Текст книги "Юрий Гагарин"

Автор книги: Лев Данилкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 35 страниц)

Далее Порохня пытается спровоцировать Гагарина: «А как же, Юра, И. В. Сталин, которому мы с тобой поклонялись безмерно (интересная деталь. – Л. Д.).Ведь Хрущев его превратил в чудовище, пугало для всего человечества, унизил как Верховного главнокомандующего… <Следующий абзац посвящен перечислению грехов Хрущева перед Сталиным…>?» Гагарин отвечает уклончиво: «Я человек от техники, нахожусь вне политики и мне трудно судить, почему так поступил Никита Сергеевич. Но, невзирая на эту вселенскую размолвку, я с величайшим уважением отношусь к обоим политическим и государственным деятелям…» (25).

Гагарина в 1960-е можно представить послушной шестеренкой режима, воплощением конформизма. Это понятная, имеющая под собой основания точка зрения. Конечно, хорошо бы, чтобы он, как Че Гевара, плюнул в какой-то момент на все свои представительские функции, плеснул Брежневу в лицо порцию пинаколады и уехал воевать куда-нибудь во Вьетнам с американцами – как Че Гевара в Боливию. Конечно, здорово было бы, если бы вместо того, чтобы по бумажке зачитывать идиотские отчеты о высоких обязательствах и хороших урожаях, он орал комсомольцам: «Вы все жалкое стадо рабов!», переругивался с публикой – так, как это делал ровно в те же годы какой-нибудь Джим Моррисон. Конечно, было бы интереснее, если бы вместо того, чтобы сочинять приторные послания вроде: «Люди, будем хранить и приумножать эту красоту, а не разрушать ее!» – он бился на сцене в истерике, задавая всем этим хлопкоробам и офицерам Генштаба неудобные вопросы – что они сделали с Землей? что они сделали с нашей прекрасной сестрой?

Однако правда ли, что мы хотели бы, чтобы вместо своего Гагарина у нас был – мы утрируем – свой Джим Моррисон или свой Че Гевара? Смог бы стать Гагарин моральным оправданием советского проекта и способности русского народа приближаться к Божьему замыслу («Мы – народ, мы смогли сделать Гагарина» (26)), если бы взбунтовался и цапнул вскормившую его руку? Правда ли, что мы бы хотели, чтобы наша национальная икона перестала улыбаться и превратилась в бескомпромиссного герильеро [56]56
  Партизан; в более широком смысле – человек войны, вечный боец. – Прим. ред.


[Закрыть]или обличителя коммунистического режима с заплеванным подбородком? Пожалуй, нет, спасибо. Да, жалко, что у нас не было своего Джима Моррисона, однако «наш Юрочка» устраивает нас таким, каким он был. Америка дала миру Джима Моррисона, Аргентина – Че Гевару, Россия – Юрия Гагарина; все разные; и наш уж как-нибудь будет не хуже прочих.

Помимо разовых выступлений на слетах, конференциях, открытых собраниях, юбилейных торжествах, деловых встречах с аппаратом генералов и офицеров ГлавПУРа, Министерства иностранных дел, в посольствах, с военным атташатом (продолжать?) на Гагарине висела и постоянная общественная работа. Он был депутатом Верховного Совета СССР (шестого и седьмого созывов, что бы это ни значило). Каким бы опереточным учреждением ни был советский парламент, Гагарину приходилось – как будто у него было недостаточно других дел – выполнять обязанности чиновника-функционера. В Звездном городке, в специальном здании, где космонавты-депутаты встречаются с «трудящимися», у Гагарина была комната с табличкой на двери «Гагарин Ю. А. Второй и четвертый понедельник с 17–30 до 18–30». Разумеется, далеко не всякий трудящийся мог проникнуть в Звездный городок и припасть к ногам Гагарина – но штука в том, что в качестве человека, помогающего другим, Гагарин работал вовсе не только в приемные дни.

Об этом можно было бы не упоминать, однако, по сути, благотворительность – называя вещи своими именами – была его постоянным занятием, причем занимался он этим больше, чем космосом, политикой, женщинами и раздачей автографов. Повторимся: СССР 1960-х годов был страной, не слишком приспособленной для комфортного существования, там не хватало очень многих вещей, и этот дефицит был очень болезненным для граждан. Гагарин же уникальным образом, с одной стороны, был относительно доступен – переместившись в элиту, он сохранил связи с «обычными людьми», с другой – всемогущ, то есть мог «выбить» вам все что угодно, от кожаного футбольного мячика до квартиры в Москве. Собственно, большинство историй о Гагарине в 1960-е – это именно сюжеты о том, как он помог кому-то достать что-то: контрамарку в театр, лекарство, вагон цемента, обувь, одежду. Модель везде одна и та же: чего-то не было и не предвиделось – появляется Гагарин – с его помощью появляется ранее недоступное нечто. Инженеры королёвского КБ эксплуатировали популярность Гагарина, когда им нужно было надавить на смежников. Рабочие каких-то заводов, где он отродясь не был, обращаются к нему с просьбами об улучшении жилищных условий – и он находит время написать тамошним начальникам, чтобы помогли с обменом квартиры; и они помогали. Не слетавший пока еще космонавт Горбатко просит его написать письмо в автосервис, чтобы ему починили разбитую в аварии машину, и Гагарин пишет (60).

Смешно рассказывает об «эффекте Гагарина» В. Пономарева: «Машины тогда продавали не каждому всякому, и мне дали бумагу за подписью Гагарина. В моем дневнике написано, что эта бумага „в кабинете у председателя произвела такое действие, как если бы там взорвалась бомба средних размеров“» (28). Гагаринская улыбка / виза / звонок были валютой, за которую можно было купить в СССР все что угодно. Самый известный анекдот – как Гагарин водил космонавток из женского отряда в спецсекцию ГУМа покупать платья («незабываемая картина… По верхнему этажу универмага очень быстрым шагом идет Гагарин, следом стайка девушек, за ними несется огромная толпа покупателей и продавцов» (27)).

Помимо «товарной» благотворительности была еще и, как бы это сказать, бытовая.

Космонавт Борис Волынов рассказывает, как «Гагарин собирал деньги, чтобы сделать хороший подарок уборщице, работавшей в нашем подъезде» (29). Еще кто-то – про то, что когда сын какого-то космонавта в Звездном заперся в ванной – то к кому побежали за помощью? Правильно, к Гагарину.

Да, все эти рассказы о добром Гагарине выглядят чересчур однообразно и кажутся приторными; еще немного – и мы узнаем, что он переводил через улицу старушек и снимал котят с дерева, однако непонятно, почему их надо игнорировать. В одиночку этот человек на протяжении многих лет вел колоссальную по масштабам благотворительную кампанию. Он был настоящей дойной коровой. Судя по всему, это занимало довольно много времени – даже притом что он умел беззастенчиво задействовать свою харизму, славу и обаяние, притом что ему никогда не отказывали, но по скольким телефонам ему нужно было позвонить! Не то чтобы мы хотели выдать Гагарина за мать Терезу – но факт остается фактом: он улучшил жизнь очень, очень многих людей.

Ну что – «занимается тунеядством» и «присваивает чужой труд»?

Он прожил семь лет в условиях, в общем, незатухающей гагариномании. Французский журналист, бравший у него интервью осенью 1967-го, отмечает, что Гагарин не просто звезда – он еще и научился вести себя, как подобает звезде, «улыбаться тем, кто на нее смотрит, аплодирует, просит автографы» (30). Он больше не скалится в камеру – но источает спокойное расположение.

На фотографиях последних двух лет лицо Гагарина перестает быть похожим на налитое яблоко; фирменная улыбка производит впечатление искусственной, приросшей к лицу, глаза гаснут, в них видна (то есть, разумеется, не видна, но должен же биограф, диагностирующий проблемы своего пациента по косвенным признакам, сослаться хоть на что-нибудь, хоть на глаза) усталость от контактов, слишком интенсивных социальных связей; «речь была поставлена как у хорошего актера, все слова произносились четко, не глотались, не комкались, не было ничего лишнего, откровенно патетического. Улыбался мало, выглядел уставшим, не безразличным, а именно уставшим» (26). В 1968-м ему исполнилось всего 34 года, но матерел он быстрее, чем обычный человек: слишком много времени провел в странных, неестественных условиях; слишком многими шариками жонглировал – и слишком много из них держал в воздухе одновременно.

Проблемой было не отсутствие работы – а отсутствие трения.

Пожалуй, одна из важных характеристик гагаринского пятилетия после полета – ощущение, что чего-то нет; отсутствие трения. У него нет практически никаких неразрешимых проблем, дефицита чего-либо. Деньги, автомобили, женщины, слава, жилплощадь, алкоголь, путешествия, отдых, здоровье, спорт, общение с друзьями и родственниками, с элитами (политической, военной, артистической, научной) – все в изобилии, все абсолютно доступно. «Горы хлеба и бездны могущества»; посул Циолковского относительно последствий покорения космоса сбылся если не для всего человечества, то уж для «первого гражданина Вселенной» точно; выиграв это звание, он обеспечил себе место первого в любой очереди. В этом состоянии, несомненно, было гораздо больше плюсов, чем минусов – но состояние это было неестественным. На что это похоже – так на ощущение от долгого пребывания в невесомости: известно, что у космонавтов, проводящих на орбите больше месяца, за ненадобностью атрофируются многие мышцы.

И, может статься, Гагарин продолжал бы жить на дивиденды от своего подвига: наслаждаясь славой и довольствуясь той работой, которая у него хорошо получалась. Что бы ни сочиняли авторы сатирических фильмов, люди его любили, а он, в ответ, продолжал оказывать им множество услуг; обстоятельства складывались таким образом, что всё способствовало тому, чтобы его статус законсервировался окончательно. Он жил бы и жил, размеренно и с достоинством, и тень от его подвига становилась бы все длиннее.

Но у Гагарина была одна проблема.

Во время своего полета он не успел увидеть Луны.

Луна: вот что его интересовало, и вот ради чего он должен был перепрыгнуть через свою тень.

Глава четырнадцатая
ГАГАРИН И «ЗВЕЗДНОЕ БРАТСТВО»

Есть известный анекдот о французском психоаналитике Жаке Лакане, который в апреле 1961-го вдруг понял, что его чрезвычайно взбудоражил гагаринский полет в космос. Он немедленно связался со своей приятельницей, обладавшей нужными знакомствами, и заявил ей: «Я совершенно точно хочу отправиться в СССР. Я бы о многом мог им рассказать»; рассказать – и узнать самому о новой психологии, основанной на космических исследованиях. Преодолев множество препятствий, приятельница смогла устроить встречу Лакана с советским академиком, деканом психфака МГУ А. Н. Леонтьевым, руководителем общества «Франция – СССР», который прибыл с визитом в Париж. Был организован торжественный обед. «Дамы вели оживленную беседу», однако «психолог Леонтьев и психоаналитик Лакан хранили молчание». Чтобы развязать разговор, кто-то заговорил «о полете Гагарина и советских исследованиях психофизиологии космонавтов». Неожиданно Лакан заявил: «Никаких космонавтов нет». «Леонтьев с возмущением начал приводить доказательства того, что событие имело место на самом деле, что оно – реально. Лакан, ни секунды не сомневаясь, парировал: „Космонавты не существуют просто потому, что нет никакого космоса. Космос – это точка зрения“» (1).

Суть анекдота в том, что Лакан повел себя как чудак и философ, а шокированный дзенскими шутками коллеги советский академик показал себя недалеким обывателем. Лакан имел в виду, что «cosmos» – платоновско-пифагоровское гармоничное упорядоченное пространство, макрокосм, и «l'e-space» – бессмысленное бесконечное пространство, – это не одно и то же. Гагарин побывал не в космосе, не в порядке, а в бессмысленной бесконечности, в абсолютном беспорядке, и именно поэтому Лакану были любопытны изменения, произошедшие в его психике; хотя, строго говоря, никаким КОСМОнавтом Гагарин не был.

Стоит ли уточнять, что «никакого приглашения приехать в Советский Союз Лакан так никогда и не получил».

Был ли Гагарин на Земле «космонавтом», в лакановском смысле, в большей степени, чем там, на орбите? Пожалуй, да: СССР был именно что космосом – конечным, хорошо структурированным, замкнутым (до известной степени), гармоничным, упорядоченным во всех смыслах пространством; и уж «точка зрения» здесь присутствовала в полной мере; впрочем, и тут было обилие факторов, способствующих дезориентации.

Теоретически, по возвращении из космоса, Гагарин должен был сложить парашют, отрапортовать об успешном приземлении – и занять очередь к следующей ракете: кто последний? Так было в теории, но не на практике – потому что на практике космонавт со следующим порядковым номером вовсе не поступал в диспенсер автоматически; все решалось в индивидуальном порядке.

Успехи в тренировках значили многое, но далеко не всё. Многое зависело от того, как ведет себя потенциальный кандидат, не увиливает ли он от общественной работы, не обнаружился ли у него кариес, сколько раз он опоздал на общую утреннюю зарядку, сдал ли вовремя доклад про «социализм-надежная-стартовая-площадка-для-полетов-в-космос», наконец, от каких-то иррациональных обстоятельств (так, по слухам, Б. Волынов долго был «невыездным», в космическом смысле, потому как выяснилось, что он недостаточно арийского происхождения). Вычисление следующего кандидата на полет было предметом византийских интриг.

Самой громкой карьерной катастрофой первого отряда было отчисление в 1963 году троих космонавтов – Нелюбова, Аникеева и Филатьева. Григорий Нелюбов, что любопытно, имел шансы стать космонавтом номер один: он был гагаринским вторым дублером и даже ехал с ним в автобусе на старт – что, однако, не помешало Каманину вышвырнуть его из отряда за нелепый конфликт с патрулем в самоволке. Нелюбова отправили в обычную армейскую часть, где он и погиб три года спустя странной, плохой – и наводящей на предположение о самоубийстве – смертью: под поездом.

Слетали-то при жизни Гагарина – из первого отряда – кто? Титов, Николаев, Попович, Быковский, Леонов, Беляев, Комаров – и это за семь лет, в среднем по одному человеку в год. Что это значит? Что годы шли, лейтенанты старели – а очередь (в которой было то 20 человек, то 6, то 12; количество потенциальных космонавтов все время менялось) не двигалась, ну или двигалась невероятно медленно. Главная проблема была даже не со своими, а с чужими. В космос рвались все кто ни попадя. Локтями приходилось толкаться с инженерами из ОКБ-1 (Феоктистову космонавты, когда узнали, что он добился места в экипаже, объявляли бойкот – поскольку считали людей от ОКБ высокомерными «малоподготовленными» пролазами); с врачами из Центра космической медицины, ну то есть от Минздрава; с «мамзельками» – женщинами, которых пропихивали по половой квоте; с более квалифицированными летчиками – с удостоверениями ветеранов войны и дипломами пилота-испытателя. Красной тряпкой для Гагарина и его товарищей было выражение «смешанный экипаж»: это когда к «нормальному» летчику подселяли кого-то гражданского; подобного рода гибрид назывался «военно-исследовательский корабль». При этом самих полетов в космос все время оказывалось меньше, чем запланировано. Борьба с источниками задымления, свидетельствующими о появлении конкурентов, отнимала много сил. Приходилось интриговать – и напирать на собственное преимущество: здоровье (то есть гарантия, что пилот не выйдет из строя во время полета, особенно в нештатной ситуации), летчицкий опыт, молодость… все это мало кого трогало. Женщина Терешкова, инженер Феоктистов, врач Егоров – и это только при жизни Гагарина; а ведь он еще не дожил до, прости господи, иностранцев.

Была еще одна опция занятости – дублер. Этот статус подразумевал участие в тренировках по полной программе (то есть запускается новая серия аппаратов – «Восход» или «Салют» – где уже совсем другая система управления, другая матчасть, другие технические возможности – и все это надо освоить, сдать экзамены, сохраняя при этом должную физическую форму). Титов был дублером Гагарина, а в следующий раз полетел сам; однако это не стало правилом. Некоторые космонавты по много лет были чьими-то дублерами – и так ни разу и не слетали: очередь.

С чем было связано возникновение этой очереди? Ведь изначально-то предполагалось, что Военно-воздушные силы, в чьем ведомстве находились космические летательные аппараты, будут заказывать «промышленникам» сразу много космических кораблей – например, десять «Востоков»: запуск, запуск, запуск – и, соответственно, все космонавты находятся в жесткой ротации. Однако Министерство обороны в какой-то момент отказалось их заказывать – полагая, что «Востоки» не имеют военного значения. Разумеется, если бы генералы ВВС в детстве смотрели «Звездные войны», то идея создать не просто пару кораблей, а космический боевой флот попала бы на более благодатную почву; однако ничего подобного, к сожалению, советская кинокультура не создала.

Так или иначе, болезненнее всего эти трения между летчиками из ВВС и бухгалтерами из Министерства обороны – космос был дорогим удовольствием, предполагающим оплату счетов не только за ракету и скафандр, но и за содержание космодрома, станций слежения, службы поиска (девять тысяч человек; проектная стоимость – 25–30 миллионов рублей (9)), – отражались как раз на самих космонавтах.

Теоретически, никто бы не упрекнул Гагарина, если бы декларируя свою готовность в любой момент выполнить новое задание родины, он на самом деле не стал бы стремиться ко второму полету. Вот Титов: героически слетал – однако, формально оставаясь в отряде космонавтов до 1970 года, одновременно прошел курс обучения на летчика-испытателя, написал диплом по орбитальному самолету «Спираль» и, продолжая шагать в ногу, в какой-то момент сначала маршировал на месте, а потом – в том же ритме – направился в другую сторону. Вот Терешкова: тоже официально всегда была на низком старте (анекдотически: из ее последнего заявления, сделанного в 2007 году, следует, что она и сейчас готова лететь на Марс, хотя бы в одну сторону (3)), но на самом деле посвятила себя общественной работе, то есть, по сути, стала живым сувениром.

Гагарин, реально одержимый Циолковским и «Туманностью Андромеды», идеями «звездоплавания» и межпланетных путешествий, вешать перчатки на крюк не собирался. Он продолжил выстраивать свою карьеру внутри иерархической структуры ВВС, причем именно по космической линии.

По сути, после апреля 1961-го перед Гагариным открывались две возможности космической карьеры. Первая – непосредственно космонавтская, очень эффектная, но в действительности крайне малоперспективная: слишком длинная очередь на следующий полет. Вторая – административная/организационная. Он не отказался от первой, но занялся и второй; космическая карьера Гагарина была лишь отчасти «боевой» и в гораздо большей степени – бюрократической.

В любом случае, даже в качестве «Колумба Вселенной» Гагарин остался служащим в определенной воинской части офицером, от которого требовалось соблюдать соответствующие предписания, вплоть до нарядов [57]57
  О том, насколько существенной была принадлежность Гагарина к армейским структурам, можно судить по эпизоду января 1963 года, рассказанному Каманиным (9): в Центре подготовки космонавтов проходило некое праздничное мероприятие, на котором присутствовал маршал ВВС Руденко. «Когда за 10–15 минут до начала вечера человек 20 генералов и офицеров собрались в комнате президиума, маршал заметил, что Гагарин и Карпов пришли не в казенных форменных ушанках, а в шапках из серого каракуля. Руденко не придумал ничего лучшего, как поставить Карпова и Гагарина по стойке „смирно“ (а сам сидел) и при всех учинить им разнос за „недисциплинированность“. Гагарин выслушал упреки начальства внешне спокойно и заявил, что им сшили зимнее обмундирование в военном пошивочном комбинате и что там знают уставные требования по форме одежды лучше всех нас. Маршал упрямо настаивал на своем и требовал дисциплинированности. Я сидел и краснел за маршала; его выходка и по форме, и по существу была просто глупой. В пункте 35 приказа МО № 70 записано: „Офицерам разрешается носить шапку-ушанку из серого каракуля при повседневной форме одежды вне строя“. Карпов и Гагарин чувствовали всю неправоту и бестактность Руденко, но не хотели при всех „сажать его в лужу“».


[Закрыть].

Гагарин был офицер Советской армии – и по типу сознания, и формально. Разумеется, при всей своей декларированной в «Дороге в космос» любви к уставу Гагарин понимал, что он и его товарищи занимают исключительное положение – и, де-юре соглашаясь соблюдать армейские формальности, де-факто желал привилегий и прежде всего – минимизации контроля. Армейское начальство, меж тем, совершенно не собиралось отпускать вожжи и предоставлять космонавтов самим себе. Существовала должность начальника Центра подготовки космонавтов – то есть, по сути, всего Звездного городка; на нее назначался генерал, которому велено было держать всех этих рок-звезд своего времени в ежовых рукавицах. Возникало поле для конфликта. Первым начальником ЦПК был Евгений Анатольевич Карпов – тот самый человек, который, по сути, отбирал летчиков для первого отряда и был десижн-мейкером еще даже до Каманина [58]58
  Генерал Николай Петрович Каманин (1908–1982; летчик, спасатель «челюскинцев», Герой Советского Союза № 2, во время ВОВ командовал авиакорпусом) – очень важная во многих отношениях фигура. В 1960 году его назначили помощником главкома ВВС по космосу – и с тех пор он стал высшей инстанцией для всех космонавтов вообще и Гагарина в частности. Каманин не просто командовал Гагариным, был его надсмотрщиком; он воспринимал его как свой проект – и лепил медийный образ Гагарина; он отвечал за формирование канона литературы о первом космонавте; он был фильтром, через который просачивались сведения (все биографы, работавшие над прижизненными описаниями Гагарина, вынуждены были прибегать к каманинскому посредничеству, получать его визу – и кого-то он допускал, а кого-то нет; если вы были журналистом, то не могли опубликовать интервью с Гагариным, не прошедшее через Каманина; сам Гагарин следил за этим очень строго) – и сам практиковал литературные опыты, много публиковался; причем оказался не просто хроникером, но и весьма небесталанным литератором; видно, что у него сильная рука, даже в тексте. Ему хорошо дается речь от первого лица – его, каманинское, «я» редко можно перепутать с чьим-либо; оно узнается, даже если текст не подписан. Особенно хорошо ему удавались торжественные, высокопарные фразы: «Пройдут века, человечество прочно обживет околосолнечное пространство, и на всех планетах, где будет человек, никогда не забудется имя Юрия Гагарина – первооткрывателя космоса и первого гражданина Вселенной. Это пишу я, хотя мне лучше других известно, что…» и т. д.
  В 1990-е выяснилось, что на протяжении многих лет Каманин, пользуясь своим неприкосновенным статусом, вел откровенные дневники – где описывал события, не попадавшие в газеты, критиковал вышестоящие органы и высказывал свои соображения, часто противоречащие общепринятым в ту эпоху. Космонавты знали про то, что их «дядька» – воплощавший для них образ мудрого учителя; кто-то вроде магистра Йода (и тоже склонного выражаться не без поэтичности) – ведет дневники, однако вряд ли предполагали, до какой степени подробно он фиксировал особенности их поведения; в свое время публикация этих записей произвела фурор.
  Дневники Каманина очень интересно читать; это самый связный и выглядящий очень убедительным источник сведений о Гагарине; они оставляют очень благоприятное впечатление об их авторе, который кажется человеком адекватным, умным, честным – уж точно не каким-нибудь сумасбродным геронтократом, какими показывают советских генералов в фильмах о Джеймсе Бонде. Особенно трогает, что к Гагарину, своему воспитаннику, он относится с должной строгостью – но и едва ли не по-отцовски; словом, трудно не соблазниться этими дневниками.
  Меж тем многие, признавая ум Каманина, отзываются о нем с неприязнью или по крайней мере без особого восторга. Журналист Я. Голованов характеризует Каманина как сталиниста, упивавшегося своей властью над космонавтами и безнаказанностью (по мемуарам так не скажешь). «Не могу вспомнить, чтобы он разговаривал с ними весело или просто приветливо. Он был неизменно строг и заранее уже чем-то, что еще не произошло, недоволен. Лицо Николая Петровича было непроницаемо, он владел некой истиной, лишь ему доступной, которую они не узнают никогда – просто ввиду своего ничтожества»; «Думаю, что большинство космонавтов тоже не любили его. Некоторые доверительно говорили мне об этом еще в 60-х годах. Сначала они по-юношески просто трепетали перед ним – перед Звездой № 2, перед генеральскими погонами. А потом ясно почувствовали его тяжелую руку: Каманин крепко держал их в кулаке строжайшей дисциплины, беспрекословного послушания и той унижающей всякого – тем более молодого и незаурядного – человека обезлички, которую он упорно насаждал в отряде первых космонавтов. Ему льстило, что эти всемирно известные люди слушаются его, как новобранцы ефрейтора. Еще легче было управлять теми, кто только готовился к полету. Ведь в первую очередь именно от Каманина зависело, кто полетит, с кем, когда, по какой программе. Будущие космонавты часто вообще этого не знали или знали в общих чертах, понаслышке. Все это создавало атмосферу неопределенности, зыбкости, неуверенности в завтрашнем дне. Поэтому Каманина боялись, но не любили. Добиться соединения страха и любви, как это сделал его кумир Сталин, Николай Петрович не сумел».
  Любили-не любили – дело десятое; фундаментальный вопрос, связанный с Каманиным, звучит так: насколько можно доверять этим дневникам? Вряд ли Каманин что-либо выдумывает – не того масштаба человек; но Каманин склонен редактировать случившееся, опускать детали. Вот насколько он редактировал собственно хронику и «улучшал» ее своими соображениями задним числом? Головановское сомнение – «У меня несколько настороженное отношение к дневникам Каманина: дневники так не пишутся» – звучит достаточно резонно: слишком уж монументально выглядят многие записи.
  Наконец, последний – но тоже существенный вопрос: насколько можно доверять даже не абстрактным «дневникам», а именно тексту, который в начале 1990-х был опубликован сыном Каманина Л. Н. Каманиным под заголовком «Скрытый космос»?


[Закрыть].

Карпов был скорее либерал и не слишком затягивал вожжи; космонавты при нем подраспустились. Затем Каманин – с 1960-го дирижировавший всем, что касалось людей из ВВС, – назначил начальником ЦПК генерал-лейтенанта М. Одинцова – и вот с этого момента (1963 год) жизнь космонавтов превратилась в ад. Одинцов был командиром, который не желал признавать, что космонавты чем-то отличаются от обычных офицеров, выступал за соблюдение распорядка дня, требовал исполнения «Положения о космонавтах», в том числе – нарядов, раз в два месяца, и отмены всех их стихийно образовавшихся привилегий. «Одинцов запретил членам отряда после занятий уезжать домой, на Чкаловскую. Генерал рекомендовал им и – более того – требовал оставаться в Звездном городке, заниматься самоподготовкой, ужинать там и только потом уезжать домой.

Конечно, это вызвало волну недовольства. По правде говоря, такое нововведение и не могло понравиться – у всех ведь были семьи, дети. А Одинцов считал, что делает лучше для них, для соблюдения режима» (2). Именно Одинцову, кстати, принадлежит копирайт на формулировки «кушают, как верблюды» и «не пишут, а подписывают».

Космонавты, однако, были прекрасно осведомлены о своих возможностях – и моментально взбунтовались против чересчур рьяно отнесшегося к своим обязанностям генерала. «Гагарин и Беляев подготовили и провели 21 февраля партийное собрание отряда космонавтов с докладом Гагарина „Роль коммунистов в соблюдении режима труда и отдыха космонавтов“» (9). Разбираться с «бунтом» космонавтов пришлось Каманину, который быстро уловил, что «главный заводила всей этой кутерьмы – Гагарин. Его обидело официальное отношение к нему Одинцова: если Карпов всегда советовался с Гагариным и часто уступал ему даже в принципиальных вопросах, то Одинцов решил держать в отношении с ним официальный тон. Гагарин утверждает, что ему трудно командовать отрядом (нет возможности установить постоянный контроль), и просит дать ему адъютанта отряда» (9).

Одинцов продержался всего несколько месяцев; после него – надолго – начальником ЦПК стал генерал Николай Федорович Кузнецов. «С легкой руки Гагарина, космонавты прозвали его „нашей теткой“» (9), – не без удовольствия отмечает Каманин, понимающий, что термин «дядька», скорее всего, зарезервирован за ним. Кузнецов, несомненно, осознавал, что должность эта естественным образом подходит самому Гагарину – который, да, был слишком молод, однако этот недостаток с избытком компенсировался его статусом и возможностями. Кузнецова раздражало, что Гагарин, полковник, со дня на день ожидавший представления к генеральскому званию, все время наступает ему на пятки – и, разумеется, поселится в его кабинете сразу же после того, как окончит Академию Жуковского.

Гагарину приходилось тратить чрезвычайно много энергии и нервов на борьбу за свои права и привилегии. Возможно, сам он и остался бы «просто космонавтом», но его авторитет требовалось капитализировать, и товарищи выталкивают его в первые ряды, а начальство расчищает пространство для административной карьеры. Еще в мае 1961 года Гагарину вручают капитанскую повязку – назначают командиром первого отряда космонавтов, а в ноябре 1963-го Каманин предлагает Гагарину самому занять должность заместителя ЦПК – что уже больше напоминает, если продолжить спортивную аналогию, должность даже не главного тренера (это все-таки Каманин), а замдиректора футбольного клуба. «Ему крайне необходимо приобретать опыт руководителя: должность командира отряда космонавтов он освоил (в этой должности он уже более двух лет), а назначение заместителем начальника Центра даст ему возможность полнее подготовить себя к будущей роли начальника ЦПК» (9).

Перед каждым пилотируемым пуском Гагарин прилетает на космодром и провожает в полет своих товарищей. Он ведет связь после выхода кораблей на орбиту (любопытно, что позывной «Кедр» сохранился за ним и на Земле (4)). Черток рассказывает, что Гагарин очень профессионально вел переговоры с теми, кто летит («Мне нравилось его спокойствие и умение находить нужные слова в довольно нудных, но обязательных переговорах, когда надо было по интонации и тембру голоса определять самочувствие космонавтов. Ведь никакого ЦУПа с системами обработки и отображения информации тогда мы не имели. Источником оперативной информации „в реальном времени“ был сам космонавт. <…> Мне нравилось наблюдать за Гагариным, когда он вел переговоры с экипажем. Он сам явно не скрывал, что получал при этом удовольствие» (4)).

Кроме того, Гагарин выполняет функции фактического начальника не только своих товарищей-космонавтов, но и всего гарнизона: потенциальных космонавтов, их жен, обслуживающего персонала, охраны и т. д. Его возможности и претензии простирались довольно далеко: он мог издать распоряжение о запрете ношения на территории Звездного военной формы – и останавливать людей на улицах (их было немного, и все так или иначе знакомые) с замечаниями: «Я же давал команду, чтобы в летном обмундировании по городку не ходить» (5); мог затребовать снегоуборочную машину только для того, чтобы замести следы при краже автомобиля у только что купившего ее товарища («У летчиков принято разыгрывать друг друга. Юрий Алексеевич этой традиции остался верен» (5); мог, подвозя приятеля-космонавта с работающей в здешней медсанчасти женой, спросить строгим голосом – даже не его, а ее: почему, собственно, она опаздывает на работу? Вообще, прорабатывать знакомых приходилось часто – за неявку на зарядку, за систематические опоздания, за нарушения дисциплины; к отчетно-выборным партсобраниям следовало писать на товарищей «аттестации» – причем непременно объективные, иначе обвинят, что «плетешься в хвосте отсталых настроений некоторых космонавтов» (9).

Странно, конечно, что человек, который хлопает по плечу Че Гевару, трогает за коленку английскую королеву и целуется с Лоллобриджидой, у себя дома работает еще и кем-то вроде управдома. Странно; но если главная характеристика публичной жизни Гагарина в 1960-е – отсутствие трения, доступность всего, то что касается профессиональной сферы, тут все было наоборот; он был не сам по себе, но часть механизма, в котором было полно паразитных шестеренок, замедляющих движение, увеличивающих потери на трение и создающих ненужный перегрев; и проще было выполнять многие странные обязанности самому; проще для всех.

Сейчас Центр подготовки космонавтов и Звездный городок не вполне одно и то же, первое – скорее структурно-административное понятие, второе – скорее уже географическое. В начале 1960-х никакого раздвоения не было: где одно, там другое. Еще в январе 1960-го вышла директива главкома ВВС, согласно которой учреждался ЦПК, состоящий из нескольких отделов (управление, учебно-тренировочный, клуб, охрана; 20 космонавтов, 70 военнослужащих, 99 рабочих и служащих). «Легковых автомобилей было всего четыре, один санитарный автобус и два грузовика. И – восемь караульных собак!» (6). Позже рядом с военным аэродромом «Чкаловский» по Ярославской железной дороге стали строить не то что даже город, а особую войсковую часть, а по сути – государство в государстве.

Сейчас кажется, что от советского левиафана трудно было ожидать подобной заботливости, однако в тот раз начальство посоветовалосьс космонавтами – раз уж многие из них, в том числе Гагарин, отказывались от подаренных им за полет огромных квартир в Москве на Кутузовском, лишь бы жить поближе к месту службы, – как бы они хотели, чтобы выглядели их дома [59]59
  Авторы «Starman» цитируют Германа Титова: «Честно говоря, никаких особых привилегий у нас не было. То есть к нам все время подходили и спрашивали: „Покажи, где ты хочешь, чтоб мы отгрохали тебе роскошную дачу, и Хрущев тебе ее построит, прямо сейчас“. Меня это не волновало, и Юру тоже. Мы были просто молодыми. О чем вообще они говорили? Какая дача, чего нам там с ней делать-то?» (7).


[Закрыть].

Есть сведения, что по изначальному проекту семьи космонавтов должны были жить на американский манер, в отдельных коттеджах; однако Гагарин – яркий штрих для исследователей его характера – убедил начальство и коллег, что лучше будет жить в большом многоквартирном доме: «Зачем коттеджи? Давайте жить все вместе. Ведь так веселей!» (8). И они зажили на манер Незнайки и его друзей – коммуной.

Космонавтские дома – точнее, первую из будущих двух 11-этажных «башен» – стали строить в 1964-м; а в 1965-м Гагарины въехали в новую квартиру; на тот момент уже начали работать школа, магазин, ясли, детский сад, бассейн. Снабжение в городке было, по общему мнению, фантастическим: ананасы, сервелаты, икра, хороший алкоголь; в этом смысле здесь точно был микрокоммунизм. «Городок был закрытым, хорошо охранялся, поэтому двери в квартиры никогда не закрывались. И когда детей укладывали спать, все – и мужчины, и женщины – шли играть в хоккей. Брали форму, брали клюшки и ночью – другого свободного времени не было – играли. Если взрослые уезжали на государственный прием, то все дети оставались в одном доме под присмотром кого-нибудь из старших» (10).

Космонавтские «башни» соединили одноэтажным переходом; к нему примыкала пристройка: большой зал и подсобные помещения. Квартиры здесь были – и есть, надо полагать, – трех– и четырехкомнатные, нетиповые, с большими кухнями и ванными. Гагариным досталась четырехкомнатная; если вам интересно, как выглядит эта квартира изнутри, посмотрите на youtubeфильм «Гагарин, я вас любила»; там его вдова, Валентина Ивановна, допустившая в дом журналистов с камерой, позволила снять интерьеры.

Дома Гагарин часто ходил в спортивных штанах и белой майке. В квартире его жили белка в колесе (12) и попугай в клетке. «В быту Юра был человеком скромным…<…> Я даже импортных шмоток у него не помню, ходил он в том же, что и все. Прислуги ни у кого из наших космонавтов никогда не было. Так что женам приходилось туго, ведь в доме всегда было полно людей. Помню, что жена Юры всегда ходила с сумками – то из магазина, то в магазин…» (13).

О том, что представляла собой рабочая – режимная – жизнь Гагарина в 1960-х, в те дни, когда он не был в командировках, можно понять по этому отрывку: «Жизнь была размеренной. Утром зарядка, это обязательно, потом завтрак. Мы спускались в столовую из своих „апартаментов“, а ребята приезжали со Чкаловской, где они жили. После завтрака – медосмотр: пульс, давление, частота дыхания, кое-какие тесты. Перед испытаниями – на центрифуге, в термокамере – обследование было более серьезным. Раз в квартал проводился углубленный медицинский осмотр. После медосмотра – занятия: теоретические, тренировки на тренажерах и стендах, физ-подготовка; словом, день был напряженным. В шесть часов занятия заканчивались. После ужина ребята уезжали домой» (6).

Часто приходилось посещать московские и подмосковные «фирмы» – то есть конструкторские бюро: осваивать технику. Много времени посвящалось рутинным тренировкам, связанным с поддержанием имеющихся и освоением новых космических навыков. Все это кажется не ахти каким интересным, однако, если прислушаться к свидетельским показаниям, выяснится, что задания выполнялись самого удивительного свойства (14). Например: «В горизонтальном полете и в условиях невесомости Юрий Алексеевич должен был написать текст „Циолковский – основоположник космонавтики“». (И как? «Анализ почерка показал, что при фиксации космонавта к креслу кратковременная невесомость не оказывала существенного влияния на характер почерка, а в состоянии свободного перемещения в „бассейне невесомости“ никому из шести человек не удалось произвести запись текста» (14)).