я зайду к тебе через тридцать минут.

Они пожали друг другу руки и разошлись.

«Негоже получилось: я за ним слежу, а он ко мне ходил, – подумал с досадой Кудряшев. – Но когда же он вышел из дому? Не мог я его просмотреть – глаз не сомкнул. Не ночевал он дома».

Подозрение, высказанное Никитиным, укрепилось. Но Фишер, в самом деле, явился ровно через полчаса.

– Я имею совершенно колоссальную новость! – Немец подозрительно посмотрел на дверь.

– Говори, Карл, не бойся, никто нас не услышит. Фишер перегнулся через стол и, обдавая Кудряшева запахом чеснока, быстро зашептал:

– Я сегодня не ночевал дома. Я знаю, кто в августе месяце прятал пассажира Антоса Одноглазого и кто помогал убегать дезертиру Вавилову. Вавилов есть сейчас матрос у Антос Одноглазый.

– Ну-ну, говори, – торопил Кудряшев. – Кто это?

– Колониста Мерца знаешь?

– Который вчера уехал в Херсон?

– Он самый, – кивнул Фишер.

– А кто тебе сказал?

– Батрак его – Франц Кольбер. У Франца вечером был праздник – серебряная свадьба. Почему ты не пришел? Нехорошо сделал... Франц выпил вина и говорил мне всю правду. Он боится, ты будешь сильно наказывать...

Кудряшев прикинулся изумленным:

– Да не может быть?!

А про себя с облегчением подумал: «Молодец Вавилов: добился-таки своего».

– И еще знаешь что, – продолжал Фишер, – Мерц брал у меня в августе ломик – он свой упустил в колодец, – и вчера я попросил вернуть его. А он сказал: «Я и твой потерял». Наверное, он убил тогда красноармейца Самсонова...

– ...Если бы Фишер был действительно замешан в это дело, тогда бы он не стал мне все это рассказывать, зачем ему это? – заключил Кудряшев свое сообщение Никитину.

– Затем, чтобы отвести от себя подозрения и втереться к тебе в доверие, – ответил Никитин. – Ну что ж, хорошо. Пусть он думает, будто мы ему абсолютно доверяем. Ты правильно сделал, что сразу приехал сюда.

3

Недели две назад, перед заходом солнца, рыбачка Олеся Семенчук увидела на волнах одинокую лодку. Похоже было, что сидевший на корме человек лишился ума: лодка плыла бортом к ветру и волны захлестывали ее. Парус оторвался от шкотов и полоскался на ветру. Того гляди, лодку перевернет!

Свежело, и хотелось скорее добраться до дома, но Олеся сказала братишке Петрусю, чтобы правил к лодке, – видно, беда случилась с неизвестным рыбаком.

Окровавленный, полузамерзший рыбак оказался совсем молоденьким пареньком, никак не старше Олеси. Он до того ослабел, что не мог поднять головы. Олеся хотела было забуксировать его лодку, но паренек остановил ее:

– Утопи мою лодку, сейчас же утопи!.. И про меня никому не сказывай...

В село они пришли затемно, и Олеся порадовалась, что по дороге к хате им не попалась ни одна душа.

Встревоженный таинственным происшествием, Пет-русь вскипятил воду. Ему было всего одиннадцать лет, но он жил у моря и наслышался рассказов про контрабандистов. Уж не контрабандист ли этот дядька? Сдать бы его, лешего, в милицию!

– Молчи, – шепнула Олеся, когда брат сказал ей о своей догадке.

Дрожащими руками девушка перевязала паренька,– в левом плече страшная сквозная рана, – натерла ему грудь и поясницу скипидаром, укутала одеялом, шалью и кацавейкой, а он лежал и долго еще цокал зубами.

 – Олесе думалось: «Неизвестный – не злодей, а несчастный». И когда он пил воду, спросила:

– Откуда ты, хлопец? Как звать тебя?

– Лодку утопила? – с трудом прохрипел парень.– Никому не говори обо мне... До Одессы далеко ли?

. – Сорок две версты до города.

Паренек опустил голову на подушку и больше ничего не сказал.

...Минуло две недели. Никто в селе не знал, что в хате рыбачки Олеси жил посторонний человек, что все эти дни она спасала его от смерти.

Рана начала подживать (крепко просолила ее морская вода), но больного схватила горячка, и у него отнялись ноги.

Он часто бредил. И, слушая хриплый шепот, Олеся поняла, что спасенный ею парень и впрямь не злой человек.

Приходя в сознание, он тревожно и строго спрашивал:

– Олеся, чего я болтал?

– Сормово вы вспоминали какое-то, Волгу-реку, – отвечала она.

Но не только это узнала Олеся из бессвязных речей незнакомца. Да зачем тревожить больного!

– Больше ничего я не говорил? – допытывался парень. – Если я опять начну болтать, ты меня водой окати...

– Кто ты будешь? Родня-то твоя где? – спрашивала больного Олеся, наклоняясь к изголовью.

Он молчал, будто не слышал, и опять бредил, требовал сапоги, пел «Смело, товарищи, в ногу». Девушка закрывала ему ладонью рот и шептала братишке:

– Беги на двор, погляди, нет ли кого под окнами... На четырнадцатый день утром Олеся написала записку и послала Петруся в город, в Губчека, а на следующую ночь в хату тихонько постучались. Олеся вышла в сени, окликнула:

– Кто там?

– Олесе Семенчук письмо...

Вскоре Олеся и какой-то мужчина вынесли паренька по огородам к кустам, где стояла запряженная в тарантас лошадь, уложили его.

– Спасибо тебе, красавица! – сказал мужчина и пожал Олесе руку. – Запомни: не видела ты нас.

– До свиданья, Олеся! – прошептал парень.– Я еще увижу тебя. Я со дна морского тебя достану.

– До свиданья! – прошептала она.

Лошадь скрылась в темноте, а Олеся все еще стояла у черных рогатых кустов. Ей казалось, что, кроме покойных родителей (их по весне убили бандиты), кроме единственного родного брата Петро, у нее никого и никогда не было ближе и роднее этого больного чернявого парня. Неужели он только затем и появился, чтобы исчезнуть, так и не назвав своего имени?

4

К удивлению Яшки Лимончика, часовщик Борисов назначил ему дневное свидание в кабачке Печесского. Они сидели за тем же столиком, у оркестра, где у Яшки произошла печальной памяти встреча с Ермаковым.

Борисов был в костюме портового рабочего, Лимончик также предпочел явиться в скромной одежде мастерового.

Настороженно глядя на входную дверь, Яшка тихо спросил:

– Зачем мы заявились в этот кабак? Нас же, того гляди, схватят тут, как пить дать, схватят.

– Вы ничего не понимаете —спокойно ответил Борисов, наливая в стакан пива.– Здесь сейчас самое безопасное место. Никитину в голову не придет, что мы днем сидим в таком месте.

Борисов отпил пива и закусил снетками.

– После провала Орехова вам нужно исчезнуть из этого города. Я даю вам отпуск на полгода. Вас должны забыть в Одессе. Антос доставит вас в Стамбул.

Яшка с равнодушным видом пил пиво.

– Но для этого... – Борисов помолчал. – Перед этим вы должны либо уничтожить «Валюту», либо сделать так, чтобы она недели на две вышла из строя. Антос не любит встречаться со «Старой черепахой».

– А я люблю легкую работу,– иронически процедил Яшка. – Это все-таки легче, чем поймать за хвост комету...

– Если надо будет, поймаете и комету,– сухо сказал часовщик.

5

Серафим Ковальчук затосковал. Может быть, он просто устал: такая жизнь – ни сна, ни отдыха! Домой скоро дорогу забудешь. Шкалика с друзьями выпить некогда, словом перекинуться.

Сегодня утром, улучив минутку, Серафим попытался было побеседовать с Андреем Ермаковым по душам и откровенно признался, что ему надоело чуть ли не круглые сутки мотаться на шхуне у прибрежных скал: «По настоящему делу душа тоскует». Ермаков озлился: «Какого еще настоящего дела тебе захотелось? Водку, что ли, давно не пил?..»

«А неужто грех пропустить стаканчик? С голоду да с устатка и два не повредят! Одна радость на «Валюте», что в море...»

В таком настроении боцман возвращался под вечер из финансового отдела, где получал денежное содержание для команды шхуны. На Канатной улице его окликнули:

– Сима Пулемет! Здоров, старик!

Ковальчук оглянулся. Его догонял Фомин, которого списали с «Валюты». «Ишь ты, франтом каким вырядился: новое пальто построил, кепку фасонистую напялил».

– Ты откуда взялся?

– С работы без пересадки! – отшутился Фомин.– До гроба буду тебя помнить, сосватал меня к Альбатросу.

– А ты, видать, не горюешь?

– С чего мне горевать? Была бы шея – хомут найдется!

– Где теперь? Уж не воруешь ли?

– За кого ты меня, Сима, принимаешь? Или я у тебя из веры вышел? – обиделся Фомин. – Ты со мной не шути, я теперь в ответственных работниках – магазином заведую... А ты как живешь? Водку пить не разучился? Пришвартуемся у Печесского. Или зарок дал?

– Да у меня всего час времени. В час не обернешься, – ответил Ковальчук. Соблазн был велик, но не лежало у него теперь сердце к Фомину.

– За час бочку выпьешь! А мы по маленькой... И дело есть важное, я было тебя уже разыскивать собрался. Вас, чекистов, касается...

Появление Симы Пулемета в подвальчике Печесского вызвало восторженное удивление: «Сима Пулемет с того света!», «Сима, Сима! К нам причаливай!»

Оркестр прекратил вальс и заиграл песенку:

 
Ай, да, Сима, Сима, славный парень,
Сима наш нигде не пропадет.
Симу в церковь тянут на аркане,
А наш Сима знает водку пьет...
 

И польщенный Сима пил водку, целовался с дружками – безработными матросами, отплясывал «яблочко» и часа в два ночи в обнимку с Фоминым еле выбрался на улицу, к скверу, где друг против друга сидели чугунные лев и львица.

– Прощай, друже! Я потопаю на «Валюту».

– «Валюта» не Манюта, не убежит! – захохотал Фомин. – А про дело-то забыл? Я о деле тебе не успел еще сказать, – и потащил Серафима в ресторан Робина...

Проснулся Ковальчук оттого, что ему в лицо плеснули холодной водой. Он лежал на диване в какой-то незнакомой комнате. Хотел было вскочить, да не тут-то было: крепкая веревка туго стягивала руки и ноги. У стола сидели Яшка Лимончик и Фомин.

Лимончик смотрел насмешливо, но без злобы. Перекинув языком папироску из одного угла рта в другой, он вытащил из жилетного кармана хронометр.

– Четыре часа! Боцман опоздал на вторую вахту. Ай-ай, как нехорошо! Что скажет капитан Ермаков?

Лимончик с деланной укоризной покачал головой и кивнул Фомину:

– Развяжи гостя... Вы, милый друг, буянили, потому, извините, пришлось лишить вас свободы действий.

Фомин быстро развязал Ковальчука.

О чем только не передумал в эту минуту Серафим! Стоит Яшке повести бровью – и прощай жизнь! Да, копейка ей цена, если позволил себя напоить и увести, как слепого щенка.

Какой позор обрушил он на свою голову – вовек не смыть! Разметать бы всю эту шпану, придушить Лимончика, да где там: самого скорее придушат.

Яшка налил из бутылки водки, протянул стакан:

– Опохмелься, Сима!

Ковальчук взял стакан, не переводя дыхания, выпил водку, вытер ладонью губы, крякнул: «Хороша чертовка!» А сам все думал, как бы выбраться из этого логова.

– Герой! – одобрил Яшка и кивнул Фомину: «Выметайся!»

Плотно притворив за Фоминым дверь, Яшка присел рядом с Симой на диван.

– Вообще-то говоря, на моем месте ни один порядочный человек не стал бы тобой заниматься. За старую драку бока бы еще наломали, а мне тебя жалко, дите ты большое! И как же тебя угораздило напиться! Гляди, до чего себя довел: где твоя военная роба?

Ковальчук настороженно слушал бандита, ожидая какого-нибудь подвоха: Слова Лимончика заставили взглянуть на одежду. Мать честная! Вместо морского кителя и форменных брюк на нем какой-то рваный пиджак с короткими рукавами, засаленные ярко-оранжевые штаны, а на ногах вместо сапог худые сандалии. Где же бушлат, фуражка и все документы и деньги?!

– Пропил все? Эх, голова садовая!– Лимончик налил стакан водки и выпил, также ничем не закусив. – Что же ты теперь делать будешь? Куда пойдешь? Расстреляют товарищи чекисты. Я тебя, Сима, держать не стану, а они, как пить дать, расстреляют.

Минуту назад Ковальчук только и думал о том, как бы удрать от бандитов и явиться на «Валюту» с повинной, но как явиться? В таком виде мать родная из дома выгонит. И главное – без единого документа и без денег. Ведь в кителе было тринадцать миллионов! Теперь только пулю в лоб.

Яшка расхохотался:

– Эх, ты! Потерял, что ли, чего? Бумаженции небось.

– Деньги! – невольно прошептал Серафим. – Деньги для команды.

– Тю-тю, – свистнул Яшка. – Много ли?

– Тринадцать...

– Миллионов?.. Тоже мне разговор! Могу одолжить под расписочку. – Лимончик стянул с пальца два золотых кольца с рубинами. – Заложу пару – вот и твои миллионы. А ребяткам деньги вернуть надо, обязательно даже. Экий негодяй Фомин! Сам нахлестался и друга не уберег!

Потрясенный Ковальчук молчал. Конечно, Ермаков и Репьев решат, что он пропил казенные деньги и сбежал. Дело табак!

– Чего же ты молчишь? Язык отняли? – насмешливо спросил Лимончик. – Твою дурью башку спасти хотят, а ты чванишься! Ну, шут с тобой, выкручивайся, как знаешь! – Яшка постучал кольцами по стакану. – Я в институте благородных девиц не обучался, за твои черные глаза денег дарить не собираюсь. Услуга за услугу, товар за товар: я тебе деньги ссужу, через мальчиков своих документы твои и робу разыщу, а ты мне...

– Чего зря болтаешь! – огрызнулся Ковальчук. – Деньги, документы вернешь? Чего я начальству скажу? Чем отлучку оправдаю?

– Пустяк! – усмехнулся' Лимончик. – Главное – твоя добрая воля, остальное – моя забота.

Боцман 'исподлобья посмотрел на Яшку: «Разве можно верить этому бандиту?» Но тот говорил с такой уверенностью, что подумалось: «А вдруг и впрямь можно из беды выкрутиться?»

– Чего от меня требуется?

– От тебя требуется, чтобы команда «Старой черепахи» получила месячный отпуск.

– Я по-серьезному спрашиваю...

Лимончик легонько стукнул пальцем по голове боцмана:

– Перестали работать винтики! Отгадай загадку: по какому случаю всей команде дают отпуск?.. Не знаешь? Отпуск дают по случаю неотложного капитального ремонта судна. Ну, допустим, мотор вдруг сломался... – Лимончик насыпал из стоящей на столе коробочки горсть чаю, протянул боцману: – Жуй подольше! Водкой вонять не станет.

Серафим стал жевать чай, соображая, что единственный способ выбраться отсюда – хотя бы для. виду согласиться с предложением бандита. Он не подозревал, что в чай всыпано снотворное.

В шестом часу утра рабочие Морзавода нашли на Военном спуске, под Сабанеевым мостом, до полусмерти избитого моряка-пограничника. Бушлат и китель моряка были в нескольких местах распороты кинжалом, но, к счастью, кинжал едва задел тело. На голове кровоточила рваная рана, – от левого виска до уха. Моряк был в бессознательном состоянии. Провизор аптеки на улице Старостина, куда рабочие притащили моряка, сделал ему перевязку и привел в чувство.

Моряк тотчас же схватился за карман кителя: «Все на месте!..»

– Рана у вас не опасная, – сказал провизор.– Очень удачно вас ударили. Кость цела, кожу только содрали.

Вскоре в аптеку прибежал запыхавшийся Ермаков.

– Жив, Серафим?!

– Я что, деньги целы!.. – пробормотал Ковальчук.

6

Утром «Валюту» поставили на прикол для капитального ремонта двигателя.

С превеликим трудом, как и осенью, Ермаков и Ливанов раздобыли в портовых мастерских запасные части.

Заодно было решено отремонтировать корпус шхуны, а также сменить такелаж.

– Отплавала наша «старуха»! – шутил Ковальчук, получая в Рыбаксоюзе двушкивный блок и тали для подъема тяжестей.

Команда шхуны надеялась на отпуск, все порядком устали, но Ермаков объявил приказ о ремонте «Валюты» своими– силами. Мастерские порта потребовали для этого полтора месяца.

Распределив работу и оставив шхуну на попечение Репьева, Андрей пошел в больницу. Шел и волновался: как-то его встретит Катя? Правильно ли тюнял ее Макар Фаддеевич? Со дня первого посещения больницы прошло почти две недели. За это время Репьев уже два раза навестил девушку. Он говорил, что Катя поправляется и вспоминает Ермакова. Андрей не знал даже, с чего ему начать разговор. То он решал: «Войду в палату и сразу признаюсь, что люблю ее еще сильнее, чем любил раньше, скажу, что жизнь без нее не мила»; то, наоборот, думал ни слова не говорить о своих чувствах и только извиниться за прошлое; то убеждал себя, что, собственно говоря, ему не в чем извиняться и следует вести себя так, будто между ним и Катей не было никакой ссоры.

Катя обрадовалась приходу Ермакова. Сжала его руку ладонями и долго, не мигая, смотрела ему в глаза.

Андрей сказал, что все – и мать, и Макар Фаддеевич, и Ливанов, и Никитин – кланяются ей и желают скорее поправиться. Анна Ильинична прислала кукурузных лепешек и наказывала все до одной съесть.

– Мне так надоело лежать, – пожаловалась Катя.

– Зато вы отдохнете. Она покачала головой:

– Я еще больше устану. Вот лежу и все думаю, думаю. Ночью проснусь, и всякие нехорошие мысли в голову лезут, а голова у меня дурная стала: читать не могу – буквы прыгают, в ушах звон какой-то. Вдруг так останется на всю жизнь? Прощай тогда мое учение! А я врачом хотела быть, ребятишек лечить. Профессор Авдеев рассказывал мне, что скоро медицина станет делать чудеса: ни чахотки, ни тифа, ни скарлатины не будет... А как Макар Фаддеевич? Все кашляет?