Текст книги "Капитан "Старой черепахи""

Автор книги: Лев Линьков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)

– Кашляет, – ответил Андрей. – Ах, Катюша, Катюша! Ну зачем вы так рисковали?..

– Я должна была это сделать... – ответила она и улыбнулась.

– А теперь ты не сердишься на меня? – спросил Андрей снова, как раньше, назвав ее на «ты».

– Нет, Андрей.

– А ты знаешь, почему я так говорю? Потому, что люблю тебя, – сказал он. – Сильнее, чем раньше...

Катя ничего не ответила Андрею, только снова взяла его руку и, молча, закрыв глаза, перебирала его пальцы.

Так, не выпуская руки Андрея, она и уснула, и он просидел у ее койки полчаса, а может быть, и час, боясь пошевелиться и нарушить ее покой.

Белая повязка на голове Кати подчеркивала болезненную бледность лица, и вся она была такой хрупкой, тоненькой.

«Милая... Катя... Катюша...» В сердце, в душе было столько нежности, светлых намерений, больших надежд.

Андрей, осторожно поправив спустившееся на пол одеяло, взглянул в последний раз на Катю и тихонько вышел из палаты. «Надо зайти к главному врачу».

Профессор встал навстречу Ермакову и, поглаживая седые взъерошенные волосы, протянул руку:

– Мир тесен, батенька мой, тесен мир! Не узнали меня? А я вас еще в прошлый раз приметил. Авдеев моя фамилия, Евлампий Нестерович Авдеев, впрочем, можете называть меня товарищем. Теперь все товарищи! Помните, как мы с вами спорили в вагоне?.. Да-с, батенька, мой!.. Ну, кто старое помянет, тому глаз вон, а для моряка глаз – орган наинеобходимейший.

Ермаков назвал себя, сел на пододвинутый профессором стул и только было собрался спросить о здоровье Катюши, как профессор сам сказал:

– Гражданку Попову обещаю поставить на ноги в лучшем виде. Можете не тревожиться.

7

Никитин принял Ермакова и Макара Фаддеевича вне очереди, хотя они и пришли на полчаса раньше назначенного срока.

– Я вас вызвал вот по какому поводу, – сказал он, передавая Ермакову и Репьеву протокол допроса Орехова-Петрюка. – Вот они, какие дела! – произнес Никитин, выждав, пока Ермаков и Репьев прочитали до конца густо исписанные листки. – Как видите, сия птица эсеровской породы. Пела она и по английским и по американским нотам, а тихий часовщик Борисов – явный резидент английской разведки. Давно работает в России, правда, с перерывом. Судя по времени установления его связи с Ореховым-Петрюком и открытию мастерской на Греческом базаре, это именно его и высадил в августе Антос Одноглазый у Люстдорфа.

Никитин открыл табакерку, вытряхнул на обрывок газеты несколько крупинок махорки.

– Андрей Романович, подсыпь-ка мне твоего табачку.

Ермаков достал кисет.

– Докатились эсеры до ручки: заодно с бандитами и шпионами!

– Им нечего было и докатываться, они со дня рождения враги народа, – вступил в разговор Репьев.

– Вот именно, – поддакнул Никитин, свертывая козью ножку. – А поддельными документами этого типчика снабдил в Ростове Чириков.

– Ну, а какая им выгода, если бы потонула «Волга»? – спросил Андрей.

– Очень даже большая выгода: «Волга» привезла машины – это раз, порт закупорила бы надолго – два. И сам пароход – тоже не мелочь. К тому же борисовы, петрюки-ореховы да антосы с лимончиками не только в Одессе орудуют. Врагов у Советской республики кругом пруд пруди. Успевай поворачиваться! Нам спать некогда. Нельзя нам спать! Уснешь – обскачут, обскачут – сожрут! Они хотят, чтобы Советская республика подольше сил не набрала. О новой интервенции помышляют. Мечтают о ней, готовятся. Ты подумай-ка, чего английские капиталисты у нас в России лишились, всякие нобели и детердинги. Английские буржуи спят и видят Баку – так и пишут в своих газетах, не стесняясь: «Если, – говорят, – нефть – королева, то Баку – ее трон».

– Не видать им этого трона как своих ушей! – сказал Ермаков.

– И я так думаю, – сказал Никитин. – Мы все в этом уверены, а английские капиталисты мечтают, и французские, и американские... Знаете, кого американцы нам сюда во главе своей АРА прислали? Мистера Уайта, личного друга Гувера, а Гувер до Октябрьской революции владел в России акциями одиннадцати нефтяных компаний. Вот она, помощь голодающим!.. Не зря Владимир Ильич говорил, что на каждом долларе – ком грязи и следы крови. Уайту мы вежливо предложили срочно закончить дела и убираться восвояси в Америку: хватит, пошпионил, улик достаточно, только что за руку не поймали. Он и не упирался даже – рыло в пуху! – Никитин задумался. – Такие вот дела... Орехова-Петрюка с его эсеровской бандой мы взяли, а с их английским хозяином возни будет, видно, побольше. Этот Борисов, судя по всему, шпион первого класса. Протянул свою сеть от Одессы до Крыма. Вчера его агентов арестовали в Севастополе...

– Недаром его сюда Сидней Рейли прислал,– сказал Репьев.

– Да, уж не зря, – согласился Никитин. И обратился к Ермакову с неожиданным вопросом: – Сколько еще времени простоят лунные ночи?

– Завтра последняя, – ответил Ермаков.

– Насчет ремонта «Валюты» всем известно?

– В порту наверняка все знают.

– Раз в порту, значит во всей Одессе, – усмехнулся Никитин. – Беспроволочный телеграф! А как твои альбатросы, научились быстрее перебирать шкоты и фалы?

– Я считаю, что да.

– Точно! – подтвердил Репьев! – Он замучил команду парусными учениями.

– Если бы меня мучили только парусами, я был бы самый счастливый человек, – рассмеялся Никитин. – Ну-ка, подвигайтесь ближе.

Ермаков и Репьев склонились над столом, где лежала карта Одесского района. Никитин вооружился карандашом.

– Я полагаю, если этот англичанин Борисов – так пока будем его звать – собирается покинуть Одессу, – а после провала группы Орехова-Петрюка ему гостить у нас опасно, – то. до наступления темных ночей морем удирать он не рискнет: побоится береговых постов.

– А поездом или через Днестр? – спросил Ермаков.

– Не исключено, что попытается, но о поезде и о Днестре разговор не с вами. Нас с вами сейчас интересует море, а посему следует решить, где лучше наготове держать нашу «Старую черепаху» – «Валюту». Ты не сердишься, что я ее так назвал? – улыбнулся Никитин Ермакову. – Ну и хорошо, что не сердишься. Нам даже выгодно ее прозвище: пусть антосы думают, будто она черепаха. Борисов, – конечно, если он решил бежать морем, – воспользуется услугами Антоса: имеются точные данные, что Антос работает под его началом.

Раздался резкий телефонный звонок. Никитин поднял трубку:

– Слушаю... Да. Вот видишь, прав я был. В Херсоне он и не появлялся. Да, я понял тебя, отлично понял, понял все твои намеки... Теперь не зевай!.. Пришлю тебе подмогу... Репьев приедет... Завтра же приедет, ожидай... Будь здрав!..

– Куда это тебя? – шепотом спросил Андрей у Репьева.

– Не знаю! – пожал плечами Макар Фаддеевич.

– Все идет хорошо! – сказал Никитин, снова склоняясь над картой, и, секунду помолчав, уточнил: – Пока все идет нормально.

– Как же так, товарищ председатель, – недовольно произнес Ермаков, – Макар Фаддеевич мне на «Валюте» необходим.

– Свят, свят, какие речи слышу! – рассмеялся Никитин. – А давно ли ты говорил, что можешь управляться на «Валюте» один? Окончательно, значит, столковались. Добре, добре! – И уже серьезно Добавил: – Извини, Андрей Романович, но придется суток на двое вас разлучить. Людей у нас мало, мало у нас людей. Обещали в губкоме человек десять подкинуть, да пока их нет... Так где нам лучше Держать нашу «Старую черепаху»?

Во. всем облике Никитина было сейчас столько твердости и уверенности в своей силе, что Андрей не мог не восхищаться им. Впервые встретив этого человека, Ермаков настроился против него. Как можно ошибиться, поверив первому впечатлению! И Репьев вовсе не «сухарь» и не склочник «себе на уме», а честный, смелый товарищ.

– Так что ты, капитан, скажешь? – озабоченно произнес Никитин. – Куда мы определим нашу шхуну? За тобой слово.

Андрей внимательно посмотрел на карту морского участка. За четыре месяца беспрерывного плавания он изучил здесь каждую мель, каждый риф, и минные поля, и изменчивые течения.

– Я бы ждал их вот здесь, – он указал пальцем на Большой Фонтан.

– Почему?

– Среднее место на выходе из Одесской бухты. Откуда ни поступят вести об Антосе, всюду можно будет попытаться его нагнать.

– А я бы их ждал на Малом Фонтане, – сказал Репьев. – Около Малого Фонтана есть выходы из катакомб. А в показаниях Орехова говорится о встрече с англичанином в катакомбах. Видно, англичанин знает катакомбы, а Яшка Лимончик в них как дома.

– Резонно, – подтвердил Никитин. – Но я считаю, что Борисов может попытаться уплыть из рыбацкого поселка на Тринадцатой станции. Вот тут,– Никитин нарисовал на карте кружочек. – Имею основание утверждать, что артельщик Тургаенко – знаете его? – тоже связан с Антосом. Недели три назад Тургаенко переправлял кого-то с берега к Антосу.

– Тем более мой вариант лучше: я перехвачу Антоса на выходе из бухты, – вставил Ермаков.

– А как тебе сообщить?– нахмурился Никитин. – Радиостанции у тебя ведь нет.

– Ракеты достанем, – подсказал Репьев.

– Один ум хорош, три лучше! – Никитин откинулся на спинку стула. – Следовательно, на этом и порешим. Сейчас ваша задача – всячески распространять слух, будто «Валюта» выйдет из ремонта не раньше как через месяц; ремонт продолжайте: красьте, пилите, строгайте, но... в любую секунду будьте готовы сняться с якоря.

– Есть в любую секунду быть готовым сняться с якоря! – ответил Ермаков.

Только теперь он вполне оценил план Никитина. Ведь надо же было додуматься!..

Когда Серафим Ковальчук признался в том, что никто на него не нападал, а так, только для обмана его поцарапали, и чистосердечно рассказал, как все было на самом деле, Ермаков пришел в ярость. Не задумываясь над последствиями, он выхватил пистолет:

– Ах ты, предатель!..

– Стреляй, Альбатрос, стреляй! Туда мне, мерзавцу, и дорога! – покорно согласился боцман.

Может быть, Ермаков и в самом деле пристрелил бы Ковальчука, если бы в каюту не спустился услыхавший крик Репьев.

– О чем шумим? – спросил он спокойно. – Проверка оружия?

Андрей бросил пистолет на стол.

– Забери, а то я эту медузу прикончу.

Он не мог Даже смотреть на Симу Пулемета. Желваки так и ходили у него на лице.

Макар Фаддеевич взял пистолет со стола, вложил в кобуру Ермакова.

– Ты знаешь, что он, подлец, сделал? – начал Андрей. – Лимончику нас чуть не продал за бутылку водки...

– Я не думал даже... – начал было боцман.

– Молчи! – прикрикнул Ермаков.

– А может, мы его все-таки выслушаем? – застегивая кобуру, сказал Макар Фаддеевич.

Выслушав откровенную исповедь Ковальчука, Репьев сразу сообразил, что за предложением Лимончика скрывается какой-то коварный замысел, и настоял на том, чтобы они втроем немедля отправились в Губчека.

Никитин, не прерывая, выслушал Ермакова и боцмана и словно бы даже обрадовался всей этой истории.

Андрей не поверил своим ушам, услыхав заключение председателя:

– Вы, Ковальчук, идите на шхуну, и чтобы о происшествии с Лимончиком не слыхала ни одна душа. А если встретите этого самого Фомина или Яшку и они вас будут спрашивать через третьих лиц, как идут дела, скажите, что все в порядке: мотор, мол, сломан...

Боцман ушел, не чуя от счастья ног: «Поверил мне, председатель, поверил...»

– Чудак ты человек! – обратился тогда Никитин к Ермакову. – Разве можно упустить такой случай? Ковальчука пальцем не трогай – и так пережил не меньше тебя. По натуре-то ведь он честный, жизнью пожертвует, а вину свою загладит. Все надо сделать так, как ждет Лимончик. Не всерьез, конечно. Пусть товарищ Ливанов сделает вид, будто мотор сломался. Понятная география?..

Но только сегодня, выслушав план председателя, Андрей окончательно понял эту «географию».

Объяснив все детали предстоящей операции, Никитин пожелал командиру «Валюты» и его помощнику ни пуха ни пера.

– Товарищ председатель, – смущенно сказал Ермаков, – у меня к вам и к товарищу Репьеву просьба есть.

– К обоим сразу?

– К обоим...

– Чего же молчишь? Проси. Если в наших силах – уважим.

– В партию я хочу вступить. Прошу у вас рекомендацию.

– В партию? – живо переглянувшись с Репьевым, переспросил Никитин. – Дело хорошее. Правильно решил! Я лично дам, а как ты, Макар Фаддеевич?

– С удовольствием, – ответил Репьев, – Андрею Романовичу давно пора в партию вступить.

Глава IV

1

Проводив Ермакова и Репьева, Никитин выслушал доклад транспортного отдела и вместе с секретарем губернской комиссии по борьбе с детской беспризорностью и представителем губкома комсомола обсудил, как организовать трудовую коммуну для малолетних правонарушителей, где достать для них посуду, белье, токарные станки, продукты и прочее.

С наступлением холодов беспризорники устремились из центральных районов республики на юг, и Феликс Эдмундович Дзержинский строго-настрого приказал всех их собрать и приучить к трудовой жизни.

Оставшись, наконец, один, Никитин долго ходил по кабинету. Привычка мерить шагами пол выработалась у него еще в тюрьме. Когда ходишь, как-то лучше думается, да и нельзя же целый день сидеть сиднем, надо хоть немного размяться.

Была уже глубокая ночь. В окно хлестал дождь, в трубе камина назойливо выл ветер, и где-то в нижнем этаже приглушенно стрекотала пишущая машинка.

«Накурили мы – топор вешай!» Никитин взобрался на подоконник, отдернул занавеску, распахнул форточку, глубоко вздохнул.

Если бы кто-нибудь из чекистов вошел сейчас в кабинет, он бы немало удивился: предгубчека стоял на подоконнике и глядел в кромешную тьму.

Там, в темноте, парк, море, а Никитин ни разу за целый год не гулял по аллеям этого парка и не купался. А говорят, плавать в море легче, чем в реке: вода соленая и потому более плотная.

Секретарь губкома приглашал как-то еще летом на пляж в Аркадию, но сам не смог поехать. Подумали об отдыхе – и то хорошо.

Холодный ветер и капли дождя приятно освежили лицо, и Никитин вспомнил свою семью, своих Танечку и Оленьку, которые жили с Надей в холодном, голодном и таком далеком Петрограде. Как жаль, что дети растут без его отцовского внимания и все заботы о их воспитании легли на плечи Нади! А ей ведь тоже некогда уделять много времени дочерям. В последнем письме она писала, что райком партии назначил ее заведующей женским отделом, работа важная, очень интересная, но домой попадаешь только поздно вечером. Восьмилетняя Танечка сама готовит ужин и укладывает младшую сестренку спать...

Долго ли еще ему придется жить с семьей врозь? По сути дела, из двенадцати лет, которые минули после женитьбы, он был дома не больше трех, да и то урывками. Как вступил в Петрограде на «Путиловце» в партию, так почти сразу пришлось уйти в подполье. Потом арест, Нарымская ссылка, побег через тайгу и болота и снова подполье в Иванове и Нижнем Новгороде, арест, снова тюрьма, вплоть до семнадцатого года, до революции.

Тяжелая была жизнь, но другой он не хотел бы. Если бы ему сказали: «Никитин, начинай жизнь сначала», – он ответил бы, как Дзержинский: «Я хочу ее прожить так же...»

В борьбе за революцию заключалась его радость, его счастье. Да, и радость и счастье!..

«Ну, хватит! Вот мы и отдохнули!» Никитин захлопнул форточку и спрыгнул на пол. Закурил, сел за стол и начал писать очередную информационную сводку в Харьков.

Скоро ли придет долгожданный час, когда можно будет сообщить: «Сегодня закончена ликвидация шпионско-диверсионной организации, возглавляемой...»

Пока что неизвестно даже, какова подлинная фамилия англичанина-часовщика.

Никитин чувствовал себя в состоянии какого-то повышенного нервного напряжения и какой-то неясной тревоги. Все ли учел он сейчас? Все ли подготовлено к новым возможным случайностям и неожиданностям, которые нельзя точно предугадать? Удастся ли на этот раз вовремя нажать на все рычаги и изловить, наконец, хитрого и умного врага? Это он, конечно, приехал от Сиднея Рейли. Наверняка он.

Меньше всего думалось об удовлетворении самолюбия. Никитин не ждал, похвалят ли его в Москве и в Харькове. Да, собственно .говоря, за что его хвалить? Чека для того и создана, чтобы бороться с врагами революции, и раскрыть заговор – не какая-то особая заслуга, а кровная обязанность чекиста.

Волновало другое: каждый лишний день затянувшейся борьбы мог нанести ущерб Советской республике, каждый час мог стоить новых тяжелых жертв трудовому народу... Какой замечательный у нас народ! Если бы десятки и сотни людей – рабочих, служащих, крестьян – не помогали Чека, то борьба была бы во сто крат труднее.

Эти люди не требовали в награду ни денег, ни хлеба, они не помышляли о славе, не подозревали, что их поступки подчас равносильны подвигу. Они видели в этом свой долг.

Никто не заставлял Катю Попову рисковать жизнью, никто не сулил Олесе Семенчук золота за спасение Ивакина. Боцман Ковальчук совершил тяжелый проступок, но переборол страх и отдал себя на суд Чека.

Разве найти нашим врагам таких помощников? Никогда! Только корысть, классовая ненависть или трусость, могут дать им подручных.

Думая так, Никитин не обольщал себя и не надеялся на легкий успех. Он отлично понимал, что много, еще впереди трудностей, и, сопоставляя все данные и факты, представлял, что наверняка сейчас сопоставляют факты и собирают свои силы Рейли и его агент – часовщик Борисов и другие, не известные еще враги. Врагов этих много, против них не на жизнь, а на смерть воюют и Лунин в Киевской губчека, и Андреев в Ярославле, и Гвоздев в Нижнем Новгороде, и сам Дзержинский в Москве...

Никитин любил писать сводки. Обобщая сделанное, он еще раз все продумывал и частенько, отодвинув бумагу в сторону, заносил в блокнот новое задание самому себе, новые, только что пришедшие в голову мысли.

Во время последнего допроса Орехов-Петрюк обмолвился, что в Одессу недавно приезжал белогвардейский полковник, некий Коновалец. От имени удравшего с немцами гетмана Скоропадского он советовал эсерам установить более тесные связи с националистами. Эсеры якобы отказались от предложения Коновальца. И вдруг именно сейчас Никитин подумал: Коновалец действует по наущению немецкой разведки; немцы, как и англичане, тоже делают ставку на буржуазных националистов, ставку с дальним прицелом... Они явно объединяют свои усилия... Поставив точку, Никитин передал сводку секретарю. Теперь бы на боковую и минут двести поспать. Но дневной план еще не выполнен – следует часик позаниматься английским языком, а утром навестить Николая Ивакина. Ивакин находился в десяти верстах от Одессы, на тайной квартире. Не дай бог, если Тургаенко узнает о том, что расстрелянный Семен Остапчук жив. Даже в Губчека никто, кроме председателя, не знал, где находится Николай.

Взявшись за толстый словарь, Никитин пробормотал про себя: «Да, кстати!» Придвинул блокнот и записал: «Выяснить у Ермакова, как у него идут занятия по немецкому...»

2

Рано утром Никитин позвонил по телефону в Люстдорф:

– Кудряшев? Здравствуй! Приехали отпускники?.. Отлично! Собираетесь гулять?.. Правильно! Телефонистка, почему вы перебиваете?.. Голубиная станция? Соединяйте... Никитин слушает... Откуда прилетел?..

Спустя несколько минут, рассматривая принесенный Чумаком листок бумаги, мелко испещренный неразборчивым почерком, Никитин пробормотал:

– Ничего не разберу... Ты, Чумак, знаешь почерк начальника поста острова Тендра?

– Товарища Горбаня? – переспросил Чумак, склоняясь рядом. – Это не он, не его почерк. Это кто-то другой писал.

– И, очевидно, левой рукой! – Никитин поднес записку к настольной лампе. – Ого! Плохо дело...

– Подписал Вавилов, – глядя через плечо председателя, прочитал Чумак.

– Соедини-ка меня с Ермаковым. Чумак повернул ручку полевого телефона:

– Стоянку «Валюты»... Ермаков у аппарата, товарищ председатель!

Никитин взял трубку:

– Ермаков?.. Никитин говорит. Прикажи боцману приготовиться к срочному выходу в море и к приемке груза... Продукты, обмундирование... Через полчаса привезут. И прикажи запасти пресной воды... Бочек семь... Сам немедля ко мне. Я посылаю за тобой машину... Быстренько!..

Никитин положил трубку телефона, снова взял и перечел записку. «Оправдал себя Вавилов!..»

«Зачем сейчас на Тендру? – недоумевал Ермаков, поднимаясь по лестнице Губчека. – Неудачное время для рейса. Очень неудачное!..»

– Вот что, Андрей Романович, – встретил его Никитин, – как погрузитесь, немедля снимайтесь с якоря. Надо забросить все на Тендру. На вот, прочитай. – Он передал Ермакову письмо Вавилова.

– Серьезная история!.. Это что же, тот самый Вавилов, что сбежал у Кудряшева? – с трудом разобрав записку, поинтересовался Ермаков.

– Тот самый. А чему ты удивляешься? Это мы его в секретную командировку послали... Действуй! К ночи «Валюта» должна вернуться на стоянку...

Ермаков глянул на барометр. Никогда еще за все четыре месяца барометр не падал так низко.

– Кстати, Андрей Романович, – сказал Никитин уже другим тоном. – Я приказал перевезти Катю Попову из больницы к вам домой. Ты не возражаешь? В больнице она скучала, а дело идет на поправку...

У подъезда Губчека Ермакова остановила незнакомая старушка:

– Скажите, пожалуйста, не вы командир моего Макара? Мой сын – Макар Репьев.

Андрея поразили ее добрые карие глаза. До чего Макар Фаддеевич похож на нее!

– Вы могли бы мне рассказать, как он там, в вашем море?.. А ему передайте, что мы все здоровы и Леночка со Светиком выдержали экзамены.

Лрмаков торопился, ему некогда было слушать разговорившуюся старушку. Оказывается, у Репьева есть дети! Макар ни разу не говорил об этом.

– И передайте ему, пожалуйста, вот эти пирожки, его любимые, из картофеля. Вас это не затруднит?

– С удовольствием, обязательно передам. А вы скажите супруге товарища Репьева, что он скоро придет домой.

Старушка пристально посмотрела на Ермакова:

– Вы не знаете? Ее ведь нет, нашей Сонечки, ее англичане расстреляли...

3

Услыхав о предстоящем рейсе на Тендру, Ковальчук проверил крепость парусов и снастей. Не любил он ходить в штормовую погоду к острову, завоевавшему среди моряков Черноморья мрачную славу «могилы кораблей».

Тендрой называлась узкая песчаная коса, усыпанная ракушками и вытянувшаяся в море с запада на восток на целых тридцать миль. В самом широком месте она не превышала двух верст, а в некоторых участках во время хорошего наката волны перехлестывались с одной стороны острова на другую.

Летом к Тендре приходили рыбаки на лов кефали и скумбрии. А зимой, кроме трех смотрителей маяка и десяти пограничников, на острове обитали только зайцы да лисицы.

Лет двенадцать назад кто-то посадил на западной стрелке Тендры три серебристых тополя. Они разрослись и являлись единственным украшением кусочка пустыни, заброшенного в открытое море.

С декабря, а то и с ноября – смотря по погоде – до конца зимы Тендра была фактически отрезана от материка. Свирепые восьми– и десятибалльные штормы, быстрые изменчивые течения, предательские отмели не давали возможности подойти к острову ни одному судну, поэтому продовольствие, пресная вода и топливо заготовлялись на полгода. «Валюта» только месяц назад доставила на Тендру зимнюю одежду, продовольствие, уголь и воду, и Ковальчук не мог понять: куда же все это подевалось?

Метеорологическая станция предсказывала, что к ночи шторм достигнет семи-восьми баллов. Начиналась полоса зимних бурь, бушующих по двадцать суток кряду. Недаром со вчерашней ночи шел снег. Того гляди, ударят морозы.

Лишь после выхода в море Ермаков рассказал команде, что произошло на Тендре. Сутки назад, ночью, к острову подошла фелюга Антоса Одноглазого. Контрабандисты напали на пост, обстреляв пограничников из пулемета.

Начальник поста Горбань и трое бойцов убиты. Склад с продовольствием и обмундированием и самый пост сожжены. Пограничники отступили на маяк. Если «Валюта» не доставит свой груз, то на острове все погибнут от голода.

– Голубь с Тендры прилетел, комиссару записку доставил, —объяснил Ермаков боцману.

Командир не имел права сообщать, что еще писал Вавилов, а в конце записки говорилось:

«Сегодня ночью Антос идет к Тургаенко за каким-то пассажиром».

Как это узнал Вавилов, оставалось неизвестным…

Вместо обычных при попутном -ветре трех часов «Валюта» добиралась до Тендры все четыре.

Вполне понятно, что Антоса у острова давно уже не было. Старшина поста сообщил, что Одноглазый пытался атаковать маяк, но не смог ничего поделать и удрал с наступлением шторма.

– Приказано взять на шхуну красноармейца Вавилова,– сказал старшине Ковальчук.

– Убили они его. Он от них убежал, ему вдогонку три пули послали. Написал записку и скончался, бедняга.

За пять рейсов шлюпка благополучно выгрузила на берег ящики и мешки с продовольствием и одеждой и бочонки с пресной водой.

Ковальчук сидел на румпеле, четверо краснофлотцев лихо загребали. Когда шлюпку несло крутым гребнем на отмель, боцман командовал:

– Весла береги!

Пограничники подхватывали шлюпку за борт и вырывали ее из густой холодной воды.

– Принимай рафинад! – кричал им Ковальчук. – Море не подсласти! ,

Мокрые, закоченевшие люди бегом оттаскивали драгоценный груз подальше от воды.

– Утром было минус восемь, – крикнул старшина поста, – к ночи ждем десять!

– Поспешай!– торопил Ковальчук, тревожно поглядывая на темнеющий горизонт.

За время выгрузки шторм достиг шести баллов. Ветер крепчал с каждой минутой. Волны и тучи брызг то и дело заслоняли низкий остров.

Когда шлюпка вернулась, «Валюта» снялась с якоря и ушла от Тендры под зарифленными парусами. Ермаков спешил добраться к вечеру обратно в Одессу.

4

Вершины окружавших дом молодых тополей раскачивались, голые ветви постукивали друг о друга, в решетчатом заборе тонко посвистывало, калитка вздрагивала и стучала щеколдой, флюгер на крыше крутился волчком.

Прибой шумел так гулко, будто море взобралось на обрыв, затопило виноградник, и волны ударялись уже совсем рядом, за коровником.

На прихваченную морозом землю косо сыпался снег.

Три человека с винтовками подошли к саду с морского берега, разъединились: один остался на углу, второй – у середины ограждающего сад забора, третий – у ведущей к морю калитки.

Трое других расположились в узком переулочке, ограничивающем сад с западной стороны, двое осторожно пробрались в примыкающий с востока к саду виноградник.

Когда, таким образом, дом и сад были оцеплены, Кудряшев и его спутники поднялись на крыльцо-веранду, и начальник поста тихонько постучал в дверь.

Никто не ответил. Тогда он постучал настойчивее. Несколько минут люди стояли молча, кто-то, согреваясь, притопывал.

Тоскливо, назойливо пел флюгер на крыше.

– Спит, и бог с ним, незачем будить, пошли обратно, – раздался в темноте чей-то баритон.

– Проснется! – Кудряшев снова начал стучать. За дверью послышалось шарканье ночных туфель.

– Свои, свои, Карл Иванович! Чего это ты заспался?

– Айн секунд!

– Очищай ноги, не заноси грязь в хату, – шутливо прикрикнул Кудряшев на друзей и первым вошел в сени, освещенные керосиновой лампой, которую держал Фишер.

– Принимай гостей, Карл Иванович, извини, что мы нагрянули. Дружки из Одессы приехали, с «Валюты». Ремонтируется их шхуна, ну, и пожаловали. Погулять хотим. Угостишь?

Федор снял шинель, отряхнул от снега островерхий шлем и пригласил товарищей:

– Вот сюда, ребята, вешай.

Карл Иванович поставил лампу на стол, запахнул полы халата и, позевывая, смотрел на поздних гостей.

Вместе с Кудряшевым прошли не то пять, не то шесть человек: трое смущенно столпились у порога, оглядывая комнату, остальные старательно вытирали в сенях сапоги.

– Ну и холодище, прямо-таки как на Северном полюсе! – сказал Кудряшев и остановился перед висящим на стене зеркалом, приглаживая ладонями курчавые волосы.

В зеркале отражалась вся комната, обставленная старинной мебелью, семейные фотографии в черных узорчатых рамочках, большие часы с кукушкой, растворенная в темную спальню дверь.

– Знакомьтесь, ребята, вот это и есть председатель нашего поселкового Совета, товарищ Фишер, Карл Иванович – мой хороший приятель.

– Очень хорошо, гут! Твои друзья – есть мои. Прошу ожидать. Зетцен зи зих, садитесь! Будем пить молодое вино, – улыбнулся Фишер.

– Ты не особенно беспокойся, Карл Иванович! – дружески сказал Кудряшев.– Закусочка у нас своя, а вот винца ни у кого, кроме тебя, попросить неудобно.

Фишер вышел через кухню во вторые сени, а гости расселись вокруг покрытого суконной скатертью стола.

– Это что же, все хозяйская родня? – громко спросил кто-то, кивая на фотокарточки.

– Родня-то у него большая, а живет один-одинешенек. Дети в Сарепту уехали, жена померла от тифа, – так же громко ответил Кудряшев, осматривая комнату.

У Фишера явно никого не было. Предположение не оправдалось: видимо, приехавший к нему под вечер неизвестный человек – о появлении его сообщил наблюдавший за домом Фишера боец – успел уехать незамеченным. «Проглядели мы его!» – с досадой подумал Кудряшев,

Вскоре Фишер вернулся с вином. Компания сразу оживилась, разложили на столе принесенную с собой закуску.

Первый тост, как и полагается, был произнесен за хозяина, второй за то, чтобы подольше ремонтировалась «Валюта», – кому охота плавать в окаянную штормовую погоду!..

Часа в два ночи пограничники распростились с гостеприимным хозяином и, распевая песни, покинули дом.

– Какие новости, товарищ начальник? – задержав в дверях Кудряшева, тихо спросил Фишер. – Разыскали Мерца в Херсоне?

Кудряшев махнул рукой:

– А это уж не моей голове забота. Ну, спасибо тебе, будь здоров, спокойной ночи!..

– Добрых снов!..

Фишер запер дверь, вернулся в комнату, прислушался к удаляющимся голосам, отогнул край веревочного коврика, поднял обнаружившуюся в полу крышку подполья, встал на колени и шепотом по-немецки сказал:

– Ушли! Можно выходить...

Из подполья вылез часовщик Борисов. Фишер хотел было захлопнуть крышку.

– Не закрывайте! – остановил его англичанин на чистом немецком языке. – Эти пьяницы могут вернуться... Доверяет ли вам Кудряшев?..

– Надеюсь, что да.

– Извините меня, барон, но в нашей работе нельзя жить иллюзиями и надеждами. Уверены ли вы в этом?

– Вы же слышали, сэр...

– Сэр Робинс,– подсказал англичанин. – Теперь я могу вам назвать, свое подлинное имя.

– Вы же слышали, сэр Робинс, этот Кудряшев всегда советуется со мной, в гости ходит ко мне...

– Очень хорошо... Вам легче будет работать, если вы будете чаще пить с этим чекистом вино... Я уезжаю... Да, я должен уехать, – ответил Робине на немой вопрос Фишера. – Я благодарю вас за все, что вы сделали для нашего общего дела.

Часовщик сел на стул, брезгливо отодвинул с края тарелки.

– Ваша честная работа будет отмечена. Я, Стафорд Робине, обещаю вам, что шеф германской разведки господин Николаи не позже чем через две недели будет самым подробным образом информирован о той помощи, которую вы нам оказали. Возможно, мы с вами еще встретимся и, может быть, еще до войны с Россией. Да, я уверен, что ошибка истории не повторится и в будущей войне наши страны будут не противниками, а боевыми друзьями. Теперь у нас один общий противник – большевизм. Мы уничтожим Советы и разделим эти обширные земли, населенные варварами. И я надеюсь, – Робине улыбнулся, – я надеюсь, что недалек час, когда барон Пфеффер, – я могу вас называть так один на один? – получит во владение обширные поместья там, где он с такой храбростью выполняет сейчас свой долг представителя западной цивилизации... Вы не будете любезны угостить меня стаканом вина? Я хотел бы на прощание выпить с вами по стакану «Алигате».