Текст книги "Лед Бомбея"

Автор книги: Лесли Форбс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 35 страниц)

5

Приехав в Бомбей, тем же вечером я позвонила сестре, и Таскер сообщил мне, что мистер Проспер и мисс Миранда вернулись из больницы, Миранда чувствует себя хорошо, но спит.

– Она очень сожалела по поводу того, что не смогла встретить вас на студии, и попросила передать вам в том случае, если вы позвоните, что приглашает вас завтра утром в 8.30 в бассейн «Брич-Кэнди».

– Передайте ей привет от меня, когда она проснется, и спросите... – Прошло слишком много времени с тех пор, как я в последний раз проявляла беспокойство по поводу кого-то из родных. У меня уже очень давно не было семьи. И теперь мне приходилось быть осторожной в выражении чувств, от чего у меня возникало ощущение, словно я зачем-то надела любимые туфли, из которых давно выросла. – Спросите у нее – конечно, только в том случае, если она будет себя нормально чувствовать, – сохранились ли у нее те снимки городской студии Проспера, которые она сделала, когда в первый раз приехала в Бомбей.

Служащий отеля передал мне факс от одной моей знакомой, работающей у «Кристи» в Лондоне, с информацией об Энтони Анменне.

«Тип с безупречной репутацией, – писала она. – Галереи в Лондоне, Германии и Штатах, где он организует постоянные выставки произведений восточного искусства. Вне всяких подозрений».

Кроме того, она прислала список выставок и копий с его каталогов за прошлый год.

Я позвонила Банни Тапар с тем, чтобы узнать последние новости относительно смертей хиджр, и обнаружила, что редактор приказал ей ничего не писать на эту тему.

– Имеется в виду, до того, как вы получите какую-то новую информацию? – спросила я.

– Нет, совсем отказаться от нее, поставить точку раз и навсегда. Он сказал: «Хиджры публику не интересуют», – и добавил, что нашим читателям всегда неприятно видеть статьи на эту тему.

– А что, если вы сообщите ему, что на меня напали, когда я пыталась получить дополнительную информацию по поводу этих преступлений? – Я вкратце рассказала Банни о том, что произошло в священных пещерах. – Мне кажется весьма вероятным, что кто-то следовал за мной до самых бань колонии хиджра, чтобы заполучить книгу Сами.

– Я попытаюсь, – сказала она, но без уверенности в голосе. – Посмотрим, как он отреагирует.

Обед мой состоял из пары таблеток нурофена и горсти жевательных конфет с витамином "С". Потом я сравнила съемочное расписание Проспера с датами гибели хиджр. И... не обнаружила никаких совпадений. Может быть, я и в самом деле ищу каких-то связей, которых нет и в помине, как сказал Ашок? Моя работа ведь состоит в том, чтобы отмечать факты, а не пытаться осудить кого-то.

Но что-то не позволяло мне забыть о смерти Сами, возможно, желание противостоять всеобщему стремлению замолчать, скрыть это преступление, а возможно, и ощущение общности с ним/ней, ибо он/она был/была отверженным/ отверженной так же, как и я; он/она так же, как и я, перешел/перешла запретные границы.

Антрополог Маргарет Лоране писала, что лучшие представители ее профессии стремились помочь человеческому голосу пробиться сквозь толщу одиночества каждого отдельного человеческого существа. Стена одиночества и социальной отверженности, окружающая хиджр, показалась мне совершенно непроницаемой. В индийском обществе их роль сводится к традиционному танцу в храмах, на свадьбах и на празднествах в честь рождения сыновей, так как испокон веку считается, что благословение хиджры дает плодородие. Какой мрачный парадокс! Плодородие, даруемое импотентом; сила, исходящая от бессильного. От немужчины и неженщины.

Но каким образом бессильным удается стать сильными? Посредством таланта, шантажа, религии, секса.

Политкорректные американцы, не удовлетворившись понятием пола, выдумали слово «тендер». Пол – это то, с чем вы рождаетесь, а тендер – ваше "я", ваша социальная роль и то, во что вы ее превратили. Такая же разница, как между роком и свободой воли, между жизнью и кино. Кино переписывает жизнь и дает ей пристойный и аккуратненький хеппи-энд. Искусство дает нам возможность доказать самим себе, что мы хоть над чем-то имеем власть.

Перед тем как лечь спать, я приклеила рисунок Сами с изображением Шивы на зеркало рядом с одной из тех страничек с заметками Проспера к «Буре», которые дал мне Салим:

Главное условие для вхождения в Цитадель Алхимии – знание Великого Делания – тайных процедур и особенностей алхимической трансмутации: превращения в золото.

В Великом Делании различается мужской и женский принцип. Николас Фламель писал об этом: «Ты соединил и сочетал браком две разные природы, мужскую и женскую, и теперь они воплощены в одном теле подобно андрогину древних».

Эта фаза алхимического процесса во всех трактатах обозначается символом Герметического Андрогина.

Грийо де Живри,

"Некоторые конкретные понятия

из демонологии и алхимии", 1931 г.

Немного ниже кто-то (я полагаю, сам Проспер) добавил приписку от руки:

"Финикиец – происходит от того же греческого корня, что и феникс: то есть тот, кто возрождается из собственного пепла или из пепла своего предшественника. Принят в качестве символа в химии благодаря связи феникса с алхимией, превращением неблагородных металлов в золото. Флеб-финикиец у Элиота в «Бесплодной земле»[9]9
  Здесь имеется в виду IV часть поэмы Элиота «Бесплодная земля» под названием «Смерть от воды». По нашему мнению, для русского читателя, мало знакомого с поэзией Элиота, ее необходимо привести здесь полностью в переводе С. Степанова:
  Две недели как мертв Флеб-финикиец.
  Забыл он крик чаек, песнь ветерка,
  Барыши и убытки.
  Теченье у дна
  Глодало его молча. Пока
  Не вошел он, минуя старость
  И юность, в водоворот.
  Почти,
  Ты, стоящий у штурвала, иудей или эллин,
  Почти Флеба, был он красив и строен, как ты почти.


[Закрыть] – это аллюзия на Феба/Аполлона, греческого бога солнца, в противоположность Икару, сожженному лучами солнца и никогда более не воскресшему".

В заметках Проспера было еще много всего в том же духе: рассуждения о Гермесе и Аполлоне и о многих мелких божествах, о которых я никогда и не слышала. Во всем этом я смогла найти единственную связь с Сами – день, когда Проспер сделал заметки, за неделю до гибели хиджры.

С меня хватило литературных ассоциаций. Для одного дня их было даже слишком много. Я выключила свет и закрыла глаза.

Из окна киоска, торгующего кассетами, доносилась пиратская запись все той же песенки: «Чоли кай пичайяйяй...» Под эти звуки я и провалилась в тяжелый беспокойный сон.

* * *

Во сне я плыву против течения, которое тянет меня вниз. Взглянув в темную воду, я обнаруживаю, что меня удерживает не течение и не водоросли, а рука с широким браслетом из обнажившихся костей и сухожилий вокруг запястья. А еще дальше, ниже кисти, что-то такое, что мне просто невыносимо видеть. И это не Сами. Это лицо, которое я очень хорошо знаю. Оно плывет ко мне сквозь водоросли, оно хочет забрать меня к себе.

6

На следующее утро воздух из кондиционера показался мне таким холодным, что мое избитое тело разболелось, как при приступе артрита. Я повернула регулятор с «высокого» на «низкое», но воздух все равно остался ледяным.

Листая газеты, которые в индийских отелях каждое утро просовывают под дверь номера, я обнаружила заметку на второй полосе внизу: «ДОРОГИ НАШЕГО ПОЗОРА. НАПАДЕНИЕ НА СВОЯЧЕНИЦУ ИЗВЕСТНОГО КИНОРЕЖИССЕРА В СВЯЩЕННЫХ ПЕЩЕРАХ. СВЯЗЬ С ЗАБЫТЫМ САМОУБИЙСТВОМ!»

Спасибо, Банни.

Чтобы справиться с ощущением арктического холода, я наполнила ванну и погрузилась в горячую воду по самые ноздри, добавив в нее шесть упаковок предоставляемого отелем «Сверхнежного сандалового масла для ванн. Оно сделает вашу кожу атласной!», и стала ждать обещанных рекламой ощущений. Итогом вчерашнего нападения были несколько незначительных царапин и сильная боль в мышцах. Кроме того, конечно, левое ухо, шея и скула приобрели розовато-лиловый оттенок молодого баклажана, при этом нижняя губа вздулась, и у меня появилось выражение капризной Брижит Бардо, за которое многие женщины отдали бы целое состояние. Я выглядела примерно так, как мечтает выглядеть девушка, идущая на первое свидание с перспективным поклонником.

Когда вечером предыдущего дня я позвонила Бэзилу Чопре и попросила об интервью, он сказал:

– Почему именно я, моя милая девушка? Вокруг так много молодых парней. А я уже старая развалина.

– Мне нравятся развалины.

– Развалинами любуются, как правило, только туристы.

– И археологи. – Подумав, я пришла к выводу, что с моей стороны это было далеко не самое тактичное замечание. – По правде говоря, мистер Чопра, я ваша большая поклонница с пятнадцати лет, – поспешила я исправить свою оплошность, – и с восторгом вспоминаю, как вы играли поэта в фильме моего свояка.

– Почему же вы с самого начала не сказали об этом, моя милая девушка? Поклонники – такая редкость для меня теперь. Ну, в таком случае приезжайте завтра ко мне на ленч после бассейна. Хотя боюсь, что я вас сильно разочарую.

Когда я выходила из отеля, служитель подал мне факс от независимой телекомпании, для которой в прошлом я часто делала передачи. В нем говорилось, что полученная мной информация относительно коррупции в киномире Бомбея представляется им достаточно перспективным материалом, работу над которым стоит продолжить. Но они-то, конечно, не знали, что главный подозреваемый на данный момент – мой свояк.

* * *

Бани «Брич-Кэнди» находились на улице Бхулабхаи-Дезаи в километре к северу от Висячих садов.

– Сады разбиты над резервуарами, из которых воду получает весь Бомбей, – сообщил мне Томас. – Люди шутят, что стервятники вырывают куски мяса из трупов с расположенного неподалеку кладбища парсов и бросают их в эти водные источники. Сады разбиты здесь в 1881 году, и в них есть примечательные живые изгороди, подстриженные в форме различных животных.

– Сейчас семь тридцать утра, Томас, и я не готова к прогулке по регулярным паркам.

Единственное, о чем я могла думать в ту минуту, была приближавшаяся встреча с сестрой. Как сообщить ей о том, что, возможно, ее муж виновен в серьезном преступлении. Ожидание встречи вызывало во мне тягостные чувства, которые на этот раз трудно было объяснить погодой, так как недавно тяжесть в атмосфере разрядил короткий, но сильный ливень. Над Брич-Кэнди – одним из небольших заливчиков, в которые во время приливов устремлялись потоки воды, затопляя на своем пути низины и превращая городские возвышенности в семь островов, – облака выглядели так, словно придворный парикмахер Людовика XIV встал ни свет ни заря и начал причесывать и завивать атмосферные пары в немыслимые букли, пуфы и грандиозные прически а-ля Помпадур.

Брич-Кэнди осушили, заполнили, как утверждали некоторые циники, городским мусором и дерьмом. Его имя носило теперь здание, построенное в 20-е годы и к нашему времени сильно обветшавшее. Оно чем-то напоминало зал ожидания старых аэропортов, теперь служащий неким подобием клуба для посетителей бассейна. Служитель у входа сообщил мне, что иностранцам запрещено посещение этого заведения без паспорта. Услышав, что я оставила свой в отеле, он пожал плечами и вернулся к чтению книжки Вудхауса о Дживсе.

– Извините, – сказал он, заметив, что я заглядываю в его книгу через плечо, – вы не скажете, кто такой Ницше? – Он указал на следующий отрывок: «Когда-то я был помолвлен с его дочерью Гонорией, жутким движущимся музейным экспонатом, обожавшим читать Ницше...»

– Немецкий философ. Очень уважаемый нацистами. Воспевал сверхчеловека, который, по его мнению, должен был править миром, отвергнув традиционную мораль. Смерть Бога и все такое прочее. Умер от сифилиса, если не ошибаюсь. Мораль: не делай поспешных выводов о Боге.

– Спасибо, мадам. Как жаль, что эти комментарии не включены в текст.

– Вам нравится Вудхаус?

– Мистер Вудхаус очень популярен в Индии. Его книги полезны для совершенствования нашего английского.

– Это многое объясняет, – заметила я. – А теперь мне можно войти?

– О нет, мадам. Я не могу нарушить инструкцию.

К счастью, моя сестра с мужем опоздали всего на двадцать пять минут, то есть, по бомбейским стандартам, пришли даже слишком рано.

Миранду оказалось нетрудно узнать, несмотря на годы, прошедшие с нашей последней встречи. Ее лицо, обрамленное длинными, до плеч, черными волосами, было очень похоже на мое собственное, только смуглее, цвета молочного шоколада. Создавалось впечатление, что художник, создававший первую сестру, решил сделать ее копию, но из более мягкой и темной глины.

– Роз! – воскликнула она, направляясь ко мне характерной покачивающейся походкой беременных женщин.

Она попыталась обнять меня и захихикала, когда это ей не удалось из-за большого живота.

– Просто классно, что мы снова встретились! И я так рада, что этот страшноватый инцидент в пещерах не имел для тебя серьезных последствий.

Я напряглась. Что это, пошлая аффектация или взрослые женщины в наше время действительно начали употреблять слова типа «классно» и «страшноватый»? Я сделала шаг назад, чтобы получше рассмотреть ее, пытаясь под внешностью элегантной матроны обнаружить ту сестру, которую я когда-то знала. Мне бы хотелось побыть с Мирандой наедине, вспомнить без посторонних то общее, что нас когда-то объединяло, но за спиной сестры стоял высокий мужчина, чья стрижка ежиком отливала серебристым глянцем, как у дорогого столового прибора, – Проспер Шарма, мгновенно узнаваемый по множеству старых фотографий.

В свои пятьдесят четыре года Проспер выглядел не больше чем на тридцать пять: гладкая кожа, спортивное сложение. На нем была идеально чистая светло-голубая холщовая пижама в традиционном индийском стиле, глядя на которую я тут же вспомнила о пятнах от яичного желтка на собственной рубашке. Когда же Шарма снял солнечные очки, я увидела его восхитительные, глубоко посаженные глаза орехового цвета. Их обрамляли мягкие брови, столь тонко очерченные, что возникало впечатление некой искусственности и грима.

Правда, в Проспере все производило такое впечатление. Во всем, от голоса до рукопожатия, он был холоден и изыскан, словно принадлежал к какому-то иному миру, совершенно отличному от нашего. Он одарил меня одной из своих самых теплых улыбок и произнес несколько светских фраз, которым надлежало продемонстрировать меру его воспитанности. Мне трудно было соперничать с этим неподражаемым шармом, при том, что улыбался Шарма почему-то только нижней половиной лица, хотя улыбка у него была очаровательная, мальчишеская.

Казалось, в данный момент он просто играет свою очередную роль – свояка, очаровывающего родственницу. При этом Проспер пристально следил за всем происходящим, точно оценивая производимое им воздействие. Почувствовав, что еще чего-то не хватает и я не окончательно покорена его обаянием, он добавил еще несколько изящных комплиментов, так он поступил бы с актрисой, капризничающей на съемочной площадке.

Возможно, я к нему несправедлива. Этот человек известен мне только по его славе. Когда-то он ставил великие картины – десять, возможно, двадцать лет назад, – но и поныне он продолжает рядиться в одежды былой славы. Человек, который, возможно, убил свою первую жену до того, как женился на моей сестре.

– Идешь купаться в драгоценностях, – сказала я, касаясь крупных камней в серьгах Миранды. – У тебя, наверное, есть и другие, много лучше.

Я хотела сказать что-то более теплое, родственное, но поняла, что не смогу ничего выговорить, пока на меня смотрят пристальные глаза Проспера.

Миранда покраснела.

– Проспер подарил мне их на прошлой неделе. С тех пор я их не снимала. Но я пришла просто понаблюдать. Я стала слишком толстой для плавания.

– Вы, наверное, часто здесь бываете, Проспер? – сказала я, проходя в бассейн мимо задержавшего меня служителя, который на этот раз с поклоном пропустил меня, даже и не вспомнив о моем паспорте. – Я удивлена.

Перед нами простиралась грандиозная карта Индии, при том, однако, что суша здесь стала водой, а океан – бетоном. За бассейном начиналось настоящее море.

Его восхитительные брови поднялись, изобразив удивление.

– Отчего же?

– Мне почему-то казалось, что вы должны предпочитать какие-нибудь более закрытые элитарные клубы.

По классическим чертам пробежала легкая тень неудовольствия, однако слишком легкая, чтобы как-то нарушить их невозмутимую гармонию.

– Когда я в Бомбее, мне нравится приходить сюда поплавать, ведь отсюда совсем недалеко до моего офиса.

– Офиса, который расположен над Центральным отделом реквизита? – спросила я.

Он молча кивнул.

Миранда наклонилась ко мне и шепнула мне на ухо:

– На самом деле мы приходим сюда, потому что здесь дешево, и, кроме того, Просперу приятно думать, что бассейн был построен для европейцев и мы можем поплавать в воде, как он говорит, не испачканной темной кожей.

До Проспера долетели обрывки ее комментария. Он покачал головой, и улыбка застыла у него на губах.

– Этот бассейн был представлен муниципальной комиссии в апреле 1876 года генерал-майором британской армии, расквартированной в Бомбее, Гарри Барром, – пояснил он. – Мой прадед служил вместе с генералом, но они не могли плавать вместе. Конечно, нынешнее здание – совсем не то эдвардианское строение. Оно было возведено в 1927 году, когда предыдущая постройка стала разрушаться. – Он указал на ряд кабинок. – Вы можете переодеться в одной из них. Встретимся у Калькутты рядом с волноломом.

Я надела свой черный «спидо», намазалась «Фактором 15», в который уже раз пожалев о том, что не унаследовала от отца смуглую кожу, и проследовала к восточному побережью Индии, где уже сидели Миранда и Проспер.

Мой свояк сразу же встал и представил меня двум мужчинам, которые, по его словам, очень помогали ему своими профессиональными советами при постановке исторических фильмов. И тот, и другой выглядели так, словно являлись обитателями планеты, бесконечно далекой от той, где жил Проспер, и уж, во всяком случае, представляли совсем другой класс.

У первого мужчины было брюшко, по размерам не уступавшее животу Миранды. Его звали Джигс Санси, и он работал в Комитете по археологии при правительстве Индии. Второй, с черными усиками, похожими на маленьких плотоядных жучков, над влажными алыми губами, оказался Викрамом Рейвеном.

– Рейвен по имени, гравер – по натуре[10]10
  Здесь более сложная игра слов: «Raven» и «graven». «Raven» – «ворон», «graven by nature» – «выгравированный природой».


[Закрыть], – представился он. – Зовите меня просто Вик.

– Его дедушка разрабатывал макеты почтовых марок в Англии, Викрам же – тоже превосходный гравер и директор Центрального отдела реквизита, – добавил Проспер.

– Рада познакомиться, мистер Рейвен, – сказала я. – С того самого момента, как я узнала, что не имею права вывозить из страны настоящие антикварные ценности, у меня появилось сильное желание приобрести копию какой-нибудь из них, изготовленную в Центральном отделе реквизита. На днях Сатиш провел для меня совершенно потрясающую экскурсию по отделу. Дар ваших художников придавать подделкам облик и даже ощущение подлинника впечатляет.

– Ну, что вы, если вам нужен подлинник, вам стоит только переговорить с Джигсом, – возразил Рейвен, подмигнув. – Уверен, ему ничего не стоит подготовить все необходимые документы.

– Неужели вы хотите подтолкнуть мою свояченицу к нарушению индийских законов? – произнес Проспер с какой-то неопределенной интонацией.

От тела Рейвена исходил тошнотворный запах кокосового масла. Его развеял только внезапный порыв ветра с моря.

– Да я ж только шучу, старина.

– У вас такой широкий круг интересов, Розалинда, – заметил Проспер. – А над чем конкретно вы сейчас работаете?

– Над серией передач о коррупции на киностудиях Бомбея.

– Ах вот как... Тогда я понимаю, почему мой съемочный график вызвал у вас такой большой интерес. Странно, но мне почему-то кажется, что Миранда говорила мне совсем другое. Она говорила, что вы приехали сюда для исследования муссонов.

– Да, если на это останется время. Но в данный момент меня больше интересует коррупция. У меня складывается впечатление, что контрабанда становится для Бомбея настоящей проблемой.

Все захохотали, за исключением Миранды, которая бросилась на мою защиту.

– Да не смейтесь же! – воскликнула она. – Роз совершенно не понимает ситуации.

Странное, почти забытое ощущение, словно за моей спиной снова появилась семья, чтобы поддержать меня в трудную минуту. Я уже успела привыкнуть быть борцом-одиночкой.

– Вы, наверное, смотрели слишком много индийских фильмов, Роз, – сказал Проспер. – В каждом обязательно должен действовать негодяй-контрабандист. На самом же деле Индия попросту не может существовать без них. Здесь у нас две экономики: открытая и теневая, «белая» и «черная», и даже европейцы, живущие в Индии, как правило, не имеют никаких претензий к ее цвету.

– То, что у нас именуют «ходить по-большому», – добавил Рейвен. – Не в смысле деятельности кишечника, а в смысле финансовой деятельности. Как пишет наш известный литератор Шаши Тарур, «сходить по-маленькому» – это расплатиться теми деньгами, которыми вы можете себе позволить «пописать» через чековую книжку.

Лицо Проспера сохраняло невозмутимость, но было ясно, что вульгарность Рейвена ему не по душе.

– Да, конечно, – заметил он, немного отодвигаясь от Рейвена, – те, кто впервые приезжает в Индию, знакомятся с ней по фильмам типа тех, что снимает Калеб Мистри, где чуть ли не каждый герой произносит зажигательные речи против контрабандистов и теневой экономики. На самом же деле ни одно цивилизованное общество не способно существовать без товаров с черного рынка.

Он выдавил на ладонь гель против загара и размазал его по своей светло-коричневой груди. Неужели солнце осмеливалось коснуться его?

– Наше мудрое правительство, – продолжал он, – приняло весьма эффективное уголовное законодательство, запрещающее импорт качественных зарубежных товаров, таким образом защитив местного бизнесмена, производящего дешевые подделки.

– Индийские промышленники набивают карманы политиков прибылями, полученными в результате протекционистской политики, – добавил Рейвен, указав также, что Бомбей, как центр индийской торговли золотом, алмазами и недвижимостью, выплачивает треть всех налогов, собираемых на субконтиненте. – Теневая финансовая система здесь процветает, и все стараются этого просто не замечать. Политики беспомощны и не способны с ней бороться, даже если бы они действительно этого хотели.

– Самые богатые представители черного рынка попросту выделяют часть своей громадной выручки на финансирование предвыборных кампаний различных политиков, – сказал Проспер, втирая гель в бедра так, словно гладил любимого и очень дорогого сиамского кота.

– Без черного рынка, – вмешалась Миранда, – здесь не было бы сносного джина и шампанского и даже мармелада и печенья.

– Но каким же образом политикам удается получить поддержку таких законов, которые запрещают ввоз в страну самой эффективной современной техники? – спросила я.

– Вся Индия тонет в результатах этого самого «хождения по-большому», вот каким образом, – ответил Рейвен.

– Ну, что ж, вполне стройная экономическая система, – подвела я итог дискуссии. – Кто-нибудь из вас идет мыться... то есть, я хотела сказать, плавать?

Я нырнула где-то рядом с Непалом и поплыла под водой в сторону Мадхья Прадеш. На всей громадной карте Индии кроме меня было еще три пловца. Все остальные входили в воду только по грудь, грациозно хлопая по воде руками, словно длинными и толстыми водорослями, ноги же при этом неподвижно стояли на дне бассейна.

От матери я узнала, что вода играет ключевую роль при формировании металлических руд, а от отца – что воду можно носить, как вторую кожу. Именно он научил меня плавать так, чтобы вода делала тебя невесомым; и, если тебя вынесло в открытое море, говорил он, то плыть нужно по течению, а затем под углом в 45°, а не прямо против него. В отличие от сестры я так и не научилась тот же принцип применять и к жизни.

Вынырнув, я увидела, что Викрам Рейвен сидит опустив ноги в воду.

– Вы способны быть столь энергичной в такую жару, – заметил он. – Мы в Бомбее подобную погоду называем «три-рубашки-в-день».

Я вылезла из бассейна.

– Должно быть, увлекательно работать в Центральном отделе реквизита, – сказала я Рейвену, который в ответ довольно улыбнулся. – Вы же работали там, когда погибла первая миссис Шарма?

Он перестал улыбаться и заерзал в шезлонге.

– Не в том здании, где расположен отдел. Это произошло в день рождения Ганпати, когда полгорода участвует в процессии перенесения изображений бога-слона на пляж Чоупатти. Мои ребята из отдела реквизита делают свои глиняные статуи для обряда погружения. Фигура, изготовленная в этом году, считается матерью фигуры следующего года, так как мы кладем кусочек глины от статуи этого года в статую года следующего.

– Но Проспер в тот день работал. Почему, если это был праздник?

– Проспер – настоящий трудоголик. Он снимал празднество на Чоупатти для одного из эпизодов «Бури». Но впоследствии ему пришлось переснять эту сцену уже как чисто игровую, так как документальный материал оказался слишком уж бурным. Настоящей катастрофой.

– Уверена, Майя с этим согласилась бы, – сказала я. – Кстати, мистер Рейвен, вам известен мастер по имени Роби?

– Он у меня не работает. Однако упоминание его имени очень уместно. Он научился своему мастерству, делая изображения Ганпати из песка на пляже Чоупатти. Вы знали об этом?

– А может быть, вы помните и друга Роби, мастера по имени Сами?

Рейвен соскользнул с шезлонга в воду.

– Сами... нет, я не могу припомнить никого по имени Сами. Сатиш у нас есть...

Он решительным шагом стал удаляться от меня, ступая по полу бассейна.

Проспер стоял в том месте, где я оставила свое полотенце, и беседовал с высоким белокожим человеком, хотя, наверное, слово «белокожий» к нему не очень-то и подходило. Его кожа была розовато-серого оттенка, цвета консервированного тунца, и во всем его облике было что-то от угря – правда, это совсем не портило его, – но все в нем было каким-то чрезмерно узким, включая и плечи. Если бы у угрей были плечи, они были бы именно такими. И при этом ни одного острого угла, за который можно было бы ухватиться.

Мальчик лет двенадцати пробежал мимо и прыгнул в бассейн, острым кинжалом его стройное худощавое тело пронзило поверхность воды. Я заметила, как высокий мужчина на мгновение отвернулся от моего свояка и взглядом проследовал за мальчиком.

Я подошла к Просперу, и он представил мне похожего на угря человека как Энтони Анменна, своего старого друга еще с оксфордских дней.

– Розалинда приехала сюда, чтобы положить конец контрабанде и черному рынку, Тони. Она большой специалист в этом вопросе.

– Провести здесь всего пять дней и узнать так много. Это впечатляет. – Анменн рассмеялся.

Итак, значит, они уже успели меня обсудить.

– А вы чем здесь занимаетесь, мистер Анменн? – спросила я, пристально разглядывая его бледную грудь. – Загораете?

– Я здесь живу. Один из моих бомбейских домов расположен неподалеку от дома Проспера.

Один из его домов.

– Прозябаете? – спросила я, улыбнувшись самой нахальной своей улыбкой.

Анменн расхохотался и сбросил полотенце со своих чресел. Он положил бумажник, связку ключей и несколько монет на столик рядом с нами. Пять золотых монеток.

– Моголы, – сказал он, когда я взяла одну из них. – Я ношу их с собой как талисман.

– Энтони владеет знаменитой коллекцией монет, – добавил Проспер.

– Почти столь же знаменитой, как коллекция вашего свояка, – парировал Анменн. Они обменялись улыбками снобов, людей, принадлежащих К узкому кругу, избранных, тех, кто выше любых подозрений. – Проспер, тебе обязательно нужно захватить Розалинду на мою вечеринку по поводу прихода муссона. Ты же знаешь, как мне нравится заводить новые знакомства. Это будет тринадцатого.

С этими словами он сделал шаг в бассейн.

Я посмотрела на свое искаженное отражение в воде.

– Вы не против, если я захвачу с собой знакомого, работающего у «Кристи»? – спросила я. – Он к этому времени как раз приедет в Бомбей из Лондона, и я пообещала позаботиться о нем.

На какое-то мгновение Анменн растерялся, что сразу же сказалось на элегантности его движений в воде.

– Ну, конечно. Приводите столько друзей, сколько вам будет угодно, – ответил он через мгновение и нырнул.

Проспер последовал в бассейн за своим другом. Как только оба скрылись под водой, я воспользовалась полотенцем, чтобы прихватить с собой одну из золотых монет, добавив клептоманию к числу своих многочисленных достоинств, и поспешила к Миранде под зонтиком.

– Помнишь, как ты читала мне их еще в Керале? – спросила она, поднимая книжку с индийскими мифами. – Тебе нравились истории о битвах и демонах.

– А я помню, что ты просила почитать те, в которых нравственный порядок не нарушался, и обязательно со счастливым концом. Это должно было меня насторожить.

Миранда открыла книгу на отмеченной странице.

– Вот та история, которую ты особенно любила, о Сандхье, названном так в честь текучей растворяющейся поры между закатом и ночной темнотой, «между черной ночью и ярким закатом, время, полное шепотов и загадок».

Миранда пыталась восстановить связь, когда-то существовавшую между нами, но это не так-то просто сделать. Между нами теперь вставала стена из вопросов без ответов. Она перевернула несколько страниц и указала на изображение летающей обезьяны: Ханумана, царя обезьян.

– А так ты назвала папу, когда мы встретились в последний раз, в Лондоне, помнишь? Хануманом, чьи дети унаследовали его способность к разрушению и опустошению. Я не могла поверить, что ты способна быть столь дерзкой.

А я не могла поверить, что она все еще способна называть его папой. Но, даже будучи подростком, Миранда производила впечатление девочки из другого, более невинного и наивного поколения, чем то, к которому принадлежала я. Совершенно другая порода: живущая без тревог и забот, безупречно воспитанная, без капли дурной крови.

– Я так рада, что ты все-таки приехала. Нам о многом надо поговорить, – сказала Миранда, касаясь моей руки, осторожно, словно чувствовала во мне нежелание расслабиться, пойти на более близкий контакт.

– Вот как? – произнесла я, в душе желая ответить ей столь же родственным прикосновением, но удерживаемая тем незримым барьером, который ни я, ни она не могли пересечь.

Частью его был вопрос: насколько она посвящена в причастность Проспера к убийству хиджры? До тех пор, пока я не найду ответа, мы принуждены будем оставаться по разные стороны этого барьера.

– Ты все еще не можешь простить отцу того, что произошло с твоей матерью? – спросила она внезапно. – Он говорил об этом, когда вернулся из Шотландии с ее похорон. Он сказал, что ты обвиняла его в том, что он держал твою мать в нашей деревне в качестве своей «биби»... – она подыскивала слово, – своей любовницы. Так же, как белые плантаторы держали в отдаленных уголках своих поместий «биби-хана», «домик для женщины». Он сказал, что ты будто бы заявила, что твоя мама не умерла бы, если бы он бросил мою маму до того, как я родилась, и женился бы на Джессике.

Джессика... Как же не подходит это нежное и милое имя моей жесткой и непростившей матери.

«Я не хочу, чтобы ты винила своего отца, – писала она накануне одной из первых своих попыток самоубийства, – он не виноват».