Текст книги "Сан-Ремо-Драйв"

Автор книги: Лесли Эпстайн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

– Где его носит? – послышался ее шепот.

– Мэри, ты думаешь, он заблудился?

– Ой, я думала, ты давно спишь. Нет. Он упрямый. Или добудет бензин, или живым не вернется. Ты спи, мистер Ричард. Завтра будем смотреть ваши пещеры.

Я не уснул, не мог. Я смотрел, как рубашка-призрак движется по комнате, садится, снова движется. Потом, как клуб дыма, она стала подниматься, выше и выше. Я понял, что Мэри снимает ее. Что-то сжало мне плечо. Рука Бартона. Слышно было, что он затаил дыхание. И вдвоем мы увидели ее полную грудь, выпуклый живот, складки на талии и над бедром. Проехала машина, еще одна. Блеснула золотая оправа ее очков, блеснул крестик у нее на шее. Тело ее было, как черная оплывшая свеча. Я тоже перестал дышать. Она наклонилась, закачались ее груди – сняла туфли. А потом подняла руки, и… жуть – сняла верхушку головы. Барти у меня за спиной охнул. Он задрожал так, что затряслась кровать. И тут мы одновременно сообразили, что она сняла парик, о существовании которого всегда догадывались. Потом настала очередь зубов, и они отправились в стакан с водой. После этого, наверное, мы все трое уснули.

Проснувшись, я подумал, что уже рассвело. Но свет шел с другой стороны шоссе. Там, на обочине и подальше, собралось несколько машин; лучи их фар, пересекаясь, освещали фасад «Сюзанны». Оттуда доносилась музыка или, во всяком случае, пение, крики, ругань, смех. Я приподнялся на локте. Бартон уже сидел, обняв колени.

– Ш-ш-ш, – прошипел он и приложил палец к губам. – Артура поймали. Будут линчевать. Они зажгли костер. Они хотят нас сжечь.

Я сел рывком. Сердце застучало в ушах и в горле. За шоссе горел огонь, костер. Перед ним беспорядочно двигались силуэты людей. Там были мужчины в сапогах и ковбойских шляпах. У некоторых в руках горящие палки. Они размахивали своими факелами. Крики, обрывки песен и фоном – непрекращающийся стон. Я понял, что стонет Мэри. Она не лежала в постели: одетая и в парике, она сидела на стуле, единственном в комнате. Я не сразу смог сообразить, что реально – эта сцена, этот момент, и что – образ девы, раздетой, снимающей голову с плеч, – было сном.

– Где Артур? – спросил я. – Еще не вернулся?

Мэри не ответила. Она продолжала стонать.

– Говорят тебе, – сказал Барти, – поймали. Они поймали нигера. Они его повесят!

Я скатился с кровати и подошел к окну. Прижался носом к стеклу, вгляделся. И с ужасом увидел, что Барти прав – они поймали Артура. Его окружала группа мужчин. Он был в рубашке, и всякий раз, когда, спотыкаясь, делал шаг, пиджак волочился за ним по пыли. Мужчины, белые мужчины, смеялись, улюлюкали. Потом старый слуга потерял равновесие и упал на колени. Раздалось гиканье – боевой клич, как у индейцев в кино.

Я повернулся.

– Мэри, иди к телефону. Звони в полицию.

Она не шелохнулась.

Я подбежал к телефону. В трубке раздался длинный гудок и, какие бы цифры я ни набирал, гудок продолжался. Тогда я побежал в ванную. Окошко там было маленькое и наверху. Вряд ли я смог бы в него пролезть. Мэри – тем более. Но Барти, если встанет на бачок туалета, наверное, сумеет протиснуться и побежать за помощью.

– Барти! Барти!

Он не ответил. Я бегом вернулся в комнату. Окно озарено огнем, искрами. И не только окно. В открытой двери, силуэтом на фоне огня, стоял Бартон. Не успел я двинуться с места, как он выбежал через узенький дворик к шоссе.

– Отпустите его! – закричал он. – Вы плохие люди. Отпустите его. Он принадлежит Барти!

И тут, словно услышав его, обезумевшая толпа расступилась, и Артур неверным шагом вышел на асфальт. Одной рукой он волочил пиджак, другая размахивала горящей палкой. При свете этого факела я увидел наш «бьюик», стоящий у другого края мотеля. Шофер шел через шоссе, виляя и рассыпая искры. Он остановился перед моим братом. И громко, так что мне было слышно в дверях, икнул. И сразу опять икнул.

– Заходи, Артур, – сказал Барти.

Негр бросил палку и, спотыкаясь, двинулся вперед. Он ухватился за косяк. От него разило потом и алкоголем. Продолжая икать, он ввалился в комнату и рухнул на постель. За ним вошел Бартон и закрыл дверь. На той стороне шоссе веселье продолжалось.

– Полюбуйтесь на дурака. За кого я вышла замуж? – сказала Мэри. – На гулянку пошел. Налакался.

4

Утром в туристском центре мы были среди первых в очереди. Огорченный Артур купил билеты. Пока мы ждали лифта, я читал брошюры. Сообщил остальным, что еще не так давно нас спускали бы в бадьях из-под гуано.

– Гуано – это какашки летучих мышей, – объяснил я.

Мэри сказала:

– Я не мечтаю увидеть летучих мышей.

Мы спустились в Большой зал и бродили между освещенных образований – «Львиного хвоста», «Дамоклова меча» и других.

– Похоже на стеклянную люстру миссис Лотты, – сказала Мэри показав на группу сталактитов, свисавших с потолка пещеры и действительно похожих на люстру в нашей столовой.

Примерно через полчаса мы собрались в Зале великанов. Я чувствовал легкое головокружение – оттого ли, что все время смотрел вверх и кровь приливала к затылку, или же потому, что не мог понять, как образовались огромные колонны – сталактиты это, выросшие до пола, сталагмиты ли, доросшие до потолка, или то и другое вместе; а может, сказался пропущенный ужин и съеденный на ходу завтрак. Так или иначе, гигантские столбы будто плясали под десятками фотовспышек, и мне вдруг почудилось, что меня окликают по имени: «Якоби? Группа Якоби? Якоби?»

Это был смотритель в форме. Он подошел к Артуру.

– Извините, но вам придется подняться наверх.

Первой моей мыслью было, что неграм не разрешено осматривать достопримечательность. Но брат мой догадался вернее. Он сказал:

– Это Норман. Что-то случилось с Норманом. Барти знает.

Смотритель сказал:

– Боюсь, что да, случилось.

Когда мы поднялись на поверхность, Артур и Мэри оставили нас снаружи, а сами ушли в экскурсионный центр. Я с изумлением увидел человека из мотеля «Мескалеро» – он стоял, прислонясь к кабине красного пикапа. При виде нас с Бартоном он повис на костылях и поднял шляпу. Мэри вышла в слезах. Артур, когда мы подбежали к нему, смотрел в землю.

– Надо домой ехать, – сказал он. – Вы, ребятки, полезайте в машину, пожалуйста.

Ехали весь день и, хотя Артуру поспать почти не пришлось, всю ночь. По свободной дороге он гнал со скоростью 120 километров, потом 130 и уже не сбавлял. Мэри не отнимала платок от глаз. Ни она, ни Артур не сказали нам, что случилось. Мы остановились выпить кофе. Остановились, чтобы поесть супу, но он был слишком горячим. Позже съехали с шоссе, чтобы Артур мог полчаса поспать. Бартон спал почти всю дорогу. Один раз, проснувшись, произнес – не горестно, а философски:

– Король Георг умер. Норман умер. Все короли умрут.

Мы промчались по Мохаве утром и выехали на Сансет во второй половине дня. Здесь, на бульваре, с его поворотами и изгибами, Барти стал раскачиваться. Когда мы миновали каньон Мандевиль и пошли на последний подъем, к Ривьере, я взял его за руку. И вот, наконец, поворот на Сан-Ремо и дом. Ни репортеров, ни соседей перед лужайкой не было. Мы проехали мимо фасада с колоннами и остановились на круге под шелестящим пеканом. Выбежал Сэмми и запрыгал с лаем, словно ничего не случилось. Я заметил, что «паккарда» в гараже нет. Лотта стояла в задней двери. Она поднялась на цыпочки и крикнула:

– Мальчики! Я здесь!

Мы взошли за ней по лестнице, повернули налево и еще раз налево, в их с Норманом спальню. Там, одетая, она легла на кровать под балдахином. Бартон стоял у окна. Я лежал на ковре за шезлонгом. Лотта заговорила:

– Вы повидали пещеры? Чудесная поездка, правда?

Барти не ответил. А я не знал, что сказать.

– Глупость, простите. Не знаю, почему это сказала. Конечно, не чудесная поездка. Теперь вам придется стать взрослыми мальчиками. Совсем взрослыми. Нам от этого никуда не деться. Норман поехал на «паккарде». Он собирался в Бербанк, забрать свои вещи из кабинета. Ох, почему его не Артур повез! Это я виновата. Понимаете, мальчики, Бартон, Ричард, – он врезался в дерево. Возможно, с ним случился удар. Или сердечный приступ. Какая разница? Он врезался в дерево, удар был страшный, но какое-то время он еще жил, а сегодня в десять часов утра – мне больно говорить об этом – ваш папа умер.

У меня полились слезы. Спрятавшись за креслом, я замолотил кулаками по зеленому ковру.

– Он был хорошим человеком! Таким хорошим нельзя умирать!

Бартон сказал:

– Ты врешь! Не будь вруньей!

– Нет, милый. Я говорю правду.

– Нет! Неправду! Барти знает! Это самоубийство! Ха! Ха! Ха! Срамоубийство! Покажи Барти! Покажи Барти записку!

– Не говори так! Я бы вам сказала! Клянусь. Нет записки. Он не сказал ни слова. То есть сказал то, что всегда. «Вот моя красавица Лотти». Это был наш пароль. Правда, мило?

Тут мои слезы высохли. Я высунул голову из-за кресла. Я услышал собственный смешок.

– Ну вот, – сказал я, – теперь ты можешь выйти за Грушу.

Наутро нас ждали два новеньких костюма, но мы их так и не надели.

– Я не пойду, не пойду на кладбище, – кричал Бартон.

– А ты, Ричи? – спросила Лотта. – Не хочу доставлять тебе лишние мучения.

– Останусь с Барти, – сказал я.

– Одним вам нельзя оставаться в доме. Артур и Мэри поедут на похороны. Спрошу, может быть, бедный Стэнли согласиться вас взять. О Господи. Не представляю, как тяжело ему будет остаться в стороне. Там будет весь Голливуд. Даже Джек.

После завтрака зашла Мэдлин, выразить соболезнования. Ее отец стоял позади под портиком и вертел в руках шляпу. Вскоре приехал Стэнли. Он повез нас смотреть линдберговский «Дух Сент-Луиса» в Окружном музее Лос-Анджелеса. Самолетик висел на проволоках, мы почти доставали головами до его резиновых колес.

– Это правда? Он заблудился в тумане? Везучий Линди? Ему приходилось лететь вниз головой?

– Да, так было, Ричард. Это хороший пример того, на что способен человек. Ты не сдаешься. Ты преодолеваешь обстоятельства. И находишь свою дорогу.

Норман сдался?Вот что мне хотелось спросить. Вы обвиняете его в том, что он не преодолел обстоятельств?Но я видел, как побелели его щеки и какие залегли на них морщины – не Груша уже, а Сушеная груша, – и я сказал:

– Замечательно. Спасибо, что взяли нас.

Мы пообедали в кафетерии «Онтра» и поехали по бульвару Уилшир на дневной сеанс «Банды Лавандового холма». Зрители вокруг нас смеялись. Когда кража золотых слитков сорвалась, Бартон завизжал от восторга. Когда Алек Гиннесс помчался вниз по бесконечной лестнице Эйфелевой башни, я закинул голову и тоже прыснул. Как он цеплялся за этот саквояж! До чего же ему хотелось удержать свой золотой трофей. Словно украл «Оскар» Нормана и все остальные призы Академии. В финале, когда актер закончил свой рассказ и встал из-за стола, мы с изумлением увидели, что он в наручниках. И с замиранием сердца смотрели, как его уводят полицейские.

– Нет! Нет! Бегите, мистер! Мистер, вы победили! Груша, помогите ему спастись!

Зажегся свет, но мы продолжали сидеть. Барти рыдал.

– Его посадят в тюрьму! Бедный мистер! Почему они такие вредные? Это нечестно! Нечестно!

– Барти, это просто закон кинематографа. – Большими пальцами Стэнли стер слезы с его щек. – Я согласен с тобой. Это глупо. Это не похоже на настоящую жизнь. Фильмы никогда на жизнь не похожи. По их правилам преступление не прибыльно.

Стэнли увез нас на пирс в Санта-Монике и накормил ужином у «Джека на берегу». На Сан-Ремо-Драйв мы вернулись уже в потемках, но в доме еще толпился народ. Я убежал в свою комнату. Барти – в свою. Я полежал на кровати. Пришла Мэри. Она сказала:

– Ты вот что запомни. Миссис Лотта очень любила мистера Нормана. У всех на глазах она в могилу прыгнула.

Потом она вышла и закрыла за собой дверь. Но не могла отгородить меня от звуков снизу: чьего-то смеха, невнятных голосов, бренчания кабинетного рояля.

ТИХУАНА
(1956–1960)

1

Самые плохие новости Лотта всегда сообщала нам в спальне. Здесь мы узнали, что умер Норман, наш отец. Здесь четырьмя годами позже мы с Бартоном услышали, что наш дом на Сан-Ремо-Драйв придется продать. Думаю, я вернулся в него через тридцать лет для того, чтобы возместить урон, причиненный тем днем. Мы с женой спим в родительской спальне, а мои два сына занимают бывшие комнаты Бартона и мою – те, что обращены к бассейну. Даже Барти – во всяком случае, самая объемистая его часть – переехал сюда. В восьмидесятых годах, выкупив дом, я согласился принять фургон, загруженный коробками его рукописей, и поместить их в подвале. Время от времени я поддаюсь искушению слазить вниз и открыть одну из коробок. Кто знает? В конце концов, может статься, что Барти посвятил свою жизнь шедевру.

– Ты в своем уме? – вопрошает Марша, когда я начинаю раздумывать об этом вслух. – Это каракули деревенского идиота.

Она недовольна тем, что ее подвал превратился в хранилище его опусов. Я знаю, она предпочла бы предоставить его близнецам для игр – их возня наверху стала действовать нам на нервы. Я не рассказываю ей, как мы с Барти прятались там в грозу. Я беспокоился из-за топки – плюющегося огнем котла, большого, как тот, возле которого трудился Уильям Бендикс в «Косматой обезьяне». Взорвется он, если в дом ударит молния? Я держался от него подальше, а Барти в халате лежал на угольной пыли и при свете топки писал печатными буквами очередной рассказ

ДЖИНА УКУСИЛИ

Так, помню, называлась одна из его историй.

– Джим, – сказал я ему, – пишется с буквой М.

– Джин, – возразил он. – Ничего ты не знаешь. Джинги-джанги-Джин!

Настоящая неприятность произошла, когда он прочел этот рассказ вслух перед классом: «Однажды Джин пшёл в лес. Было темно. Джин увидел змею. Он испугалса. Он убежал. Джин сказал я болше не пойду в лес».

Ученики загалдели:

– Глупости!

– Все наврал!

– Ага! Сказал, что его укусили.

Барти стоял перед однокашниками, подбоченясь. Голубые глаза горели негодованием:

– Да. Его моглиукусить!

В ответ – презрительное улюлюканье. Полагаю, недовольство слушателей имело эстетический характер: обещание высокой драмы, ужасной сцены осталось невыполненным. Они хотели вернуть билеты. Но в образности Барти былаэстетика – только из-за своей двусмысленности, упора на алеаторику и произвол, короче, из-за своего постмодернизма далеко опередившая время. Даже зверь Джеймса в джунглях оставляет свою отметину, неукусив.

Миссис Фарулло, с орлиным носом и проволочными волосами, не поняла.

– Бартон, я думаю, тебе надо переменить название.

Бартон круто повернулся. Он бросился на учительницу. Теперь второклассники получили желанную сцену ужаса: автор вонзил зубы в ее предплечье и прокусил его до кости.

– У него столько фантазии, – сказала Лотта, услышав о его исключении.

Увы, оно оказалось далеко не последним, и в большинстве случаев дальнейшие были связаны с его писательством. Однажды Лотте и Норману пришлось вызволять одиннадцатилетнего писателя из тюрьмы. Барти в histoire à clef [34]34
  История, где реальные люди скрыты под вымышленными именами ( фр.).


[Закрыть]описал, как красивый, светловолосый, голубоглазый герой и его собака Сэм забрались через окно в начальную школу «Каньон» и дотла сожгли половину учеников миссис Милтон огнеметом, а остальных скосили из пулемета. Самой миссис Милтон отрубили голову при помощи мачете. «Ну что, приятно, Эдит?» – спросил Берт, герой повести. На иллюстрации, которую Бартон пустил по рядам, Сэм слизывает капли крови, брызжущие из обнаженного торса учительницы, а ее голова, вполне узнаваемая, вплоть до двухсантиметровой бородавки на подбородке, говорит: «Ты геений, Берт! Настоящий геений!» Орфография никогда не была его сильной стороной.

– Помогите! – кричал он из-за решетки в камере после того, как уговорил полицейского поместить себя туда. – Меня посадят на электрический стул! Бззз, бззз, бззз: провода в голову.

– Барти, ты останешься здесь на ночь, – сказал Норман. – Я не могу собрать залог.

«Прошу тебя, Боже, – молился я, бывало, на коленях, сложив руки, как протестант. – В будущем году, когда он станет моего возраста, сделай его таким, как все». Но Бог оставался глух: и в будущем году, и во все последующие Барти продолжал идти своим особенным путем.

Норман не совсем шутил насчет залога. Его имя стало возникать в показаниях перед Комитетом палаты представителей по антиамериканской деятельности. Джек Уорнер включил его в список подрывных элементов, а затем, в начале 1952 года, Элиа Казан заявил, что он был чем-то вроде попутчика при «Групп тиэтр» [35]35
  «Групп тиэтр» – леворадикальный театр, основан в Нью-Йорке в 1931 г. Элиа Казан (1909–2003) – кинорежиссер, одно время был режиссером «Групп тиэтр».


[Закрыть]. В том же году, еще до сенсационного выступления Нормана перед Комитетом, его продюсерская компания влилась в организацию Хэла Уоллиса [36]36
  Гарольд «Хэл» Уоллис (1899–1986) – кинопродюсер.


[Закрыть], и ему стали возвращать сценарии со все большим количеством поправок. В 1953 году Ли Кобб [37]37
  Ли Кобб (1911–1976) – актер.


[Закрыть]– у которого девятилетний Норман одалживал скрипку для своих еженедельных уроков, – заявил, что Норман состоял в Коммунистическом союзе молодежи. Но еще до этого сердце у Нормана остановилось, как маятник под рукой, и машина, где он сидел за рулем, наш довоенный «паккард», переехала бордюр и врезалась в дерево.

Барти, по моему мнению, с тех пор был в трауре. Я не заблуждался насчет того, почему он всем говорит, что его фамилия не Якоби, а Уилсон. И почему, нацепив черные очки, с кукурузной трубкой в зубах, выставляет подбородок, как Макартур. Кажется, психологи называют это самоотождествлением с агрессором: лучше стать врагом, чем его жертвой; но думаю, Барти знал, что христиане воскресают и что старый генерал сдержит слово и вернется. К сожалению, республиканцы выбрали своим кандидатом другого генерала, и, когда овдовевшая Лотта устроила свой последний предвыборный прием – а при Рузвельте на них являлись все политики-демократы штата и даже республиканцы, такие, как Эрл Уоррен [38]38
  Эрл Уоррен с 1943 по 1953 г. был губернатором Калифорнии, с 1953 до 1969 г. – председателем Верховного суда.


[Закрыть], – на этот раз приехали всего шестеро ее личных друзей.

Барти, все еще ученик средней школы «Эмерсон», нашел себе другого героя. Он сидел в заду класса, писал, а в конце урока истории встал и прочел написанное: «24 марта 1954 года мистер Стигелмейер сказал, что испанские конквистадоры нарочно использовали одеяла с оспой, чтобы заражать туземное население. Сказать такое о католическом народе – гораздо хуже того, что говорил герр Гитлер о евреях. Еще я располагаю доказательствами того, что 3 февраля 1954 года он сказал нам, что великий Христофор Колумб убивал индейцев на Эспаньоле и отправлял их в Испанию в рабство. Патриот не стал бы так говорить. Это антиамериканская деятельность. Мистер Стигелмейер, вы должны ответить: готовы вы или нет дать присягу в благонадежности?»

Учитель, вероятно, пытавшийся вообразить, как написано у Барти слово «конкистадор», стоял молча.

– Так я и знал! – вскричал обвинитель. – Вы коммунист. Подлый большевик!

Барти умудрился выступить с этим на всех уроках, даже на музыке и физкультуре, прежде чем Совет по образованию уведомил его родителей, что больше не допустит его в свои школы.

Лотта давно уже уволила наших садовников-японцев и Артура с Мэри, дворецкого и служанку. Остатки денег, припасенные для череды наставников Барти и психиатров, исчезли, когда самозваный француз, за которого она по оплошности вышла замуж, очистил ее счета. Наконец – я учился в последнем классе Университетской средней школы – она вызвала нас в спальню и объявила, что у нее нет иного выхода, как выставить наш дом на продажу.

На лбу у Барти между бровей задрожал красный валик.

– Это ты виновата! Нельзя было за него выходить! Я знал, что он жулик! И Сэмми ты убила!

Ошеломленная Лотта сказала:

– Неправда, Бартон. Мы отдали его хорошей семье в Сан-Франциско.

– Ты усыпила Сэмми! Ты его собаку любила! Ахилла! Фашистскую собаку! Ты никогда не любила Сэмми!

По выражению лица, по тому, как она отвела взгляд и прикусила губу, я понял, что на этот раз сенатор Маккарти не ошибся с обвинением. Бедняга Сэмми!

Бартон еще не кончил.

– Это умышленное убийство, – выкрикивал он. – И ты растратила все мои деньги! Ты виновата! Я все понимаю. Я все знаю. У меня все в голове. Это тебе надо к сумасшедшему врачу!

Он выбежал из комнаты. Мы, Лотта и я, услышали, как он сбегает по лестнице. Потом услышали, как хлопнула тяжелая парадная дверь.

Мать лежала на диване. Она запахнула на груди раскрывшийся халат.

– Бартону будет трудно расстаться с этим домом, – сказала она. – Ведь он о своем детстве говорит, не о собаке. А здесь, конечно, много красивых вещей: ковры, фарфор, картины Сойера. Ох, и рояль! Мой рояль! Отдать их… Ужас.

– Так не отдавай. И я не хочу расставаться с этим домом. Так же, как Барти.

– Ричард, родной, ты предпочитаешь остаться здесь? Или учиться в Йеле?

Я не ответил, и тогда она сказала:

– По правде говоря, мне его не жалко. В глубине души. Мы не были здесь семьей. Что мы делали после ужина? Я уходила сюда и читала. Норман уходил в библиотеку работать. Бартон изводил бумагу или качался на кровати. Ты уходил рисовать или смотреть новый телевизор. Артур с Мэри жили лучше, чем мы.

Я повернулся к двери.

– О брате не беспокойся, – сказала мне вслед Лотта. – Он вернется до темноты.

Однако стемнело и прошло еще два часа, а его и в помине не было. Лотта расхаживала по комнатам внизу, дымя сигаретой. Она включила свет во всем доме, словно Барти был моряк, заблудившийся в тумане.

– Чего ты ждешь? – сказала она мне. – Ты же знаешь наш каньон: там водятся пумы!

Я взял фонарь и вывел «бьюик» из гаража. Там стоял велосипед Барти: шины спущены, руль повернут к раме – как спящее животное. Я объехал ближнюю окрестность, останавливаясь время от времени, чтобы позвать его. Мы, бывало, играли в лимонной роще – несколько их еще осталось среди новых домов и газонов. Я прошелся по рощам, освещая фонарем стволы и ветви, словно мы снова играли в прятки. Нет Барти.

На обрыве над бульваром Сансет стояли в ряд кипарисы. Барти собирал для нашей компании твердые круглые шишки величиной почти с мячик для гольфа, и мы стреляли ими из рогаток по машинам внизу. «Бам! Бам! Бам!» – кричал он, когда наши снаряды стукали по капотам и ветровым стеклам. Сейчас уличные лампы в форме желудя освещали кроны, извилистые, как у Ван Гога; Бартона не было. Не было его и у ручья в загородном клубе, где он целыми днями безрезультатно нырял за скользкими жабами. В конце концов я развернулся на бульваре и поехал вверх по Капри к каньону Растик. Это здесь водились пумы и рыси. Грязь веером вылетала из-под моих колес. Фары выхватывали из тьмы призрачные юкки. В небе высыпали звезды. Я посигналил. Никто не откликнулся. Даже койот. Я опять посигналил. На этот раз я услышал – не в каньоне и не с холмов, а у себя в голове – запомнившийся смех Барти.

«Утихомирьте его, ради Бога», – попросил Норман, что было на него непохоже.

Но Барти не унимался. Он тыкал пальцем в сторону экрана, который повесил у нас в большой комнате Билли Уайлдер, чтобы показать еще не отмонтированный окончательно «Бульвар Сансет».

«Ты мертвый! – кричал Барти, адресуясь к плавающему трупу Билла Холдена. – Замолчи, замолчи, замолчи! Ты не можешь разговаривать!» [39]39
  Уильям Холден исполнял главную роль в фильме Билли Уайлдера «Бульвар Сансет» (1950). Убитый в бассейне, он рассказывает историю своей жизни.


[Закрыть]

Мне как-то удалось развернуться на изрытой дороге. Я помчался обратно сквозь пыль, которую сам же поднял по дороге сюда. Я тоже смеялся и одновременно плакал – смеялся потому, что Барти подметил единственную оплошность в фильме, которую не смог исправить Билли; плакал же потому, что, экономя на электричестве, Лотта выключала ночное освещение у бассейна, и я не сомневался, что Барти лежит там лицом вниз, как Холден, только лишен удовольствия рассказать о несчастной жизни, прошедшей перед его глазами.

Я срезал угол лужайки, продавив газон, и остановился на кругу, вписанном в Г нашего дома. Пробежал под аркадой. Нырнул в кабинку при бассейне, нашарил выключатель. Свет разлился лениво, как молоко в холодном кофе. Поверхность воды испещрена была насекомыми, тут плавала половина осиного гнезда и флотилия эвкалиптовых листьев, но брата не было.

Лотта спала на диване, в пальцах сигарета, испачканная помадой. Она села, заморгала, увидела, что это я.

– Где Барти? Вернулся? – спросил я.

Она покачала головой.

– Позвоним в полицию?

Она опять покачала головой, но ранним утром мы позвонили.

Два дня детективы искали, не особенно напрягаясь; как никак, Барти было почти семнадцать лет, и они знали, что большинство беглецов рано или поздно находятся. Я продолжал колесить по округе, один раз вернулся к каньону и доехал до Кэмп-Джозефо – там, в бойскаутах, я с ребятами забил камнями гремучую змею и, к ужасу Барти, сделал из ее кожи пряжку для шейного платка. Лотта сгребла мусор с поверхности бассейна и начала плавать от стенки к стенке. Она провела в воде несколько часов. В сумерках я вышел с полотенцем, но она упорно продолжала плавать, словно намеревалась доплыть до Каталины [40]40
  Санта-Каталина – остров у калифорнийского побережья.


[Закрыть]. Уже взошла луна, и только тогда она остановилась. Мне видна была ее белая шапочка и белые зубы, стучавшие от холода.

– Он кричал, не переставая, – сказала она, выходя из воды. – Кричал и кричал. Я достала пузырек черакола. Ты помнишь черакол? Он с кодеином. Я велела миссис Ортман дать ему. Велела дать весь пузырек. Ему был всего годик. Это я с ним сотворила. Это мне наказание.

С нее текло. Я обернул ее полотенцем. Она привалилась ко мне, обняла за талию. Тело ее было холодным, а дыхание обдавало меня жаром.

– Я никогда не брала его на руки. Никогда не пела ему. Никогда ему не читала. Ах, Ричи! Всю любовь я истратила на тебя.

Она дрожала. Мокрым купальником, мокрым телом она промочила насквозь и меня. От ее волос пахло хлором, с соседнего участка доносился резкий запах лимонов. Она встала на цыпочки, вытянулась и поцеловала меня в шею. Потом уголком полотенца вытерла это место и пошла к дому.

– Скажу тебе правду. Вам лучше жилось бы, будь вы сиротами.

В середине следующего дня зазвонил телефон. Лотта вскочила с кресла, схватила трубку.

– Слава Богу, – сказала она, но я понял, что это не Барти и не из полиции. Через полминуты она отдала трубку мне. – Это монах. Или йог, кто-то такой. Бартон с ними. У них в храме, в городе. На. Слушай адрес.

Веданта-центр оказался на Вайн-стрит, к северу от Голливуда, севернее даже Франклина, где строили свои особняки актеры прежних лет. Через звезды к йогам, подумал я, выезжая на бульвар Санта-Моника. Но центр, огороженный пыльными стенами, состоял всего-навсего из запущенного оштукатуренного дома и маленького храма с тремя куполами. Перед ними, в садике с анютиными глазками и геранью, Барти, согнувшись, выдергивал сорняки. При виде меня он радостно подпрыгнул.

– Привет, брат! – Лицо его сияло. Он тряс мне руку, наверное, как Стэнли при встрече с Ливингстоном. – Это мой потерянный брат, – крикнул он; я увидел, что он обращается к смуглому человеку в балахоне, сидевшему по-турецки на веранде.

– Это не я потерялся. Ты, Барти.

Брат засмеялся высоким голосом. К моему удивлению, чайного цвета мужчина на веранде засмеялся вместе с ним. Его смех напоминал рокот.

– Нет, нет, Барти нашелся. Это ты потерялся, братик.

Свами [41]41
  Титул религиозного учителя ( хинди).


[Закрыть]на веранде помахал рукой. Он предлагал мне подойти.

– Ты брат нашего нового друга, – сказал он. – Мы рады тебе.

– Это мой гуру, – сказал Барти. – Он показал мне свет.

Мужчина сложил ладони под подбородком. Он был толстенький, как Будда, и напоминал изваяния этого божества, которые я видел в Окружном музее: такие же толстые губы, слегка раскосые глаза и удлиненные уши. Но во лбу у него не было драгоценного камня. Я вдруг сообразил, что он есть у Барти: желвак на лбу, вспухавший от переживаний. Уж не решил ли свами, что помешанный Барти – какое-нибудь божество?

– Ты должен понять, – сказал гуру. – Мы все в неведении. Все существа надо научить их истинной природе. Даже цветы, – он показал на грядочку, кажется, нарциссов. – Они тоже должны обрести просветление.

Барти опять стоял, наклонившись, как в ту минуту, когда я вошел. Но теперь он не выдергивал растения. Он водил руками вокруг них, над ними, – так, я видел однажды, действует исполнитель на терменвоксе, меняя электрическое поле.

Свами сказал:

– Твой брат – посвященный. Он может вести их к внутренней жизни.

Не мерещится ли мне? Не гипноз ли это? Тускло-коричневые сорняки сконфуженно припали к земле, а золотистые цветы, напротив, тянулись к ладоням Барти, как подсолнухи к солнцу.

Барти, улыбаясь, поднял голову.

– Смотри, мой брат. Они тоже были авидья [42]42
  Одна из двенадцати нидан (этапов жизни) – прошедшая жизнь. Символизирует омраченность, заблуждение ума, зависимость от страстей; она делает неизбежным следующее перерождение.


[Закрыть]. А теперь они нашлись.

Мы уезжали из храма в сумерках. Дороги были забиты. До пересечения Уилшира и Санта-Моники мы ползли почти час. Цветные огни Электрического фонтана уже играли вокруг индейца на пьедестале. «Радугу! Хочу радугу!» – бывало, кричал с заднего сиденья Барти, когда наш «паккард» застревал перед светофором. Взлетала зеленая вода. Взлетала розовая.

– Все еще красивый, как думаешь? – спросил я безмолвного неофита.

Он засмеялся. Он махнул рукой, как свами.

– Все эти красоты, брат, – они только иллюзия. Понимаешь, ты заблудился под покрывалом Майи [43]43
  В вишнуизме и других индийских ученияхМайя означает иллюзорность мира. «Покрывало Майи» – выражение Шопенгауэра.


[Закрыть]. Поэтому ты и едешь в Йель. Ты заворожен безделушками этого мира. Будь осторожен. Смотри, куда идешь, брат. Вещи не то, чем они тебе кажутся. А ты убил змею. Ты этим хвастался вместе с твоими друзьями. Но по глупости ты нарушил правило ахимсы [44]44
  Ахимса – запрет на причинение вреда живым существам.


[Закрыть], брат. Нет, нет, я не буду тебя винить. Ты не знал тайны: что змея была одним из лиц богини Кали.

Светофор переключился. Вереница машин продвинулась вперед. Светофор переключился обратно, но я проехал на красный; хотелось убраться от фонтана, от шлейфа брызг, разносимых ветром. Я промчался по свободному отрезку Уилшира с гольф-клубами по обеим сторонам. А Барти продолжал весело сыпать словами:

– Это была плохая карма [45]45
  «Содеянное», некая сила, определяющая конкретную форму нового перерождения. Сама она порождена итогом всех поступков, мыслей, чувств во всех предыдущих перерождениях человека.


[Закрыть]. Ты поплатишься за свои дела в другой жизни. Ты привязан к колесу страданий. В Йеле ты не узнаешь, как от него освободиться. Все эти удовольствия, все эти удачи – за них тоже придется расплачиваться. Вино! Женщины! Песня! Это ловушки, они подстерегают тебя. Я знаю, ты положил глаз на Мэдлин. Ты желаешь ее плоти. Бери ее, братик! – Тут он рассмеялся, звонко и беззаботно. И даже меня заставил улыбнуться. Я невольно подался к нему, как те его цветочки. – Но ты не избавишься от страданий и жизни. Нет, нет! Запомни мои слова. Ты будешь возвращаться. Снова и снова. Ты заново родишься ящерицей или бурундуком. Ха! Ха! Ха! Ты будешь прыгать, как жаба!

Глаз на Мэдлин я давно положил, а в то лето 1956 года делал все возможное, чтобы дополнить зрение осязанием. Сколько лет уже я рисовал нашу соседку пастелью и углем – ее профиль, ее босые ноги, белую узкую спину. В одиннадцать лет, в двенадцать лет она без колебаний снимала пушистый свитер, расстегивала блузку. Она садилась на край моей кровати. Солнце рикошетировало от бассейна дробно, как вереница биллиардных шаров от суконного бортика, застревало в волосках, покрывавших ее предплечья и плечи, и в темном шерстистом островке в ложбинке шеи. Острым карандашом я пытался воспроизвести тень, сбегавшую по хребту к худым ягодицам. В ее волосатости было что-то от животного, от медвежонка; но время, как мамаша-гризли, вылизало ее начисто. С годами эти атавистические следы, наследие предков, постепенно исчезали, так же как ниточки бровей, которые она принялась выщипывать пинцетом, волосок за волоском. Исчезли и розовые очки; в пятидесятых годах контактные линзы были не в моде, и, пока я пытался изобразить, как путается солнечный свет в ее волосах, Мэдлин, сощурясь, вглядывалась в смутного портретиста.