Текст книги "Сан-Ремо-Драйв"

Автор книги: Лесли Эпстайн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)

Лесли Эпстайн
Сан-Ремо-Драйв
Роман из памяти

Предисловие переводчика

Лесли Эпстайн (р. 1938) – американский писатель, автор романов «П. Д. Кимераков», «Царь евреев», «Пинто и сыновья», «Пандемониум» и др. Он много лет руководит кафедрой литературного мастерства в Бостонском университете.

В послесловии к английскому изданию этого только отчасти автобиографического романа он писал: «Однажды я спросил моего друга, замечательного израильского писателя Аарона Аппельфельда, отчего он не пишет своей автобиографии, поскольку судьба наградила его таким ужасающим детством, какое только могло выпасть ребенку в XX веке. „Если напишу, – сказал он, – то больше не смогу писать романы“». Возможно, похожая идея и меня заставляла избегать в книгах всего личного. Вместо того чтобы писать о своем прошлом, я писал об истории, писал не о детях, а о стариках, не о своих злоключениях, а о страданиях индейцев и евреев. «Когда пишете, заглядывайте не в свое сердце, – говорю я озадаченным студентам. – Попытайтесь заглянуть в чужое».

В самом деле, Л. Эпстайн написал почти фарсовый роман о визите советской научной делегации в США во времена оттепели, страшную книгу о лодзинском гетто при нацистах, новеллы о впадающем в нищету старом еврейском музыканте, роман о фантасмагорическом Голливуде предвоенных лет, и «Сан-Ремо-Драйв» стал неожиданностью для него самого, оборвав работу над книгой «об американском архитекторе, чей памятник Муссолини ставит под удар всю еврейскую общину в Риме».

«В своих книгах я никогда не касался своей жизни. Думаю, я боялся разглядывать свое детство… из суеверного страха, что, если стану пить из этих колодцев, они пересохнут». Возможно, поэтому «Сан-Ремо-Драйв» – роман, а не автобиография. Многие приметы времени сохранены, сохранены некоторые контуры биографии автора – в частности, его отец и дядя, Филип (1909–1952) и Джулиус (1909–2000) Эпстайны, были знаменитыми и плодовитыми голливудскими сценаристами («Касабланка», «Янки-Дудл денди» и др.), и отец действительно подвергся преследованиям в период маккартизма и умер, когда Лесли Эпстайну было 13 лет, – но события личной жизни, представленные в романе, не воссозданы буквально, а чаще всего имеют характер синтеза, и особенно это относится ко второй части.

«Многие отмечали, – писал автор в английском предисловии, – что художник – тот, кто не потерял контакта со своим детством… Я не скажу, что художник – это человек, который погружается в то, что другие в себе подавляют. Это делают сумасшедшие… Художник не просто переживает свой опыт заново. Он придает ему форму».

Форма в данном случае не только позволила автору сделать личный опыт внятным для постороннего, но и вычленить из хаоса существования некоторые персональные истины. Писатель держится несколько отстраненно от своего лирического героя, романного «я», избегает прямых оценок, но, может быть, именно благодаря этому, помимо атмосферы времени и живых, порою ярких портретов, в книге складывается искренний, неприукрашенный автопортрет – терпимого, доброжелательного, не чуждого самоиронии человека.

В. Голышев

Моему брату

Э. Т. А. Гофман склонен был объяснять богатство своего писательского воображения в зрелые годы тем, что в детстве, будучи еще грудным ребенком, он несколько недель подряд путешествовал с матерью в почтовой карете и непрерывно впитывал – не понимая и не осознавая – быстро сменявшие друг друга разнообразные впечатления.

Зигмунд Фрейд,

«Моисей и монотеизм»

Часть первая

Малибу
(1953)

1

Солнце было там же, где всегда, – высоко над головой, хотя именно в то воскресенье оно пробивалось сквозь тонкий слой облаков, расстелившийся по небу, как лист кальки.

Думаю, что это было в воскресенье: мы с Бартоном не в школе, а для лета погода чересчур прохладная. Несмотря на холод, я опустил верх «бьюика», который был у нас тогда, в 50-х. Мы ехали по запруженному прибрежному шоссе, и наш спаниель Сэм высовывался с заднего сиденья – нос кверху, уши завернуты встречным ветром. Брат держал его за поводок, чтобы он не кинулся под встречные машины при виде скунса или кошки – или серебристого дельфина, который выпрыгнет из затянутого дымкой океана. Наша мать Лотта сидела рядом со мной, придерживая косынку на перманенте.

– Хороший будет день, – объявила она, и молочная мгла на небе почтительно отплыла. Сразу же заблестели окна на холмах по правую сторону, подмигивая вдруг ставшему клетчатым океану.

– Нет, не будет, – сказал Барти.

Я взглянул в зеркальце: он зарылся лицом в собачий мех, и уши Сэма трепались прямо над его ушами. Я понимал, что говорит он не о погоде.

– Почему же такой пессимизм? – возразила Лотта, но в шуме ветра Барти вряд ли ее расслышал. – Рене рад, что мы приедем, и я тоже, и ты должен радоваться. Он чудесно готовит. Стряпал специально для нас. А дом его – просто маленькое чудо.

– Маленькое чудо на ходулях, – проворчал я.

– Да, на сваях. Ведь он стоит на самом берегу. Надеюсь, хотя бы ты не будешь кукситься. Давай успокоимся. Просто успокоимся. Нам будет весело.

Я обогнал мебельный фургон и после каньона Карсон смог прибавить скорость. Лотта стянула потуже светло-зеленую косынку под подбородком и умолкла.

Барти сказал сзади: «Слишком рано». Что могло означать у него: Сбавь скорость, приедем раньше времени.Или: Слишком рано начали ссориться.Или, в чем я почти уверен: Слишком рано веселиться.

Я оглянулся через плечо. Бартон смотрел на меня с улыбкой – одного зуба нет, остальные торчат вперед, оттого что долго сосал палец.

– Английского короля у них больше нет. Все ходят в черном. Я по телевизору видел. Они огорчаются, что нет короля.

Лотта:

– Да, Барти, они очень горюют. Но теперь у них будет королева. Принцесса Елизавета. В будущем месяце по телевизору покажут коронацию. Никто не будет в черном, обещаю тебе. Разве не так должно быть? Король умер. Да здравствует королева.

– Но они год ждали. Больше года. Это было в феврале. А будущий месяц – июнь.

Мать не ответила. Она знала, что в глазах Бартона наш отец – король, король Голливуда, король комедии, и стыдно не горевать о нем хотя бы столько же, сколько англичане о Георге VI. Но она только показала на ветровое стекло:

– Вон он. Ричард, тормози. А то проедем.

Слева, между шоссе и общественным пляжем, тянулся ряд прибрежных домиков. На нейтральной скорости я миновал поворот на Суитуотер, пытаясь отличить одну покосившуюся хибарку от другой. Ни одну, похоже, не красили с довоенных времен – бледные пастельные домики, бок о бок, как шарики подтаявшего мороженого на тарелке.

– Вон он, – сказала Лотта. – Видишь? Это его машина.

Она говорила о синем «плимуте» и зеленоватом доме, скорее, хижине. Я остановился позади «плимута» и выключил зажигание. Где-то рядом лаяла собака. На крыше соседнего дома хлопал лист рубероида. И, конечно, доносился снизу, с невидимого берега, глухой шум волн. Я открыл свою дверь, и тут же из домика вышел Рене и направился к нам.

– Лотти, я ждал вас. Вы задержались, как солнце сегодня. Добро пожаловать! Здравствуйте, мальчики! Comment allez-vous? [1]1
  Как поживаете? ( фр.) – Здесь и далее прим. пер.


[Закрыть]Все хорошо?

Как всегда, со своими тонкими французскими усиками, жидкими французскими волосами, смазанными бриллиантином – на нас пахнуло им, когда Рене наклонился к пассажирской двери и по-французски, в обе щеки, поцеловал мать.

– Мы долго собирались, – начала объяснять Лотта, но Рене уже перешел к задней двери и там с французским bonhomie [2]2
  Добродушием ( фр.).


[Закрыть]мял Барти шею.

– А как поживает этот? Мой морячок? Мой морской пехотинец?

Ресницы Барти опустились, прикрыв поразительно голубые глаза. Он улыбнулся:

– Мы привезли Сэмми.

– Вижу. Bonjour, monsieur! [3]3
  Здравствуйте, мсье! ( фр.)


[Закрыть]– сказал Рене псу и потрепал его по голове, отчего тот тоже инстинктивно закрыл глаза. – Какой свирепый зверь. Вот почему я привязал Ахилла. Слышите его? Бартон, что он говорит?

– Дайте мне этого спаниеля на обед? – подсказал я, сопроводив реплику смешком.

Рене, закинув голову, захохотал так, что рубашка с короткими рукавами – желтые круги, голубые круги – расстегнулась на животе.

– Ха! Ха! Ха! Нет! Ха! Ха! Лотти, ты слышала? Лотти? Pour le déjeuner! [4]4
  На обед! ( фр.)


[Закрыть]

– Он не тебя спрашивал, – сказал Барти. Между бровей у него вспух красный валик. – Почему ты отвечаешь?

Лотта спустила ноги на гравийную дорожку.

– Не представляешь, какое движение. Я сама представить себе не могла. Мы с Норманом приехали сюда в тридцать пятом году. Чуть ли не с фургонами на конной тяге. Тут почти не было автомобилей. Честное слово, моргнуть не успеешь, как население удваивается. Мы были пионерами.

Я вылез из машины и повернулся туда, откуда шел ко мне, протягивая розовую руку, любовник матери – доказательств этого у меня было мало: дипломатичные поцелуи да однажды объятье, которое я увидел через окно, когда занавески в нашей гостиной распахнул ветер. При его прикосновении я тоже опустил глаза, так что в поле зрения остались только отутюженная ткань того, что начали называть тогда бермудскими шортами, его кривые загорелые голени и на удивление белые и маленькие ступни, перехваченные крест-накрест кожаными ремешками сандалий.

– Ричард, – сказал он, – я смущаюсь, потому что решил показать тебе мои последние полотна – глупо их прятать, не так ли? Они не в твоем стиле. Они скорее – как это у вас называется, chèrie [5]5
  Милая ( фр.).


[Закрыть]? Скорее, l'expressionisme [6]6
  Экспрессионизм ( фр.).


[Закрыть].

Мать наклонилась к двери «бьюика», чтобы достать свою пляжную сумку из соломы тех же бледных тонов, что дома над пляжем.

– Дорогой, почему ты оправдываешься? Для этого нет никаких оснований. Твои картины в самом деле экспрессивны. Я не говорила тебе? Бетти подбирает новое масло для своей галереи. Из всех моих знакомых у нее самый тонкий вкус.

– Что значит «пионерами»? Вы с папой приехали на экспрессе «Суперчиф». С застекленной верандой, елки-палки! Ты хоть знаешь, что приходилось терпеть настоящим пионерам, тем, что с фургонами?

– Ну, я не утверждала, что мы были каннибалами.

– Почему ты всегда хочешь… не знаю, стать в начало очереди?

– Ричард, – это вмешался Рене, – не надо разговаривать с мамой неуважительно. Я тебя умоляю.

– Неуважительно? Я просто говорю правду. Вы читали «Гроздья гнева»? Это замечательная книга. Роман Джона Стейнбека. Оки – люди из Оклахомы – вы слышали, что это такое?

– Провинция в вашей стране. Конечно, знаю.

– Провинция! Ха! Ха! Ха! Ты слышишь, Барти? Ему ни за что не стать гражданином, даже если захочет. Ни один француз не знает, кто подписал Декларацию независимости.

– Ричард, ты всегда хочешь быть самым умным. А знаешь, что мы никогда не получили бы независимости, если бы не помощь Франции? Лафайет, мы здесь! [7]7
  Из речи полковника Стэнтона на могиле Лафайета 4 июля 1917 г. Фраза приписывалась генералу Першингу, командовавшему американским экспедиционным корпусом в Европе во время первой мировой войны.


[Закрыть]

Лотта улыбнулась французу через остывающий капот машины. И тут же ее улыбка исчезла.

– Бартон, не надо. Только не сейчас. Прошу тебя!

Бартон надел темные очки в стальной оправе и вставил в рот незажженную кукурузную трубку.

– Я вернусь [8]8
  Слова генерала Макартура, покидавшего осажденную японцами морскую крепость Коррехидор на Филиппинах (11 марта 1942 г.).


[Закрыть], – произнес он нараспев не своим, басовитым голосом.

– Ха-ха! Этот мальчик – он делает нам маскарад?

– Какое-то несчастье. Ох, Рене, просто не знаю, что делать. Он уже год с этой трубкой. У него и фуражка есть. Бартон! Прошу тебя! Изображает этого ужасного Макартура.

Словно по сигналу режиссера, брат вынул фуражку и надел на свои светлые кудри – эти кудри и голубые глаза наводили на романтические мысли о том, что он не из нашей черноглазой, смуглой семьи и вообще не еврейской породы. Встав на дорожку, Барти выпятил подбородок, втянул свои пухлые румяные щечки так, что они ввалились, как у семидесятилетнего старика, – и преобразился в великого человека, возлюбленного республиканцев, едущего в открытой машине по Пятой авеню.

– Старые солдаты не умирают [9]9
  Слова из песни времен первой мировой войны.


[Закрыть], – возвестил он, не выпуская из зубов трубку. Потом раскинул руки, словно ловя дождь конфетти и серпантина, а восторженные крики толпы имитировал цимбальный шум прибоя. Но в это время поводок выскользнул из его детского кулачка; Сэм стрелой промчался вдоль «бьюика» и с лаем исчез за бугром, отделявшим зеленый дом Рене от соседнего тускло-фиолетового бунгало. Раздался вой: зверь на веревке!

– Сэмми! – крикнул Бартон.

Лотта:

– Держите его! Рене!

– Поймаю! – крикнул я, но по двухголосому рычанию и лаю понял, что уже поздно.

Хижина Рене, действительно, стояла на ходулях – на четырех железных трубах, вбитых в песок. К одной из них и был привязан Ахилл, большая немецкая овчарка черно-коричневой масти. Сипя от душащего ошейника, он рвался к нашему маленькому спаниелю. При каждом броске веревка отдергивала пса, вскидывая его на дыбы, так что из пасти летела слюна. А ощетинившийся Сэмми снова и снова подбегал к нему, дразнил, бесил. Шум в этом подполе стоял оглушительный.

– Фашистская собака! Фашист! – выкрикивал Барти. Горстями песка он кидался в Ахилла, а ветер отшвыривал песок ему в лицо.

– Ричард! Ричард! – кричала с бугра Лотта. – Сделай же что-нибудь! Поймай его.

Я пытался, бросаясь плашмя на юркого песика. Но Сэмми легко увиливал от меня и атаковал противника с другого направления. Ахилл поворачивался, вставал на дыбы, а спаниель пробегал под ним и тяпал за коленки. После нескольких таких приемов я стал различать в его безумии систему. Сэм постепенно передвигался влево, и это означало, что с каждой новой схваткой Ахилл смещался вокруг железного столба по часовой стрелке. Через минуту его веревка укоротилась наполовину. И дышал он отрывистее, с человечьими стонами. Яростный лай прекратился.

– Барти, не плачь, – крикнул я, оглянувшись на брата: по песочной маске, покрывшей лицо, змейкой сбегали слезы. – Он победит.

Поначалу так и казалось. Зверюга сама себя удушала. Она уже свистела горлом и кашляла, как курильщик.

Бартон заметил это. Он застучал по груди кулаками.

– Это Давид! – завопил он. – Давид и Голиаф!

Но здесь великан оказался умнее. Сэмми атаковал спереди-сбоку, как «спитфайр», заходящий на грузный «юнкерс». На этот раз Ахилл не прыгнул, а припал к земле: Сэм в изумлении затормозил прямо перед сопливым носом. Большой пес ринулся вперед, разинув пасть, и схватил спаниеля.

Лотта взвизгнула, Барти закричал: «Не-е-ет!» Секунду мне казалось, что Ахилл заглотает Сэма целиком, как питон.

Тогда выступил Рене:

– Assez! Ferme! [10]10
  Довольно! Хватит! ( фр.)


[Закрыть]– С ходу он пнул Ахилла в живот, но не мягким кожаным носком сандалии, а гораздо более твердой костью щиколотки. Пес выгнулся, выпустил из пасти свою жертву, которая уползла, скуля.

– Cochon! [11]11
  Свинья! ( фр.)


[Закрыть]– крикнул француз и снова пнул животное, на этот раз в ребра.

Барти подбежал к своей собаке, дрожащей и мокрой, как новорожденный щенок. Он взял Сэмми на руки.

– Не бейте его, – сказал я, сдерживая слезы. – Пожалуйста.

– Что? Ты заступаешься за него? За эту свинью? Хорошо, пусть будет, как ты хочешь. Мы проявим милосердие.

Лотта спустилась с бугра, слегка спотыкаясь.

– Все целы? Никто не покусан?

– Правда, Сэмми молодец? – сказал Бартон. – Он храбрый, мама!

– Что это? – спросил Рене, показав на свой нос.

– Нос, – ответил я.

– Le nez. Oui [12]12
  Нос. Да ( фр.).


[Закрыть]. И он что-то чувствует. Подождите. Один момент. А, это корочка сосисона. Пойдемте. На лестницу, друзья. Наш обед горит.

Француз стал первым подниматься по некрашеным ступенькам черной лестницы. За ним шел Барти, прижимая к груди спаниеля. Я поставил ногу на первую ступеньку. Лотта тронула меня за локоть.

– Я же не серьезно это говорила. Ты и Барти – настоящие лос-анджелесцы. Коренные жители. – Потом она наклонилась ко мне, хотя ее любовник был достаточно близко и мог услышать. – Не волнуйся. Ты же знаешь, я не сделаю ничего против твоего желания.

2

Хижина была полна дыма. Рене открыл все окна и поднял световой люк. Из открытой духовки винтом выходил дым и устремлялся в квадрат бледного неба. Рене наклонился, чтобы вынуть алюминиевую сковороду, на которой лежало обугленное полено нашего лакомства, а из него маленькими золотыми параболами брызгал сок. Запах и в самом деле был восхитительный.

– О, явились вовремя, – объявил шеф-повар, надев большие ватные рукавицы. Мы, три гостя, зааплодировали. Он улыбнулся. – Надо только соскрести пригорелое тесто сверху. – Он наклонился над сковородой и ловко отделил горелый слой, словно струп с зажившей ранки. – Так я и думал. Пригорело только масло. Будем есть! Лотта, сделаешь салат?

Мать подошла к раковине, где стоял дуршлаг с зеленью. Полила маслом из одной бутылки, розовым уксусом из другой. Рене тем временем переложил обгорелую колбасу на блюдо и реэал на ломтики.

– Обратите внимание, как расположены ингредиенты: телятина; свинина; здесь фисташки, полоски ветчины; темное – это грибы и куриные печенки. То, что вы видите глазами, помогает нашему чувству на языке.

– Вот почему ты художник, – сказала Лотта. – В твоих руках, дорогой, все становится композицией.

– Мясо из крематория, – сказал я и толкнул брата локтем. Но он посмотрел на меня без всякого выражения.

– Вот что, Бартон, – сказал Рене, взяв с блюда ломтик. – Ты можешь угостить le chien [13]13
  Собаку ( фр.).


[Закрыть].

Барти взял saucisson и стал перекидывать горячее мясо – серое и зеленое, розовое и красное, с парн ы ми черными полосами – с ладони на ладонь. Потом отнес Сэму, дрожавшему в углу.

На миг все стихло. Остатки дыма уплыли в окна. Дымка над океаном тоже рассеивалась. На горизонте с юга на север двигался парусник. Другой шел в полветра, ближе к берегу. На краю пирса в Малибу я разглядел рыболовов, удивших макрель. Несколько закаленных пловцов пробовали воду. Волны разбивались перед ними и обтекали их ступни и лодыжки, шипя как жир на сковородке. Лотта стала раскладывать по тарелкам салат и запела вполголоса – со значением, как мне показалось, «Я люблю Париж весной…», а Рене, стоя у нее за спиной и поливая края тарелок жидковатой горчицей, подхватил: «…но и осенью люблю». Невозможно было включить радио, чтобы не услышать эту песню. Я вышел из кухонной зоны и двинулся вдоль беленых стен, разглядывая живопись нашего хозяина.

– Мама! Что с ним? Он не хочет есть! – Барти стоял на коленях и совал мясо под нос Сэму.

– Может быть, он настоящий Якоби, а? – с утробным смехом отозвался Рене. – Ха! Ха! Ха! Не должен есть запрещенную еду.

Барти круто повернулся к нему.

– Это не моя фамилия. Якоби! Меня зовут Бартон Уилсон.

– Не спорь, – сказала Лотта. – У него переходный возраст.

– Но почему? Потому что он имеет стыд?

– Вот за что я благодарю небо. За то, что Норман не услышал этого от своего сына. Он не был религиозным человеком, смеялся над раввинами. Но он гордился своими родителями и своим народом.

– Изменить свое имя – это нельзя допускать. – Рене ударил кулаком о ладонь. – Это я считаю ужасным.

Лотта ответила весело, смех ее вторил звяканью ножей и вилок, раскладываемых по столу:

– Это не ужасно, милый. Разве я не сменила мою фамилию на Якоби? А сами Якоби? Они не с такой фамилией приплыли на Эллис-Айленд. Ты-то знаешь, Ричард: дедушка Лео взял фамилию человека, стоявшего перед ним в очереди.

– Хи-хи-хи! Ха-ха-ха! – Я не мог удержаться от смеха, но не над старым семейным анекдотом о том, как Лео сменил фамилию Оксеншванц – «бычий хвост», присвоенную его деду глумливым немцем, и вместе со всеми жалел, что незнакомца в очереди не звали Бельмонтом, Адлером или даже Вандербильтом. – Ха! Ха! Ха! – снова расхохотался я при виде картин Рене – полудюжины исполненных мастихином холстов, где из толстого пестрого красочного слоя проступало нечто вроде маргариток, магнолий, луга, дерева, лошади.

– Ричард, почему ты смеешься? Это невежливо.

Я и сам толком не понимал. Я посмотрел на последнюю картину в ряду. И перевел взгляд на художника: «это нельзя допускать». Я увидел, как его усики вдруг взмокли от пота. И как задрожала его рука, наворачивавшая крышечку на бутылку с горчицей. Поменять имя – для него, видите ли, немыслимое дело. На последней картине был изображен клоун: лицо в белилах, красные щеки, красный рот до ушей. Но замечательным тут был нос, не привычная красная бульба, а длинный острый шнобель, le nez, буквально выраставший из картины, – множество нашлепок засохшей, затвердевшей краски высотой сантиметров в пятнадцать.

– Ха! Ха! Ха! – Я не мог с собой совладать. Я понимал и видел, что, Рене сам понимает: это автопортрет лицедея, самозванца. Пастозный прохвост! Но только одно сумел выговорить, вернее, прореветь: – Пиноккио!

– Как жаль. Ричарду не нравятся мои произведения.

– Конечно, нравятся. Он смеялся не над ними. Правда, Ричард?

– Не совсем над ними.

– Нет, нет, нет… я вижу, что в твоих глазах я неудачный художник. Это меня печалит.

– Рене, дорогой. Какие глупости. Бетти обожает твою живопись. А Ричард любит быть всезнайкой. Господин Всезнайка. Мистер Сноб. А он просто мальчик.

– Мальчик! Да, мальчик, который продал свои картины в той же галерее, чья хозяйка, эта Бетти, только говорит повторно о том, чтобы повесить мои.

– Ну, это были всего лишь рисунки, портреты соседней…

– Мадемуазель Мэдлин. La petite jeune fille [14]14
  Маленькой девочки ( фр.).


[Закрыть]. Я видел всю серию. Я должен склониться перед критикой такого мастера.

Мне не понравилось французское слово «мадемуазель». Оно ей не подходило. Я вспомнил темное пятнышко у нее на затылке и тоненькую линию волос, не таких, конечно, как у Сэмми, а скорее тень, сбегающую по хребту почти до ягодиц. Мне не понравилось «petite jeune fille».

Мать рассмеялась.

– Мастер? Ричард? Это были просто наброски углем. Бетти только…

– Лотта, tais-toi [15]15
  Замолчи ( фр.).


[Закрыть]. А! Я тебя предупреждаю.

– Что это значит – «tais-toi»? Замолчи? Не говорите ей «Замолчи».

– Ричард, не волнуйся. Он расстроен.

– Ты не видишь, что он весь фальшивый? Рене?Это ваше имя? Рене Беллу? Джо Вру, голову даю.

– В чем ты меня обвиняешь?

– Голову даю, он не сам готовил этот, как его? Saucisson еn croute [16]16
  Запеченная колбаса ( фр.).


[Закрыть]. Где вы его взяли? В «Фармерз маркете»? У Чейсена?

Теперь рассмеялся уже Рене.

– Уверяю тебя, этот семейный рецепт, рецепт семьи Беллу, он передавался из поколения в поколение, и мы не меняли эту фамилию для немцев или для иммиграции. Мы не те, кто скитается по земле. Но думай что хочешь, мой юный друг. Я рад, что еда нравится мсье Уилсону.

Он махнул рукой в сторону Барти. Брат запихивал колбасу в рот обеими руками.

– Oui! Oui! Мистер Бартон Уилсон. Еврей не стал бы есть эту свинину.

– Послушайте, – сказала Лотта. – Я прошу вас успокоиться. Совершенно незачем продолжать эти препирательства. У нас прекрасная еда. И мне известно, что нас ожидает особый десерт. Правда, Рене?

– Да, éclairs [17]17
  Эклеры ( фр.).


[Закрыть]. О них я признаюсь, что они из магазина. Мы можем есть их после нашего купанья. Мы согласны с этим планом?

Лотта заняла свое место за столом.

– Это было бы чудесно. Солнце все ярче и ярче. День почти летний. Ричард, ты будешь есть? Иди, сядь со мной рядом.

Я повиновался. Вонзил в теплое мясо вилку. Пустили по кругу кувшин воды с половинками лимонов. Кубики льда музыкально позвякивали в стекле.

– Мне не терпится на пляж, – сказала Лотта. – Солнца не было, не помню, с каких пор, – с прошлой осени. Я совсем белая. Прямо персонаж из Теннесси Уильямса. Бледная барышня-южанка.

– Мы с Ричардом поплывем на лодке, – предложил Рене. – Ты хочешь?

– Ну, конечно, он хочет.

– Это только скромная лодка с веслами.

– А Бартон? – с улыбкой спросила Лотта. На зубах у нее виден был след помады. – Барти, ты хочешь с ними? Или посидишь здесь, с бумагой и карандашом, попишешь?

Брат положил нож и вилку. Над переносицей у него снова вспух красный валик. Голубые глаза налились прозрачной влагой.

– Зачем я ел? Не надо было. Бедный Сэмми! Он болен. Он не хочет есть. Он умрет. Большая собака его убила.

Мы все посмотрели в угол – Сэм лежал на полу. Мне показалось, что он уже не дышит. Но он глубоко вздохнул, растопырив ребра, и хлопнул по полу хвостом. Можно было подумать, что он спит, но он лежал с открытыми глазами. Снова пауза; снова шлепок, вздох [18]18
  В книге: вздоых.


[Закрыть]. Бр-р-р, – сделал он губами, как человек, пришедший с мороза.

Мать первой пошла на пляж. Купальник она не надела.

– Это пляжный костюм, – сообщила она. – Лучи проникают сквозь ткань, а ветер – нет. – А потом, как это бывало с ней, произнесла нечто странное и неожиданное. – Не могу вспомнить, когда последний раз залезала в океан. Это так бессознательно.

Затянув на голове косынку, с соломенной сумкой через плечо, она взялась за перила и стала спускаться по выветренным деревянным ступеням.

Из той же сумки она достала плавки и футболки для брата и меня. Рене стоял спиной к нам, у раковины. Барти стащил с себя брюки и трусы и влез в плавки, синие, с белой полоской на боку. Пока он влезал, подняв руки, в футболку, я увидел остатки волнистого детского жирка у него на груди и боках; наконец из выреза показалось его лицо и зубастая улыбка.

– Чего смешного? – спросил я.

– Ты.

При этом Рене обернулся.

– Мне надо в туалет, – сказал я ему. – Пописать.

Он показал головой и плечом, на котором висело клетчатое посудное полотенце:

– Там. За спальней.

Я взял свои вещи и пошел по короткому коридорчику. Дверь в спальню раскрыта и постель в ней тоже; скомканное одеяло и простыни на полу – еще немного экспрессионизма. В туалете стояла душевая кабинка из матового стекла. Над раковиной с пьедесталом – зеркало. На единственной полке – зубные щетки, щетки для волос, помазок, бритва в мыле и флакон его духовитого бриллиантина. Над унитазом висел уменьшенный вариант – этюд – того же клоуна, что в комнате: печальные глаза, малиновый рот, алебастровая кожа. Я разделся и стал над унитазом. Ничего не вышло. Я пустил воду в умывальнике. Все равно ничего. Я зажмурился, чтобы уйти от клоунского взгляда, не видеть этого длинного острого носа. Но, конечно, знал, что он рядом, как человек в соседней кабинке общественной уборной. Я повернулся к нему спиной, надел плавки и футболку. Когда вышел в комнату, Рене и Барти там уже не было.

3

Припозднившееся солнце выманило публику на пляж. Люди лежали на одеялах – парами, семьями, поодиночке, но на равных расстояниях друг от друга. Там и сям из приемников доносились обрывки популярных песен: «Безделушки, браслеты и бисер», «Колесо фортуны», «Отлив», хотя на самом деле вода сейчас прибывала. С океана задувал сильный бриз, трепал бахрому пляжных зонтов, поднимал маленькие песчаные вихри. Спасатель вглядывался в море, хотя ни один купальщик не отваживался зайти глубже, чем по колено. Я брел по песку в незашнурованных кедах и вскоре увидел Барти, рывшего песок неподалеку от места, где последняя волна выбросила ком водорослей.

Он, прищурясь, выглянул из ямы размером с матросский рундучок.

– Хочешь тоже покопать? – спросил он.

Он нагнулся и зеленой лопаткой – где он нашел ее? или увел? – бросил еще одну порцию песка на бруствер, обращенный к наступающему морю.

– Ничего не выйдет, – сказал я.

– Нет, выйдет.

– Не видишь разве? Ты зарылся слишком близко к воде.

– Понимал бы что.

– Вода затечет с боков.

В эту же секунду с глухим ударом, который я ощутил сквозь резиновые подметки, волна, ворча, подползла почти к самому окопу.

– Не затечет! – крикнул Бартон, выпрямившись во весь рост и указуя пластиковой лопатой в небо. Покорная новому Нептуну, вода отступила.

Мне не следовало удивляться. Барти всегда был деспотическим богом. Десять лет назад мы поехали к пирсам, чтобы там позавтракать, но все рестораны были закрыты, а пристань огорожена колючей проволокой. На краю, в сотнях метров от нас, висели на тросах аэростаты заграждения. Такие же висели над морем. Из-за перспективы, игры света эти баллоны, привязанные тугими нитями к баржам или буям в километре от берега, должны были казаться трехлетнему мальчику воздушными шариками. «Хочу такой! Хочу такой!» – кричал Барти, топая сначала одной ногой, а потом другой. Он упал и покатился по доскам пирса. Норман подхватил его и побежал к нашему «паккарду». Сопровождалось это диким воплем, таким громким и пронзительным, что можно было подумать, вся флотилия сейчас развернется и послушно устремится к берегу, как стадо воздушных коров.

Снова глухой удар, песчаный оползень на стенах Бартонова окопа, и через мгновение волна плоскими белыми клыками вгрызлась в бруствер. Барти выскочил из ямы и зачем-то стал загребать мокрый песок, покинутый волной, и наваливать его на сухое место.

– Что ты делаешь? Теперь что строишь?

– Это пирамида Джоли. Ну, как на кладбище.

– В смысле, его гробница? Она не пирамида.

– И пирамида! Как в Египте.

– Почем ты знаешь, что пирамида?

– А ты почем знаешь, что нет?

Тут он был прав. Мы оба не присутствовали на похоронах отца, но, как почти все в Лос-Анджелесе, имели приблизительное представление об ослепительно-белом памятнике Джолсону [19]19
  Ал Джолсон – актер и певец, в 1927 г. сыграл главную роль в первом звуковом фильме «Певец джаза».


[Закрыть]– он виден на склоне горы, когда едешь в аэропорт по бульвару Сепульведа.

– А это что? – спросил я с нехорошим предчувствием. – Для чего яма?

– Могила.

– Могила. Для кого?

– Для Сэмми. Он умер.

С полминуты я стоял, дрожа, под морскими брызгами.

– Что это значит? Что ты несешь?

Но потом все понял. Когда я выходил из дома, Сэма там уже не было. Бедный Сэмми! Где он? В мусорном баке? Дожидается мусоровоза?

Барти ошлепывал склоны актерского памятника.

– Она его убила. Фашистская овчарка.

Я обернулся к шоссе и разглядел черно-коричневую овчарку, ходившую на привязи. Потом снова повернулся к морю и нырнул в яму. На четвереньках, тоже как собака, я стал разгребать плотный песок и крикнул:

– Рой, рой глубже! Надо его похоронить! Пока море не наступило!

Барти втиснулся рядом со мной и, как каторжник, заработал лопатой, выбрасывая песок на бруствер. Мы провозились так минуту, потом еще минуту, хотя прибой гремел, кажется, уже над нашими головами. Потом переглянулись и оба разом захохотали.

– Не пирамида, – выдавил Барти.

– Нет, башня, – отозвался я.

И хором завопили:

– Эй-фигова башня! – Странно, что наш ор не обрушил стены собачьей могилы. – Эх – Фигова башня!

Мы оба вспомнили парижское сооружение, с которого сбегал по лестнице Алек Гиннесс. Это было во время похорон Нормана, а мы сидели в кино, на комедии, и помирали со смеху. На кладбище съехался весь Голливуд; сотни человек видели, как Лотта спрыгнула в могилу мужа.

Море подступало, покрыло нас своей пеной. Времени оставалось мало. Мы исступленно рыли, пока с пушечным грохотом не обрушилась на нас последняя волна; она снесла защитную дамбу и, хлынув в могилу, обрушила все ее четыре стены. Я вскрикнул:

– Ох, Сэмми, – как будто бедный спаниель и в самом деле лишился посмертного приюта.

Я прижал к глазам ладони, чтобы не дать выхода слезам. Потом с сосущим звуком вода отхлынула, оставив от могилы едва угадывавшуюся ямку.

– Смотри, – сказал Барти. – Слушай.

Вокруг наших ног, утонувших в песке, и на мокрой поверхности берега открылись тысячи крохотных дырочек, и нам казалось, что в них пощелкивают перепонки погребенной живности – крабов, ракушек, береговых улиток, несчастных насекомых и пауков, задыхающихся без воздуха и света.