Текст книги "Капитан "Старой черепахи""

Автор книги: Лев Линьков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 18 страниц)

Лев Линьков
Капитан «Старой черепахи»
повесть
и
Пограничные рассказы

Капитан  «Старой черепахи»
(повесть)

Часть первая

Глава I

1

Поезд подходил к Одессе после полуночи, и Андрей был рад этому: он не хотел попадаться на глаза людям, хотя едва ли кто и узнал бы сейчас в нем, небритом, усталом, прихрамывающем, некогда бравого моряка.

Восемь суток тащился от Киева товарно-пассажирский состав, и все эти восемь суток Андрей почти не вылезал из теплушки: ноющая боль – в правом бедре открылась рана – вынуждала его сидеть на дощатых нарах и пить воду из чайников соседей.

В вагоне было тесно, душно и грязно. Едкий смешанный запах табака, пота и карболки – в Киеве санитары опрыскали всю теплушку – не мог выветриться, несмотря на то, что днем во время движения поезда дверь держали открытой.

На остановках теплушка превращалась в осажденную крепость: желающие попасть в вагон тщетно

барабанили в дверь. «Сами на головах друг у друга едем!» – кричали им в ответ.

Андрей окончательно извелся от этой езды. А уж он ли не привык ко всяким дорожным мытарствам? Боль в ране сверлила и сверлила – ни лечь, ни встать. Впрочем, лежать было и негде. Счастье, что еще нашлось местечко на верхних нарах между ехавшим налегке красноармейцем и бойкой бабенкой, должно быть спекулянткой, – она везла полную корзину съестного. Андрей сидел в тоскливой полудреме, прислонившись спиной к чемодану.

К ночи ему стало легче. Он осторожно спустился вниз, протиснулся к приоткрытой двери и с наслаждением вдохнул свежего воздуха, в котором ему почудился запах моря.

Завтра он увидит его просторы, голубые дали, шумный порт, стройные мачты кораблей, белую башню Воронцовского маяка на краю главного мола.

Завтра он увидит солнечную Одессу, ее прямые улицы в зелени каштанов и акаций. Приморский бульвар, старинную чугунную пушку у биржи, горластый Греческий базар, уютные домики Молдаванки.

Завтра он будет среди одесситов – порывистых, вечно спорящих, веселых жизнелюбцев.

Подумать только, что ведь всего год назад там хозяйничали интервенты!..

Представив себе спесивых, надменно улыбающихся английских офицеров, разгуливающих по Дерибасовской, и французских лейтенантиков и капитанов, попивающих украинское вино в ресторане «Бристоль», Андрей даже сплюнул со зла. «Завоеватели!..» Жаль, что его не перевели позапрошлой весной к Котов-скому, и он не смог сам расквитаться с этими сэрами и мусью.

Товарищи, приехавшие из Одессы после ее освобождения, говорили, что когда конница Котовского на галопе ворвалась в город, командующий экспедиционным корпусом интервентов генерал Франше д'Эспере бежал из гостиницы в одном нижнем белье и едва успел взобраться на стоящий под парами крейсер...

Одесса, Одесса! Много лиха испытала ты и от немцев, и от Антанты, и от петлюровцев, от банд Тютюнника. Они грабили и терзали тебя, намеревались поставить на колени твоих гордых сынов, а ты все вынесла, все пережила и опять стала свободной...

Возвращение в родной город волновало Андрея, будило радужные надежды, но где-то в глубине сознания настойчиво возникала мысль, что он совершает ошибку. Вряд ли найдет он здесь то, к чему стремится, вряд ли встретит старых друзей. Кто помнит его, кроме отца с матерью? От Катюши он не получал писем почти год – все время переезжал с места на место. Ее, наверно, и нет в Одессе: в последнем письме она сообщала, что собирается в Москву учиться.

Пожалуй, зря не остался он в армии и покинул товарищей, с которыми три года – всю гражданскую войну – делил и невзгоды и радости походной жизни; вместе переживал и горечь фронтовых неудач и счастье побед. Навестил бы родителей и вернулся обратно. Так ведь нет – его потянуло к морю.

Когда шла война, об этом не думалось. Трудовой люд бился за советскую власть. И эта борьба целиком захватила Андрея. Он видел, чувствовал, сознавал: большевики ведут народ по правильному пути, другого пути нет – либо бери винтовку в руки, либо буржуи снова наденут тебе ярмо на шею.

Но когда Красная Армия вышвырнула с советской земли всех господ интервентов, панов, баронов и князей с их белым войском, Андрея потянуло в родные места, потянуло властно, неудержимо. Так захотелось ему приклонить голову в отцовском доме, жить у моря, что, не раздумывая, не слушая уговоров товарищей, он демобилизовался первым из всех командиров. Многих не отпускали – по слухам, полк должен был вскоре выступить куда-то в Тамбовщину на подавление кулацких банд, – а его не задерживали: учли недавнее тяжелое ранение. Собрался Андрей одним духом. Сложил в фанерный чемоданчик бельишко, сухари, несколько кусков пайкового сахара, нехитрые подарки старикам, кружку, бритву, щетку сапожную – и на вокзал...

Андрей отдался думам, забыв о пестром, разноликом населении теплушки, которое шумно спорило о судьбах мировой революции и о новой экономической политике, обсуждало цены на хлеб и табак и прочее и прочее.

Кто-то пел «Реве та стогне Днiпр широкiй...», кто-то, хохоча, рассказывал анекдоты, кто-то пил самогон. Кто-то усиленно расхваливал самодельные зажигалки и предлагал за полбуханки ситного целых десять штук: «Погляди, работа-то какая, без отказа служить будут. Ювелирная работа!» Четверо парней с ожесточенным азартом играли в карты.

Под потолком в жестяном фонаре вздрагивало пламя сальной свечи, и в полутьме лица людей казались неестественно желтыми и мрачными.

Андрею хотелось курить, но табаку не было. Посасывая холодную трубку и глядя в ночную степь, он с досадой вспомнил, что едет домой почти без денег.

– Дичаем, батенька, дичаем! – извлекая из мешка кукурузный хлеб, неожиданно обратился к Андрею сидевший у самой двери седой, но бодрый старик, одетый в ватную женскую кофту. – Вот, извольте знать, чтобы не отправиться к праотцам, я обменял на кукурузу антикварную вазу и картину Айвазовского. Айвазовского – на кукурузу! – с горечью повторил старик. – От Киева до Одессы плетемся вторую неделю. Дожили!..

– По интервентам скучаешь? – с ехидцей спросил примостившийся на верхних нарах красноармеец.– А ты бы с ними и уплыл, коли не по нутру тебе революция.

– Глупости изволите говорить, милостивый государь,– перебил старик. – Я порядка требую. Я, извольте знать, профессор медицины. А в клинике у меня нет ни медикаментов, ни перевязочного материала, ни белья. Мне лично ничего не надо, – с трудом пережевывая черствый хлеб, воскликнул профессор, – но как же лечить больных? Совдеп старается помочь, обещал выделить для врачей какие-то пайки, но что он может дать?

Профессор произнес последние слова, смешно всплеснув руками, и Андрей невольно улыбнулся.

– Изволите улыбаться! – еще более разволновался старик.– А вы знаете, кто сейчас орудует в Одессе? В Одессе орудует некий Яшка Лимончик.

– А кто он будет, твой Яшка Лимончик? – спросил маленький заскорузлый мужичок, перематывающий тут же рядом портянки.

– Главарь одесских бандитов, вот кто!.. Он творит, что хочет.

– Вы бы, папаша, – извините, не знаю, как вас по имени и отчеству, – держали язык за зубами,– посоветовал старику Андрей.

– Папаша желает познакомиться с Губчека,– вставил подсевший в Раздельной бритоголовый мужчина, лицо которого было до такой степени выщерблено оспой, что казалось покрытым твердой бугристой коркой.

– Я не боюсь говорить правду. Я и в Чека скажу то же самое, – взъерошился профессор.

Рябой извлек из кармана портсигар и протянул Андрею:

– Чего с ним болтать, закуривай!..

Пронзительно засвистел паровоз. Стуча колесами на стыках рельсов, поезд перешел на другой путь и замедлил ход.

Снаружи кто-то с силой рванул дверь, и она, скрипя, откатилась в сторону. Порыв ветра потушил огарок.

– Полундра! – влезая на ходу в вагон, крикнул высокий широкоплечий моряк и сбросил с плеча мешок, уступая дорогу взбирающимся в вагон новым пассажирам.

Голос моряка показался Андрею знакомым: «Никак это Серафим Ковальчук, боцман с эсминца «Смелый»?»

– Сима Пулемет, ты?

Моряк чиркнул зажигалкой и восторженно воскликнул:

– Андрюха! Ермаков! Ты откуда, Альбатрос? Андрей погасил ладонью огонек зажигалки и пожал приятелю руку.

– Все дороги ведут в Одессу! До Молдаванки попутчики, поможешь?

– Какой разговор! Вот встречка! С семнадцатого года не виделись, с Севастополя...

Поезд вновь набрал скорость.

– Как вас... Сима! Вы не устали стоять на моей ноге? – послышался чей-то голос.

Пассажиры расхохотались. Не удержался и Андрей: это не шутка, если Сима встанет на ногу!

– Для кого Сима, а для кого гражданин, – отрезал Ковальчук.

Желая рассмотреть нового собеседника, он опять чиркнул зажигалкой, но тот предупредил моряка, включив электрический фонарик, и в упор навел луч света на друзей.

Андрей прищурился от яркого света, но все же разглядел, что фонарик держит один из новых пассажиров – невысокий худой человек в кожаной тужурке и кожаной кепке. Рядом стоял совсем молоденький курносый паренек в шинели.

Человек в кожанке быстро обвел лучом фонаря всю теплушку. Черные уродливые тени метнулись по стенам и закопченному потолку.

В луче на мгновение возникали лица и фигуры пассажиров: испуганно вытаращенные глаза бойкой бабенки; притворившийся спящим заскорузлый мужичок; склонившиеся над мешком картежники; деланно зевнувший и прикрывший рукой лицо рябой мужчина; профессор с куском хлеба в руке.

Человек в кожанке шагнул к двери, снова навел луч на Ермакова и Ковальчука и негромко сказал:

– Граждане, предъявите ваши документы!

Не успел Андрей извлечь из кармана бумажник, как Рябой сшиб с ног человека в кожаной тужурке, толкнул на Ковальчука паренька в шинели и на полном ходу выпрыгнул из вагона.

Все это произошло так внезапно, что никто не смог задержать беглеца. Человек в кожанке стремительно вскочил и ринулся за ним в темную степь.

Паренек в шинели вытащил из кармана пистолет, на миг задержался в дверях, словно подбадривая себя, что-то крикнул и прыгнул вслед за товарищем.

Пронзительный свисток паровоза заглушил выстрелы.

– Отчаянные ребята! – протянул Ковальчук.

– Чека контриков ловит, – пояснил кто-то из красноармейцев.

На полу остался оброненный чекистом электрический фонарик. Вагон трясло, и круг света дрожал на потолке.

2

Море было тихим и голубым. Ночью эта голубизна казалась необъяснимой. Черное звездное небо, фиолетовый горизонт и голубая вода.

На легкой зыби медленно покачивался узкий длинный корпус подводной лодки. Борт о борт к ней была пришвартована небольшая шхуна. На фоне ночного неба едва заметно вырисовывался силуэт подводного корабля и мачта парусного суденышка.

Тихо плескалась вода, скрипели трущиеся о металлический корпус связанные из молодых тополей кранцы. Время от времени раздавались приглушенные отрывистые слова команды. Несколько матросов подхватывали ящики и тюки, поднятые краном из трюма подводной лодки, и передавали их людям со шхуны. Те, сгибаясь под тяжестью груза, переносили его по пружинящему трапу на свое судно.

С ходового мостика подводной лодки за погрузкой молча наблюдал командир. На северо-востоке, в дымке тумана, смутно полыхало далекое зарево и мигал проблесковый огонь маяка. Там была Одесса.

Через два с половиной часа наступит рассвет. К этому времени, приняв со шхуны продукты и пресную воду, подводная лодка будет уже далеко в море, держа курс на Босфор. Изредка командир поглядывал на кормовую часть палубной надстройки, где стояли два человека: один в кожаном реглане, другой в брезентовом рыбацком плаще и зюйдвестке. Командир не мог слышать, о чем они беседуют, да и не интересовался этим.

А человек в кожаном реглане – командир знал о нем лишь то, что его надо доставить на эсминец, встреча с которым предстоит у берегов южной Греции, – говорил собеседнику:

– Вот все, что я хотел вам сообщить... Как будто погрузка закончена? – Он оглянулся и, повысив голос, позвал: – Антос!

Со шхуны на подводную лодку легко перепрыгнул шкипер – стройный худощавый мужчина в вельветовой куртке и кожаных брюках. Широко, по-морски расставляя ноги, он подошел к собеседникам.и приложил руку к обмотанной шелковым платком голове.

Во всей его осанке, в тонких чертах загорелого лица, тонких, плотно сжатых губах, в блеске слегка прищуренного левого глаза – правый глаз закрывала черная повязка – чувствовались самоуверенность и решимость.

– У вас все готово, Антос? – спросил человек в реглане.

– Все!

– Отлично! Вот ваш новый хозяин, Антос. Доставите его в Люстдорф... Груз сдайте Тургаенко.

Шкипер слегка поклонился пассажиру в рыбацком плаще, тот небрежно кивнул в ответ.

На востоке еще не начинал брезжить рассвет, когда шхуна, опустив косые просмоленные паруса, остановилась у песчаного берега, скрытого пеленой предутреннего тумана.

– Прикажете вас проводить? – шепотом спросил Антос.

Пассажир ответил не сразу. Пристально всматриваясь в пелену тумана, он словно чего-то ждал. Матросы держали наготове легкие карабины.

– Сегодня среда. Вы придете в субботу... – не поворачиваясь, произнес пассажир. – Провожать меня не надо... Обождите десять минут; если все будет тихо, отплывайте... Сколько времени на ваших часах?

...Туман сгущался плотнее и плотнее, и пограничник, лежащий над обрывом в кустах дикой маслины, не мог уже разглядеть не только моря, но даже вытащенных на песчаный берег рыбачьих лодок и развешанных для просушки сетей.

Легкий прибой однообразно шуршал галькой. Где-то прокричал петух, ему откликнулся второй, третий...

«Скоро колонисты начнут коров доить... Хорошо бы сейчас выпить крыночку парного молока с теплым ржаным хлебом».

Пограничник облизал сухие, потрескавшиеся губы. Он был голоден, и от этого его еще сильнее клонило ко сну. Но спать на посту никак невозможно. Он вытащил из кармана флягу, налил на ладонь воды, смочил виски, лоб, веки. Теперь вроде бы легче.

Какой-то посторонний, едва уловимый звук раздался у лодок. Пограничник насторожился и, увидев вдруг под самым обрывом словно вынырнувшего из тумана человека, хотел было окликнуть его, но раздумал: «Подпущу поближе...»

А неизвестный, пригнувшись, подошел к обрыву и, цепляясь за ветви кустов и клочья высохшей травы, полез вверх. Ясно, что это не местный житель: местный пошел бы тропой.

Пограничник в волнении привстал, и в это мгновение кто-то со страшной силой ударил его сзади по голове. Он даже не вскрикнул, а только как-то по-детски коротко и тихо ахнул и упал лицом в кусты...

Антос ждал, глядя на часы. Ровно через десять минут он подал рукой команду. Два матроса оттолкнулись шестами, третий поднял кливер, и шхуна медленно отошла от берега, провожаемая петухами, которые долго еще перекликались в скрытом туманом спящем поселке.

Спустя полчаса шхуна встретилась напротив выдающегося в море каменистого мыска с шаландой и выгрузила на нее ящики и тюки. Грузный седобровый артельщик прикрыл их брезентом, и четверо рыбаков поспешно начали наваливать на брезент рыбу.

Антос перегнулся через фальшборт и едва слышно спросил:

– Тургаенко, что есть нового?

– Тише вы, биндюжники! – шикнул артельщик на рыбаков и так же тихо ответил: – Чижи притащили из Очакова какую-то старую посудину, ремонтируют...

В этот самый предрассветный час к дежурному у ворот пограничного поста в Люстдорфе подбежал человек и попросил немедленно разбудить и вызвать начальника: «У меня срочное, неотложное дело...»

Через минуту человек сидел в канцелярии поста.

– Ну что у тебя, товарищ Фишер? – спросил начальник, стараясь сдержать зевоту.

– Товарищ Кудряшев! – взволнованно начал ранний посетитель. – Я только что видел... Я возвращался с виноградника... Ты знаешь, я ночую на винограднике, и я видел, как от нашего берега отошла черная шхуна.

– Антос?! – У Кудряшева вмиг пропали остатки сна.

3

– Коля!.. Ивакин! – позвал человек в колонке. Он попытался подняться, но не смог и беспомощно опустился на землю.

Поезд был уже далеко и оставлял над степью сноп искр, похожий на хвост кометы.

– Ивакин! – снова позвал человек в кожанке, ощупывая щиколотку левой ноги.

– Товарищ Репьев! Здесь я! – Из темноты вынырнул паренек в шинели. – Ни шута не видно, глаз выколи!

– Куда он убежал? – прошептал Репьев.

– Вроде бы туда! – шепотом же ответил Ивакин и махнул пистолетом на юг, где поблескивал сноп паровозных искр.

Голос у Ивакина дрожал: шутка ли, выпрыгнуть на полном ходу из поезда, да еще ночью!

– Эх! Кого упустили! – в сердцах сказал Репьев.

– Трава больно высокая, некошеная, – виновато произнес Ивакин.

Репьев снова попытался подняться и невольно охнул.

– Что с вами, Макар Фаддеевич? – тревожно спросил Ивакин.

– Ногу я, кажется, вывихнул, Коля... Беги до разъезда. Позвони по телефону товарищу Никитину, доложи, как все получилось... Разрежь-ка голенище... Распухла нога, сапога не снять. На вот нож.

– Больно? – сочувственно прошептал Ивакин.

– Ничего, ничего, тяни... Ну, теперь беги. Сообщи все Никитину и достань где-нибудь лошадь... Осторожней будь.

– Я быстренько, Макар Фаддеевич, одним духом, – Ивакин поправил съехавшую на живот кобуру и, пригнувшись, побежал по шпалам.

Репьев отполз подальше от насыпи, в траву, прислушался, перезарядил обойму. В пистолете осталось всего два патрона, а он может еще пригодиться.

Лежать было неудобно, левая рука затекла, будто сотни иголочек кололи онемевшее плечо. Репьев хотел повернуться на другой бок, но услышал легкий отрывистый свист. Через секунду-другую свист повторился.

«Неужели это беглец подает кому-то сигнал? Может, он тоже повредил себе ногу?..» Репьев оглянулся на свист, поудобнее переложил в руке пистолет.

Ответный свист раздался совсем близко, за спиной, так близко, что подумалось – за насыпью.

Новый свист послышался уже откуда-то слева, потом справа. Репьев прижался к мокрой от росы траве.

И тут, почти перед самым лицом, в каком-нибудь аршине, появился маленький черный силуэт. Вытянулся, замер, свистнул: «Пьюит, пьюит!»

«Зверек!»

Учуяв человека, зверек стремительно скрылся.

Обостренный опасностью слух уловил какие-то новые звуки. Что-то прошуршало в траве. «Не гадюка ли? А может, желтобрюхий полоз?»

Чем больше вслушивался и всматривался Репьев в ночную степь, тем больше убеждался, что и ночью степь живет неизвестной ему доселе жизнью: мелодично и тонко стрекотали кузнечики; один за другим, высоко и быстро подпрыгивая, пересекли полотно железной дороги какие-то длинноногие зверьки.

Вот что-то хрустнуло, из ковыля выбежал заяц, наткнулся на Репьева, остолбенел на миг, прижал уши к спине, подскочил, словно на пружинах, и пустился наутек вдоль насыпи широкими стелющимися прыжками.

Пахло чебрецом, шалфеем и еще какими-то осенними травами. Над головой мерцали непостижимо далекие звезды, гигантская, через все небо, река Млечного Пути.

Часы разбились при падении. «Сколько же сейчас времени?» Макар Фаддеевич нашел ковш Большой Медведицы. Она висела почти вертикально, рукояткой книзу – часа три.

Давно не приходилось ему так вот смотреть в звездное небо и определять время по Большой Медведице. И сразу как наяву представилась холодная, сырая одиночная камера Николаевской тюрьмы, куда заточили его после забастовки на судоверфи. Первые две недели он не мог даже встать с прогнившего соломенного тюфяка – во время ареста был жестоко избит жандармами. Они повредили ему легкие, в груди что-то сипело, и он долго харкал кровью.

Трижды жандармский ротмистр приходил в камеру и увещевал одуматься, не губить свою молодую жизнь, выдать остальных организаторов забастовки и перейти на службу в охранку. А у него даже не было сил поднять голову и плюнуть ротмистру в физиономию.

Как мечтал тогда Макар о свободе, о степи, о зеленых травах, о солнце – решетчатое окно глядело в мрачный серый забор, и солнце никогда не проникало в одиночку. Только маленький клочок неба был виден сквозь окно, и ясными ночами на нем вот так же сверкали звезды. В три часа там появлялась Большая Медведица, в четыре ее уже не было видно. А он не мог уснуть, с тоской смотрел на звезды и шептал горьковские стихи:

 
Сквозь железные решетки
В окна смотрят с неба звезды.
Ах, в России даже звезды
Смотрят с неба сквозь решетки...
 

Ему было невыразимо тяжело и физически и душевно. Думалось, что все уже кончено, – в двадцать лет толстые заплесневевшие стены тюрьмы казались стенами склепа, но именно здесь, несмотря на то, что он чувствовал себя больным, обессилевшим, окрепла его вера в будущее.

Перестукиваясь с большевиком, заключенным в соседней одиночке, Репьев узнал, что тот приговорен к смертной казни через повешение и отказался подать ходатайство о помиловании на высочайшее имя.

«Убийцу-царя молить не стану... Наша жертва не пропадет даром... Рабочий класс завоюет свободу... Победа близка, – выстукивал сосед. – Не падай духом, товарищ!»

И она пришла, эта победа, – пролетарская революция свершилась! Репьев был счастлив, что служит освобожденному пролетариату. Если на пути его вставали преграды, он повторял про себя, словно заповедь, слова неизвестного соседа по Николаевской тюрьме: «Не падай духом, товарищ!..» И думал, как бы быстрее преодолеть эту преграду.

Вот и сейчас он размышлял, долго ли придется лежать тут, в степи, чурбаном, в бездействии?.. В Губчека каждый человек на счету, а он выбыл из строя. Никитин рассердится и будет прав! Он уверен, что Репьев выполнил поручение и завтра сможет заняться фальшивомонетчиками. И вдруг такой промах!

А ведь во всем виноват он сам, только сам: не сумел выпрыгнуть, следовало прыгать вполоборота, лицом по ходу поезда.

Боль в ноге становилась нестерпимой: не только подняться, повернуться нет возможности. Надо было попросить Колю посильнее дернуть за пятку, может, все обошлось бы само собой.

От боли или, может быть, от озноба все тело трясло как в лихорадке. Ночи стали прохладными. Скоро осень. Сегодня уже двадцать третье августа. Двадцать третье!.. Выходит, позабыл о собственном дне рождения: двадцатого стукнуло тридцать лет!..

4

На вокзале Ермаков с Ковальчуком угодили в облаву и верный час простояли в замусоренном семечками и окурками зале ожидания, откуда чекисты выпускали пассажиров по одному после проверки документов и тщательного обыска, во время которого у Ковальчука отобрали полпуда муки.

– По какому праву?! – попытался было протестовать боцман.

– По приказу товарища Дзержинского, – холодно ответил чекист. – Не задерживайтесь, проходите... Следующий!..

– Разгрузили трюм! – проворчал Сима, когда они оказались на улице.

– Со спекуляцией борются, – примиряюще сказал Андрей. – Зачем ты волок муку?

Связав ремнем чемоданчик Ермакова и свой полегчавший мешок, Ковальчук перекинул ношу через плечо и, приноравливаясь к прихрамывающему товарищу, медленно пошел рядом.

В сравнении с Ермаковым Ковальчук казался гигантом. Все черты его лица были под стать могучей фигуре: широкие скулы, мясистый нос, большие губы, хитровато-добродушные круглые карие глаза, чуб курчавых каштановых волос.

Ермаков был ростом чуть выше среднего, поджарый и угловатый. Длинное лицо, тонкий нос с небольшой горбинкой и резко очерченными ноздрями, черные брови, тесно сдвинутые над серыми, широко поставленными глазами и выдающийся вперед подбородок говорили о крутом нраве.

– Отца моего видел? – спросил после недолгого молчания Андрей.

– Часто вижу, прыгает! Твой Роман Денисович все на маяке... Хороший старик!

– А наших из эскадры? Петра Лопухова, Ваню Рыбакова, Михаила Васюткина?

– Никого не видать на горизонте. Васюткина под Петроградом встречал, Рыбаков где-то у Перми погиб. Разметала революция моряков по сухопутью. Потерялись кто где.

– Моряки не потеряются, – раздраженно поправил Андрей.

– Так-то так, – смутился Ковальчук. – А тебя где это ковырнуло?

– Под Касторной...

– В кавалерии служил?

– Ив кавалерии пришлось.

– Поплавали, одним словом, – усмехнулся боцман.

– Поплавали, – подтвердил Андрей. – А ты как живешь? Работаешь-то где? Плаваешь?

– Как же, плаваю... на бочке в лимане! – Ковальчук помрачнел. – В дворниках я на телеграфе...

Сима рассказал, что воевал под Петроградом против Юденича («Лохань английскую мы там с одним дружком подбили, танком называется», – не преминул похвастать он), потом был пулеметчиком на бронепоезде «Смерть капитализму». Под Перекопом продырявило осколком бок, думал, отдать концы и распроститься с жизнью придется, да обошлось: живучи черноморцы! Год провалялся в Симферополе в госпитале, в мае уволили по чистой. Куда было податься? Махнул к старухе матери в Одессу. Хотел плавать– не вышло. Обида! Бил, бил буржуев и всяких интервентов, всякую шкуру барабанную, а торгаши и спекулянты опять расплодились, словно тараканы в камбузе, к ногтю бы их всех!

Сима обрадовался возможности отвести душу со старым другом и говорил без умолку. За свою говорливость он ведь и получил на «Смелом» прозвище «Пулемет».

Андрей, не любивший рассказывать о себе и жаловаться на превратности судьбы, предпочитал слушать и с волнением глядел по сторонам: вот она, родная Одесса!..

Когда миновали Портовую, дома сгорбились, тротуары сузились. Здесь, на окраине, обитали рабочие одесских заводов, портовые грузчики, извозчики, мелкие торговцы. Андрей знал на Молдаванке каждый переулок. Одним из них мальчишки всегда ходили к морю на рыбалку; за длинным желтым забором должна быть старая выемка, через которую можно пробраться в таинственные катакомбы, а в Дюковском саду они гуляли с Катей...

Друзья распростились у домика, где жили родители Ермакова, сговорившись обязательно на днях повидаться и выпить по чарочке.

– Поклон отцу с матушкой, – сказал на прощанье Ковальчук и так сжал приятелю руку, что тот невольно поморщился.

Дом, где родился и вырос Ермаков, был небольшой, в три окна по фасаду. Сложенный из пористого местного камня-ракушечника, он напоминал деревенскую мазанку.

Прежде чем отворить калитку, Андрей несколько минут постоял на тротуаре. Все ли в порядке в родном гнезде? Здоровы ли старики? Он знал, они всегда ждут его, и все-таки подумал: «Ждут ли?»

Сколько раз, стоя на ходовом мостике «Пронзительного», лежа под дождем в окопах в приволжской степи, мечтал он об этой минуте – встрече с отцом и матерью. И хотя давно уже был отрезанным ломтем и огрубел от жизненных штормов, а все тянуло его к отчему дому. И так совестно стало, что по году не писал родителям.

Андрей легонько толкнул скрипучую калитку, сделал два шага, нагнул голову – тут должна быть ветвь старого каштана, – поднял руку: вот она, ветвь...

Отца дома не оказалось: он дежурил на маяке.

– Надолго, либо опять на неделю? – с тревогой спросила мать, Анна Ильинична, глядя, как Андрей с жадностью ест холодный постный борщ.

– Насовсем! – ответил Андрей.

«Плохо живут мои старики, совсем плохо!» – подумал он, вытаскивая из черствого хлеба колючие соломинки.

– Ну, как вы тут? Как жили-то?

– И не говори, Андрюшенька! – вздохнула мать. – Через край горя хлебнули. Буржуи и эти, как их... интерветы...

– Интервенты, – улыбнувшись, подсказал Андрей.

– Они самые... Ох, и лютовали! Город весь подчистую ограбили и все на броненосцы свои свезли. А людей честных порешили видимо-невидимо. Облавами ходили. Сашу соседского, Калинченкова сына, – он в большевики записался – расстреляли. Трофима Захарыча, слесаря,–помнишь его небось – утопили...

– Как утопили?

– Заявились к нему ночью на квартиру солдаты с жандармами, схватили, на барже в море увезли и утопили. Битком набили баржу рабочими и всех потопили...

– Звери! – промолвил Андрей.

– Хуже зверей, – сурово сказала Анна Ильинична. – И нашего старика чуть было не убили. Да, спасибо, матросы французские вызволили его. «Беги,—говорят, – мы тоже за коммуну...» Кабы Красная Армия в Одессу не пришла, всем бы нам конец!

– Ну, а сейчас как?

– Душой-то мы вздохнули свободно, а на базаре ни к чему не подступись. Позавчера старик принес получку – бумаги много, я и не сочту. А купила чего? Самую малость. Да и обмухрыжили меня сдачей: фальшивых дали. Денисыч ругается: «Чем, – говорит,– ты глядела?» А я и не разберусь в этих миллионах... – Мать пристально поглядела на сына.– На село бы надо перебраться. Двое вас теперь, мужиков. Земля накормит. У нас с Молдаванки многие на село подались.

Андрей ничего не ответил. Поев, он достал из чемодана украинскую шаль и шерстяную фуфайку.

– Вам с папашей!

– Ну к чему тратился? – растрогалась мать, с явным удовольствием разглядывая подарки. – Старику очень такая штука нужна: холодно ему там, на башне, года-то уж не те. – И вдруг неожиданно спросила: – Жениться-то не надумал? Чужих ребят нянчу, а внучонка, видать, не придется. – Она вздохнула. –  В родильном ведь я сидельничаю.

Андрей хотел спросить о Кате, но мать не знала о их любви. Что же теперь делать? Он понимал, что, конечно, и в Одессе не сразу наладится мирная жизнь, но никак не мог уразуметь, почему Серафим Ковальчук, боцман Черноморского военного флота, служит в дворниках. Неужели для бывалого моряка не нашлось другой подходящей работы? Верно, сам Андрей ничего толком пока не знал, нигде еще не был, ни с кем, кроме боцмана, не говорил, но усталость, боль в открывшейся ране, происшествие в вагоне, обыск на вокзале вывели его из обычного равновесия.

Мать по-своему поняла молчание сына и укоризненно поджала сморщенные губы.

– Неужто бобылем век коротать станешь, отцовской фамилии конец положишь?

– Ты все такая же! – полусердито, полушутя сказал Андрей, подумав, что неизменным у матери остался только характер; как она, бедная, похудела, поседела и сгорбилась!

– Ладно уж, ладно! – продолжала Анна Ильинична.– Все такая же, на тебе зато лица нет. Краше в гроб кладут. Утомился, поди? Спать ложись, непоседа.

...До чего же приятно после долгих военных лет отдохнуть под крышей родного дома на перине, укрыться теплым одеялом, вдыхать знакомый с детства запах отцовского табака, разглядывать стоящую на подоконнике модель парусника «Вега», старенький диван, облупившийся буфет, всю эту бедную, но милую сердцу обстановку.

Мать вынула из пузатого комода большую подушку, подложила сыну под голову:

– Твоя, мяконькая! Дождалась хозяина!..

И так хорошо сразу стало на душе, что забылись и неудачи и горести.

Вспомнилось, как ходили с отцом в море на рыбалку. Великое было удовольствие! Отец сидел на руле, а Андрей, несказанно гордый оказанным ему доверием, управлял парусом.

Шаланда бойко шла наперерез волнам, весело шлепалась тупым носом о гребни, и брызги, соленые и холодные, обдавали лицо. Частенько с ними плавала русоголовая озорная Катюша, дочь покойного приятеля отца – комендора Попова.

Катюша устраивалась, бывало, на носу шаланды и болтала голыми ногами. Как смешно в разные стороны торчали у нее косички!..

В 1917 году, летом приехав из Севастополя на побывку, Андрей не узнал в стройной сероглазой девушке с русой, обернутой вокруг головы косой девчонку-сорванца, которая совсем недавно кричала ему: «Андрей, Андрей, ты не воробей!»