Текст книги "Капитан "Старой черепахи""

Автор книги: Лев Линьков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)

Источник жизни

Проводника Ислама обвязали под мышками веревкой и начали опускать в колодец. Неужели и здесь не будет воды? Хотя бы такой, какая оказалась в Бурмет-Кую: солоноватой, пахнущей сероводородом.

Булатов сидел около сруба и следил воспаленными покрасневшими глазами за медленно скользящей вниз веревкой. Рядом стоял командир отряда Петр Шаров. Просто непостижимо, как он способен стоять под таким солнцем в гимнастерке, туго подпоясанной ремнем и перекрещенной портупеей!

Только пятнадцать пограничников из ста могли еще держаться на ногах. Они столпились у колодца в нетерпеливом ожидании. Остальные лежали на песке. Многие были без сознания, некоторые бредили, а пулеметчика Гаврикова пришлось связать: он вскочил, вдруг негромко засмеялся, подбежал к бархану, упал на колени, набрал в пригоршню горячего песку и с жадностью начал его глотать.

Врач отряда Карпухин вылил в пиалу из бачка с неприкосновенным запасом последнюю ложку воды, добавил несколько капель клюквенного экстракта и дал больному. А не прошло и минуты, как сам потерял сознание.

С каждым часом палящий зной становился все невыносимее. Но куда скрыться от зноя в пустыне? Будто окаменев, втянув под панцирь головы и лапы, лежали на склонах барханов черепахи. Лошади сгрудились, понуря головы, тяжело вздымая бока. Даже кара-кумские жаворонки, нахохлившись, раскрыв клювики, притаились в безлистных кустах саксаула.

Только неутомимые пустынные славки, совсем крохотные пичуги – видно им жара нипочем, – перепархивали с саксаула на саксаул, да юркие ящерицы стремительно перебегали от норы к норе.

В голубовато-желтом небе, словно впитавшем в себя цвет бескрайных песков, – ни облачка, одно рыжее беспощадное солнце.

Воды!.. Если бы выпить сейчас хоть глоток воды!.. А веревка все скользит и скользит, будто у колодца нет дна.

Булатов облизнул сухим, распухшим языком горячие, потрескавшиеся губы. Он сидел на плаще, распоясанный, расстегнув ворот пропотевшей, скоробившейся от соли гимнастерки, обмотав голову полотенцем, прерывисто дышал. Лицо его, с которого за короткую зиму не успевал сходить загар, стало темно-коричневым. На крутом лбу, на обострившемся носу, на обтянутых скулах кожа облупилась, глаза неестественно блестели.

Веревка на секунду остановилась и отчаянно запрыгала.

– Вытаскивай! – скомандовал Шаров.

Комсомольцы Никитин и Сахаров – они чувствовали себя лучше других – навалились на рукоятку железного ворота, и через несколько минут в четырехграннике сруба показались обсыпанные песком чалма и плечи проводника.

– Плохо, начальник, совсем плохо! – встревоженно проговорил Ислам, пожилой туркмен с седой клинообразной бородкой, и разжал кулак. На ладони лежал сухой песок.

Булатов посмотрел на командира: «Что же теперь делать?»

– Будем откапывать! – сказал Шаров. Ислам поднял руку и слегка подул на ладонь.

Песчинки разлетелись.

– Совсем сухой! На дне сухой, с боков сыплется. Обвал будет, другой колодец надо идти.

Идти до другого колодца? Булатов оглянулся на неподвижно лежащих пограничников. Куда с ними? Они подняться не смогут.

Шаров наклонился к Булатову:

– Надо откапывать. Как себя чувствуешь? Булатов уперся руками в обжигающий песок и, пошатываясь, встал. Барханы закачались перед глазами и полезли кверху; вместо лица командира он увидел расплывчатое желтое пятно. Тряхнул головой, и барханы стали на свое место.

– Надо! – согласился он.

– Обвал будет! – предостерегающе воскликнул проводник. – Пожалуйста, верь Исламу. Дальше идти надо.

Ислам лет двадцать чабанил в Кара-Кумах, и Шаров всегда считался с его советами, но сейчас приходилось пренебречь житейским опытом проводника и попытаться добыть воду именно здесь.

Булатов застегнул ворот гимнастерки, подпоясался, стащил с головы полотенце, надел фуражку и, тяжело ступая, подошел к лежащим на песке пограничникам. Те, кто имел еще силы, повернулись к секретарю партийного бюро отряда. Некоторые смотрели так, словно им было все равно, что скажет сейчас этот низенький, плотный, крутолобый человек. Они уважали и любили его, но что он может сделать? Скажет: «Будем ждать каравана». А где этот караван? Может быть, он уже прошел где-нибудь рядом за барханами и не заметил дыма сигнальных костров...

Булатов откашлялся и хрипло, не узнавая собственного голоса, сказал:

– Товарищи коммунисты и комсомольцы! Кто из вас может встать?

Несколько пограничников медленно поднялись. Булатов сосчитал их: шесть человек – секретарь партбюро второго эскадрона Киселев, комсомолец-снайпер Семухин, рыжеволосый, веснушчатый балагур Ярцев, три новичка, земляки-иркутчане Молоков, Добров, Капустин.

Булатов перевел дыхание и продолжал, делая после каждой фразы паузу:

– Наш долг – быстрее прийти на помощь отряду Джураева… Не поддержим – погибнут товарищи...

И тогда с трудом поднялись еще три человека: коммунист Забелин, комсомольцы Кругликов и Садков.

– Надо откопать колодец...

И тогда, пошатываясь, поднялись беспартийные бойцы Вахрушев и Коробов.

«Только бы самому не упасть», – подумал Булатов и, помолчав, собравшись с силами, закончил:

– Первыми со мной спускаются товарищи Киселев и Никитин.

– Может, тебе самому-то, Сергей Яковлевич, не. спускаться? – негромко спросил Шаров, обвязывая Булатова веревкой.

– Спущусь.

– Ну, гляди, чтоб была вода, – деланно улыбнулся Шаров.

– Будет!..

Булатов пятый год служил в этих краях на границе, но, родившись и выросши в верховьях Волги, так и не мог привыкнуть к здешнему климату и мучительно переносил тропическую жару кара-кумского лета. Не раз во время переходов по пустыне он мысленно принимал решение обратиться к командованию с просьбой перевести его куда-нибудь в более прохладное место: на Кольский полуостров, в Карелию, на Чукотку – куда угодно, только бы там не было этой палящей жары! Однако, стоило ему немного отдохнуть, отмыть пыль, напиться горячего, крепкого, утоляющего жажду чая, как приходили совсем другие мысли. Если все станут жаловаться на жару и добиваться перевода в прохладные места, кто же будет служить в Кара-Кумах? Ведь не одному ему здесь тяжело! И Шарову не сладко: чуть ли не каждый год его треплет лихорадка, а терпит!..

– Нет, никуда я не уеду, пока здесь будет хоть один басмач, – говорил Сергей командиру.

В конце двадцатых и в начале тридцатых годов положение на границах среднеазиатских советских республик было тревожное. Десятки басмаческих банд чуть ли не каждый день нарушали советскую границу, прорывались в тыл, совершали набеги на мирные кишлаки, грабили и сжигали их, убивали советских активистов, увозили награбленное, угоняли пленных и скот.

И где бы ни появлялись басмачи – на плоскогорьях ли Памира, среди хребтов Тянь-Шаня или в отрогах пустынного Копет-Дага, в жарких прикаспийских и приаральских степях или в оазисах великой Кара-Кумской пустыни; где бы они ни поили своих коней – в холодном горном потоке или в широкой мутной Аму-Дарье, в бурном Мургабе или в стремительном Чирчике, – всегда следы их вели за Пяндж и Кушку, за Атрек и Сумбар – за границу. Там басмачи получали новенькие английские карабины, и офицеры в белых пробковых шлемах учили бандитов, как нужно обращаться с новым оружием. В лондонских и нью-йоркских банках и фирмах хорошо знали цену туркестанского хлопка и за тысячи верст чуяли запах закаспийской нефти.

Части Красной Армии и пограничной охраны разгромили все эти 'банды. И вдруг снова набег...

Перед тем как отправиться в погоню за бандой Ахмат-Мурды, Шаров сказал секретарю партбюро:

– Ну что ж, Сергей? Скоро, значит, распрощаемся? Историю идем делать! Последнюю басмаческую банду громить!..

И вот как обернулась эта история. Вместо того, чтобы настигнуть банду Ахмат-Мурды, они сами оказались на краю гибели...

Телеграфный приказ из Ашхабада гласил: «...Настигнуть банду Ахмат-Мурды и уничтожить».

Известие о том, что Ахмат-Мурда снова прорвался через границу из Персии и устремился в наш тыл в Кара-Кумы, было получено 4 мая 1933 года, но пограничники никак не могли напасть на след банды. Обнаружил ее туркменский добровольческий отряд Касыма Джураева. Джураев сообщил об этом по радио, указав приблизительно свое местонахождение – километрах в двухстах к северо-востоку от пограничного оазиса. У Ахмат-Мурды четыреста сабель, у Джураева – всего пятьдесят, и он не ввязывался в бой, а, скрываясь в песках, не выпускал банду из виду.

По сообщению Джураева, Ахмат-Мурда шел к югу. По-видимому, он намеревался опять безнаказанно бежать за кордон, и пограничникам следовало спешить.

Отряд выступил из оазиса с рассветом 9 мая. Вслед шел караван с десятисуточным запасом воды и фуража. Накануне Шаров и Булатов вместе с колхозниками выбрали для каравана верблюдов, хотя, по сути дела, выбирать было и не из чего: только недавно закончились пахота и полив, да к тому же была пора линьки, и «корабли пустыни» имели изможденный вид: шерсть в клочьях, горбы похудели и обвисли. Самые крепкие верблюды могли поднять пудов шесть-семь, не больше.

Пустыня началась сразу за последними домами и дувалами оазиса. «Су-ал!»[12]12
  Су-ал! – Возьми воды!


[Закрыть] – машинально прочитал Булатов давно знакомую предостерегающую надпись на прибитой к придорожному столбу дощечке.

Высокие пирамидальные тополя и раскидистые карагачи, словно испугавшись пустыни, остались охранять границы оазиса – зеленого островка в океане затвердевших глин, гамады[13]13
  Гамада – гипсовая пустыня.


[Закрыть] и песков.

На склонах глинистых холмов, выпиравших из пепельно-серых и красноватых песков, то там, то сям зеленели причудливые чомучи – громадные травянистые растения с шаровидными, словно подстриженными, вершинами, напоминающими кроны яблонь, и светло-зелеными, будто полированными стволами. Было начало мая, но чомучи уже слегка пожелтели: лето обещало быть знойным.

Редкие кустики не то серой, не то блекло-голубой полыни виднелись всюду куда хватал глаз и казались давно высохшими и омертвелыми. Впечатление было обманчиво—полынь покрылась лёссовой пылью. Вправо от караванной дороги стояли развалины древней крепости, помнившей Тамерлана, и гряда заброшенного арыка.

Переехав влажную низину – старое русло могучей реки, ушедшей по неведомым законам пустыни за сотни верст к западу, отряд очутился на щебенчатой равнине, покрытой зеленой травой. Отара колхозных овец привольно паслась под присмотром стариков чабанов.

– Селям алейкум! – скинув мохнатые папахи, приветствовали чабаны пограничников, как старых своих знакомых.

– Селям! – ответили Шаров и Булатов. Они ехали во главе отряда.

Первые сутки пограничники продвигались этой равниной, на вторые же сутки щебенчатую пустыню и гамаду, покрытую полынью и песчаной осокой, сменили пески. Куда ни глянь, всюду возвышались барханы и закрепленные белесым саксаулом бугры по десять, а то и по пятнадцать метров высотой.

Между барханами и буграми часто попадались такыры – голые ровные пространства глинистого слежавшегося солончака, гладкого и блестящего, как паркет. В пору весенних дождей вода держится на такырах месяц-два, иной раз спасая путников от жажды, но дождей давно уже не было, такыры затвердели; кони выплясывали на них, словно на льду, и бежали веселее. Радовались и всадники, уставшие от бесконечной качки на осыпающихся барханах.

Кончался такыр – и опять пески. Легкий ветер дул с юга, и за отрядом неотступно шло облачко песчаной пыли...

Несколько раз палящее солнце прочертило горизонт с востока на запад. Знойные дни сменялись холодными ночами. Мороз опускался на Кара-Кумы так же быстро, как поутру возвращалось тепло.

Пограничники спешили, и именно поэтому Шаров и вышел из оазиса раньше, чем караван с водой и' фуражом. Однако быстрого темпа лошади выдержать долго не могли: Шаров вел отряд, минуя караванные дороги, по азимуту. Лошади увязали в сыпучем песке, и приходилось идти смешанным маршем: час—верхом, полчаса – ведя лошадей в поводу, десять минут отдыха. С наступлением же сумерек приходилось продвигаться только пешком. Часто попадались норы черепах. Песок был так изрыт ими, что на быстром шагу груженая лошадь могла вывихнуть ногу. Темнота сгущалась быстро, и не оставалось ничего другого, как останавливаться и ждать восхода луны.

С наступлением сумерек и люди и лошади чувствовали облегчение. Над пустыней, едва не задевая крыльями гребни барханов, летали козодои, нет-нет да выглядывали на поверхность ушастые ежи и длиннохвостые тушканчики совершали головоломные прыжки.

На привале начиналось оживление: дежурные делали галушки, и первый же глоток чая развязывал языки.

Чтобы спастись от ночного холода, пограничники приготовляли себе теплые лежанки по старинному туркменскому способу: отрывали на склоне бархана неглубокие ямки, наполняли их раскаленными углями и сверху засыпали песком.

С востока тянуло холодом. Над океаном песков мерцали звезды. Млечный Путь гигантским светящимся шарфом опоясывал черное небо. Тишина, страшная гнетущая тишина царила вокруг.

Шаров и Булатов почти не спали. Где же караван? Неужели он действительно прошел мимо, не заметив дыма сигнальных костров?..

На седьмой день пути запас воды, взятый с собой отрядом, иссяк. Каравана все еще не было...

«Ах, отхлебнуть бы сейчас один, только один глоток воды!..» Булатов вспомнил о трагической гибели в Кара-Кумах экспедиции поручика Бековича-Черкасского, посланного Петром Первым на поиски нового русла Аму-Дарьи, повернувшей вспять от Каспийского моря... Вспомнился и поход самонадеянного царского генерала Маракозова через Кара-Кумы в Хиву. Генерал хвастливо уверял, что пустыня страшна лишь для трусов, и отправился в путь с запасом сушеной капусты, лимонов и коньяка, без достаточного количества воды. Две тысячи солдат и пять тысяч лошадей нашли себе могилу среди песков...

На восьмые сутки еще одна беда обрушилась на отряд: прервалась радиосвязь с Джураевым.

Весь вечер радист выстукивал на ключе: «Пятерка, Пятерка, вы слышите меня? Отвечайте! Я – Тройка. Настраивайтесь! Раз, два... Пятерка, вы слышите меня?..»

В отряде уже все спали, кроме часовых, а Шаров и Буланов все еще сидели около радиста и ждали. Но рация джураевского отряда не отвечала. Что же случилось с Касымом? Может, у него испортилась рация? Хорошо, если так, потому что молчание Пятерки могло означать только одно из двух: порчу рации или гибель отряда. Неужели осторожный, расчетливый Джураев ввязался-таки в бой с бандой?

С восходом луны Шаров приказал поднять людей, и отряд продолжал свой путь на северо-восток.

Луна взошла мутная, подернутая серой пеленой – предвестие самума.

Ветер, сначала тихий, часам к семи утра набрал силу. Барханы задымились. Песчаная пыль закрыла небо. Все кругом стало желто-серым, зыбким, тонкое скрипучее пение песков не предвещало доброго. Часам к девяти совсем потемнело. Столбы взметенного ветром песка, покачиваясь, поднимались на вершины барханов и стремительно мчались дальше.

Свист урагана заглушал все звуки. Песок не сыпался, а лил и хлестал сверху, с боков, отовсюду. Люди и лошади легли, прижавшись друг к другу. Нельзя было не только поднять головы, но даже глубоко вздохнуть.

Самум бушевал чуть ли не целые сутки, и когда он унесся куда-то на запад, Шаров пошел по компасу к колодцу Бурмет-Кую в надежде найти там караван. Каравана не оказалось, а вода в колодце была соленая, пахнущая сероводородом. Возможно, караван и останавливался у Бурмет-Кую и, обнаружив непригодную для питья воду, отправился дальше...

Так они потеряли друг друга в центре великой Кара-Кумской пустыни – отряд пограничников и караван с драгоценным запасом воды и фуража. Тщетно через каждый час пути зажигал Шаров новые и новые сигнальные костры.

На другой день отряд подошел к колодцу Бак-Кую. В колодце валялся дохлый верблюд.

Установили рацию, опять вызывали Джураева и опять Пятерка не отвечала.

Булатов и Шаров стояли на гребне высокого бархана.

– Ты видишь? Видишь это озеро? – быстро заговорил Булатов. – Вон там, вдали, озеро! Вон за теми кустами, за саксаулом!

Вдали не было ни озера, ни кустов. Всюду вздымались только желтые гигантские волны песка. Горизонт струился, и в этом знойном мареве измученный жаждой человек мог увидеть не только озеро, но и реки и города. То был мираж...

Отряд двинулся к третьему колодцу.

...Достигнув дна колодца и освободившись от веревки, которую тотчас вытянули наверх, Булатов присел на корточки и пощупал дно и стены. Всюду сухой, текучий песок.

Постепенно глаза привыкли к полумраку, и Булатов убедился, что опасения проводника Ислама были не напрасны – до чего же ветхи стены сруба!..

На дне колодца было душно, но зато не так жарко, как наверху. Булатов порадовался тому, что спустился сюда, и, не дожидаясь Киселева с Никитиным, стал насыпать саперной лопатой в ведро песок. Раз, два, три... И вдруг лопата уперлась во что-то твердое. Опять басмачи сбросили в колодец дохлого верблюда? Но почему же не пахнет падалью? С ожесточением копая песок, Булатов вспомнил все дни тяжкого перехода по пустыне и вчерашний мираж. До чего же реально он видел и озеро, полное прохладной, чистой воды, и зелень кустов!..

В колодец спустились Киселев и Никитин. Втроем они откопали колоду, служившую прежде для водопоя, – о нее и ударилась лопата Булатова, – а потом выкопали черепки разбитых пиал.

– Басмачи постарались! – зло сказал Киселев. – Их работа...

Спустя тридцать минут Киселева и Никитина сменили Сахаров и Садков.

Рядом с колодцем, на поверхности, медленно рос холмик сухого песка, смешанного с углем и золой давних костров. К исходу второго часа неимоверных усилий извлеченный со дна колодца песок стал чуть-чуть влажным, а еще через полчаса, когда песок вытряхивали на землю, он уже сохранял форму ведра.

Радостное волнение охватило лагерь. Обессиленные от жажды люди подползали к колодцу. Некоторые из них поднялись и стали помогать оттаскивать песок от сруба. Лошади, чуя влагу, поворачивали головы в сторону колодца, нетерпеливо ржали.

«Вода будет», – написал Булатов на вырванном из блокнота листочке и послал записку наверх Шарову.

– Скоро пойдем на поиски Джураева! – громко объявил командир бойцам. «Только где же его искать?» – с тревогой подумал он про себя.

Прошло еще минут двадцать, однако песок не становился более влажным, наоборот, он почему-то, опять начал рассыпаться.

Ислам пощупал песок, сокрушенно покачал головой:

– Снег таял, в глубину ушел!.. Объяснение было правдоподобным, но до чего же не хотелось в него верить! Измерили веревкой глубину колодца: тридцать один метр! Шаров знал, что в здешних местах средняя глубина колодцев – тридцать метров, и запросил секретаря партбюро:

– Стоит ли дальше копать?

– Без воды не поднимусь! – ответил Булатов. У него кружилась голова, он едва держался на ногах, но его не покидала уверенность, что воду добудут.

– Командир сказал, чтобы вы поднялись наверх, – передал Булатову вторично спустившийся в колодец комсомолец Никитин.

– Скажите, что чувствую себя хорошо, – хрипло ответил Булатов. Время от времени он садился на дно, подогнув ноги, чтобы не мешать товарищам, и несколько минут сидел так, не чувствуя тела, упрямо твердя себе: «Добудем воду, добудем!..»

Еще полчаса прошло и еще полчаса, а песок все такой же сухой, сыпучий.

«Кто это так тяжело и хрипло дышит? – подумал Булатов, прислушиваясь. – Неужели я сам?..»

– Пятерка все не отвечает, – сказал ему парторг второго эскадрона Киселев.

– Лошадям плохо, некоторые уже полегли, – пожаловался Вахрушев.

Так каждая новая смена бойцов рассказывала Булатову о том, что творится наверху.

Ему сказали, что умер от солнечного удара снайпер Гаврилов, что при смерти врач Карпухин, а оба радиста впали в беспамятство, что опять поднялся ветер  – не вернулся бы самум! – что сдохли три лошади и в том числе ахалтекинец Булатова Алмаз...

И каждый спрашивал:

– Может, вы подниметесь наверх?..

Шаров сидел у радиостанции и настойчиво выстукивал: «Пятерка, Пятерка, вы слышите меня?.. Перехожу на прием!»

Отвечает! Командир плотнее прижал наушники. Да, отвечает! Пятерка отвечает! Он лихорадочно стал записывать.

 «Вторые сутки веду бой... Банда атакует мой левый фланг... Патроны на исходе... Когда подойдете?.. Джураев».

«Когда подойдем? – Шаров огляделся вокруг. – Не подойдем без воды, – с горечью подумал он и все же ответил: – В двадцать один час дайте сигнал двумя ракетами», – потом подозвал комсомольца Сахарова.

– Сейчас ваша очередь спускаться в колодец. Передайте товарищу Булатову вот эту бумагу. – И обернулся к бойцам: – Пограничники! Наши товарищи бьются сейчас с бандой. Патроны у них на исходе! Понятно? Копать надо быстрее!..

Прочитав при свете зажженной спички радиограмму Джураева, Булатов с трудом нацарапал на ней: «Убежден, вода будет...»

– Обвал, товарищ секретарь! – испуганно воскликнул Сахаров.

Ветхий сруб не выдержал. Одно бревно подалось под давлением песка, и он плотной струей брызнул на середину колодца.

Песок как вода. Если вода прорвалась где-нибудь сквозь плотину самой маленькой струйкой, всей плотине грозит разрушение.

Булатов собрал последние силы, поднялся, пошатываясь, и прижался спиной к стенке, закрыв отверстие. Сахаров и Никитин продолжали наполнять ведра песком, с тревогой поглядывая на еле державшегося на ногах секретаря партбюро.

– Разрешите я постою? – попросил было Сахаров.

– Копайте, копайте! – приказал Булатов и смежил веки.

Желтые, оранжевые, красные круги завертелись перед глазами. Круги все расширялись и расширялись и вдруг превратились в колышущееся озеро, обрамленное яркой зеленью тамариска и тополей. А на берегу, также вдруг, возникли жена с детьми. «Милые, родные мои!..»

Вместе с женой, вместе с сыном и дочерью Булатов шел по берегу озера навстречу полю красных и желтых тюльпанов. И внезапно снова закружились перед глазами разноцветные круги, закружились и пропали.

С шорохом сыпался песок в ведро, повизгивая, скрипел железный ворот, вытягивая наполненное ведро на поверхность...

Скоро, совсем скоро, Булатов был убежден в этом, зацветут Кара-Кумы. Советские люди проложат здесь каналы, воды Аму-Дарьи оросят бесплодную пустыню, и, может быть, вот в этом самом месте, где Булатов и его товарищи с таким упорством, с такой яростью копают сейчас песок, чтобы добыть ведро воды и скорее пойти в бой, возникнет громадный оазис, раскинутся виноградники и хлопковые поля и впрямь зацветут тюльпаны...

Нет, нет, он не упадет, не пустит в колодец проклятый сыпучий песок!

– Вода, товарищ секретарь! – радостно закричал Сахаров.

Воды еще не было, но песок опять стал влажным.

– Копайте! – прохрипел Булатов.

А наверху люди с жадностью хватали прохладный, влажный песок, клали его себе на голову, подносили к губам, сосали.

Еще несколько ведер и, наконец-то, вода!..

А Булатов все стоял, упершись ногами в песок и спиной в стенку колодца. Ему поднесли котелок. Он отхлебнул несколько глотков – больше нельзя: в таком колодце не может быть много воды, – он считал котелки:

– ...Двадцать девятый, тридцатый...

Пятьдесят котелков! Каждому человеку по полкотелка. Но надо еще напоить лошадей. На сто лошадей по пять котелков – пятьсот котелков.

– Триста седьмой, триста восьмой... – считал он котелки, наполненные водой.

– Пейте, товарищ секретарь! – предлагали пограничники.

– Не хочу! – отвечал Булатов.

Вскоре вода иссякла. На дне колодца осталась только мутная жижа.

– Командир приказал подниматься, – сообщили Булатову. Но он уже не слышал. Он потерял сознание и упал, ударившись головой о стенку.

Его осторожно вытащили наверх, обмыли ему лицо, с трудом сквозь стиснутые зубы влили в рот воды, а он бредил и звал кого-то. Он уже не мог видеть две сигнальные ракеты Джураева, которые взметнулись далеко-далеко над барханами, как предвестие Победы.