Текст книги "Смертельный номер (рассказы)"

Автор книги: Лесли Поулс Хартли

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 13 страниц)

– Этот гондольер, дорогая моя, настоящий мастер своего дела, – заметила миссис Джонстон. – Смотри, как ритмично гребет.

Ни о чем венецианском мать Лавинии не отзывалась так тепло. Но может, в этом городе все такие целеустремленные?

– Зато ему неведома томная нега, – пробормотала Лавиния.

– Что неведомо? – откликнулась ее мать, шурша своими шелками.

– Ничего, мама, так.

В тысячный раз Лавиния спустилась с небес на землю. В эту минуту они обогнали барку, груженную доверху лимонами и помидорами. Хозяин барки так и налегал на шест, тело блестело от пота, но он все же повернулся и дружелюбно, как это умеют итальянцы, окликнул гондольера миссис и мисс Джонстон. Он улыбался во весь рот на фоне роскошных плодов, их изобилие хорошо сочеталось с его бьющей через край энергией. Но Эмилио снизошел лишь до односложного ответа, то ли пробурчал, то ли хмыкнул. До чего молчалив, подумала Лавиния. Ничего, я вытащу его из скорлупы, попрактикую на нем мой итальянский. Попрошу о чем-нибудь рассказать.

– Questo?[19]19
  Что это? (ит.)


[Закрыть] – решительно спросила она, указывая на мрачное строение слева.

– Palazzo Rezzonico,[20]20
  Палаццо Редзонико – один из венецианских дворцов на Большом канале.


[Закрыть] – произнес он почтительно, будто это название было ниспослано Богом, а взрывчатое двойное «z» прозвучало так укрощенно, так нежно, будто сорвалось с уст ангела.

Ну а дальше что? Вот и пообщались. Едва появляется возможность поговорить, у меня все слова из головы вон, думала про себя Лавиния. Будь этот человек эскимосом, я бы задала ему вопрос на прекрасном итальянском, не забыла бы про третье лицо, единственное число и женский род, соблюла бы все формы вежливости. Но едва возникает опасность, что тебя поймут, начинаешь бурчать что-то нечленораздельное. Если разобраться, продолжала рассуждать Лавиния, хмуро поглядывая на диагональные арабески из скорпионов и сороконожек, украшавших платье матери, всегда ли я откровенна, когда знаю, что меня могут понять? Слава богу, такое случается редко. По ассоциации она вспомнила Стивена Селесиса и его надвигающийся визит. Если бы в мыслях я называла его «Сти», может, я бы и пошла навстречу и ему, и матери. А что, по крайней мере, он интересуется культурой.

– Куда?

Чей-то внезапный окрик испугал ее. Кто виноват в этом легком столкновении – Эмилио? Она подняла голову. Он смотрел прямо перед собой, величавый и ко всему безразличный, словно колокол, изрядно поколобродивший в полночь и утихомирившийся. Большой канал остался позади, по узкому рукаву они проталкивались дальше; цель их поездки, Риальто, уже недостижима. Конечно, это заметила и миссис Джонстон. А все-таки я сделаю, что задумала, подстегнула себя Лавиния, иначе и меня сразит душевная анемия, которой так хвастаются мои соотечественники венецианцы. Надо выяснить, прав Рескин[21]21
  Джон Рескин (1819–1900) – английский писатель-радикал и искусствовед.


[Закрыть] или нет, без этого мое время будет потрачено впустую. Мама считает его правым, так у нее на первом месте убеждения, а потом суждения. А у меня убеждения – если я во что-то поверю – пойдут за суждениями, ясными и четкими.

– Эй!

На сей раз вышло покрепче, но серьезного столкновения милостью господней удалось избежать. Какое опасное место! Эмилио и угольщик, сагboniere или как его там, обменялись любезностями, судя по выражению их лиц, вполне беззлобными. Впрочем, у Эмилио всегда сердитый взгляд… или это взгляд дикаря? Или аскетизм, неподкупность и бесстрашие человека, который помнит своих северных предков? Наверное, в его жилах течет кровь вестготов, отсюда и цвет волос. Но как он управляется с гондолой, проходит все повороты чисто, будто гондола сзади изогнута! А вот и гостиница.

Взору ее предстала гостиница «Сплендид энд ройал», она хитро щурилась на солнце сквозь жалюзи. Слуги, увидев, с кем предстоит иметь дело, выстроились полукругом на ступенях, всячески давая понять, что их очень волнует успешная швартовка миссис Джонстон. Даже Эмилио выскочил из гондолы, чтобы подать миссис Джонстон руку, он протянул ее, негнущуюся, под каким-то диковинным, не свойственным человеку углом, будто и сам он был частью судна. Она с силой вцепилась в него и оставила на его коже молочное пятно, которое исчезло, когда на это место положила руку Лавиния, нагруженная книжками и ковриками. Рука его, хоть в ней и хватало солнечного света, была прохладной. Тут раздался голос матери, этот тон так хорошо служил ей в жизни:

– Эмилио хочет? Кто такой Эмилио?

– Эмилио Вараньоло, мадам, ваш гондольер.

– Так, и что же он хочет?

– Чтобы ему заплатили.

– Лавиния, – сказала ее мать, – как всегда, витаешь в облаках. Вот, дай ему это.

Но именно «этого» Лавиния дать не могла – вознаграждение было до неприличия скудным, до неприличия был ясен подтекст: гондольер вымогает у иностранцев, оказавшихся на его территории. Когда так расстаешься, готова сквозь землю провалиться: заплатишь итальянцам сколько причитается, и сразу сумрачные косые взгляды, недовольное ворчанье. Но сейчас мать хотела заплатить даже меньше, чем гондольеру причиталось. У миссис Джонстон было свое безупречное кредо: нельзя давать людям садиться тебе на голову. Но в результате – Лавинии это было прекрасно известно – мать обычно садилась на голову другим. Сколько же добавить? В поисках ответа она обернулась и встретилась взглядом с гондольером, которого, похоже, этот вопрос тоже занимал. Она поспешно вытащила несколько купюр и, едва их пересчитав, спустилась по маленьким сходням и положила их в его протянутую руку. В отличие от Лавинии, он пересчитал деньги весьма тщательно и до забавного сосредоточенно. Увидев, что сумма не обманула, а то и превзошла его ожидания, он воздал должное ее щедрости: ослепительно улыбнулся и браво взмахнул рукой. Она знала, что гондольер, как всякий итальянец, полон живости, ей было не по душе, когда живость эта выплескивалась на иностранцев, и вот она ощутила ее на себе в полной мере. Лавиния поежилась и отвернулась, но услышала вслед:

– Мадам! Синьорина!

– Что такое? – спросила Лавиния.

– Эмилио хочет знать, приехать ли ему за вами.

Вместо ответа Лавиния отошла к ступеням. На лице Эмилио все играла улыбка.

– Venga qui alle due; alle due e mezzo,[22]22
  Будьте здесь в два или в половине третьего (ит.).


[Закрыть] – сказала она.

– Va bene,[23]23
  Слушаюсь (ит.).


[Закрыть] синьорина, – ответил он и отчалил.

2

– Я велела гондольеру вернуться за нами в половине третьего, – обронила Лавиния во время обеда с матерью.

– Какому гондольеру, дорогая? – спросила миссис Джонстон.

– Утреннему.

– Не думаю, что мы должны его поощрять.

– Что значит «поощрять», мама? – мягко поинтересовалась Лавиния.

– То и значит, – отрезала миссис Джонстон без всяких разъяснений.

– С ним, – продолжала Лавиния, – мы сможем посмотреть церковь Ла Мадонна делл‘Орто и все церкви на северной окраине.

– На какой день они у нас записаны? – с подозрением в голосе спросила миссис Джонстон.

– Ни на какой, – с неохотой призналась Лавиния – выходило, что статус церквей на северной окраине не очень высок. – Туристы часто пренебрегают Сант-Альвизе, а в справочнике сказано: это настоящая жемчужина и вполне заслуживает визита.

– Заслуживает или нет, мы с тобой не туристы, – заметила миссис Джонстон.

– И, – развивала мысль Лавиния, вдохновленная тем, что ее уловка удалась, – там много картин в духе Карпаччо,[24]24
  Витторе Карпаччо (1455–1526) – итальянский живописец, представитель венецианской школы раннего Возрождения.


[Закрыть] они, как говорит мистер Аррантофф, отлично показывают, что метод a priori Рескина ошибочный, критика их недооценивает.

– Раз так, мне эти церкви точно не нужны, – заявила миссис Джонстон. – И вообще, кто этот мистер Аррантофф?

– Он очень современно мыслит, – пролепетала Лавиния.

– Тем вероятнее, что он заблуждается, – сделала вывод ее мать. – Рескин жил почти в одно время с Карпаччо, верно?

– Его современником он не был, – возразила Лавиния.

– Был или не был, а традициям наверняка следовал, – не растерялась миссис Джонстон. – Ты сама мне сколько раз говорила, что у нас почти нет других ориентиров, кроме традиций. Им следовал Рескин, следую я, последуешь и ты, если будешь благоразумной. Боюсь, правда, что благоразумие не самое сильное твое место, Лавиния. Мне надо с тобой кое о чем поговорить. Потом напомни.

– Давай поговорим сейчас.

– Я не хочу, чтобы меня слушал весь ресторан, – ответила ее мать, повышая голос – показать, сколь справедливы ее опасения. Несколько человек удивленно посмотрели на нее из-за соседних столиков. – Видишь, – самодовольно пояснила миссис Джонстон, – я была права. Нас могут слышать. Лучше поговорим в гондоле.

Они расстались. Миссис Джонстон пошла отдохнуть, Лавиния села с книгой. Первые четыре тома шедевра Ричардсона[25]25
  Самюэль Ричардсон (1689–1761) – английский писатель, создатель европейского семейно-бытового романа, имеется в виду его роман «Кларисса».


[Закрыть] не вызвали у нее ничего, кроме раздражения. Она сто раз задавала себе вопрос: если Кларисса действительно хотела уйти от Ловеласа, почему она этого не сделала? Она не была его узницей и все же осталась, стеная, жалуясь, падая в обморок, устраивая сцены, хотя могла выйти через парадную дверь в любое время суток. Но нет, она старалась умаслить этого наглеца, потакала его прихотям, надеясь, что ее чары в конце концов подействуют и он станет законопослушным гражданином. Сегодня Лавиния вдруг обнаружила, что воспринимает добровольное рабство Клариссы терпимее. В самом деле, а куда ей было идти, этой мисс Харлоу? Подвергнись она, Лавиния, таким унижениям, пройди через подобное, рвалась бы она домой, под родительский кров или нет? Особой любовью к животным миссис Джонстон не отличалась, но она наверняка не станет забивать упитанного тельца в честь возвращения блудной дочери. Никогда, моя дорогая Лавиния, любовно выговаривала она себе, не позволяй обстоятельствам взять над тобой верх. Она вздохнула, поняв, что до сих пор обстоятельства и не очень старались поставить ее в трудное положение. Вот и хорошо, что не старались, добавила она не без легкого отвращения. Как-нибудь обойдемся без ловеласов. Она поднесла ко рту чашку остывающего кофе и поверх ее края увидела Эмилио. Он приплыл задолго до назначенного времени и сидел на низком резном стульчике – такая роскошь бывает только в лучших гондолах, – сидел и читал газету. С минуту она наблюдала за его руками, вот они перевернули страницу, широко распахнули газету, сложили ее пополам. Значит, он умеет читать. Ей стало приятно, как бывает, когда в собственном ребенке обнаружишь достоинство, о котором и не подозреваешь. Почему он не откинется на подушки, ему будет удобнее – ведь это его гондола. Такие стоят семь тысяч лир, для бедняка сумма немалая. Хотя… люди, пускающие постояльцев, отдают им лучшие комнаты, а сами ютятся в дырах и закутках, так и он, наверное, считает, что занимать самое удобное место не должен. В ней проснулась любовь к ближнему, сентиментальная жажда творить добро, и тут гондольер сложил газету, поднял голову и увидел ее. Ей показалось, что лицо его озарилось дружелюбной улыбкой, он помахал ей шляпой и засуетился. Но она, чуть смешавшись, знаком дала ему понять, что еще не готова, и он снова уткнулся в газету. Лавиния опустила глаза в книгу, но прочитанное ускользало от нее, она не могла насладиться чужими мыслями. Эмилио тоже, если судить по его отрешенному виду, не получал приятной пищи для работы ума. Мысленно она прокрутила немую сцену, в которой только что приняла участие. Вот его лицо засветилось – он ее узнал. Что же оно выражало: подобострастие, нетерпение, вопрос, ожидание? Видно, он ждал от нее каких-то действий, был рад на них откликнуться. А она оставила его зов без внимания. Почему? Впрочем, что именно она могла сделать? Лавиния даже расстроилась: вот, упустила возможность, могла как-то намекнуть ему на свои чувства, но не намекнула. Ничего, может, еще исправлю ошибку, подумала она, пересаживаясь в кресло прямо напротив гондолы. Наградой ей была улыбка, и на сей раз она постаралась, чтобы и ее приветствие вышло теплым.

3

К церквам северной окраины было трудно подобраться, еще труднее проникнуть внутрь, вокруг роем носились горластые дети и вымогали деньги, а в святилищах толпились дьячки, менее шумные, но не менее алчные, однако сами церкви полностью оправдали надежды Лавинии. Сентябрьское солнце превращало розовые тона в красноватые, серые в зеленые, приплясывая, оно отражалось от боковин мостов и наносило мазки на холодное вычурное великолепие церкви Джезуити, чьи крыши и стены были отделаны золотом. Сущие дьяволы вблизи, издалека дети с пепельно-золотистыми волосами походили на ангелочков с картин Беллини,[26]26
  Семья итальянских живописцев (XV в.) венецианской школы.


[Закрыть] «Ничего им не давай, – предупредила Лавинию миссис Джонстон, – нечего поощрять попрошаек». «Via, via»,[27]27
  Прочь, прочь (ит.).


[Закрыть] – отгоняла их Лавиния, но они только дразнили ее, распевая это слово на все лады, хороводились вокруг нее и дергали за руки, в которых ничего не было, так что заболели окольцованные пальцы. Даже Эмилио поднялся на корме и окинул их гневным взглядом, но утихомирить их не удалось и ему. Он с удовольствием помогал, когда что-то не ладилось, они не могли найти ключ либо церковь оказывалась где-то за углом. Кого-то о чем-то расспрашивать – для миссис Джонстон такое было немыслимо. Неизвестное пугало ее, между тем неизвестное тоже трепетало перед ней, только она никогда об этом не задумывалась.

Возвышаясь над всеми и вся, чуть колыхаясь в нескольких футах от причала, она величественным взмахом зонтика подавала сигнал Эмилио, и тот, оставив гондолу под присмотром какого-нибудь нищего, бросался исполнять ее волю. Рвение его не осталось незамеченным – Лавиния следила за ним во все глаза. Как он вообще ходит, тем более так быстро? Она-то думала, он побредет скособоченный, скрюченный – таковы издержки его профессии. Но, увидев его статную фигуру, она снова воспряла духом, ей нравилось смотреть, как он шагает впереди, и она поймала себя на том, что потворствует материнской страсти нанимать проводников даже там, где этого не требуется.

Когда позднее они тронулись в обратный путь от церкви Сан-Джоббе, она была как никогда счастлива. К ней пришло осознание добродетели. Обычно она осматривала достопримечательности с интересом, но без чрезмерных восторгов, на сей же раз она пыталась оживить каждую картину, каждую скульптуру, каждый склеп. Она как бы сливалась с Искусством, составляя с ним одно целое. Ей нравилось далеко не все подряд, что-то больше, что-то меньше, но восприятие оставалось острым и неуемным, она видела эстетический замысел творца, понимала, что он хотел передать. Но откуда же столь приподнятое настроение? Лавиния не знала. Она безотчетно повернулась и спросила гондольера, как называется церковь, мимо которой они проплывали. Он примет меня за идиотку, ведь я его уже об этом спрашивала. «Санта Мария деи Мираколи», – сообщил он без тени раздражения. Лавиния это знала, но ей хотелось услышать звук его голоса; она продолжала смотреть назад, на отступающее здание, его контуры уже затмила и изменила собой фигура Эмилио, а она все не отводила глаз.

Голос миссис Джонстон, всегда резкий, едва не заставил ее подскочить с места:

– Лавиния!

– Да, мама.

Обычно миссис Джонстон, прежде чем начать говорить, привлекала внимание дочери.

– Я хотела поговорить насчет Сти Селесиса.

– Я догадалась, – ответила Лавиния.

– Почему же не напомнила? – спросила ее мать. – Я вполне могла забыть.

Лавиния промолчала.

– Так вот, когда он приедет, будь с ним полюбезнее.

– Я всегда с ним любезна, мама, он даже на это жалуется, – возразила Лавиния.

– Значит, любезничать сверх меры не надо. Итак, в Америке было четверо мужчин, за которых ты могла выйти замуж, их звали…

– Я могла выйти замуж только за одного, – вставила Лавиния.

– Их звали, – продолжала миссис Джонстон, – Стивен Селесис, Теодор Дрейкенберг, Майкл Спротт и Уолт Уотт. Но всем им ты дала от ворот поворот. – Миссис Джонстон сделала паузу, чтобы слова эти достигли цели. – И что же сделали эти молодые люди? Они женились на других.

– Только трое, – поправила Лавиния.

– Да, Стивен не женился, – согласилась миссис Джонстон, на сей раз, вопреки желанию, не называя его уменьшительным именем. – Надеюсь, что на следующей неделе ты дашь ему другой ответ.

Лавиния подняла голову – они проплывали под мостом Вздохов.

– С моей стороны это будет очень непоследовательно, – сказала она наконец.

– Кто тебя просит быть последовательной? – спросила миссис Джонстон. – Выйдешь замуж – будь последовательной сколько душе угодно. А сейчас, когда тебе стукнуло двадцать семь и ты еще не замужем, когда в волосах уже мелькает седина, когда у тебя репутация неприступной крепости, от которой порядочные люди бегут прочь, – сейчас не до последовательности. Я могу еще кое-что добавить, но воздержусь – ты все-таки моя дочь, и я не хочу тебя огорчать.

Разглагольствуя на эту тему, миссис Джонстон всегда в конце концов выражала озабоченность, это уже стало правилом.

– Порядочные люди? – эхом откликнулась Лавиния, наблюдая за праздной толпой на небольшой площади. – Ты хочешь сказать, что они мне не понравились из-за своей порядочности? – Она говорила без иронии, как бы размышляя вслух.

– Не знаю, к чему еще ты могла придраться, – заметила миссис Джонстон, – разве к их внешности. Да, Сти не красавец, но иметь все не удавалось еще никому.

– У меня нет ничего, и слава богу, – пробормотала Лавиния. Тут они подплыли к гостинице, начали швартоваться, и в этой суете ее крамольное высказывание не подверглось цензуре.

Не взяв никакой ноши, ее мать, тяжело ступая, сошла на хрупкие сходни и тут же исчезла среди подобострастной прислуги. Лавиния задержалась собрать их пожитки, которые в надвигающихся сумерках трудно было различить. Миссис Джонстон что-то обронила, когда поднималась, словно волна смыла с массивной плотины какие-то мелочи – и попробуй-ка их найди. Лавиния опустилась на колени, стала шарить по дну гондолы. Наконец ее пальцы нащупали искомое. Что это я так расстаралась, подумала Лавиния. Пусть Эмилио помучается. Она сунула материн флакон с нюхательной солью в выемку между подушками и позвала гондольера, жестом изобразив отчаяние. В тот же миг он стоял на коленях рядом с ней. Поиски заняли не меньше минуты. Потом гондольер воскликнул: «Ессо, ессо!»[28]28
  Вот он! (ит.).


[Закрыть] и в восторге извлек находку на свет божий, флакон с нюхательной солью он держал так нежно, будто это были святые мощи. Она обрадовалась вместе с ним, душа внезапно воспарила, Лавиния протянула за флаконом руку и широко улыбнулась Эмилио. В глазах его бродила тонкая усмешка, поблескивал скрытый намек… время словно замерло. Лавиния унеслась мыслями куда-то в заоблачные выси, где все чувства сливаются в одно. Но тут же на нее навалилась реальная жизнь со своими бесконечными требованиями, со своими мелкими укусами. Прежде всего Эмилио надо было заплатить.

Но у него не оказалось сдачи. Он обшарил карманы, повернулся туда-сюда, согнулся вперед, будто его ранили, откинулся назад, будто торжествуя победу. Он сделал руками извиняющийся жест, на лице отразилась озабоченность, но у него не нашлось и лиры, чтобы хоть как-то разбавить пятьдесят лир Лавинии. В итоге она отдала ему банкнот, а потом случилось такое, за что она впоследствии сильно себя корила. Но важность происшедшего оценила не сразу, что явствует из записи в ее дневнике.

«Последние недели меня мучила депрессия, а сегодня она вдруг отступила, сама не знаю почему. Может, помогло прочитанное себе перед сном наставление. Я решила не быть праздной, недовольной или невнимательной, а броситься в водоворот жизни, и пусть меня несет поток. Внешне ничего как будто не произошло, никуда я очертя голову не кидалась. Но сегодня утром, на Большом канале, а особенно пополудни, когда мы с мамой осматривали церкви (как это утомило меня в Вероне, читай 30 августа и вывод), я чувствовала себя как никогда счастливой. (Дальше вычеркнуты слова: „Может, я все-таки могу быть счастливой?“) После ужина, когда мы поехали слушать piccola serenata,[29]29
  Маленькую серенаду (ит.).


[Закрыть] я была уже не так счастлива. Нас вез другой гондольер. Пожалуй, уговорю маму, пусть наймет на все дни гондольера, который возил нас днем. Он и сам хотел приплыть за нами вечером, я уже не раз спрашивала себя (хотя это такой пустяк), почему ответила ему отказом. Надеюсь, он не счел нас неблагодарными, он нам очень помог, но в ту минуту мне показалось, что я ему переплатила и будет неловко впредь платить ему меньше. К тому же я не была уверена, вдруг мама предпочтет пойти на пьяцца, мы его подведем, и он останется без пассажиров. Не хочу, чтобы он считал меня капризной. Мой отказ Эмилио не очень понравился, пятьдесят лир он взял куда с большим удовольствием. Кажется, он даже сердито посмотрел на меня, но точно не скажу, было слишком темно. Впрочем, какая разница? Важно, что он был по-настоящему мил, а неподдельный интерес со стороны иностранца – это такая редкость. Лишь бы я не показалась ему скрягой. Людям победнее только делаешь хуже, если даешь им много, и для самих итальянцев тут нет ничего хорошего. Мне бы не хотелось избаловать Эмилио. Как прелестны были подделки под Карпаччо, мне они понравились больше подлинников. Что еще можно вспомнить? Я спрятала флакон с нюхательной солью, но это не было ложью – так, игра „найди наперсток“.»

4

В Венеции любой вид заставляет наблюдателя задуматься: до чего же я ничтожен, до чего не вовремя родился. Но Лавинию, вышедшую ранним утром на террасу, подобные комплексы не мучили. Ярко светило солнце, водная гладь была на диво спокойной. Ничто не казалось ей противоречивым. Большой американский корабль стоял на якоре, словно навалившись на причал, незыблемо-величественный. Пассажирское судно из Триеста, едва заметно покручиваясь вокруг своей оси, приятно контрастировало с лодчонками и посудинками, которые рядом с ним выглядели бессмысленными и неподвижными, хотя на самом деле вовсю старались увернуться от этого монстра. Остров Сан-Джорджо наверняка был делом рук волшебника, каждое здание точно соответствовало клише, какое подобрали для него справочники и туристы. Даже в Салюте, думала Лавиния, глядя своему старому недругу прямо в лицо, есть что-то украшающее, а украшать – очень важная обязанность искусства, пусть и не самая главная. Вон разбойного вида гондольер – но в малиновом поясе он уже не так страшен. Будь такой у Эмилио… вот и он, легок на помине, рассекая воду, он подплывал к ней, не во вчерашних тусклых одеждах, но в белом костюме, на груди озером разлился небесно-голубой шарф, а талия была обвязана поясом, который каскадом складок вытекал из узла на боку.

Лавиния приняла решение быстро. Углядев чиновника поважнее, она набралась смелости и подошла к нему. Можно ли нанять Эмилио для миссис Джонстон на все время, что они проведут в Италии, чтобы он был их личным гондольером?

Чиновник этот, малоприятная смесь наглости и раболепия, стал еще угодливее и еще противнее.

Нет, нанять его нельзя, он уже занят: дама и господин, с которыми он ездил вчера вечером, заплатили за него вперед.

– Ах так, – сказала Лавиния, и все ее рвение как рукой сняло. Вот что значит его изысканный туалет, гондола с позолотой и свисающей бахромой! Ее опередили. Она окинула взглядом шикарную ладью Эмилио и чуть махнула ему – знак внимания со стороны прежнего нанимателя и не более того. Но оставаться здесь ей было неприятно. Подавленная, она отошла к своему креслу. Терраса превратилась в клетку, а день оставался ярким, но уже сам по себе, без нее.

– Лавиния!

– Да, мама.

– У тебя вид, словно ты не выспалась. Так и есть? – В вопросе не было ни нежности, ни заинтересованности, разве что безапелляционное неодобрение. Собственно, ответа миссис Джонстон и не ждала. Она продолжала: – Но у меня для тебя есть хорошая новость, думаю, что хорошая. Попробуй угадать с трех попыток.

Что ж, Лавиния, придется подыграть маме.

– Из Рима приезжает болтушка Элизабет Темплмен?

– Промах. Она еще лежит с простудой, которую подхватила по собственной глупости – бродила по Колизею холодными вечерами.

– Что-нибудь случилось на бирже?

– Биржа – еще холоднее. До чего ты недогадливая, Лавиния.

С миссис Джонстон было опасно играть даже в безобидное отгадывание.

– Тогда, наверное, не приезжает Стивен…

– Не приезжает! Приезжает, и в понедельник. С Эвансами. Имей в виду, что Амелия Филдер Эванс…

– Моя конкурентка?

– Амелия Филдер Эванс, – в голосе миссис Джонстон зазвучали предостерегающие нотки, – очень решительная женщина.

– Да, – вздохнула Лавиния, – его надо обязательно от нее спасти.

– Вот и спаси, – заметила миссис Джонстон, – к примеру, на ужине, во вторник вечером. Амелия устанет с дороги. Ну, чем займемся?

– Может, искупаемся? – предложила Лавиния.

– Господи! Я думала, ты хочешь поехать куда-нибудь в гондоле. У тебя семь пятниц на неделе.

– Но ты очень хотела посмотреть Лидо,[30]30
  Фешенебельный район Венеции.


[Закрыть] мама.

– Хотела.

– Прогуляемся до vaporetto.[31]31
  Катер (ит.).


[Закрыть] Это недалеко. И они пошли.

5

«Как недолговечно человеческое счастье, – записала в тот вечер Лавиния в дневнике. – Вчерашний подъем почти улетучился. Лидо вызвал у меня чувство отвращения: ото всех этих тел цвета хаки, наполовину зарытых в песок или изогнувшихся над столиками для бриджа, меня едва не затошнило. Дала о себе знать пуританская кровь, что течет в моих жилах. Как можно выставлять себя в таком вульгарном свете? После обеда появились и те, кто нанял нашего гондольера, они выделялись в худшую сторону даже в этой толпе, вели себя на диво нескромно. Мама удивилась, когда я подошла к ним переброситься фразой-другой, но коли живешь в одной гостинице, надо соблюдать приличия. Мало ли что тебе может от них понадобиться, как сказала бы Элизабет Темплмен. Когда они узнали, кто мы, у них от изумления раскрылись рты; сами они из Питсбурга, я это сразу поняла по выговору. Они предложили нам покататься в их гондоле, куда-то нас отвезти. Мама хотела отказаться и потом корила меня за то, что я согласилась. Но разве не все мы дети Господни? Мы живем слишком замкнуто, а новых людей познавать куда интереснее, чем новые места, я уж сколько раз это доказывала в моих записках. И все же сама удивилась, когда с моих губ слетели слова любезного согласия. Обычно я сторонюсь незнакомцев и поначалу настроилась против этих людей, тем более с такой фамилией, как Колинопуло, – прямо греческая зубная паста. Америка – страна полукровок и помесей.

Как мерзко все это звучит! Надо начисто отказаться от мысли о своей исключительности, ибо грех этот – какая-то напасть. Я давно хочу навещать бедняков, но едва ли стоит начинать с Венеции… Вот бы подивился Эмилио, приди я к нему в дом с памфлетом о вреде богохульства! Стены церквей так и пестрят объявлениями: люди, умоляем вас, не позорьте величайший язык Данте, Альфьери, Петрарки и так далее. Могу представить, как выглядит его дом; интересно было бы посмотреть, насколько мое представление далеко от истины».

6

– Как жаль, что ваша мама не смогла поехать, – посетовал мистер Колинопуло, сверх меры галантно помогая Лавинии ступить в их роскошную гондолу. – У нее часто болит голова?

Мисс Джонстон изобразила легкое беспокойство.

– Венеция – не самое подходящее для нее место, – ответила она. – Этот сирокко так утомляет. – Она с тоской взглянула в сторону лагуны, где это климатическое явление заявляло о себе со всей назойливостью и очевидностью. Но сейчас воздух не лихорадило, он был поразительно чист. Мне лгут сами небеса, подумала она, а вслух сказала:

– Нет, нет, мистер Колинопуло, позвольте мне быть эгоисткой и сесть здесь. – Чтобы сразу выиграть еще не вспыхнувший спор, она опустилась на среднюю скамью. – В Венеции очень много зависит от того, где сидишь. Отсюда я могу смотреть и вперед, и по сторонам, и даже назад. – Она тут же подкрепила слова делом и уставилась в точку прямо по курсу их движения; в поле ее зрения попал и Эмилио, который, однако, и бровью не повел, а продолжал сурово смотреть в сторону горизонта.

– Видный парень, правда? – заметила миссис Колинопуло, указывая большим пальцем на Эмилио.

Лавиния вздрогнула.

– Да, пожалуй. Я как-то над этим не задумывалась, – отозвалась она.

– Тогда вы – особый случай, – высказала мнение миссис Колинопуло. – Уверена, он заставил трепетать не одно женское сердечко. Нам здорово повезло, что мы его заполучили. Нас то и дело поздравляют.

– Особой причины для поздравлений не вижу, – отрезала Лавиния, оглядывая «счастливчиков» с плохо скрываемой неприязнью. – А ваше собственное сердечко не трепещет? – осведомилась она через некоторое время.

– Помилуйте, что вы! – воскликнула миссис Колинопуло. – У меня муж. Все подобные дела – для незамужних.

Рабы брачного союза обменялись любящими взглядами и даже, к ужасу Лавинии, поцеловались. Она хотела оставить эту тему, но против воли спросила:

– Какие подобные дела?

– Что «какие подобные дела», дорогая? – игриво переспросила миссис Колинопуло.

– Какие подобные дела… для незамужних? – выдавила из себя Лавиния, внося полную ясность.

Ее новые знакомые лукаво переглянулись, потом разразились долгим и громким смехом.

– Ох, уморили, дорогая моя! – наконец прокудахтала миссис Колинопуло, подрагивая словно желе.

– Ты забываешь, прелесть моя, – укоризненно произнес ее муж, – что мисс Джонстон получила очень хорошее воспитание.

– Ах, бостонки, вы такие инженю! – вздохнула миссис Колинопуло. – Как-нибудь в другой раз спросите, я вам расскажу.

Но волна в душе Лавинии уже отхлынула. Еще чего, подумала она, пусть у меня лучше язык отсохнет – и тут же сменила пластинку, спросила, куда они сейчас плывут.

– Посмотреть, как делают стекло, – ответил мистер Колинопуло. – Венецианское, да?

– Да, конечно, венецианское, – вяло отозвалась Лавиния.

– Стеклодувы в Венеции – важная достопримечательность, верно? Мы уже видели тюрьму, голубей.

– Еще какая важная, – поддакнула Лавиния, можно сказать, с чрезмерной готовностью. – Их товар рекламируют на каждом столбе, в каждом буклетике.

Они отчалили.

7

Вернувшись, они застали миссис Джонстон под навесом, она сидела в кресле, колени прикрывал плед, возле локтя стояла какая-то зловещего вида микстура. В соседнем кресле высилась горка американских газет, а кресло перед ней служило подставкой для орудий труда – коробки шелковых ниток и огромных овальных пялец, на которых уже начали проступать черты сельского пейзажа: из фонтана била бледно-зеленая струя, симметрично разветвляясь, она поигрывала на фоне аккуратной группки овец в одном углу и красно-розоватой скалы в другом.

Чета Колинопуло приблизилась насколько позволяла баррикада. Миссис Джонстон не стала убирать ее, даже не поднялась.

– Я рада, что вы взяли Лавинию на стекольный завод, – сообщила она, когда традиционный набор сочувственных фраз иссяк. – Я не могла заставить ее туда выбраться. К производству она совершенно равнодушна, хотя я часто ее спрашиваю: не будь его, как бы она жила?

– Но ведь у меня есть ты, а у тебя я, – возразила Лавиния.