Текст книги "Сан-Ремо-Драйв"

Автор книги: Лесли Эпстайн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

4

День давно перевалил за середину. Туман, который так и не рассеялся окончательно и все время держался в виде дымки, теперь опускался, как занавес, над нашим спектаклем. Купальщики отодвинулись от кромки воды. Вдалеке, у мыса Малибу, на большой волне, молочно-зеленой, как стакан абсента, несся серфер. Другой выгребал в море, размахивая руками. Я зигзагами шел по берегу, тщетно высматривая нашу мать. Люди уже покидали пляж, сзывали детей, стряхивали песок с пляжных полотенец на тех, кто расположился дальше от воды. Пролетел биплан, волоча полотнище с рекламой мороженого «Зесто».

На одеяле двое мужчин без рубашек, широкогрудых, с волосатыми животами, слушали по приемнику репортаж о бейсбольном матче на стадионе «Гилмор филд». «Старз» играли с «Биверами». Я остановился послушать. Портленд вел 4:2, но у нас стоял Джин Хэндли на первой базе, а с битой Тед Бирд. Всего несколько недель назад он пробил четыре хоумрана за одну игру с «Падрес», а после этого повторил рекорд лиги – двенадцать хитов подряд. Однако в это воскресенье он трижды выходил к бите безрезультатно. Фрэнк Келлехер, мой любимец, выбил длинный за линию ошибок, а потом по земле в руки шортстопа. Как оказался на базе Ли Уоллс, я не узнал: биплан развернулся и пролетел над нами так низко, что я разглядел развевающиеся волосы пилота. Но когда шум мотора немного утих, очкастый аутфилдер стоял на первой базе, Хэндли на третьей, а у Дейла Лонга был один болл, два страйка. Следующий мяч он выбил за левую стенку поля. Рев, раздавшийся из приемника, напоминал прибой. Я слегка подпрыгнул, инстинктивно повторив свое привычное движение на трибунах, когда бросался обнимать брата, отца, незнакомцев в нижнем ряду и сзади.

Эти двое болельщиков не обнимались. Они вообще никак не реагировали. Как будто бы даже не слышали толпу, ревом приветствовавшую проход героя по базам. Опершись на локоть, оба смотрели на север, туда, где лежала на песке женщина в темных очках. Платье у нее было поднято выше колен, а голова покоилась на соломенной сумке. Это была Лотта. Я подошел и опустился рядом с ней на колени; мать спала. Она лежала параллельно линии берега, одна рука у бока, другая откинута. Во сне все морщины на ее лице разгладились. Щеки и лоб чуть-чуть блестели от испарины. Я увидел, что она спустила обе лямки. Порыв ветра распахнул платье у нее на груди, открыв розовый сосок. Потом ветер спал, легкая ткань легла на место только для того, чтобы снова подняться при следующем порыве. Я не сомневался, что двое мужчин у меня за спиной по-прежнему лежат, облокотясь на песок, и бесстыдно глазеют.

Я побежал. Сначала наверх, к дому, к шоссе, к машине; потом налево, мимо домов на сваях; потом назад, наискось к океану. Очень скоро началось жжение в груди и горле, и я уже с трудом вытаскивал кеды из песка. Я остановился.

– Ричард! Привет! Ты пришел помочь мне? Это замечательно.

Это был Рене в старомодном купальном костюме – трико без рукавов. Он тащил из бухточки к морю лодку. Ее коричневые борта блестели лаком. Весла лежали внутри.

– Ты сильный? Fort? [20]20
  Сильный? ( фр.)


[Закрыть]Давай перенесем ее вместе. Понимаешь, нехорошо тереть о песок. – Он закинул веревку в лодку и перешел к корме.

Я почему-то вспомнил морские названия бак, гик, фалинь. Моряк. Яхихикнул. Такой же моряк, как художник.Он присел и без натуги поднял тяжелую корму.

– Теперь ты. Не спиной. Мускулами ног.

Мне хотелось рассмеяться во весь голос и уйти, как мог бы уйти зритель с силового номера в цирке. Но вместо этого, как зомби, я в точности выполнил его команду: перешел к носу, взялся за… планшир, кажется, так… и поднял свой конец. Вдвоем, по-крабьи, мы двинулись к пенному берегу.

Дождавшись затишья между большими волнами, мы вынесли лодку туда, где она уже не задевала дна. Француз, по пояс в воде, придержал ее, а я забрался внутрь и сел на корме. Потом и он перевалился через борт. Ни слова не говоря, Рене взялся за весла, повернул в открытое море и стал грести. Меня сразу замутило – то ли от качки, то ли оттого, что всякий раз, когда гребец выносил вперед весла, почти касаясь головой моих коленей, меня обдавало запахом его волос. Я закусил губу. И, должно быть, несколько позеленел. Рене глянул на меня из-под нахмуренного лба.

– Ха! Ха! Ха! Mal de mer [21]21
  Морская болезнь ( фр.).


[Закрыть].

Он не сбавлял темпа. Наоборот, кажется, греб все усерднее. Пот тек по его лбу, каплями выступил на плечах. Черный верх его трико промок насквозь. Я слышал его кряхтение при каждом гребке. Он как будто участвовал в гонке, с кем-то соревновался, а не катался для удовольствия. И вдруг, словно пройдя финишную черту, бросил весла, так что рукоятки легли на воду, а лопасти поднялись по обе стороны от моей шеи. С минуту он только пыхтел. Пальцы его, я заметил, все еще были согнуты, будто держали весла. Потом Рене потянулся к носу, где висела клеенчатая сумка. Он вынул пачку «Честерфилда» и спички. Ослабевший бриз снова и снова задувал огонек между его ладоней. Я готов уже был заржать над ним, но тут как раз сигарета зажглась.

– Лотта, – сказал он, пожав плечами, как истый галл. – Она не разрешает мне сигареты, хотя сама курит. По ее мнению, эта привычка убила твоего отца.

Я не ответил. Лодка не двигалась с места среди пенных гребней, как украшение на глазированном торте. Рене выпустил из ноздрей дизельное голубое облако.

– Ричард, я не знал твоего отца – только по его фильмам. Во время войны нельзя было видеть американское кино. Les Boches [22]22
  Фрицы ( фр.).


[Закрыть], ты понимаешь. Да и нам было не до того – так у вас говорят? Но я помню, какой смех раздавался в парижских кинотеатрах в тысяча девятьсот тридцать девятом году и в тысяча девятьсот сороковом. Не говоря о последних годах, когда, на мой вкус, он создавал свои лучшие фильмы. Ну, я не имел случая сказать тебе, что я очень сочувствую твоей потере, которая, я очень хорошо понимаю, есть потеря для всего мира.

При этих словах я с трудом сдержал слезы. Я отвернулся. Я стукнул кулаком по колену и громко сказал: «Эгоизм!» Но причину своей досады не объяснил: Бедный Стэнли, повторял я про себя, в ярости от того, что бледному толстенькому адвокату, другу Нормана, пришлось таскать нас с Барти по всему городу, вести в музей, в кино, когда на самом деле ему хотелось быть на похоронах друга. «Эгоизм!» – повторил я, уже без слез и даже отчасти довольный тем, что француз поймет меня неправильно.

Он швырнул сигарету за борт.

– Oui. Эгоизм. Потеря для тебя, а для меня удача. Это позволило мне встретить Лотту. Да. Ирония судьбы.

Пауза. Волны шлепались о сплоченные доски. Рене глубоко вздохнул, словно затягивался брошенной сигаретой.

– Ричард, важно, чтобы ты знал одну вещь. Позволь тебе сказать. Я очень люблю твою маму. Она наслаждение моей жизни. Я намерен жениться на ней. Я даю тебе обещание сделать все, что в моих силах, чтобы она была счастливой. Как она сейчас делает меня счастливым. – Снова пауза. Снова вздох. – В этом случае я буду для тебя и для Бартона вместо отца. Я не говорю о Нормане. Я понимаю, сколько он для тебя значил. Но ты должен знать, Ричард: я буду трудиться, чтобы возместить эту потерю, и постараюсь быть для вас хорошим родителем. Я надеюсь, что со временем мы будем уважать друг друга и почувствуем любовь между членами нашей семьи.

– Что значит «уважать»? «Любовь»? Не смешите меня! – Я только об одном мог думать: его руки на спине моей матери, она прижимается к нему, ветер распахнул занавески, и все видно. «Поцелуй» Родена. – Я знаю, что вы живете в грехе!

Тут Рене взял весла, снова наклонился вперед и опустил лопасти в воду. Я ощутил такое же торжество, которое, должно быть, испытывал Дейл Лонг, когда его бита попадала по быстрому мячу. Я победил! Униженный француз везет меня обратно! Между тем Рене повернул к западу и теперь уже ленивее, почти без усилий, греб прочь от берега. Я посмотрел на горизонт и увидел, что никакой разделительной линии между морем и небом нет. Я обернулся назад. Континент исчез! Исчезли и холмы, и шоссе с потоком машин. Ни пригорка, ни прибрежных домов. И берег растворялся, словно смытый огромной серой волной. Там и сям еще виднелись фигуры, усеченные наполовину, и вещи: красный купальник; зонт, оранжевый; косынка, зеленая или с зеленью, высоко в воздухе. Лотта? Машет кому-то? Предупреждает об опасности? Еще несколько гребков – исчезли и эти пятнышки. Стоял мертвый штиль. Кругом ничего, кроме тумана. А вскоре и лопасти весел стали плохо различимы. Рене греб.

– Дальше не обязательно. – Слова, мои собственные, прозвучали в этом водолазном колоколе, как крик.

Не переставая грести, Рене поднял на меня глаза.

– Не обязательно для чего?

Я сам не понимал, что говорю:

– Доя того, что вы хотите сделать.

Рене не ответил. Он сделал еще шесть гребков. Потом выпрямился, оставив весла в воде.

– Да. Дальше не обязательно.

Я не осмеливался заговорить, боялся, что голос задрожит – не столько от страха, сколько от необъяснимой печали.

Рене заговорил сам.

– Жаль. Я предложил тебе дружбу. Но ты насмехался. Ты знаешь, я греб, чтобы освободить гнев в моих руках. – Я посмотрел на его руки, висевшие вдоль боков, на его пальцы, по-прежнему напряженно согнутые. – Ты мальчик, ребенок, никто, Ричард: в тебе нет опыта жизни. Но в твоих картинах, в них ты уже мужчина. Бедный Рене, а? Он смотрит в зеркало. Он пишет клоуна. Много жизни. Мало таланта.

Так говоря, он стал загребать одним веслом. Лодка поворачивалась на месте, кружилась в собственном маленьком водовороте. Потом одной рукой он достал из-под купальника пачку «Честерфилда», как фокусник, вытряхнул одну сигарету и сунул в рот. Еще один фокус: так же одной рукой чиркнул спичкой из книжечки и дал ей – в затишье – догореть до конца.

– Итак, Ричард, внимательно слушай мои слова, да? Эта мадемуазель Мэдлин. Эта petite jeune fille. Твоя маленькая соседка, да? Ты мне скажешь, как ты убедил ее снять свою одежду.

Теперь я понял, что Рене намерен меня убить. Я прочел его мысли с полной ясностью. Головокружительное вращение лодки; спичка, догоревшая в серой мгле, его голос: «слушай мои слова», «ты мне скажешь» – все это были приемы гипноза. И загипнотизированным был я – кивал, готовый подчиняться его командам: Визжи, как свинья! Брыкайся, как лошадь! Кинься в воду!

Рене вынул из воды весла. Он встал надо мной. Он убьет нас, я понял, одного за другим. Начиная с бедного маленького Сэмми. Потом меня, противника, помеху: я не сделаю ничего против твоего желания.Потом безумца Барти. Бедного безумца Барти. И Лотту тоже, но только после женитьбы. Из-за денег. Денег Нормана. Его «Оскара», который выглядит, как золотой.

Рене положил в лодку мокрое весло.

– Écoutez! [23]23
  Слушай! ( фр.)


[Закрыть]– скомандовал он, продолжая изображать француза. – Встань на ноги! – Я подчинился. – Повернись.

Я выполнил и эту команду, повернулся к нему спиной. Непонятно было, что впереди – пляж Малибу или тихоокеанские острова, Филиппины Макартура, далекие земли Востока. Он встал позади в качающейся лодке и схватил меня за плечи. Приготовясь к тому, что сейчас меня выбросят за борт, я набрал в грудь воздуха. Теперь мне хотелось жить. Не для себя. Чтобы предупредить остальных. Смогу я доплыть? Но в какую сторону? И не прибьет ли он меня веслом, как плывущую крысу?

– Не сходи с места, – сказал он, железными руками сжав мне плечи.

Тут я почувствовал знакомый запах. Сладковатый аромат табака. Рене закурил сигарету. Внезапно он очутился рядом со мной, занял мое место на корме.

– Держи. – Он подал мне рукоятки весел. Жестом приказал занять свободную банку. – Ты будешь учить меня из своего знания всем секретам искусства. Может быть, в будущем, которое нам неизвестно, эта Бетти повесит на свои стены картину Рене. А я? А я буду учить тебя. Мой друг, тебе еще надо многому научиться. Итак. Выпрями руки, пожалуйста. Наклони спину вперед. Вверх. Подними весла вверх. Теперь опусти в воду. Тяни! Тяни! Греби к la California!

5

Я привез нас к берегу. Ветер, всегда капризный, опять задул, облегчив мне работу. Солнце скатилось уже довольно низко и горело за редеющим туманом, как лампа в проекторе за опаленной пленкой. На мелководье мы поймали волну и вынесли лодку по гравию к причалу в лагуне. Рене направился вдоль шоссе к пастельным домикам. Холмы опять стали видны, коричневые даже весной, с белыми пятнами юкки. На пляже еще оставались кое-какие люди. Я побрел по берегу туда, где оставил Барти. Но не успел дойти – Барти бежал мне навстречу, а в воздухе над ним нырял и рыскал бордовый змей.

– Где ты его взял? – спросил я.

Он посмотрел вдоль натянутой белой нити вверх.

– Он был под домом. У него там ящик с вещами.

В это время из прибоя выскочила собака и кинулась к нам.

– Это Сэмми! – закричал я. Спаниель в мокрой шубе, уменьшившийся вдвое, прыгнул на меня с радостным лаем. Потом отряхнулся от соленой воды. – Ты сказал, что он убил его! – крикнул я брату. – Что Ахилл убил его. Ты наврал!

Барти все еще следил за змеем, устремившимся к земле. Он потянул за нитку, змей рванулся вверх. Потом поглядел на меня своими голубыми, как стеклянные шарики, глазами – они влажно блестели.

– Я не наврал! Ты не знаешь правды. Можно вернуться из мертвых.

– Эге-гей! – Знакомый оклик. От утлого домика к нам шла Лотта. За ней – Рене, держа маленький поднос с четырьмя короткими ножками, вроде японского чайного столика. Он успел переодеться в рубашку с концентрическими кругами, голубыми и желтыми, и в белые теннисные шорты.

– Éclairs! – крикнул он. – Éclairs!

Лотта махнула зеленой косынкой.

– Ну, – громко сказала она, подойдя поближе, – если Магомет не идет к горе…

Я заметил, что она вымыла голову: потемневшие волосы свободно свисали до плеч. Сэм промчался мимо нее, нацелясь на Рене, и подпрыгнул на метр в надежде схватить с подноса трубочку с кремом.

Барти схватил меня за локоть и вложил в руку катушку от змея.

– Это ты ошибся, – сказал он, устремившись за десертом. – Это все у тебя в голове только.

Я постоял один, пока они трое – четверо, считая Сэмми, – располагались вокруг лакированного подноса. Не шевелясь, я смотрел на океан. Откуда мне было знать, что всего через два месяца Рене и Лотта поженятся? А еще через два месяца она обнаружит, что Рене очистил все ее счета. В английской комедии Алека Гиннеса уводят в наручниках. В реальной жизни Рене и моя мать развелись, и только. Но к тому времени многое изменилось необратимо. Барти и меня отправили на несколько месяцев в частную школу-интернат; когда мы вернулись, выяснилось, что раздражительный Сэмми, так и не примирившийся с Ахиллом, был усыплен. Тогда, в воскресенье, брат мой ясно увидел то, что я мог только воображать.

В Малибу, на пустынном пляже, над головой у меня по-прежнему мотался змей. Волна у ног разбилась вдребезги сотней серебряных блесен или шариков ртути, чтобы снова собраться вместе под сверкающим зеркалом моря.

Пустыня
(1952)

1

Дикий Ред Берри оттолкнулся спиной от канатов и, хотя был вдвое меньше противника, ухватил его ногу и шею. С геркулесовым усилием он поднял его над головой.

– Ого, – сказал Артур, наш дворецкий. – Роскошному Джорджу туго придется.

И в самом деле, Дикий Ред бросил тяжелого борца, как грузчик бросает мешок или бочку в трюм парохода. От глухого удара задребезжал динамик нашего новенького «Зенита», а на экране с брезентового пола поднялась пыль.

– Вставай, Роскошный! Вставай! – мой брат, белокурый, как этот павший гладиатор, прыгал на пружинном диване.

Как он мог встать? Жилистый Берри всей тяжестью обрушился на грудь противника. Видна была только кудрявая голова гиганта и беспомощно дрыгавшиеся в воздухе ноги.

– Ну, теперь, кажется, конец, – сказал Артур.

– Нет, нет, нет! – взвыл Барти. – Не смей так говорить. Убью, если скажешь!

Но судьба в облике рефери уже стояла на коленях рядом с ними и готовилась похлопать ладонью по полу.

– Почему ты позволяешь ребятам смотреть свою ерунду? – В комнату вошла Мэри, жена Артура. Блеснув очками в золотой оправе, она встала перед экраном.

– Отойди, Мэри. Мне не видно.

– Сам отойди, мистер Бартон. И брат твой старший тоже. Когда ты родился, у тебя было больше разума. – Это относилось уже к мужу, почти невидимому в темной комнате, если не считать белого воротничка и белков глаз. – Ребятам завтра в школу. А поднимать их – мне. Представления вздумали смотреть на ночь глядя.

Бартон:

– Уйди оттуда! Толстая! Он вывернулся! Я знаю!

Мэри выключила телевизор.

– Вы, ребята, сейчас же…

Закончить она не успела. Барти прыжками бросился через всю комнату к телевизору.

– Тетя лошадь! – Он оттолкнул грузную женщину в сторону и повернул ручку телевизора. – Сказано тебе! Барти знает. Барти видит.

Увидели и мы: поверженный гладиатор не только вывернулся, как Гудини, но и поменялся с противником ролями. Теперь голова Дикого Реда торчала сзади между ляжек Роскошного Джорджа, словно большой борец рожал маленького.

– Глядите, Роскошный Джордж сейчас ему сделает «копра», – предсказал Артур.

Так и случилось: Роскошный Джордж с размаху сел на голову Реда Берри, вмазав его лицо в брезент.

– Ой! – вскрикнула Мэри. – Бедненький.

– Убей его! – завопил Барти. – Убей его, Джордж!

– Не волнуйтесь, – сказал я, не обращаясь ни к кому в особенности. – Все понарошку. Просто спектакль.

Но сам я беспокоился, потому что всего несколько недель назад таскал за Диким Редом клюшки на поле для гольфа в загородном клубе Ривьеры. Если уж говорить о спектакле, то устроил его я, изображая кэдди [24]24
  Кэдди – в гольфе мальчик, который носит за игроком клюшки.


[Закрыть]. Дикий Ред, однако, не сказал ни слова, пока я носил его сумку с гремящими клюшками, и даже когда сам догадался подать ему айрон № 8 за двести метров до последней, 18-й лунки. И не нужна мне была двадцатка, которую он мне сунул. Я таскался по полю, чтобы закалить характер. Когда борец положил мяч в последнюю лунку, я пошел в клуб и записал шоколад со взбитыми сливками на счет отца.

– Вы что, до полуночи спать не собираетесь? Миссис Лотта узнает – отхлещет меня языком почище, чем эти двое друг друга. – Придержав ночную рубашку на толстом животе, Мэри снова нагнулась, чтобы выключить телевизор.

Брат схватился за его регулятор.

– Ты не знаешь правил. Ты слуга. Подчиняйся Барти.

Между ними завязалась борьба. Мэри привалилась спиной к телевизору, и он, непонятно как, опять включился – но не на схватке, по крайней мере, не на той, что шла в Санта-Монике.

«Назовите ваше имя для протокола», – нараспев произнес голос.

Раньше, чем Норман успел ответить, Барти сказал:

– Смотрите, папа.

– Ну да, – сказал Артур. – Это мистер Норман. По телевизору из Вашингтона, округ Колумбия.

Я понял, что во время возни Мэри и Бартон переключили канал. Передавали снятое на пленку сегодняшнее заседание Комитета по антиамериканской деятельности. Норман в темном костюме с неизменным платком в нагрудном кармане сидел перед микрофоном. Наш друг Стэнли шептал ему что-то на ухо. Я заметил, что шляпа Нормана лежит на столе. Остатки волос на его голове выглядели влажными и прилипли к загорелому черепу.

– Будьте добры произнести по буквам, сэр. Якоби с двумя «б» или одним?

– Да, – сказал отец. – С одним. Я-к-о-б-и.

Я поискал глазами Лотту, но все, кто сидел в публике, были не в фокусе.

Тот же мужчина – мистер Уолтер, согласно табличке на его высоком столе, – наклонился к микрофону.

– Мистер Якоби, мы надеемся, что отнимем у вас всего несколько минут. Мы ограничимся тем, что повторим здесь вопросы, на которые вы согласились ответить во время закрытого заседания. Полагаю, вы не изменили своего решения?

Отец кивнул.

Мистер Уолтер:

– Вам известно, что ваш работодатель, мистер Джек Уорнер [25]25
  Джек Уорнер (1892–1978) – один из четырех братьев, основателей кинокомпании «Уорнер бразерс».


[Закрыть], указал, что относится к вам с подозрением, поскольку – я цитирую: «Он всегда на стороне проигравших». Вы желаете прокомментировать это? Или желаете сделать заявление?

– Нет. Заявления не будет. Я готов отвечать на вопросы.

– Мистер Вуд.

Вторая камера прошлась по конгрессменам в кожаных креслах, включая того, который сейчас надевал очки.

– У меня только один вопрос к свидетелю, – сказал он. – Но из двух частей. Вы когда-нибудь были членом подрывной организации?Это первая часть. А вторая часть: Если да, назовите эту организацию.Мы можем услышать ответы?

Это было как в кино. Мы, четверо – двое сыновей и двое слуг – в оцепенении смотрели на экран, где крупным планом возникло лицо и плечи Нормана. Он снова кивнул.

– На первую часть вашего вопроса ответ: Да.

В публике – теперь ее дали резко – кто-то охнул. Камера взяла панорамой зал заседания: репортеры, согнувшиеся над своими блокнотами, фотографы с рефлекторами вспышек, путаница черных кабелей на полу и, ряд за рядом, мужчины и женщины; среди них, в плоской шляпке без полей, со слегка размазавшейся помадой, наша мать. Она сидела под руку с Бетти, подругой детства.

– Это Лотта, – сказал Барти, приставив палец к экрану. Потом поцеловал это место. – Вот, Лотта. Это тебе поцелуй на счастье.

Артур сказал:

– Мэри, выключи ты машину. Ничего хорошего из нее не выйдет.

Норман еще раз наклонился к микрофону. Платок у него в кармане белый, как цветок, подумал я.

– Ответ на вторую часть вашего вопроса: «Уорнер бразерс».

Наступило молчание – удивленное, потрясенное, я не мог понять. Потом у кого-то вырвалось: «О Боже!» И сразу же за этим смешки, потом хохот. Мистер Уолтер призывал к тишине – безрезультатно. Стэнли, приставив ладонь к уху Нормана, что-то ему кричал. Чей-то микрофон взвыл сиреной. Перед фотографами встал полицейский, словно желая загородить своим широким телом лучи их вспышек. Я увидел, как смеется Бетти, закинув голову. Лотта опустила вуаль с темными мушками – смеется ли она, разглядеть было нельзя.

– Что такое «подрывная»? – спросил Бартон. – Что-нибудь смешное?

У какого-то мистера Фрэнка Тэйвеннера на табличке было слово: Адвокат.Он стучал молотком и выкрикивал:

– К порядку! К порядку! К порядку, или мы прикажем очистить зал!

Шум, хоть и не прекратился, стал тише.

– Вы что-то хотите сказать, мистер Джексон? – спросил мистер Уолтер.

– Я только хотел сказать, что мистер Норман Якоби известен всем как большой юморист. Я сам немало повеселился на его фильмах. Но сейчас не время для шутовства, сэр. Страна в опасности. Вы намерены отвечать на вопросы или вы намерены острить? Если же он намерен острить, господин председатель, я предпочел бы, чтобы свидетеля удалили.

Это отрезвило публику. В наступившей тишине Норман сказал:

– Извините, конгрессмен. Это мой недостаток. Вы справедливо указали на него – на то, что я не могу удержаться даже в самых неподходящих случаях. Боюсь, что сказанное председателем Уолтером о Джеке – о мистере Уорнере – означает… словом, я думаю, Джек назвал всех на студии, кто не подписал с ним контракт. Я прошу прощения. Я не совладал со своими чувствами.

При этих словах у меня перехватило дыхание, словно Роскошный Джордж ударил меня головой в живот. Прощения? У них?Я не верил своим ушам. Я увидел, как отец вытер ладони о брюки, а потом, под жарким светом телевизионных прожекторов вытер белым платком лоб. Это был флаг капитуляции.

Мистер Джексон:

– Полагаю, комитет согласится со мной, если я скажу, что в такие времена, как сейчас, все чувства обострены. Мы ценим ваш патриотизм и дух сотрудничества. По словам мистера Тэйвеннера, на закрытом заседании вы заявили о своей убежденности в том, что на Соединенные Штаты ведется наступление и что их враги подрывают наши институты и нашу Конституцию.

Заговорил другой конгрессмен, мистер Дойл:

– Попросим нашего адвоката зачитать соответствующее место из протокола закрытого заседания. Нас показывают средствами телевидения. Считаю, что это должен услышать каждый американец.

Тэйвеннер был готов. Я увидел, что он заложил большим пальцем стенограмму на нужном месте. Он обходился без очков.

– Вот это место, конгрессмен. Мистер Якоби заявляет: «Я пришел к убеждению, что нашу страну подрывает изнутри небольшая, но решительная группа фанатиков, не уважающих наши свободы и образ жизни. Они не уважают наши законы. Они глумятся над нашими свободными институтами. Они причинили много вреда и грозят причинить еще больше. Сейчас они сильны, как никогда».

Мистер Дойл сказал:

– Да, это самое место. О том, что они сильны, как никогда. Именно это мы и пытаемся выявить.

Мистер Джексон спросил:

– Заявлял ли свидетель, что готов назвать имена тех, кого справедливо считает фанатиками?

– Может, переключим канал? – сказал я надтреснутым голосом. – Артур, мы не узнаем, кто победил. Я ставлю на Дикого Реда Берри. А ты, Барти? Хочешь поставить четвертак на Роскошного Джорджа?

Но шофер не шелохнулся. Брат переминался с ноги на ногу, на лбу его вспухал бугорок сосредоточенности. Даже Мэри подбоченилась, всем своим видом выражая негодование. Тем временем мистер Тэйвеннер заверял комитет в том, что наш отец действительно пообещал огласить список.

Наступила очередь мистера Вуда.

– Хорошо, сэр. Вы готовы назвать этих людей поименно?

– Готов.

И в зале, обшитом панелями, и в нашей комнате с оштукатуренными стенами наступила полная тишина. Норман достал из внутреннего кармана сложенный вчетверо листок. Когда он развернул его, наш друг, толстый адвокат Стэнли, закрыл ладонью глаза.

– Клайд Дойл, – начал о'гец. Затем, чуть громче: – Дональд Джексон. Джон С. Вуд. Фрэнсис Уолтер. Фрэнк Тэйвеннер…

Публика зашумела. Мистер Уолтер с красным лицом колотил молотком по всему столу. Фотовспышки сверкали как молнии. Хохот становился все громче. Мистер Вуд вскочил на ноги.

– Он называет членов нашего комитета!

Норман:

– О, я могу продолжить. Мартин Дайс. Джей Парнелл Томас. Джон Рэнкин. Джек Тэнни. Джозеф Маккарти. Ричард Никсон… [26]26
  М. Дайс был первым председателем комитета палаты представителей по расследованию антиамериканской деятельности, образованного в 1938 г. Его сменили последовательно: Дж. Рэнкин, Дж. Томас, Дж. Вуд. Джозеф Реймонд Маккарти в 1952 г. возглавил постоянный сенатский комитет по расследованиям и пользовался таким влиянием, что период охоты за инакомыслящими 1950–1954 гг. получил название «маккартизм». Ричард Никсон приобрел известность как активный член комитета палаты представителей по антиамериканской деятельности. В 1952 г. был избран вице-президентом США. Многие из перечисленных деятелей впоследствии оказались виновными в разного рода нечистоплотности и нарушениях.


[Закрыть]

– Свидетель выступает под присягой! Под присягой! Привлечь его к суду – неуважение к конгрессу! – За неимением молотка мистер Джексон стучал по столу кулаком.

– Вывести свидетеля! – это крикнул мистер Тэйвеннер. – Пристав! Выведите свидетеля из зала!

Артур сказал:

– О Господи. Теперь он за это поплатится.

– Не смей так говорить против мистера Нормана, он такой был добрый с нами все эти годы.

– Я только говорю, что эти люди – большие люди.

– Ты понял, Барти? – спросил я. – Ха, ха, ха! Видал, как он выставил их дураками?

Бартон не отреагировал. Он наклонился к телевизору и переключил обратно на передачу из зала в Санта-Монике. Дикого Реда уже не было. Роскошного Джорджа тоже. Шла командная схватка. Двое в масках отлетали от канатов и бросались на двоих в капюшонах. Они дрались кулаками. Они бросались стульями. Это было побоище. Это был пандемониум. Рефери бегал вокруг, как щенок, налетая на колени борцов. Толпа орала, разинув рты. Барти выпрямился; повернулся к нам. Даже в темноте мне было видно, как горят от восторга его неодинаковые глаза.

Как и опасалась Мэри, утром мы с трудом поднялись с постели. Разбудил нас беспрерывно звонивший телефон, а не мой старый будильник с утенком Дональдом. Завтракать было уже некогда. Мэри завернула нам сэндвичи с арахисовой пастой и джемом, без корочек, как любил Барти. Артур надел на черную лысину шоферскую фуражку.

– Пожалуй, я отвезу вас в школу на «бьюике».

Я знал, что это не понравится Барти: он сидел в школьном автобусе позади шофера, миссис Ракотомалала, которая вела с ним беседы на английском и на французском. Барти делал вид, что понимает его.

– Нет, нет, я хочу на автобусе. Не хочу со старым дядей Томом.

Заключили компромисс: Артур вывел машину из гаража и в утреннем тумане довез нас до остановки на углу бульвара Сансет и Капри. Автобус уже ждал там, выставив стояночный флажок и мигая фонарями. Мы подбежали к ступенькам.

В открытой двери стояли братья Ковини.

– Вы не войдете, – сказал Пат.

– Антиамериканцам вход запрещен, – сказал Питер.

Бартон посмотрел на миссис Ракотомалала, но она глядела прямо перед собой, будто загипнотизированная мерным движением дворника на ветровом стекле.

– Не пускайте их! – крикнул кто-то сзади.

К нашему изумлению, темнокожая водительница потянула рычаг, и дверь закрылась у нас перед носом. Школьный автобус уехал.

Артур стоял возле голубовато-молочного «бьюика», обдававшего выхлопом мостовую. Я сел сзади, Бартон занял место рядом с водителем, где мог делать вид, что рулит и жмет на газ. Мы поехали по бульвару Сансет, но задолго до Уэствуд-бульвара свернули на Сепульведа.

– Артур, куда мы едем? – спросил я. – Не в школу?

– Нет, сэр, мистер Ричард. В школу я не поспею вас завезти. Миссис Лотта и мистер Норман полетели ночным самолетом. Надо торопиться, не то упустим их.

Теперь стало понятно, почему он то и дело меняет ряды и против обыкновения гонит на желтый свет. Мы повернули на бульвар Сенчури, и здесь брезентовая крыша нашего «бьюика» затрепетала: прямо над нашими головами, ревя моторами, пролетел громадный «констеллейшн» с опущенными закрылками.

– Это они! Они там!

Я увидел, как самолет выпустил шасси, как тормозит тремя рулями, а потом он исчез из виду.

– Может, и правда, они. В этом самолете. Они всегда летают на «Трансуорлде».

– Дураку ясно. Лотта была в окне. На ней шляпа. С пером. Не такая, как в телевизоре.

Единственное, что мы узнали точно, добравшись до выхода, – что рейс 1212 Вашингтон – Лос-Анджелес приземлился. Пассажиров пока не было. Если они и шли уже по красному ковру, увидеть их было невозможно за толпой репортеров и фотографов. Здесь их собралось больше, чем на слушании. Я сперва подумал, что они встречают какого-нибудь деятеля или кинозвезду; но, увидев Гедду Хоппер [27]27
  Гедда Хоппер – голливудская журналистка, заведовала отделом светской хроники в газете «Лос-Анджелес таймс».


[Закрыть], облизывающую карандаш накрашенным ртом, понял, что все они здесь из-за отца. Проход был огорожен канатами, как на премьерах его фильмов. С другой стороны прохода, позади, стоял Артур, подняв фуражку, как поднимают табличку встречающие.

Толпа пришла в движение. Я подбежал к концу ковра, где она слегка поредела. Двое в форме и между ними стюардесса шли по проходу, везя за собой проволочные тележки с багажом. Наверное, пилоты. За ними потянулись пассажиры первого класса. Почти все смеялись, словно испытывая облегчение оттого, что они на земле. Даже одиночки улыбались каким-то своим мыслям.

Из туннеля показался Стэнли. Рот у него был плотно сжат, лицо зеленоватое, как будто в полете его тошнило. Я всегда звал его Грушей – в честь персонажа комиксов с Диком Трейси. За ним показалась Лотта под руку с Бетти, как в зале. Не успел я оглянуться, как Барти уже бежал по красному ковру.

– Я видел тебя в небе! – кричал он. – Я видел твою шляпу.

И в самом деле, на матери была светло-коричневая шляпа с темно-коричневым пером. Она присела, протянула к нам руки. Свет вспышек плескал на нее, как вода. Кругом кричали, спрашивали, как она отнеслась к слушаниям, известно ли ей, что муж отстранен от работы на студии, и не собирается ли семья принести извинения. Вместо ответа она сказала: