Текст книги "Капитан "Старой черепахи""

Автор книги: Лев Линьков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 18 страниц)

Репьев был включен в экипаж по приказу Губчека.

– Он не плавал дальше Лузановского пляжа, – сказал Никитин, – но зато большевик-подпольщик и будет тебе хорошим оперативным помощником.

Впервые увидев Репьева, Ермаков удивленно поднял брови. Это был тот самый человек в кожаной тужурке, который месяц назад в вагоне потребовал от него и от Ковальчука документы и бесстрашно прыгнул вслед за Лимончиком.

При дневном свете Репьев показался еще более сутулым и невероятно худым. И как в таком хлипком теле держится такая храбрая душа!

– Вам передали ваш фонарик? – осведомился Андрей. – Я сдал его тогда коменданту вокзала.

– Благодарю, получил,– ответил Репьев баритоном, так мало подходившим к его внешности.

– А вы знаете, кто тогда от вас убежал?

– Знаю. Товарищ Никитин рассказал мне о вашей стычке в кабаке. – Репьев, улыбаясь, поглядел на синяк, все еще украшавший щеку Андрея.

– Вы знакомы? Тем лучше. – Никитин закурил козью ножку. – Сегодня Макар Фаддеевич закончит свои дела и завтра будет у тебя на «Валюте».

Репьев распрощался и ушел.

– Хлюпок больно, не выдержать ему моря, – высказал Андрей свои опасения.

И зачем вообще на такой шхуне, как «Валюта», помощник? Может быть, председатель думает, что Ермаков не справится?

– Если хотите установить надо мной контроль, так неужто не нашлось крепкого человека?

– Насчет контроля ты говоришь ерунду. Небось ты не царский офицер. Если бы тебя следовало контролировать, мы бы не затевали с тобой разговора,– ответил Никитин. – А что до остального – цыплят по осени считают...

Глава IV

1

По случаю предстоящего выхода «Валюты» в море старик Ермаков созвал гостей: шутка ли, сын открывает в Одессе навигацию!

Андрей привел с собой Павла Ивановича Ливанова. Ковальчук остался дежурить на шхуне. Репьев от приглашения отказался: «Мне надо сходить в Губчека».

Мать усадила сына между собой и Катюшей Поповой.

Андрей несказанно обрадовался ее приходу. Он никак не ожидал, что после первой неприятной встречи она согласится прийти к ним.

– Это я ее, курносую, уговорил, – посмеиваясь, сказал отец.

Здороваясь, Катя.крепко, по-мужски, пожала руку, Андрей отметил про себя, что ладони у нее стали грубые, мозолистые. Он обратил также внимание на то, что одета она очень просто, даже бедно: синяя фуфайка, черная узенькая юбка, парусиновые туфли на низком каблучке. «Трудно, наверное, ей одной жить...»

Андрей так пристально разглядывал девушку, что она смутилась и покраснела:

– Вы всегда так смотрите на гостей?

Андрей с горечью услышал это «вы» и не сразу нашел ответ.

– Да... то есть я хотел сказать... Я хотел спросить... где вы работаете?

– В порту, – ответила она. – Я часто вас вижу, вы всё спешите.

– Как воробей, – пошутил Андрей.

Анна Ильинична приветливо потчевала собравшихся:

– Кушайте, дорогие гости! Угощение не бог весть какое, чем богаты, тем и рады.

– Самое что ни на есть пролетарское угощение, – ухмыльнулся Роман Денисович.

На тарелках лежали початки вареной кукурузы, ячменные лепешки, соленые помидоры и жареная камбала.

Глядя на хитро подмигнувшего Ливанова, Андрей предложил выпить за старых моряков, которые, несмотря на все невзгоды, не забывают моря.

– Теперь оно наше, пролетарское, и любить его надо вдвойне.

– Как я свою старуху, – громко засмеялся отец, наполняя рюмки. – За полвека перевалило—еще крепче полюбил... Не унывай, Андрей, Петр Великий тоже с ботика начинал!

Роман Денисович быстро захмелел. Склонив набок голову, он ласково обнял Анну Ильиничну и запел надтреснутым голосом:

 
Море воет, море стонет,
И во мраке, одинок,
Поглощен волною, тонет
Мой заносчивый челнок...
 

Внезапно оборвав песню, отец повернулся к сыну:

– Эх, Андрей, Андрей, счастье тебе великое выпало – плавать. Только вот ты спросил бы в своей Губчека: думают они Лимончиком всерьез заняться? Вчера ночью у Тихоновых, на Портофранковской, его молодчики дом подпалили: зачем-де сын в коммунисты записался...

Гости рассказывали о своем житье-бытье, вспоминали старых знакомых, многие из которых погибли на фронтах гражданской войны, расспрашивали Андрея о потоплении Черноморского флота, обороне Царицына. И он, обычно скупой на слова, говорил обстоятельно, с увлечением, ловя.себя на мысли, что говорит так для нее, для Кати...

Далеко за полночь Ермаков пошел проводить ее домой. Павел Иванович, которого он из вежливости пригласил прогуляться, ответил, что-де ему недосуг, без него на «Валюте» может «испариться» машинное масло...

Ночь выдалась теплая. С высокого безоблачного неба светила полная луна. Длинные черные тени от домов и деревьев перечеркивали улицу.

Девушки, с которыми Андрею приводилось встречаться за годы войны, – работницы, рыбачки, сестры милосердия, фельдшерицы, сотрудницы штабов – любили его за веселый, хотя и вспыльчивый характер, и он чувствовал себя с ними свободно. Они понимали его грубоватые шутки и не сердились на них.

Но вот сейчас, идя рядом с Катюшей, он не знал, о чем говорить. Словно какая-то тень стала между ними, и не было уже прежней простоты и откровенности. Она совсем не похожа на других девушек, которых он знал, она серьезная, нет, это было не то слово, – не серьезная, а строгая, и в то же время какая-то застенчивая, и, может быть, именно поэтому она так дорога ему. Андрей хотел сказать, что по-прежнему любит ее, но. не решался. Удивительно, как еще она согласилась, чтобы он проводил ее.

– Вы давно в партии, Андрей Романович? – неожиданно спросила Катя. – Я сразу догадалась, что вы большевик.

– Почему? – удивленно поглядев на нее, спросил Андрей.

– Вы... – Катя хотела сказать, что любит смелых, прямых людей, каким показался ей сегодня Андрей, и что она горда им.

Она многое еще сказала бы, но по-своему поняла сейчас его сдержанность:' «Он стал каким-то другим».

– Я так решила, когда вы рассказывали о Царицыне...

– Ошиблись вы, Катя, я беспартийный. А вы? – поспешил Андрей со встречным вопросом.

Катя ответила, что она комсомолка, ее приняли в комсомол еще в подполье, при интервентах. Она получала в ревкоме прокламации и расклеивала их по городу. А однажды из озорства среди бела дня налепила листовку на автомобиль начальника белогвардейской контрразведки. Вспомнив, это, Катюша рассмеялась.

– И не боялись? – удивился Андрей.

– А вы боялись под Царицыном?

– Еще как! Кому охота прощаться с жизнью?

– Не поверю, – упрямо, совсем как раньше, покачала Катя головой и помолчала, что-то вспоминая. – Один раз, правда, я испугалась, очень испугалась. Это при интервентах было. Мы возвращались с подпольного собрания на Малом Фонтане и чуть не попались. За нами гнались шпики, стреляли. Двое нас было, я и один товарищ из ревкома. Он знал, где пробраться в катакомбы, и у самого входа его ранили. Вот тогда я испугалась, не за себя – за него испугалась. Если бы вы знали, какой он чудесный, замечательный человек и какой бесстрашный. Я его тащу, а он мне приказывает бежать одной. «Нет, – говорю, – не могу я вас оставить, товарищ Репьев!»

– Репьев? – быстро переспросил Андрей.

– Да, Репьев. Это у него фамилия такая. Смешная фамилия, верно? Макаром его зовут. Макар Фаддеевич.,. Только мы заползли с ним в катакомбы, а фараоны тут как тут и нам вслед из наганов стреляют, а войти-то боятся: у нас тоже пистолеты. И, знаете, куда мы с Малого Фонтана выбрались? На вашу Молдаванку. Под всем городом проползли. Тьма-тьмущая, сырость, грязь, а Репьев сам двигаться не может, спички чиркает и дорогу мне указывает, где куда повернуть.

– И вы все время его тащили?

– Тащила. Он ведь невысокий такой, с меня ростом... Так он у меня трое суток и прожил. Встану, бывало, утром, накормлю Макара Фаддеевича, уйду на работу, а сама дрожу: вдруг кто из соседей ко мне в комнату войдет или через стенку услышит, как он во сне разговаривает?!

Катя задумалась, вспоминая пережитое, и опять они некоторое время шли молча, пока она снова не заговорила:

– А почему вас зовут Альбатросом?

– Моряки прозвали. Моряки всегда друг другу прозвища дают.

– Сюда, сюда нам, – сказала Катя, как только они свернули в узкий переулок, и тут Андрей резко схватил девушку за локоть и прижал к себе.

– Андрей Романович! – негодующе воскликнула Катя и тотчас умолкла. Теперь и она увидела, что поперек тротуара в тени каштана стоят трое мужчин.

– До свидания! – громко сказал Андрей и скороговоркой прошептал: – Стучись в любую квартиру, – подтолкнул Катюшу к подъезду соседнего дома и шагнул навстречу неизвестным.

– Я не оставлю тебя одного, – сказала Катя.– Я никуда не уйду...

– Нет, уйдешь! – ответил Андрей и резко, почти грубо отстранил Катю.

Он сразу догадался, что это за люди: «Долговязый парень слева – тот самый тип, с которым мы подрались в кабаке Печесского. Видимо, это подручный Яшки Лимончика...»

Ермаков опустил руку в карман, нащупал пистолет и перевел предохранитель на боевой взвод.

– Он! – раздался голос долговязого.

– Вижу! – Человек, стоявший посредине, медленно поднял руку. – Не беспокойтесь за свою даму, гражданин моряк.

– Я не намерен с вами разговаривать.

– Охотно верю.

– Так идите своей дорогой.

– Прошу простить, но я принужден выполнить деликатное поручение. Во избежание неприятностей Лимончик советует вам отказаться от затеи с «Валютой» и принять его предложение. Он ждет вас во вторник там же. Приятной ночи!

– Ладно, я приду, – тихо сказал Андрей.

– В этом доме все спят, я не достучалась, я останусь с тобой, – взволнованно прошептала подбежавшая Катя.

А вся троица приподняла кепки и, повернувшись, пошла в противоположную сторону.

– Почему вы велели мне уйти? – чуть ли не с гневом спросила девушка.

Андрей взял ее за руку:

– Потому, что не девичье это дело беседовать с бандитами.

– Вы думали, что я струшу? – оскорбилась Катя. – Пустите меня! – Она резко выдернула руку и, не простившись, побежала.

– Катя, Катюша! – крикнул ей вслед Андрей, но девушка даже не оглянулась и свернула в ближайший переулок.

2

Часовщик Борисов не долго прожил на Греческом базаре. Дела его шли весьма успешно, и завистники, – а их среди торговцев пруд пруди, – злословили: «Копит золото, скряга! Вот поглядите, до него доберется Яшка Лимончик!..»

И накаркали: в одну из ночей парни Лимончика начисто ограбили мастерскую «Самое точное время в Одессе». Первый утренний посетитель обнаружил хозяина на полу связанным, с кляпом во рту.

Борисов пожаловался в уголовный розыск, в совдеп, но ни грабителей, ни украденного так и не обнаружили. Тогда он расплатился с потерпевшими от грабежа клиентами, продал свое заведение и поступил мастером в кооперативную артель «Часовщик».

Жить Борисов перебрался на привокзальный рынок Привоз, где снял на углу переулочка маленькую хибарку в два окна. Сюда в ночь со вторника на среду и пожаловал Яшка Лимончик. Дверь оказалась незапертой.

Часовщик сидел за столом у накрытой бумажным абажуром лампы, сортируя колесики разобранных часов, и тихонько мурлыкал:

 
...А за это за все ты отдай мне жену,
Ты уж стар, ты уж сед,
Ей с тобой не житье;
На заре юных лет
Ты погубишь ее...
 

Он не обернулся на стук двери, а только поднял глаза на стену, где в старом, потускневшем зеркале отразилось большелобое, изрытое оспой, будто в маске, лицо главаря одесских бандитов.

– Заприте дверь, – продолжая орудовать пинцетом, оказал Борисов.

Лимончик резко задвинул металлический засов и подошел к столу.

– Почему вы нарушили наши правила? – опросил Борисов. – Кто вам разрешил приходить сюда?

– Баста! – Лимончик с шумом отодвинул стул и. сел против часовщика. – Кстати, у меня есть имя, отчество и фамилия, гражданин Борисов!

– У вас дрожат пальцы, вы чем-то взволнованы? – тихо сказал часовщик. – Почему вы пришли без вызова?

Чем-то взволнован! Он называет это «взволнованностью»! По требованию этого невозмутимого часовщика Лимончик назначил сегодня Ермакову новую встречу и еле унес ноги из кабачка Печесского.

– Кроме вас, в этом никто не виноват, – холодно произнес Борисов, рассматривая колесики. – Вы сами ввели меня в заблуждение: я выяснил совершенно точно, что Ермаков никогда не был офицером царского флота, но даже если бы это было и так, вас никто не заставлял самого заниматься этим делом;

– Я его прикончу.

– Нет, вы будете делать то, что я вам скажу. Если понадобится, я без вас найду способ от него избавиться. А вы должны держать в страхе город.

– Довольно! Никитин чуть-чуть не завязал на моей шее галстук! – зло сказал Я'шка и вздрогнул от неожиданного звука: с хриплым шипением начали бить большие стенные часы. Им стали вторить другие. В одно мгновение комнатка наполнилась боем, звоном и музыкой десятка часов. – На кой черт вам понадобился этот Ермаков? Он привел с собой «чижей», – придя в себя, сказал Лимонник. – Я не намерен из-за вас получить пулю в лоб. Завтра я прощаюсь с Одессой-мамой.

– Вы уплывете, когда я разрешу. А пока исполняйте, что вам приказано, – оборвал его Борисов. Он посмотрел на часы, прикрутил фитиль в лампе. – Пора спать... Идите и не хлопайте дверью. И не забудьте, что вам нужно завтра получить три ящика денег и переправить их в Киев....

Лимончик встал, осторожно приоткрыл дверь и, не простившись, вышел.

Он едва удержался, чтобы не обругать часовщика. Вот уж буквально продал душу дьяволу. Эх, сколотить бы побольше валюты и бежать за границу! В Турцию, в Египет, в Америку – куда угодно, но лишь бы удрать. В Одессе с каждым днем становится опаснее. Проклятая Чека вот-вот поставит на пути капкан. А Борисов требует держать в страхе город. Сущий волк! Ему, видите ли, пора отдыхать, а ты на него работай...

Однако Яшка был бы немало удивлен, если бы вздумал вернуться к часовщику. Тот отнюдь не собирался спать. Он с полчаса дремал на стуле. Без пяти час запер дверь, подошел к большим стенным часам с медным циферблатом, взял в руки одну из гирь, отвинтил у нее донышко, вынул из маленького отверстия какую-то бумажку, положил ее в грудной карман. Ровно в час ночи, когда опять начали бить и звонить все часы, в дверь тихо постучались.

– Кто там еще? – недовольно спросил часовщик. Новым посетителем был артельщик рыболовецкой

артели с Тринадцатой станции Тургаенко.

– Заприте дверь! – приказал Борисов. – На этот раз вы аккуратны.

– Доброй ночи! – окинув картуз, сказал артельщик.

Не ответив на приветствие, Борисов показал на стул: «Садитесь!..» – и протянул руку.

Тургаенко извлек из кармана кисет, вынул трубку, выбив на ладонь табак, вытащил из чубука комочек бумаги и передал ее часовщику.

Борисов развернул бумагу, быстро прочел ее и вернул артельщику.

^:– Можете курить!

Тургаенко засунул бумажку в трубку, насыпал сверху табаку и закурил.

– Послезавтра, в семь часов утра, вы привезете одну посылку Антоса вместе с рыбой в столовую электростанции, сдадите агенту по снабжению Петрову.

– Слушаюсь! – кивнул Тургаенко.

– Вторую посылку вручите лично Петркжу. Он даст вам знать, когда это нужно будет сделать.

– Понятно!

– Скажите Антосу, что я согласен с его предложением... Вы уже покурили?

– Благодарствую! – Тургаенко тщательно вытряхнул пепел в стоявшую на столе консервную банку.

– Пусть трубка остынет, – сказал часовщик. – Маяк на острове Тендра готов?

– Готов.

– Где сейчас этот дезертир Иван Вавилов?

– Позавчера я переправил его к Антосу. Чуть было не попались на зуб «Старой черепахе». В Санжей-ке ему больше приставать нельзя. Чека установила там погранпост.

Борисов вынул из грудного кармана бумажку, передал ее артельщику.

– Передайте это завтра Антосу. Скажите, что я согласен с его предложением, пусть он угостит табачком товарища Ермакова.

Тургаенко взял бумажку, засунул осторожно в чубук трубки, засыпал табаком, придавил табак пальцем.

После ухода Тургаенко часовщик выждал с полчаса, потушил лампу, надел в темноте поношенный плащ, картуз, приоткрыв дверь, долго прислушивался и, убедившись, что на улице никого нет, запер замок и быстро зашагал по теневой стороне. В темном проулке он остановился у длинного полуразрушенного забора, перешагнул через камни, обогнул буйно разросшийся бурьян, спустился в овражек, снова прислушался и, раздвинув кусты, пролез в скрытую ими узкую щель.

На ощупь, почти ползком Борисов опустился по крутой штольне, на ощупь же свернул вправо и только тут зажег ручной электрический фонарик и, пригнувшись, пошел низким, высеченным в ракушечнике тоннелем. Порой стены тоннеля сдвигались, и, чтоб пробраться, приходилось поворачиваться боком, порой своды опускались, и Борисов сгибался и шел, опираясь одной рукой о пыльный пол. Тоннель несколько раз разветвлялся, тогда часовщик останавливался, наводил луч фонаря на стены, находил какие-то нанесенные углем знаки и, удостоверившись, что идет правильно, продолжал путь.

Минут через двадцать впереди обозначился призрачный свет, тоннель повернул влево, и Борисов оказался в низкой пещере. На камне, прикрыв полой плаща фонарь «летучая мышь», сидел эсер Петрюк.

Увидев Борисова, он поднялся. .

– Сидите! – махнул часовщик рукой и сам сел, утирая платком потное лицо.

– Я слушаю вас, – не называя фамилии, обратился он к Петрюку.

– На электростанции все готово, дело за взрывчаткой.

– Послезавтра Петров получит ее. Как поступает на элеватор зерно нового урожая?

– Два состава по сорок вагонов прибыли в пятницу, ждут еще два, – ответил Петрюк.

– А в Николаев и Херсон?

– В конце этой недели.

– Какой груз везет из Петрограда «Волга»?

– Станки для Морского завода.

– Где сейчас «Волга»?

– Миновала Гибралтар. Вот план порта, который вы велели достать, – Петрюк вытащил из кармана бумагу. – Если пароход затопить у главного мола, то вход в порт будет закупорен.

Борисов ничего не ответил на это сообщение, как будто оно его не интересовало.

– Что вы передали господину Уайту? Когда вы с ним встречались в последний раз?

Петрюк подробно рассказал о последней встрече с уполномоченным АРА. Он передал Уайту план порта и сведения об одесском гарнизоне, как и велел Борисов. Американец обещал выделить одесскому отделению «Народного союза защиты родины и свободы» четыре тонны муки и сорок пудов жиров, но он сомневается, жизнеспособен ли «союз» после провала Чири-кова, и ждет подтверждения из Вашингтона. Вот и все.

– Хорошо! – сказал часовщик и пристально посмотрел в глаза Петрюку. – Но вы забыли сказать мне, что просили у мистера Уайта поддержки в установлении связи с господином Савинковым, утерянной после провала Чирикова... Не оправдывайтесь, я понимаю: вы просто забыли сказать мне об этом. Я хотел проверить вашу память. Но должен напомнить о ваших обязательствах перед сэром Рейли. Между прочим, я недавно видел один альбом, где есть ваша фотография, очень любопытная фотография—вы сняты и в профиль и в фас. Вас где снимали? Кажется, в охранном отделении Ярославского губернского жандармского управления, агентом коего вы состояли?

Петрюк побелел.

– Господин Карпухин... то есть, простите, товарищ Борисов, я прошу...

– Не беспокойтесь, я не сообщу об этом альбоме ни господину Савинкову, ни товарищу Никитину. Я оказал это просто так. Не будем больше говорить на эту не интересную для вас тему. Гораздо важнее выяснить, почему ваши люди так медленно выполняют ваши поручения? Почему нет донесений из Первомайки и Овидиополя? Кто за ваших людей будет... убирать с дороги советских ставленников? Если вы убьете только одного-двух большевиков, то никто не поверит, что это гнев народа. Почему до сих пор Одесса не знает о кознях Губчека и о готовящемся новом походе Тютюнника? И когда, наконец, вы установите связи с активными сторонниками «Рабочей оппозиции»? Это важнее, чем вы думаете...

– С коммунистами? – переспросил Петрюк, ошеломленный всем только что услышанным. Англичанин крепко прибирает все к своим рукам...

– Вы утверждали, что представляете политическую организацию, – усмехнулся часовщик, – но до сих пор не поняли, что если оппозиционеры не согласны с Лениным, то, значит, дай – рано или поздно – будут согласны с нами. Я опять вынужден напомнить, что нужно выявлять и собирать все силы, которые пригодятся нам в будущем. И еще одно дело: распорядитесь, чтобы ваши пятерки прекратили распространение фальшивых денег. Безусловно, это подрывает хозяйство Советов, вызывает недовольство у населения, но пусть этим занимаются помощники' Лимончика. Пусть это дело носит чисто уголовный характер.

3

С первого дня плавания для' команды «Валюты» наступила горячая пора. Не только по ночам, но и днем в трехмильной пограничной зоне прибрежных вод появлялись фелюги с косыми парусами, шаланды, дубки, моторные шхуны. Контрабандисты из Румынии, Болгарии, Турции и даже далекой Греции доставляли контрреволюционерам, бандитам и спекулянтам оружие, боеприпасы, вино, ткани, табак, кокаин.

Ко всему тому «Валюте» приходилось ловить не только контрабандистов: широкая морская дорога, на которой не оставалось изобличающих следов, привлекала и шпионов и диверсантов многих буржуазных разведок. Нарушители границы были опытными моряками, отчаянными головорезами и иной раз ускользали от пограничников, посмеиваясь над тихоходной сторожевой шхуной.

Пограничная служба оказалась беспрерывным авралом, и «Валюта» была редкой гостьей в Одессе. Она заходила в порт лишь затем, чтобы наполнить пресной водой бочонки, получить паек для команды, запастись горючим и сдать в Губчека очередной «улов».

В короткие часы, когда шхуна стояла в порту, Андрею некогда было помышлять о том, чтобы забежать домой. Он не видел и Катюшу Попову, хотя она и работала где-то здесь же в порту? Впрочем, и лучше, что они не встречаются. Зачем? Оправдываться? Просить прощения?..

Работа поглощала все время без остатка. Осень выдалась сиротская, теплая, штормы то и дело взбаламучивали море. Каждый рейс требовал от команды «Валюты» напряжения всех сил. Плавание в районе Одессы было далеко не безопасным: во время войны на всех подходах к порту русский флот установил многочисленные минные заграждения. Со своей стороны, немцы и турки также постарались набросать у русских берегов несколько тысяч мин. Словом, как говорил Ливанов, приходилось плавать в супе, густо заправленном клецками.

Судов для траления Черноморья Советская Россия фактически не имела, планы некоторых минных заграждений пропали во время интервенции, а расположение вражеских минных полей и вовсе не было известно. Частенько сорванные с якорей мины выбрасывало на берег или носило по воле волн. Несколько рыболовецких шаланд подорвались на таких бродячих минах. Не один десяток страшных рогатых шаров встретила и уничтожила и сама «Валюта».

Но не глядя на все это, Андрей был доволен своей судьбой и счастлив. Да, именно счастлив. В борьбе с врагами революции он вновь обрел свое место в жизни. Отчетливо понимая всю важность работы, которую делал, он испытывал большое душевное удовлетворение, которое приходит от сознания того, что ты выполняешь свой долг.

Одно только вызывало у Андрея чувство горечи и досады: до сих пор ни разу еще косые, просмоленные паруса шхуны Антоса Одноглазого не были в пределах досягаемости пулеметного огня «Валюты». Правда, хорошо было уже и то, что Антос остерегался теперь подходить к берегу, но Андрею хотелось изловить контрабандиста.

Однажды на траверзе Санжейки впередсмотрящий краснофлотец Уланцев заметил косые паруса. «Антос!» – обрадовался Ермаков. Однако вскоре начал оседать туман, и паруса исчезли из виду.

Ермаков перекладывал шхуну с одного галса на другой, и чуть ли не у самого берега «Валюта» едва не протаранила вынырнувшую из тумана шхуну. Увы! Оказалось, что это не одноглазый грек, а всего-навсего турецкие контрабандисты. Да к тому же и везли-то они лишь десять бочонков вина.

Шхуну взяли на буксир, и «Валюта» повернула обратно.

Репьев находился рядом с командиром у штурвала. Они молчали до самого Большого Фонтана.

«Сухопутная ты душа!..» – подумал Андрей, с сожалением глядя на помощника, которого мутила морская болезнь.

А Репьев откашлялся и тихо сказал:

– По-моему, стоит сдать турок, береговому посту и еще раз сходить к Санжейке.

– Зачем? Одноглазого не встретим.

– А может, на двуглазого нападем.

В предложении Репьева был смысл, – суда контрабандистов нередко ходили парно: одно отвлекало сторожевую шхуну, а другое тем временем проскальзывало к берегу; Андрей сам подумал было об этом, но заупрямился.

– Штормяга идет, туман, – сдвинув брови, проговорил он, – на скалы, чего доброго, напоремся...

На базу пришли глубокой ночью. Отпустив Репьева домой, Ермаков, как всегда, остался на шхуне. Обычно он засыпал немедля, едва голова касалась подушки, но в эту ночь не мог смежить глаз. Неудача с Антосом, угрызение совести по поводу того, что не пошел вторично к Санжейке, – все это отгоняло сон.

Заложив руки за голову, Андрей смотрел на медленно раскачивающийся под потолком тесной каюты фонарь и сосал пустую трубку.

«Неужто Катя встречается с Репьевым? Каков хитрец! Словом не обмолвился, что знает ее...»

Андрей не подумал даже, что, собственно, у них с помощником и не было повода говорить о Кате.

Убедившись, что ему сегодня не уснуть, Ермаков вышел на палубу.

Было раннее промозглое утро. Механик Ливанов сидел на корме и удил бычков.

– А где же, Альбатрос, твоя ласточка? – шутливо спросил он, поглядев на летающих над бухтой птиц.

– С чего ты решил, будто она моя? – буркнул Андрей и тотчас переменил тему разговора: – Сегодня опять пойдем в рейс. Твой движок не барахлит?

Павел Иванович помрачнел и, собрав нехитрую снасть, исчез в машинном отделении.

«Наверное, она будет сегодня в порту, – опять подумал Андрей о Кате. – Если я схожу в мастерские за вертушкой лага, то встречу ее...» Но, подумав, сразу отбросил эту идею: по таким делам полагалось посылать боцмана. А Ермаков строго соблюдал морские традиции и не совал свой нос туда, куда не следовало вмешиваться лично командиру.

Заметив, например, на палубе какой-нибудь беспорядок, он не ругал вахтенного, а вызывал к себе в каюту боцмана и там, как выражался Ковальчук, втирал ему скипидар.

Впервые поводом для такой «процедуры» послужили плохо надраенные поручни.

– Понятно, Романыч, намылю холку Фомину, – пообещал Ковальчук, выслушав замечание. – Фомин драил.

– Как стоите? Как командиру отвечаете? – вскипел Ермаков.

Сима, Пулемет от неожиданности открыл рот и в удивлении вытаращил на приятеля глаза.

– Стоять смирно! – скомандовал Ермаков, и Ковальчук вытянулся, едва не достав головой до потолка каютки.

– На военном корабле должна быть военная дисциплина, – отчеканил Андрей. – Я не потерплю разгильдяйства, понятно?

– Есть! – во весь голос рявкнул Ковальчук.

Естественно, что после этого боцман показал Фомину, где раки зимуют. Дружба дружбой, а служба службой.

– Старые порядки с Альбатросом заводите, – недовольно проворчал Фомин.

Ковальчук оглянулся, нет ли кого поблизости, взял Фомина за борт бушлата и зло прошептал:

– Ты кто есть сейчас? Сознательный революционный моряк или портовая пташка? Как стоишь, как с боцманом разговариваешь?

Ни за что обидев Павла Ивановича Ливанова, Ермаков хотел было вернуть его и извиниться за свою излишнюю горячность, но не сделал этого.

«Все из-за Репьева, – облокотившись о фальшборт, думал он. – И зачем только Никитин прислал его мне!»

Тихий и скромный Репьев никогда, правда, на людях не вмешивался в дела командира, но, как казалось, постоянно норовил чем-нибудь уколоть. Иначе Андрей не воспринимал поступков Репьева и его слов. То ему вздумалось притащить лоцию Черного моря и, передавая ее Ермакову, спокойненько так сказать: «Может быть, тебе пригодится эта книжица?» То, как бы невзначай, промолвить, что-де он слыхал, будто механический лаг точнее ручного, словно это без него не было известно. То, заглядывая через плечо Ермакова, когда тот прокладывал на карте курс шхуны, бросить фразу о том, верно ли, будто счислимое место[5]5
  Счислимое место – место корабля, отмечаемое на прокладываемом на карте по времени и показаниям лага курсе.


[Закрыть] никогда не является точным.

 «Репей колючий!» – возмущался про себя Андрей. Особенно ему было неприятно, что, по сути дела, помощник всегда оказывался прав. Принесенная им лоция пришлась как нельзя кстати. Напоминание о механическом лаге заставило порыться в портовых складах и найти лаг «Нептун». И все в этом роде.

Репьев также почти не покидал «Валюты», а если изредка и уходил, то только затем, чтобы навестить домашних, или на собрания партийной ячейки в Губчека. Он всегда при этом спрашивал, у Ермакоза разрешения и точно в срок возвращался.

Андрей подозревал, что, будучи в отлучке, Репьев встречается с Катей, но нельзя же было запретить ему встречаться?!

Именно это главным образом и настраивало Ермакова против Макара Фаддеевича, но признаться в ревности Андрей не мог даже самому себе и оправдывал свою неприязнь к помощнику тем, что-де тот неискренен и желает незаметно ущемить, а может, даже и «подсидеть» командира.

– А по-моему, Макар Фаддеевич – неплохой мужик, – добродушно урезонивал Андрея Ливанов. – Скрытность его понятная, сам говоришь, из подпольщиков он, ну и чекист. Чекистам языки чесать не положено.

– Да ты посмотри на него, разве это моряк?

– Обвыкнет!

– Обвыкнет! – горячился Андрей. – Море не теща: моряком родиться надо. Вот увидишь, мы с ним схватимся...

В восемь часов, сделав необходимые распоряжения о подготовке шхуны к очередному рейсу в район Каралино-Бугаза, Ермаков пошел в пароходство за ежедневной сводкой погоды.

Обычно, когда не нужно было торопиться, он ходил любимой дорогой: Потемкинской лестницей на бульвар, бульваром до Старой биржи, где теперь помещался губком партии, и на Пушкинскую. Торопиться и сейчас было незачем, но Андрей изменил обычный маршрут и пошел до таможни портом. «Может быть, увижу Катю...»

Порт заметно оживал: ремонтировали причалы, строили склады, меняли шпалы железнодорожной ветки, устанавливали подъемные краны. После многолетнего перерыва Одесса ждала прихода из Петрограда первого большого советского грузового парохода «Волга».

В торговой гавани Андрей увидел в группе слесарей, монтировавших портальный кран, Катю и Репьева.

В сбивавшейся на лоб шапке, длиннополой ватной тужурке и огромных брезентовых рукавицах Катя казалась совсем девочкой. Она что-то оживленно говорила Макару Фаддеевичу и не заметила Ермакова. Репьев внимательно слушал ее и тоже улыбался.

«Ах, вот ты какая!»—нахмурился Андрей и пожалел, зачем пошел этой дорогой. Он хотел было, не останавливаясь, пройти мимо, но слесари обратили уже на него внимание, и, чтобы окончательно не показаться смешным, он подошел к крану.

– Здравствуйте, товарищи!.. – поздоровался он. И, повернувшись к девушке, спросил: – Товарищ Попова, вы не знаете, как у нас дома – все в порядке?

Вопрос этот был излишен – отец почти каждый день заходил на «Валюту», но надо же было что-то сказать.