Текст книги "Капитан "Старой черепахи""

Автор книги: Лев Линьков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)

– Ошибаетесь, товарищ Ермаков! Война продолжается! ,

Никитин поднялся из-за стола, подошел к несгораемому шкафу, растворил тяжелую, массивную дверь:

– Полюбуйтесь!

Шкаф был наполнен ручными пулеметами, автоматическими пистолетами, ребристыми гранатами «Мильса». На верхней полке стояло несколько бутылок и лежали какие-то коробочки и пакетики,

– Шаланду задержали у Санжейки, – пояснил Никитин.

– Это улов! – воскликнул Ермаков. Чекист взял одну из бутылок:

– Марка «Вермут», начинка – нитротолуол. Одной штучкой можно взорвать дом. А это, – Никитин взял белый пакетик, – якобы хина, таблеткой отравите сотню лошадей. Я вам скажу по секрету: в море у нас пока прореха, а контрабандисты совсем обнаглели. Есть у них один шкипер – Антос Одноглазый: неуловим, дьявол! Днем, наглец, к берегу пристает...

Никитин захлопнул дверь шкафа.

– Мы хотим организовать морскую пограничную охрану и предлагаем вам принять командование сторожевым судном Особого отдела.

«Командовать судном!» Русоволосый бледноще-кий чекист сразу показался не дотошным и излишне придирчивым, а добрым, славным малым. Андрей выпрямился и отчеканил по-военному:

– Когда прикажете принимать корабль?

3

Спустя полчаса Ермаков и Никитин были уже в порту. Кругом высились обгорелые склады, взорванные железобетонные причалы, поверженные наземь изуродованные подъемные краны, груды камня и железного лома – всюду запустение, хлам; травой заросли площадки у пакгаузов; трава между шпалами железнодорожного пути; рельсы потускнели, покрылись ржавчиной.

В Иностранной гавани из воды торчали трубы и мачты затопленных судов. Гавань напоминала кладбище, а было время, когда здесь одновременно пришвартовывались десятки судов и развевались по ветру флаги всех наций. Из Одессы суда отчаливали на Камчатку, в Петроград и Мурманск, в Бразилию, Канаду, Индию. Круглые сутки в порту шла выгрузка и погрузка. Свистки буксиров, рев басовитых сирен лайнеров, лязг подъемных кранов, громкие крики «Вира!» звучали для каждого моряка как самая лучшая музыка.

Минуя полуразрушенный морской вокзал, Никитин и Ермаков попали в Арбузную гавань, ту самую, где в мирное время бывало тесно, словно на рынке в бойкий базарный день: одномачтовые, цветисто раскрашенные турецкие кочермы, черные греческие фелюги с косыми просмоленными парусами, румынские шхуны и рыбацкие дубки заполняли ее до отказа.

Андрей тщетно искал глазами сторожевик или какое-нибудь другое, хотя бы отдаленно похожее на него судно. Старая моторка, видавшая виды одномачтовая рыбацкая шхуна, пара дубков, бурый остов сожженного транспорта «Сибирь», старый колесный буксир «Нестор-летописец» да три заржавленные железные баржонки – вот и вес суда.

«Может, сторожевик ушел на девиацию компаса?» Ермаков глянул на внешний рейд, но и там не было ни одного корабля, только полосы удаляющегося дождя секли горизонт да размеренно колыхались зелено-серые волны.

Андрей хотел было уже спросить Никитина, где же сторожевик, но тот придержал его за рукав и указал на стоящую у стенки шхуну:

– Какова? – И сам же ответил: – Красавица!

У этого чекиста странная манера шутить, но похоже, он говорит всерьез. Ермаков одним взглядом окинул одномачтовую рыбацкую шхуну и окончательно убедился, что именно ее Никитин имел в виду, говоря о сторожевике: длиной сажен восемь, водоизмещением тонн девять, керосиновый движок. Надводные борта шхуны были покрыты краской неопределенного серого цвета, на носу белела надпись «Валюта», а у кормы, над ватерлинией, заметно выделялась большая свежезакрашенная заплата. Должно быть, «Валюта» поздоровалась в тумане с каким-нибудь дубком.

–Так какова наша красавица? – переспросил Никитин.

– Вы это всерьез? – Ермаков повернулся к чекисту. – Вы всерьез говорите?

– Какие же могут быть шутки?

– Всерьез предлагаете мне, военному моряку, командовать этой... рыбачьей лодкой?

– А вы рассчитывали, что специально для нас пригонят из Бизерты[3]3
  Бизерта – порт в Северной Африке, куда интервенты увели значительную часть русского Черноморского флота.


[Закрыть] эскадренный миноносец?

– Я ни на что не рассчитывал, но если бы вы когда-нибудь плавали, то знали бы, что ваша посудина даст не больше семи узлов.

– Точно, шесть и три четверти.

– При хорошем ветре она не догонит ни одну фелюгу, не то что этого, как его... Антоса.

– А вот это будет зависеть от командира! – В глазах Никитина блеснули искорки смеха.—Зря вы ругаете нашу «Валюту», ей-ей, неплохое судно!.. Механик в машине? – обратился чекист к краснофлотцам. – У вас будет замечательный механик. Он ходил на «Прочном».

– Ливанов? – воскликнул Ермаков.

– Он самый, Павел Иванович Ливанов. Только позавчера прибыл из Севастополя и вторые сутки не сходит на берег: двигатель ремонтирует, вот-вот запустит.

– Ну и пусть запускает, а я... я отказываюсь!

– Зачем кипятиться? Может, подумаете? – прищурился Никитин.

– Что вы мне предлагаете, что?! – почти выкрикнул Андрей.

– Я предлагаю моряку море, – тихо ответил председатель Чека. – Море и возможность помочь революции.

4

Голод, охвативший в тот год Поволжье и Центральную Россию, вынудил многих людей покинуть обжитые места и переселиться на юг Украины, где,

по сравнению с центральными губерниями, с продуктами все же было легче.

Откуда-то из-под Казани недавно приехал в Одессу и часовщик Борисов. Недели три назад он купил на Греческом базаре по сходной цене маленькую дощатую лавчонку, повесил над дверью новую вывеску: «Самое точное время в Одессе. Мастер Павла Буре – Петр Борисов», выставил в окошке несколько будильников и стенных часов и в тот же день гостеприимно открыл двери мастерской.

Потому ли, что одесситам—.любителям оригинального– понравилась самоуверенность «мастера Павла Буре», подкрепленная действительно абсолютно точным, одинаковым на всех выставленных часах временем, или же потому, что мастерская находилась на самом бойком месте в городе, но Борисов не мог пожаловаться на плохой заработок. Говорили, что одним из первых клиентов нового часовщика был Яшка Лимончик, а он понимал толк в часах.

Через неделю «мастер Павла Буре» приклеил к стеклу аккуратно написанное объявление: «Покупка часов всех систем».

Борисов открывал свое заведение аккуратно в 8 часов утра. Ровно в полдень ол вешал на дверях дощечку: «Закрыто на обед до 1 часа дня», и шел, сгорбившись, в соседний ресторанчик, где просил подать стакан простокваши и баранку. Потом опять, не разгибая спины, чинил будильники, ходики, стенные часы с боем, карманные «луковицы». Всех посетителей он встречал вежливой улыбкой, мурлыча под нос: «Хас-Булат удалой, бедна сакля твоя...» – осматривал часы; продолжая петь, выписывал квитанцию и только тогда произносил одну и ту же фразу:

– Завтра будет готово!

Жил Борисов тут же в мастерской, за фанерной перегородкой, и до глубокой ночи прохожие видели его склонившимся у стола, освещенного семилинейной керосиновой лампой.

Финансовый инспектор, приходивший два раза в неделю, находил квитанционные книги часовщика в образцовом порядке. Судя по этим книгам, Борисов трудился не меньше четырнадцати часов в сутки.

– Зачем обманывать хорошего человека? – говорил он инспектору.

В Одессе было много часовщиков, имелись они и на Греческом базаре, но вскоре выяснилось, что Борисов берет за ремонт дешевле других и к тому же точен: назначил срок – сделает и дает при этом письменную гарантию, если часы испортятся раньше полугода, починить их совершенно бесплатно. Ко всему тому у Борисова всегда можно было подобрать стекла к часам, заменить стрелку или сломавшуюся деталь. Удивительно ли после этого, что колокольчик над входной дверью мастерской «Самое точное время в Одессе» звонил чаше, чем у других часовщиков?

В тот день, о котором идет речь, Борисов, как обычно, сидел, сгорбившись, у заполненного разобранными часами и инструментами столика. Вставив в правый глаз лупу в черной оправе, он аккуратно чистил щеточкой крохотные колесики и мурлыкал себе под нос.

Услыхав звон колокольчика над дверью, Борисов, не прекращая петь, мельком глянул на вошедшего и снова погрузился в свое занятие.

– Могу я у вас починить часы? – спросил посетитель, несколько озадаченный холодным приемом.

– Какой фирмы ваши часы? – не поднимая головы, спросил Борисов.

– «Генрих Мозер».

– Хорошая фирма!

– У нас в Николаеве никто не берется. Сергей Иванович советовал обратиться только к вам.

– Я Сергею Ивановичу починил «Омегу», – произнес часовщик. – У него замечательный механизм...

– На двадцати одном камне, – уточнил посетитель.

Борисов протянул руку:

– Покажите вашего «Мозера».

Посетитель вынул из пиджака закрытые часы и передал их мастеру.

Борисов мельком глянул на дверь и открыл ножичком крышки. Под второй крышкой обнаружилась сложенная в несколько рядов папиросная бумага.

Посетитель прошептал:

– Планы восстановления судостроительного завода...

– Очень хорошо, – равнодушно сказал часовщик, вынул бумажку и, не рассматривая, положил ее в нагрудный карман.

Вновь звякнул звонок над дверью, и в мастерскую вошел новый клиент.

– Ваши часы будут готовы завтра в девять утра, – сказал Борисов, спрятал «Мозера» в ящичек а поднял глаза на вошедшего. – А ваши уже готовы. Пришлось сменить маятник...

5

«Я предлагаю моряку море и возможность помочь революции...»

Сгоряча Андрей не сразу вник в смысл этих слов, а ложное самолюбие не позволило ему признаться даже самому себе в том, что по сути дела предложение Никитина – лучшее, на что можно сейчас рассчитывать.

И, конечно, Никитин не случайно сказал, что он предлагает моряку не только море, но и возможность помочь революции. Не каждому ведь дается такое право, не каждый может работать в Чека. И если тебе предложили это, то, значит, доверяют.

«А я, дурень, отказался, – медленно бредя домой, думал Андрей. – Сам отказался...»

Дома он нехотя пообедал, до вечера провалялся в постели и вдруг вскочил, поспешно оделся, сказал матери, что у него есть срочное дело, и ушел.

– Известно, какие у тебя теперь срочные дела,– проворчала вслед Анна Ильинична.

Срочных дел у Андрея действительно никаких не было, просто он не мог оставаться один на один со своими мыслями.

Катя... Если бы он мог повидаться сейчас с Катей!.. Но как разыскать ее? Он не знал даже, где она работает. И захочет ли она после того, что произошло, разговаривать с ним? Надо было догнать ее тогда и все объяснить... А может быть, Катя разлюбила его, тогда он правильно сделал, что не побежал ее догонять. Конечно, правильно...

Улицей Гоголя, Сабанеевым мостом, Екатерининской Андрей вышел на бульвар. Полукружья украшенных колоннадами зданий ограничивали небольшую площадь. Гигантская лестница десятью широкими уступами спускалась от бульвара в порт. Ветер шумел в каштанах. На краю мола вспыхивал проблесковый огонь Воронцовского маяка.

– Кому ты светишь, отец? – с горечью прошептал Андрей.

Пустынный порт был погружен во мрак.

Влево находилась Арбузная гавань. Наверное, Павел Иванович Ливанов хлопочет на «Валюте» у двигателя. Конечно, Никитин разозлился и рассказал Иванычу об упорстве Ермакова. Ведь вот, поди ж ты, всю жизнь Ливанов проплавал на миноносцах и крейсерах, командовал мощными турбинами в тысячи лошадиных сил, а пошел на заплатанную рыбачью посудину и ремонтирует керосиновый движок. Неужто он доволен?

Море горело нежным голубым пламенем. Светились мириады жгутиковых инфузорий «ночесветок», или, как их зовут рыбаки, морских свечей.

Андрей опустился на скамейку и, не двигаясь, не меняя позы, одинокий и угловатый, глядел на голубые волны. И чем дольше он сидел, тем больше думал о словах чекиста: «Я предлагаю моряку море и возможность помочь революции».

Трудная жизнь военного моряка, дружная моряцкая семья утвердили взгляд: «Хорошо то, что хорошо для трудового люда»; приучили никогда не входить в сделку с совестью и не прятать своих убеждений. Разве не эти убеждения заставили его пойти в Красную Армию? Разве не во имя их он воевал с белогвардейцами и интервентами? Разве не ими руководствовался, когда под Царицыном не выполнил приказа комдива? Крутовато пришлось тогда ермаковскому батальону. От трех рот осталась одна. Командир дивизии, бывший царский офицер, приказал ночью сняться с позиций и отойти, а Ермаков изорвал полученный с нарочным приказ и послал комиссара батальона Козлова в город за боеприпасами: «Из глотки, а выдери!»

Козлов вернулся ночью с рабочим отрядом: это был коренной пролетариат – сталевары и прокатчики.

«Что толку? С голыми руками не повоюешь», – разгорячился Андрей.

«Все будет! – убежденно сказал Козлов. – Комдиву скатертью дорога! Теперь все будет в порядке!»

Разве не во имя революции Ермаков в январе 1920 года, не вылечившись как следует, выписался из госпиталя, поехал на новый фронт и воевал, пока не кончилась война?..

«Я предлагаю моряку море...»

Вот оно, здесь, рядом. Ермаков сидит на берегу, сухопутный, безработный моряк, а где-нибудь по волнам плывет сейчас шхуна грека Антоса, и на борту ее, наверное, пулеметы, бомбы, а то и дюжина шпионов, и люди проклятого Лимончика ждут ту шхуну. Да, председатель Губчека прав: война продолжается...

Ночь сменилась пасмурным рассветом. Было зябко. Андрей решительно поднялся с мокрой от росы скамьи. «Пойду к Никитину...»

6

– Теперь вы, молодой человек, можете бросить палку и ходить, сколько вашей душе угодно,—сказал профессор Авдеев Репьеву, – но впредь не советую вам прыгать из вагона на ходу поезда. В следующий раз дело может кончиться не вывихом и не трещиной кости, а переломом. Можете меня не предупреждать: в истории болезни записано, что вы оступились на лестнице. – Профессор улыбнулся. – Только учтите: за сохранение тайны я потребую с вас взятку. Да-с, милостивый государь, взятку натурой-с: помогите мне достать спирта, два литра чистого спирта. Надеюсь, вы понимаете, что я не собираюсь употреблять его как внутреннее.

– Хорошо, я попытаюсь достать вам спирт, – сказал Репьев. – Спасибо за лечение и за уход.

– Какой уж там уход! – Авдеев махнул рукой. – А лечение – наш долг. Вам, —он строго посмотрел на худое, без тени румянца лицо чекиста,– вам обязательно необходимо усиленное питание, иначе опять скоро попадете в нашу клинику, только уже не ко мне, а к терапевту: у вас легкие... того, – Авдеев пошевелил пальцами, – слабенькие у вас легкие... Ну, будьте здравы! Желаю вам успеха в работе и счастья в семейной жизни. Очень славная у вас супруга.

– Это не супруга, это товарищ, – смутился Репьев.

– Ну, значит, будущая супруга, – улыбнулся профессор.

Макара Фаддеевича несколько раз навещала Катя Попова. Она с такой тревогой расспрашивала о его здоровье профессора Авдеева, что старик не мог иначе и подумать...

Из клиники Репьев, несмотря на поздний час, поехал в Губчека, где его ждал председатель.

Никитин встретил Макара Фаддеевича так, будто они расстались вчера вечером, и, узнав, что со здоровьем у Репьева «полный порядок», велел подать машину.

– Поедем с тобой в Люстдорф. Дома, конечно, не был? Ну, прямо из Люстдорфа махнешь домой... Я припас тебе новую работенку. Может, и не совсем по нутру будет, но другого подходящего кандидата нет...

– Новая так новая... А вот что нового с савинковцами? – спросил Репьев.,– Я совсем отстал от жизни.

– Что нового? Читал в «Правде» насчет ареста Незвецкого?

– Террориста? Савинковец, конечно?

– Ясно! Расстрелян по постановлению коллегии ВЧК. Негодяй готовил покушение на Владимира Ильича. С этими эсерами дело серьезнее оборачивается, чем мы думали.

Никитин вкратце рассказал Репьеву о событиях последних дней. Еще в ряде пунктов раскрыты и ликвидированы эсеровские, так называемые повстанческие, комитеты. Чириков был главарем их в Одесской губернии. На случай провала они, видимо, подготовили запасный руководящий центр. Теперь почти наверняка можно говорить и о связях эсеров с английской агентурой.

– Ты знаешь, откуда родом Сидней Рейли? – неожиданно спросил Никитин.

– Рейли?.. Тот самый, который был подручным Локкарта по заговору трех послов?

– Тот самый. Он родился и вырос в Одессе.

– Но он бежал вместе с Деникиным.

– Предварительно заехав в Николаев и Одессу проведать и проинструктировать своих помощников.

– Это точно? – переспросил Репьев, хотя знал, что Никитин только в том случае утверждает что-нибудь, если это известно ему наверняка.

– Абсолютно... Видишь ли, у всех людей есть одна черта – став взрослыми, они любят наведаться туда, где провели детство. Я допросил дворника дома, где когда-то жил с отцом Сидней Рейли. Дворник из немецких колонистов, служит там с девятисотого года. Я описал старику внешность Рейли и спросил, помнит ли он его. Оказывается, отлично помнит. Тогда я передаю ему ассигнацию в пять фунтов стерлингов. «Это, – говорю, – вам от господина Рейли в благодарность за то, что вы его приютили год назад».

– Позволь, позволь, – перебил Репьев, – где же ты вел допрос?

Никитин расхохотался.

– Конечно, не в Губчека! Я заявился прямо к нему на квартиру. Под крестьянина оделся, постучал тихонько в окошко три раза. Словом, все честь-честью...

– Ну да, риск-то у тебя был не велик! – рассмеялся и Макар Фаддеевич.

– Нет, риск был большой, – сказал Никитин. – Дворник мог ведь и не попасться на удочку, и я бы тогда спугнул не только его... Ты слушай, не перебивай. Итак, даю ему деньги, а он чуть не в ноги кланяется. «Премного, – говорит, – благодарен». А я с места в карьер: вы, мол, должны были получить в конце августа известие от господина Рейли. Все ли благополучно с человеком, который был у вас? А он, представь, отвечает: «Я видел господина Карпова только один раз. Это было ночью, даже лица не смог рассмотреть, он свет велел потушить...» Понял?

Никитин умолк.

– Понял, – задумчиво произнес Репьев. – Следовательно, недавно прибыл в Одессу новый «гость». Кто же он?.. Зачем ему понадобился дворник, да еще из немцев? Это, по меньшей мере, неосторожно.

– Рейли очень торопился с отъездом и оставил у старика на сохранение семейные реликвии – фотографии. Карпов забрал их.

– И дворник сказал тебе все это в первую же ночь? – удивился Репьев. – По-моему, рискованно оставлять его на свободе.

– Он сейчас у нас, – ответил Никитин. – Здесь я и выяснил остальное. Фотографии были, оказывается, не из семейного альбома, – это была фототека белогвардейской агентуры в Одессе. Представляешь, как бы пригодился нам такой альбомчик?..

– А если Карпов еще раз придет в гости к дворнику?

– Он больше не придет. После выполнения таких деликатных поручений вторично не приходят. А связи Рейли с немцами ты зря удивляешься. Оказывается, Рейли является другом не только Уинстона Черчилля, но и Макса Гофмана, немецкого генерала, того самого, который диктовал нам в Брест-Литовске условия мирного договора, а после разгрома Германии предложил англо-французам план крестового похода против коммунизма.

Говоря это, Никитин открыл сейф, достал тоненькую папку и, найдя нужную страницу, прочел:

– «За последние два года я пришел к убеждению, что большевизм – самая страшная опасность, какая только угрожала Европе в течение веков».

– Это Гофман? – спросил Репьев.

– Да, это беседа с немецким генералом Максом Гофманом, опубликованная в английской газете почти тотчас после разгрома Германии союзниками.

Никитин перелистал несколько страниц и снова прочел:

– «Любой ценой нужно истребить заразу, которая завелась в России. Мир с Германией, да мир с кем угодно! Есть только один враг!»

– А это кто?

– Это из донесения Сиднея Рейли в Интеллидженс сервис, перехваченного в свое время ВЧК.

– Одним словом, объединились. Допекли мы их! Приятно слышать, – улыбнулся Репьев.

– Приятно-то приятно, но борьба предстоит жестокая. И в том числе нам в Одессе. У Рейли здесь остались «сподвижники». И не для охоты на зайцев они получают оружие. Доставляют его главным образом морем, а в море... в море у нас пока прореха.

– А при чем Люстдорф? Зачем мы поедем в Люстдорф? – спросил Репьев.

– В Люстдорфе Антос Одноглазый высадил в прошлом месяце какого-то, по-видимому, крупного, агента, – я подозреваю, не этого ли Карпова. Это раз. И, мне думается, колонисты не такие уж мирные труженики, – это два. Кто-то из них убил пограничника и помог скрыться пассажиру Антоса, а кто – неизвестно.

– Неужели и немецкие колонисты связаны с разведкой Антанты? – удивился Репьев.

– Не только Антанты. Я предполагаю, они связаны и с германской разведкой.

– С германской? – удивился Репьев. – Есть данные?..

– Пока только догадки.

Никитин вынул из несгораемого шкафа и протянул Репьеву новую папку, на обложке которой значилось: «Справка о немецких колонистах».

– На-ка вот почитай, тоже без тебя получили.

Справка сообщала, что первые поселения немецких колонистов в России, в том числе и в бывшей Херсонской губернии, появились в конце XVIII века. Колонисты селились на так называемых свободных землях. Во второй половине XIX столетия германский канцлер Бисмарк создал специальную комиссию по колонизации, а с приходом к власти Вильгельма II германский генеральный штаб, разрабатывая планы войны против России, усиленно использовал немцев-колонистов для шпионажа и диверсий, в первую очередь в пограничных районах: в Прибалтике, в Польше, на Украине. Накануне 1914 года число немцев-колонистов в России достигло внушительной цифры – два миллиона человек.

– Полезная справка, – сказал Репьев.

– И я так думаю. – Никитин вынул еще одну папку. – А вот это мы сами на днях раскопали. – Председатель начал читать: – «Люстдорф – одна из многочисленных немецких колоний, расположенных вокруг Одессы. Архивные материалы Одесского жандармского управления подтверждают, что в 1913 году германский консул в Одессе тайно рассылал по всем немецким поселениям специальную анкету с вопросами. Ответы должны были дать военно-географическую характеристику Одесского района...» – Никитин пропустил несколько строк. – Дальше слушай: «Наибольший процент анкет заполнен в поселке Люстдорф, многие жители которого наряду с русским подданством, тайно от русских властей, оставались подданными Германии».

– Но ведь все это было до революции в Германии, – перебил Репьев.

– Правильно, до буржуазной революции, – ответил Никитин. – А вот это привез мне из Люстдорфа Кудряшев, – председатель передал Репьеву маленький листок бумаги.

–  «Улица Средняя, дом № 12», – прочел Макар Фаддеевич.

– Теперь переверни, – подсказал Никитин. Репьев перевернул листок и увидел на обороте несколько цифр.

– Что за штука?

– Копия с одного из жестяных номерных знаков, прибитых у каждого люстдорфского дома.

– Это уж не шифр ли? Никитин рассмеялся:

– Я всегда говорил, что ты родился чекистом... Надо разузнать, что эти цифры означают, давно ли они написаны и нет ли таких письмен на других домах.

– Хитер мужик Федя! Как он до этого докопался? Легко ведь спугнуть.

– Случайно докопался. Этот дом сгорел. Кудряшев был на пожаре, машинально поднял железину и увидел цифры.

– И никто не заметил?

– Да как будто нет, он цифры записал дома, по памяти.

– Хитер мужик! – восхищенно повторил Репьев.

– С догадкой. Он там еще одну штуку придумал: тебе для новой работы должна будет пригодиться...

Никитин спрятал бумаги в несгораемый шкаф.

– Ты как, воду любишь?

– Воду или водку?

– Насчет водки я знаю, – улыбнулся председатель, – ее-то ты не пьешь.

– А потому хочу просить у тебя два литра спирта.

Макар Фаддеевич сообщил о просьбе профессора.

– Надо будет достать, – согласился Никитин,– завтра же достанем. Ну, а сейчас поехали...

...Потушив фары, старенький автомобиль выехал на Аркадийское шоссе. Только на крутых поворотах да перед знакомыми выбоинами шофер переключал на первую скорость.

Никитин любил быструю езду. Ощущение скорости, прохладный воздух, равномерное покачивание, урчание мотора – все это успокаивало и давало возможность полузакрыть глаза и дремать.

Репьев частенько ездил с Никитиным, но отнюдь не разделял его любви к быстрой езде, особенно ночью.

Крупные капли дождя ударялись о ветровое стекло. Небо темное, почти черное, казалось низким, и от этого все вокруг тоже было черным, настороженным.

В Люстдорф чекисты приехали за полночь. Никитин выслушал Кудряшева, сообщившего, что часа четыре назад он заходил к председателю поселкового Совета Карлу Фишеру посмотреть ожеребившуюся кобылу и заметил, что среди висящего во дворе под навесом пожарного инвентаря не хватает ломика...

– Который обронил в кустах помощник Антосова пассажира? – переспросил Никитин.

– Да шут его знает, может, совпадение... На Фишера такое не подумаешь,– ответил Федор и добавил: – Я ведь к нему в гости ходил. Думал, наш человек.

– И продолжай ходить. Он ни в коем случае не должен знать, что ты его в чем-то подозреваешь. Но гляди за ним в оба.

Потом Никитин попросил Кудряшева повторить в присутствии Репьева свой тайный план, после чего в канцелярию был вызван пограничник Вавилов.

Днем Кудряшев, предупрежденный о приезде Никитина по телефону, созвал пограничников и рассказал им о тяжком проступке Ивана Вавилова: Вавилов признался, что в ночь, когда был убит Самсонов, он, сменившись с поста и возвращаясь в казарму, видел на берегу какого-то человека, но не задержал его якобы потому, что думал, будто это кто-то из местных жителей. Вероятнее всего, это был убийца Самсонова, которому удалось скрыться. Вавилова мучила совесть, и он, наконец, сам рассказал об этом, но это не смягчает его вины.

– Завтра состоится заседание Ревтрибунала,– заключил Кудряшев.

Вавилов не оправдывался и, не глядя в глаза товарищам, сказал, что так-де ему и надо...

– Товарищ председатель сейчас с ним побеседует по душам! – усмехнулся дежурный, когда за Вавиловым закрылась дверь канцелярии.

«Беседа по душам» продолжалась с час, после чего Никитин и Репьев тотчас уехали.

Возвратившись в казарму, Вавилов ни с кем не обмолвился словом, а ночью бежал через выходившее в сад окно.

Исчезновение его обнаружили лишь под утро. Кудряшев объявил тревогу, но поздно: дезертира и след простыл.

– Теперь нашему начальнику нагорит по первое число, – говорили бойцы.

И действительно, Кудряшев получил строгий выговор в приказе по Губчека. Расстроенный, сумрачный, он зашел под вечер к Карлу Фишеру попить чайку и поделился своим горем.

– Ты понимаешь, Карл, как меня этот Вавилов опозорил: я ему, как себе, верил, а вот... А в чем дело-то: оказывается, этот Вавилов кулацкий сынок...

7

Рано утром Ермаков пришел в Арбузную гавань и, стоя на причале, глядел на краснофлотцев, которые, растянув на палубе «Валюты» старый парус, решали сложную задачу: как положить на пять заплаток шестую?

– Романыч! Альбатрос! Какими судьбами?

Оклик заставил Андрея вздрогнуть. Из люка машинного отделения высунулся механик. Широкоскулое перепачканное маслом и копотью лицо его расплылось в улыбке. Опершись ладонями о края люка, Павел Иванович вскарабкался на палубу.

Ермаков перешагнул на «Валюту», и они крепко обнялись, для чего Андрею пришлось согнуться: Ливанов был на две головы ниже. Толстенький, бритоголовый, он троекратно расцеловал приятеля и, не выпуская его руки, на миг отпрянул:

– Помолодел! Ей-ей, ты помолодел, Альбатрос! Вот не гадал свидеться! Каким ветром тебя занесло в Одессу?

– Попутным! – рассмеялся Андрей. – А где твоя прическа?

Он был рад встрече и тому, что Ливанов, по-видимому, ничего не слыхал о его ссоре с Никитиным.

– Годы, годы!.. Полысел. Механик сокрушенно развел руками.

– А тебя где же это изукрасили?

– Где было, там нас нет, – отшутился Андрей. Краснофлотцы, узнав в Ермакове командира,

с которым вчера приходил Никитин, встали «смирно».

– Вольно! – скомандовал Андрей и кивнул на парус: – Такую прореху надо зашивать боцманским швом, крепче будет.

– Неужто к нам, на «Валюту»? – восторженно воскликнул Ливанов.

– Вместе будем плавать, – ответил Андрей.– Кто у вас старший? —обратился он к рабочим, устанавливавшим на баке пулемет.

– Я старший, – ответил один из слесарей.

– Как ваша фамилия?

– Орехов моя фамилия.

– Когда вы, товарищ Орехов, закончите установку пулемета?

– На час работы, товарищ командир!

– Добро!.. – Андрей повернулся к Ливанову.– А когда ты запустишь свою машину?

– В ночь думаем запустить.

– Надеюсь, не задержишься?

– Есть не задерживаться!

Днем Андрей перебрался на «Валюту». В маленькой, тесной каюте он повесил барометр, взятый когда-то с «Пронзительного», и почувствовал себя так, будто все эти годы не покидал палубы...

Никитин предполагал, что «Валюта» выйдет из ремонта через сутки. На деле понадобилось еще трое, прежде чем шхуна приняла вид, подобающий военному судну.

В опустошенном интервентами складе военного порта, среди железного лома, нашелся прожектор с треснувшей тумбой и сбитым штурвальчиком вертикальной наводки. В умелых руках Ливанова поломанный аппарат стал как новенький.

Одному ему ведомыми путями Ермаков раздобыл лаг, лот[4]4
  Лаг – прибор для измерения скорости судна и определения пройденного расстояния; лот – прибор для определения глубины моря.


[Закрыть], две бухты пенькового троса и фонарь Ратьера для скрытой сигнализации. На заседании президиума исполкома он добился, чтобы Рыбак-союз выделил из своих запасов сохранившуюся после войны парусину.

– Мой кливер треснет при первом норд-осте, а наша рыба поважнее твоей, – обрушился Ермаков на протестующего председателя Рыбаксоюза.

– Всякая рыба важна, – примиряюще сказал председатель исполкома, но все же предложил отдать парусину чекистам.

Больше всего пришлось повозиться с командой. Никитин ознакомился с подобранными Ермаковым людьми и четверых потребовал заменить.

– Это же самые лихие черноморцы! – горячился Ермаков. – Не вам с ними плавать, а мне.

– Поэтому мы и помогаем тебе, – переходя на «ты», сказал Никитин, •– и запомни: для того чтобы быть хорошим чекистом-пограничником, одной лихости мало. Мы требуем от чекистов не только отваги и решительности, но и моральной чистоты и верности. Тебе известно, что твой кандидат в сигнальщики спекулировал на Молдаванке?

– Неужели? Да ведь он сызмала моряк, рабочий.

– Э-э, батенька мой, ты, что же, полагаешь, раз рабочий, значит навек застрахован? Он деклассировался, твой «старый моряк», в кустаря превратился, зажигалками торговал да чайниками с кастрюлями...

– А рулевой Вахрушев чем плох? – притихнув, спросил Андрей Романович.

– Тем, что его брат при интервентах служил на «Сибири».

Никитин уступил только в двух случаях, согласившись утвердить Серафима Ковальчука боцманом и палубным – Фомина.

– Только гляди, чтобы Фомин забыл дорогу к кабаку, – он слаб насчет выпивки, а твой Сима чтоб больше не мешочничал.

В конце концов вся команда была укомплектована. Она состояла из бывалых военных моряков, соскучившихся по морю сильнее, чем когда-то они скучали по дому.

Правда, с профессиональной точки зрения у новой команды был один весьма существенный недостаток: кроме Ермакова, никто из них в прошлом не плавал на парусных судах, но этот недостаток могла восполнить лишь практика.