Текст книги "Лед Бомбея"

Автор книги: Лесли Форбс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 35 страниц)

Мой первоначальный восторженный интерес постепенно начал иссякать, когда Сатиш приступил к подробному описанию технологии отливки из латекса, изготовления гипсовых слепков и тому подобной весьма специальной информации. Казалось, что в его достохвальном отделе не скрывается больше никаких тайн для меня. Но по дороге к выходу я оглянулась и заметила несколько коробок у двери.

– Золотые слитки? – спросила я, смеясь.

Сатиш улыбнулся:

– О, едва ли, мисс Бенегал. Это всего лишь сегодняшняя партия воска.

– Но вы же говорили, что не используете воск.

Я постаралась, чтобы мои слова прозвучали не слишком многозначительно, но Айзекс, по-видимому, уловил что-то подозрительное в моем тоне, так как его хитрые рыбьи глаза, и без того навыкате, казалось, еще больше вылезли из орбит.

– Я просто хотел сказать, что мы не используем пчелиный воск, и к тому же если и работаем с воском, то не с теми целями, которые обычно с ним ассоциируются, то есть никаких устрашающих вудуистских фигур и ничего в духе мадам Тюссо. Это специальный воск для очень тонкой работы.

Он открыл один из ящиков и продемонстрировал мне сотни маленьких дисков размером с монетку. Все они были ярко-голубого цвета и блестящие, больше напоминали пластик, нежели воск. Я взяла один из них и провела по нему ногтем. Диск оказался настолько твердым, что ноготь оставил на его поверхности едва заметную белую царапину.

– Для всякого рода бижутерии, медальонов, монет, небольших статуэток, – объяснил Сатиш. – Мы используем технологию, называемую «cire perdue», или «lost wax»[8]8
  Буквальный перевод – «потерянный воск».


[Закрыть]. Это...

– Я знаю, что это такое, – прервала я его объяснения. – Моя прабабка была ювелиром племени читраль.

Бабушка считала, что ее мать унаследовала способности ювелира от своих давних предков – солдат из армии Александра Великого, и технология «cire perdue» имела непосредственное отношение к нашему семейству, хотя, наверное, и не совсем то, которое имела в виду бабушка. Названная технология представляет собой способ полой отливки, изобретенный еще в Древней Греции и использовавшийся там для уменьшения тяжести монументальных скульптур.

Первая стадия заключается в изготовлении модели из воска или в создании глиняной копии уже готового произведения и покрытии ее воском. При том и другом способе восковая модель затем покрывается термостойким слоем, воск тает и стекает – «теряется», – а на его место заливается расплавленный металл.

После того как форма и оболочка снимаются, остается только пустая металлическая скульптура, лишь на внутренней, недоступной глазу стороне ее сохраняются следы резца скульптора. Скрытые шрамы, словно раны в душах людей, в детстве подвергавшихся насилию. Таким способом художник превращает кусок обычной глины в произведение искусства с золотой или бронзовой поверхностью, не менее тонкой, чем тот воск, который уступает место этим благородным металлам.

Глиняную копию можно использовать для изготовления форм несколько раз в то время, как восковые модели разрушаются в ходе отливки, и никакие новые их воспроизведения уже невозможны. Если такова сущность и моего "я", то, вероятно, слишком поздно пытаться отыскать в себе ту исходную модель, с которой начиналась его отливка.

Сатиш отпер стальную дверь в конце комнаты и вернулся оттуда с фигуркой на ладони, позолоченной бронзовой статуэткой какой-то богини не более пяти сантиметров высотой. В тех местах, где стерлась позолота, бронза от времени покрылась патиной.

– Греция? – спросила я.

– При взгляде на ее тогу действительно можно прийти к такому выводу, но посмотрите внимательнее. – И он указал на лист лотоса внизу. – Знак индийского происхождения. Это богиня-мать. Недавняя копия.

– Признаюсь, никогда бы не подумала, что это копия. Как вам удалось воспроизвести патину?

– Но, моя дорогая юная леди, ведь все это время я вам только об этом и говорил! Мы, индийцы, настоящие мастера в почти мгновенной имитации древности. Достаточно одного муссона, одного лета с песчаными ветрами, и – готов вам поклясться чем угодно – прошлогоднее творение становится неотличимым от созданий древних мастеров. А что касается этой бронзовой патины, которая приводит в восторг многих коллекционеров, – он подмигнул мне, – мы можем за одни сутки идеально сымитировать ее при помощи растворов различных оксидов или сульфидов.

У меня сразу же возник вопрос, сумел ли Дилип точно определить, следы какого из сульфидов присутствовали на одежде Сами.

Томас одарил меня одной из самых теплых своих улыбок.

– Извините, Томас, я понимаю, что заставила вас слишком долго ждать, дольше, чем мы договаривались.

Я порылась в сумочке, достала оттуда пятидесятирупиевую бумажку и протянула ее ему.

Он отвел мою руку.

– С меня вполне достаточно посуточной оплаты, мадам, – сказал он. – Поначалу мне казалось, что это всего лишь результат моего разыгравшегося поэтического воображения. Но к концу дня я уже не был столь уверен в этом.

– В чем, Томас?

– В том, что за нами целый день следовал автомобиль, с самого утра, мадам, как только мы отъехали от отеля.

– Какой автомобиль, Томас?

– «Хиндустан» бежевого цвета.

– Да, это, конечно, очень яркая примета.

У самого Томаса тоже был «хиндустан» бежевого цвета. Со всех сторон на улице нас окружали «хиндустаны» бежевого цвета. Автомобили впереди большей частью были «хиндустаны» желтого и черного цвета. За немногими исключениями практически все индийские машины – автомобили марки «Хиндустан Амбассадор», прототипом для которой служил британский автомобиль марки «Моррис Оксфорд» 1952 года.

– Водитель – темнокожий индиец невысокого роста в черной майке, – уточнил Томас.

– Я, конечно, буду иметь это в виду, Томас, в том крайне маловероятном случае, если в течение нескольких ближайших дней мне встретится какой-нибудь темнокожий индиец невысокого роста на «хиндустане». А теперь отвезите меня, пожалуйста, в «Риц». Мне нужно забрать там дорожную сумку. Я собираюсь совершить небольшое путешествие на поезде.

Акт II
Амфибия

Amphibious – имеющий двойственную, сомнительную или двусмысленную природу; живущий двойною жизнью; живущий или способный жить на суше и в воде; (о военных операциях) специальный десант, переправляемый по морю для высадки на территории противника.

1

Вокзал Виктории. Это сводчатое готическое здание, соединяющее в себе архитектурные элементы, характерные для эпохи Промышленной революции, с архитектурными элементами из какого-то далекого индо-сарацинского прошлого, было построено в ту пору, когда железнодорожные пути проходили по Новому Бомбею, то есть в эру «Старого Бомбея», в некий неопределенный исторический период, который закончился лет за тридцать до вас (в какое бы время вы сами ни жили), а в прошлое простирается практически до бесконечности.

Подобно всем железнодорожным вокзалам вокзал Виктории олицетворяет собой представление индийцев об их собственной истории как о бесконечном цикле приездов и отъездов. Глядя на платформу, заполненную многолюдными индийскими семействами, рассевшимися на узлах и тюках, в которые запихано практически все их имущество, я поняла, что многие из них дожидаются здесь поездов по восемь часов и более.

И при всем том на лицах этих людей выражение бесконечного терпения, словно единственная обязанность данного и всех других вокзалов сводилась лишь к предоставлению им обширной платформы, на которой они могли бы исполнить главнейшее предназначение человека: покорно ждать, без жалоб и претензий по поводу обманутых ожиданий.

В отличие от меня они тем не менее искренне верили, что их поезд обязательно придет даже хотя бы просто для того, чтобы увезти их в одно из тех бесконечных железнодорожных путешествий, которые составляют основу индийской повседневности и завершаются прибытием на еще одну вокзальную платформу, где начнется новый период ожидания других поездов.

* * *

Ровно в 17.10 «Царица Декана», заполненная обычным количеством обитателей пригорода, возвращающихся с работы, отошла от вокзала Виктории в направлении Пуны, старой британской столицы на период сезона дождей, в которой в настоящее время селятся многие рабочие, пытающиеся таким образом решить проблему постоянно растущей квартирной платы в Бомбее. Дважды в день они совершают это 192-километровое путешествие, длящееся три с половиной часа, при том что это – самый быстрый, а следовательно, и самый популярный поезд.

Мне повезло – билет достался с указанием места. О моем везении мне еще раз напомнил контролер, лукаво осведомившись при этом, не направляюсь ли я в ашрам Шри Раджниша искать просветления у сексуальных гуру. Я ответила ему, что являюсь последовательницей направления, именуемого «Мистическая Роза», которое требует от своих приверженцев смеяться три часа в день в течение семи дней подряд, а затем плакать по три часа в день в течение следующих семи дней. А в Пуну я еду для того, чтобы увидеть в музее раджи Келкара знаменитую кольчугу из рыбьей чешуи.

На самом же деле я планировала сойти задолго до Пуны, на станции, расположенной неподалеку от Сонавлы, где жил хиджра Сами, менее чем в ста километрах от Бомбея. Томас бы, конечно, довез меня туда за дополнительную плату с огромным удовольствием. Но поезда были частью моего индийского прошлого, которое я пыталась вернуть.

Портье в отеле предупредил меня, чтобы я была готова к сильным ливням. При этом он вручил мне черный зонт размером с небольшую палатку, по-видимому, самую настоящую реликвию здешних муссонных краев, судя по его проржавевшей ткани.

– Сделан на многие годы, – сказал портье, – одним из старейших бомбейских производителей зонтов. Но все спорят, однако, по поводу того, когда же начнутся дожди. Каждый день направляют запросы на метеорологическую станцию в Тривандрум. Ведь отсутствие дождей может означать разорение и гибель.

В Бомбее быстро забываешь, что Азия по сути своей сельскохозяйственный континент, очень медленно освобождающийся от рабства у прихотей муссона. Несмотря на бесспорно значительное продвижение по пути прогресса, которое совершила Индия со времени получения независимости, нарушение муссонного цикла в течение всего одного года, по словам Индиры Ганди, может привести к невиданному по масштабам голоду. Стоило ветру в нужное время подуть в другую сторону, и последствия могли оказаться катастрофическими.

* * *

Без упомянутого громадного черного зонта я выглядела бы странно среди пассажиров поезда, но подобно многим другим знакам принадлежности к местной культуре он не столько вселял уверенность в себе, сколько доставлял дополнительные трудности.

Рядом со мной сидел мужчина, к чьему запястью была пристегнута ручка дипломата. Он отбивал на нем ритм песни, раздававшейся из динамика. И подпевал:

– Чоли кай пичайяйяй... Чоли кай пичайяйяй... Это и раздражает, и привязывается одновременно, как и все в поп-музыке, – сказал он, после чего вполне успешно воспроизвел хоровой рефрен к песне из одного индийского фильма, который я смутно припоминала.

Я попыталась выглядеть как можно более равнодушной, и тем не менее он настоял на том, чтобы я выслушала историю его жизни. К несчастью, у меня тот тип лица, который притягивает людей, стремящихся поделиться своими представлениями о бытии, «лицо-линза». Мужчина сообщил, что он инженер, работающий над созданием таких наручных часов, которые способны были бы заблаговременно предупредить своего обладателя о том, что он подвергается опасной дозе ядерного излучения.

– Очень полезная штука, – заметила я, постаравшись произнести эту фразу возможно более усталым и безразличным тоном.

Никакого эффекта! Мой сосед продолжал свои рассуждения, подтверждая мои подозрения на тот счет, что человечество подходит к опасному пределу в использовании природных ресурсов. Столетие завершается катастрофически растущей безработицей, рутинизацией, обезличиванием человека, уничтожением лесов (древесина которых идет на газетную бумагу с очередными пророчествами экологического апокалипсиса, добавила я про себя).

Когда мне наконец удалось вставить слово в непрерывный поток его философствований, я задала вопрос о песне, которую он напевал:

– Продавцы пиратских кассет в Бомбее постоянно ее проигрывают.

Мужчине польстил мой интерес.

– Все наши фильмы дублируются, – объяснил он, – часто голосами старых известных певиц, что добавляет привлекательности молодым, очаровательным, но совершенно бездарным актрисам. А это народная мелодия раджастани, которую поет одна из наших самых знаменитых закадровых певиц. «Чоли» – некое подобие бюстгальтера, которое носили женщины этого племени. «Чоли ке пиче» значит... – он улыбнулся извиняющейся улыбкой, – «Что там под моей блузкой?» Некоторые говорят, что сердце, другие – что грудь. Из-за этой песни в Индии возник грандиозный скандал. Дело дошло даже до парламента в Дели, где прошли дебаты по поводу того, не является ли ее популярность признаком начинающегося в стране нравственного распада. Не забывайте, мадам, что Индия – та самая страна, где демонстрация поцелуев на киноэкране была разрешена всего несколько лет назад.

Чтобы прервать дальнейшее развитие сексуальной темы, я развернула газету и стала искать в ней упоминание о гибели хиджры. Главная новость – сообщение об убийстве жены членом партии Индийский национальный конгресс. Он застрелил ее, а тело спрятал в плите на кухне какого-то ресторана. Ее обуглившиеся останки вытащил оттуда повар, который утром приступал к выпечке своих фирменных лепешек. Полиция напала на след этого политика в Варанаси, где, как сообщала газета, он уже успел обрить голову перед традиционным ежегодным омовением в священных водах Ганга. Заголовки гласили: «НЕУДАВШЕЕСЯ КУПАНИЕ БЕГЛЕЦА».

На той же странице я прочла заметку о неком субъекте, задержанном по подозрению в подделке античных монет. Его звали Роберто Эйкрс. После нескольких допросов его пришлось отпустить за недостатком улик. Помимо этого, я обнаружила там еще две статейки на тему больших и малых денег: статью о последней моде, демонстрировавшейся парижскими супермоделями (богатые женщины, наряженные под жертв Холокоста, проституток-латиноамериканок и европейских лесбиянок), и статью о посте престарелых индийских цирковых артистов, которым правительство не выплачивает пенсию вот уже целых шесть лет.

И ничего о хиджре на пляже Чоупатти. Такое впечатление, что его смыло приливом на следующий же день.

Выехав за пределы Бомбея, поезд стал набирать скорость. Мы проезжали целые города из лачуг, наскоро составленных и сваренных из металлического лома и подобно ржавому лишайнику заполонивших окружающий ландшафт; последние рекламные щиты с кинопостерами и крошечные чайные ларьки. Потом началась сельская местность. Козопас, черный как лакрица, неподвижно стоящий у куста терновника, в компании своих коз и маленькой каменной богини, выкрашенной ярким кармином, – сцена из глубокой, первобытной древности. И она напомнила мне один из образов моего детства: глиняная статуэтка божества дождя, установленная среди ветвей раскидистого дерева в папином саду.

Потом я вспомнила заклинателей дождя из нашей деревни в Малабаре. Один из них – ученый с магистерским дипломом Мадрасского университета по климатологии, пытавшийся заставить облака, перенасыщенные влагой, разродиться дождем с помощью электронных сообщений в разработанном им самим и только ему понятном коде. Другой – исполнитель муссонной «рага» – песнопения, призывающего Индру, божество дождя, грома и молочной влаги, изливающейся из облачного вымени непостоянных небес. Его песни известны всей деревне. Они оба – колдуны и живут в разных концах деревни в старых домиках из резного тика, крыши которых каждый год из-за муссона нужно покрывать заново.

Непрерывность традиции – вот в чем основа бытия каждой индийской деревни. Я вспоминаю ощущение теплого и нежного дождя на своей коже, «выписываемого» этими заклинателями туч небольшими дозами, словно лекарство.

И вот наконец наступало время муссона в бескрайнем потоке, низвергающемся с небес, в котором невозможно выделить отдельные капли, потоке, приносящем с собой ощущение единства земли и неба.

На Малабарском побережье живут люди, хорошо чувствующие воду. Когда-то это место одинаково славилось как своими пиратами на море, так и грабителями поездов на суше. Нынешнее поколение необычайно мобильных и все более предприимчивых индийских гангстеров предпочитает заниматься торговлей наркотиками и, как правило, самыми традиционными: алкоголем, видео, комплексными турами, курортами, героином. Бомбей всегда гордился тем, что ни в чем не отстает от Запада. «Прошу сюда, мадам. Ваша закуска, мадам. Каких-нибудь пятьдесят рупий за грамм. Чуть-чуть больше фунта. Доллар пятьдесят. Пиво столько же стоит».

На полпути до Пуны поезд внезапно по непонятной причине остановился, и отключились кондиционеры. В пыльное окно нельзя было рассмотреть никаких основательных причин для непредвиденной остановки, только громадный розовый шар, закатывающийся за горизонт, и безымянную долину, с каждой минутой все более погружающуюся во тьму. Я вышла из купе, прошла в самый конец вагона и остановилась рядом с сильно загорелой девицей в диснейлендовской майке. Она стояла у окна и фотографировала закат.

– Вы когда-нибудь видели что-то подобное? – спросила она с сильным американским акцентом.

– Много раз. Я отсюда родом.

В это мгновение пятеро мужчин в дхоти, воспользовавшись остановкой поезда, спрыгнули с подножки и присели испражняться прямо рядом с путями. Лицо девушки исказилось гримасой отвращения, она взглянула на меня и покраснела.

– Извините... Это мой первый визит в Индию. Вы к подобным вещам, наверное, привыкли больше, чем я.

– Конечно, – ответила я, с улыбкой глядя на рассевшихся в ряд мужчин, на «линию Мажино» из дерьма, которая вечно будет разделять Восток и Запад. – Знаете ли, милочка, возможность покакать на свежем воздухе – это, пожалуй, самое ценное в Индии, об утрате чего я больше всего жалела с тех пор, как покинула ее.

Девушка отвернулась и молча проследовала в свое купе.

Забыв о миллионах голодающих... Иногда мне кажется, что отсутствие в Индии привычки к традиционному европейскому туалету больше всего угнетает здесь западных туристов. Сами же они пребывают в самодовольной уверенности, что любое дерьмо, которым загажены их собственные пляжи, очищено специальными химикатами и абсолютно стерильно. Европейское дерьмо в отличие от индийского обезличено. Оно не ваше дерьмо и не мое, оно утратило свою идентичность. На Западе мы с брезгливостью и омерзением взираем на отходы собственного тела. Мы слишком привыкли легко избавляться от них, смывая их и предоставляя другим, далеким от нас и неизвестным нам людям делать за нас всю грязную работу по уборке наших экскрементов.

Как только поезд тронулся, я вытащила микрофон и выставила его в окно, чтобы записать жесткий скрежет, раздающийся при отпускании тормозов. Совсем неподалеку женщина у колодца – ее узкая худощавая фигура, удлиненная медным сосудом для воды на голове, казалась ожившим талисманом – наблюдала за отходившим составом с таким видом, словно никогда прежде не видела поездов, как будто они не проходили мимо ее колодца по нескольку раз на день в течение многих десятилетий, точно эта загадочная, похожая на громадную гусеницу конструкция явилась в ее мир из какого-то бесконечно далекого будущего.

2

На следующее утро я выехала на такси вместе с группой студентов из маленькой гостиницы, в которой остановилась. Они высадили меня в Сонавле, где обитали те хиджры, что забрали тело Сами. Они жили над общественной баней в трех километрах от святилищ Хаджра и Барла и в десяти километрах от студии Проспера.

Здания здесь были в основном одноэтажные. Те из них, владелец которых мог себе это позволить, были выкрашены в глянцевитый ярко-лазурный или пурпурно-акриловый цвет, те же дома, чьи владельцы победнее, были просто побелены. На перекрестке четырех главных улиц четыре похожих на ракеты индуистских храма из белого мрамора венчали четыре угла главной площади городка, напоминая судки для соли и перца в стиле «арт деко».

Над крышами домов возвышались другие храмы, и остатки того, что производило впечатление древней храмовой резьбы, пунктиром прочерчивали стены недавно построенных жилых домов. Там, где какой-нибудь американский городок разместил бы череду уличных заведений, посвященных поклонению священному «Маку», божеству «фаст фуд», в этом городишке теснились придорожные алтари Ганеши и Шивы, предназначенные для искателей легкой духовной поживы, религиозного «быстрого питания».

В бане работали подтянутые мускулистые женщины, напоминавшие бегуний на марафонскую дистанцию. Они жестом показали мне дорогу через внутренний дворик и затем вверх по лестнице в затененную деревьями, прохладную, чистенькую комнатку, как будто явившуюся из моего деревенского детства. Окна не больше полотенец для умывания в толстенных стенах, покрытых голубоватой побелкой, усиливающей ощущение прохлады. А сверху по стенам идет роскошный живописный фриз из белых вьющихся цветов и листьев. В одном углу комнаты стянутая веревкой койка, на нее в несколько слоев сложены стеганые одеяла, и над всем этим – маленький алтарь Богине-Матери.

Кроме этого, комната набита всякой неуместной здесь пошлостью: пластиковые вазы с роскошными букетами из искусственных цветов, телевизор, не извлеченный по какой-то причине из фабричной упаковки, яркие лубочные миниатюры с Шивой на стенах, перемежающиеся с не менее яркими бутылками дешевых иностранных ликеров.

Все четыре женщины встретили меня, хором произнеся негромкое: «Намаете». Одна из них прикрывала лицо краешком сари, но я все-таки сумела разглядеть его изящные черты, настолько тонкие, что с трудом можно было поверить в то, что когда-то она была мужчиной. Напротив, руководитель и гуру этой колонии по имени Бина оказалась на несколько сантиметров выше меня, с широкими черными бровями, громадной тяжелой челюстью и настоящим боксерским носом, хорошенько потрепанным не в одном десятке боев. Внизу мне уже сообщили, что она неплохо говорит по-английски.

– Это вас удивляет? – спросила она. – Большинство из нас неплохо говорит на нескольких языках, так как мы много путешествуем по стране. И далеко не все – выходцы из низших каст. Я сама происхожу из среднего класса, из семьи торговца и изучала английский в колледже. – Она налила мне чаю. – Знаете ли, вы не сможете увидеть тело Сами, и я даже не имею права обсуждать с вами подробности ее похорон. Это секретная часть наших ритуалов.

– Я просто хотела задать несколько вопросов по поводу того, почему, как вам кажется, Сами оказался в Бомбее.

– На протяжении последних пяти или шести лет ей очень нравился Бомбей. Сюда она приезжала только отдыхать и затем без всяких предупреждений отправлялась туда опять... Сегодня здесь, завтра уезжает и общается там со всякими дурными людьми.

– А что это были за дурные люди, Бина?

– Подонки с темных окраин киномира, хулиганье, «зенана» – юноши, наряжающиеся хиджрами, чтобы заниматься проституцией. Я – приличная женщина и хочу дать своим дочерям достойное воспитание. Много раз мне приходилось штрафовать Сами: пятьдесят одна рупия – за катание на велосипеде, пятьдесят рупий за пользование бритвой вместо вырывания волосков с помощью пинцета, чтобы кожа оставалась гладкой.

Я поморщилась, вспомнив боль, которую испытала в тот единственный раз, когда мне проводили восковую депиляцию на ногах.

– Значит, вашим дочерям не разрешается бриться?

– Домашний гуру вправе решать этот вопрос, – ответила она высокомерным тоном пожилой статс-дамы. – Конечно, хиджра может жить и самостоятельно, но жизнь без гуру – все равно что жизнь без матери. Как вы сможете добиться хоть какого-то положения в обществе? Каждый скажет вам: «Посмотрите, у нее нет матери. Как она вообще может существовать?» Мать – это ваша сущность.

– И Сами агрессивно реагировал на ваши наказания? – продолжала я свои расспросы.

– Неужели вы позволили бы своим детям критиковать ваше поведение?

– У меня нет детей. – На свете и без меня хватает нежеланных матерей.

– Но дети воплощают в себе надежду! А вы находитесь в том возрасте... и довольно привлекательны. – Она окинула осуждающим взглядом мою одежду в мальчишеском стиле. – На что же вы рассчитываете? Кто защитит вас в старости? В преклонном возрасте для нас всегда найдется место в семействе хиджры. А кто будет заботиться о вас, когда вы состаритесь? – Бина сочувственно покачала головой. – Это как раз то, что я никогда не могла понять в западных женщинах. Моя мечта – иметь детей. А здесь гуру – Мать для всех. Многие хиджры впервые приходят сюда совсем маленькими детьми. Порой они даже не знают своих настоящих родителей. Постепенно и очень-очень медленно они учатся быть настоящими леди и вести себя соответствующим образом.

– А Сами? Не потому ли он оказался на пляже Чоупатти, что не захотел вам повиноваться?

И тут только командирская манера Бины смягчилась, и стало видно, как в ней борются материнские чувства с природным характером боксера-профессионала. По ее словам, Сами была хорошей девочкой-христианкой, посещавшей среднюю школу при монастыре до девятого класса.

– Вечно сидела за книгой. С утра до вечера. Но до того, как она нашла нас, ей приходилось торговать своим телом, потому что ее папе и маме Сами была не нужна. Они говорили, что она позорит их, одеваясь в женскую одежду. Но Сами была наделена большим художественным талантом. – Бина указала на настенный фриз. – Это сделала она. Сами скопировала узор с книги. Она могла в точности повторить какой угодно орнамент. – Некоторое время Бина пристально, испытующе всматривалась в меня, прежде чем решиться на следующий шаг. Наконец она сказала: – Пройдемте сюда, пожалуйста, и я покажу вам, какой девушкой была Сами.

Мы прошли по дому до маленькой комнатки, стены которой были сверху донизу покрыты фреской, напоминавшей по искусности и невероятной степени детализации узора игольное кружево XVIII века.

– Это комната Сами, – сказала Бина. – Все это она сделала сама. Многое другое из того, что ей принадлежало, мы похоронили вместе с ней. Сохранили только это. – Она взяла книгу с маленького прикроватного столика. – Потому что она не наша.

Книга оказалась очень дорогим изданием «Изобразительного искусства Индии и Пакистана», опубликованным Индийским обществом охраны памятников. На одной из первых страниц стояла печать:

СОБСТВЕННОСТЬ ЦЕНТРАЛЬНОГО ОТДЕЛА РЕКВИЗИТА В БОМБЕЕ. ВЫНОСИТЬ ИЗ БИБЛИОТЕКИ ЗАПРЕЩЕНО

Листая книгу и просматривая великолепные фотографии, я обратила внимание на зарисовки на полях – копии с этих фотографий, сделанные удивительно талантливым рисовальщиком. Не удовлетворившись рисунками на полях, тот же самый художник воспользовался листком бумаги, на котором стояла печать какого-то отеля «Рама», и изобразил на нем лик улыбающегося Шивы под разными углами зрения. Для копии с фотографии в этом изображении было слишком много живого чувства и даже чувственности, и создавалось впечатление, что мастер успел запечатлеть Шиву за мгновение до того, как бог превратился в камень.

– Если и это работа Сами, – сказала я, – то он был не просто талантливым копиистом.

– Это – работа Сами. Рисунки она сделала в святилищах, расположенных неподалеку отсюда. Если вы пообещаете вернуть книгу ее владельцам, то можете оставить ее у себя. Я не хотела бы хранить здесь, в нашей обители, краденые вещи.

– Бина, а что же все-таки, по твоему мнению, произошло? Почему Сами так изменился?

Она покачала головой:

– Я могу вам только сказать, когда это произошло.

Она вывела меня на балкон. Стены первого этажа по всему периметру внутреннего дворика были расписаны изображениями танцующих девушек. Фреска была выполнена в мужественном стиле художников из пустынь Раджастана. У последних двух девушек отсутствовали лица. Одежды их тоже остались на стадии эскиза. Они казались призраками среди живых танцовщиц.

– Сами пришла к нам из Раджастана, – сказала Бина. – Несмотря на это, она говорила на языке маратхи с бомбейским акцентом. Скорее всего свидетельство того, что ее семья из Бомбея. Но, уйдя из дома, она оказалась именно в Раджастане. Думаю, она всегда искала дом. Поэтому я и разрешила сделать эту роспись, хотя настенная живопись – исключительно мужское занятие. Она казалась счастливой и довольной. И вот пять лет назад начала ездить в Бомбей.

Несколько лет назад я брала интервью у одного путешественника, одинаково гордившегося как своими странствиями по влажным джунглям Амазонки, так и проникновением в многочисленные лобковые заросли. У него была теория, что мужчин, уверенных в своей гетеросексуальности, влекут к себе джунгли и пещеры, а мужчин с нечеткой сексуальной ориентацией больше привлекают пустыни.

Бомбей – пустыня или джунгли?

Другие хиджры появились в дверях, впорхнув в комнату подобно ярким бабочкам.

– Как вы думаете, эти изображения имеют какое-то значение? – спросила я. – Могут ли рисунки и книга иметь какое-то отношение к гибели Сами?

– Возможно, изображения – ключ к тому, что она переживала в то время. А в этом году... – Бина внимательно посмотрела вниз на безликих танцовщиц. – Не имеет значения.

– А что вам известно о плакате, который Сами держал в руках? Не был ли он связан с каким-нибудь политическим движением? Извините за настойчивость, но меня очень беспокоит судьба моей сестры, и мне кажется, что здесь может быть какая-то связь. Скажите мне, Сами никогда не упоминал Проспера Шарму?

Задав вопрос, я сразу же об этом пожалела. По щекам Бины покатились слезы, оставляя глубокие следы в ее толстом гриме.

– Я могу сообщить вам еще только две вещи, – сказала она, – и то только потому, что мне известно, что значит переживать из-за сестры. Первое – это то, что большинство из нас оперировали здесь.

– Оперировали?

Она провела ладонью вниз параллельно тому месту, где должны находиться ее гениталии.

– Единственный способ стать настоящей хиджрой и приобрести власть. Такие и только такие, мы – истинные служительницы Матери. Перед тем как вы начнете свой танец, многие люди могут спросить: а не поддельная ли вы хиджра? И тогда вы можете им показать, что вы самая настоящая. В противном случае вас станут высмеивать, называя фальшивкой, и презирать, как презирают мужчин-импотентов, именуя их пустым сосудом, и тех мужчин, которые предпочитают свой собственный пол противоположному и в половом акте занимают пассивную позицию. Сами очень хотелось, чтобы ее прооперировали. Вот почему она отправилась в Бомбей. Повитухи-хиджры там более опытные и искусные. Но операция стоит очень дорого, и даже когда у нее были деньги, она расплачивалась теми вещами, которые вы видели там, внутри.