Текст книги "Сан-Ремо-Драйв"

Автор книги: Лесли Эпстайн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Негры
(1948)

1

В 1948 году Хэллоуин пришелся на воскресенье. После ужина я нарядился в свой костюм – то ли суфия, то ли сикха – с тюрбаном и кривой саблей, а мой брат Барти втиснулся в свое всегдашнее одеяние пляшущего скелета.

– Боже! – воскликнула Лотта, увидев, что запястья и щиколотки ее младшего сына торчат из-под флуоресцентных суставов кадавра. – Как ты меня напугал.

– Ха! Ха! Ха! – засмеялся Барти, вынув большой палец изо рта.

Норман помахал нам и повернулся к телефону. «Б-Е-Р-Н-И-К», – говорил он по буквам оператору «Вестерн Юнион». Поклясться не могу, но, кажется, женился Тони Кёртис, и это было поздравление. «Правильно. Берник [70]70
  Настоящее имя Тони Кёртиса было Берни Шварц.


[Закрыть] . Не перетруди пеник».

Служанка Мэри поставила корзинку с шоколадками и сливовой помадкой из «Блума».

– Присматривай за мистером Бартоном, слышишь?

Я кивнул и вывел Барти к друзьям на улицу. Гордон, Тим, Уоррен и Нед уже собрались на лужайке перед домом Мэдлин. Она вышла, одетая балериной или Белиндой из страны Оз; тут же подъехал старый «ла-салль», из которого выпрыгнули лев и тигр – братья Ковини. Последним явился Сэнди, сын сценариста. Вскоре после войны район Ривьера стал заселяться кинематографистами, хотя, как видно по именам моих приятелей, евреев среди них было немного. По правде говоря, себя я считал смутным деистом, поклоняясь в равной степени чудесам Природы и памяти Ф. Д. Рузвельта. Однако в этот вечер Хэллоуина Бартону предстояло снять пелену с моих глаз.

Конечно, не каждый дом из тех, что мы осаждали, принадлежал знаменитости, но расскажу я о четырех таких. Ближайший принадлежал Мэриону Куперу. Каждый год старый слуга-китаец приглашал нас в дом посмотреть «Кинг-Конга» [71]71
  М. Купер был режиссером первого фильма «Кинг-Конг» (1933).


[Закрыть], но мы никогда не оставались; в этом году нашим трофеем был металлический волчок, разбрасывавший жгучие искры.

– К кому дальше? – спросил Сэнди.

Мы постояли в нерешительности.

– Да куда в такую жару? – сказал Тим в бандане из вестерна.

– Я изж-ж-жарился, – сказал с насмешкой один из Ковини.

Моя голова в многослойном тюрбане как будто закипала. Трудно было представить себе, стоя под пустынным суховеем, что завтра ноябрь.

Нед вынул рогатку и послал несколько камней в направлении гнезда ненавистной голубой сойки. То же самое сделал Гордон. Внезапно зажглись фонари, облив улицу странным, густым, зеленоватым светом. Мэдлин подалась ко мне и показала на лампы в форме желудя: «Как у Ван Гога». Я сразу понял, что она говорит о бильярдном столе из альбома со знаменитыми картинами, который стоял у Нормана.

– Идем на Сан-Ремо, – голосом сержанта, командующего патрулем, сказал Уоррен.

Я знал большинство народа на улице, потому что за несколько недель до этого обошел все дома, агитируя за безнадежного кандидата – Гарри Трумэна. Пройдя полтора квартала, мы остановились перед двухэтажным домом в испанском стиле.

– Еда или беда, – сказал Гордон высокому, коротко стриженному мужчине, который открыл нам дверь.

– Ах! Ах, да. Я забыл. Извините. У нас есть еда, но ее немного в доме.

– Конфет! Конфет! – закричал Барти и запрыгал, изображая некий танец смерти. – Уу-уу-уу!

– Не пугайтесь Бартона, мистер Манн. – Я узнал писателя не по фотографиям в газетах и на обложках его книг, а потому, что он бывал в нашем доме. – Он мой брат.

Барти продолжал вертеться.

– Берегись! Берегись! Я могу наслать проклятье!

– Да? – сказал Манн. Видно было, что он не узнал ни Барти, ни меня. – Ваш брат?

– Он нарядился, – глупо объяснил я. – Для Хэллоуина. Я Ричард. С этой улицы. Дом тринадцать сорок один. Якоби.

Ах. Я понимаю. Вы сын прелестной Лотты.

Я отчетливо вспомнил ту минуту, когда мать спросила гостя, до тех пор державшегося несколько отчужденно, где бы он хотел сидеть за ужином.

Со своего насеста на лестнице я увидел, как он улыбнулся и взял ее за руку.

– Мне это совершенно безразлично, – ответил он, – только бы рядом с прекрасной хозяйкой дома.

А сейчас из глубины дома с рычанием выскочил громадный пес.

– Пако! Nein! [72]72
  Нет! ( нем.)


[Закрыть]– крикнул писатель и захлопнул перед его носом дверь.

Мы ретировались на другую сторону улицы.

– Он нацист, – сказал Сэнди. – Надо с ним расправиться.

– Это фашистская собака, – сказал младший Ковини, Пат.

– Ага, – подтвердил его брат, лев. – Я видел этих собак в кино. Их учат нападать на людей.

– Так что будем делать? – спросил Нед. – Намылим ему окна?

– Я к фашистскому дому не подойду, – объявил Уоррен. – Вы ее разглядели? Собака бешеная. У нее слюна изо рта течет.

Гордон сказал:

– Видали его машину на дорожке? Задрипанный «шевроле». На «шевроле» ездит. Значит, спорить могу, шпион. Проколем ему шины.

– Точно, – подтвердил Тим. – Шпион. Спустим ему шины.

Лев и тигр воскликнули:

– Это наш долг!

В темноте шайка двинулась вперед к хвосту маленького купе. Но Барти поднял свои светящиеся кости – лучевую и локтевую. Он был самый младший среди нас – оголец или шекспировский шут. Его смех заставил нас замереть на месте.

– Страшные дела начнутся! Ужасные дела! Берегись со своей семьей. – Тут Барти помотал белым черепом. – Смерть, – пропел он. – Смерть твоим детям. Всем вам смерть!

Моя сумка уже полна была игрушек и размякших шоколадок. Однако мы с Барти продолжали идти с остальными по Сан-Ремо к его началу – мы знали, что Грегори Пек будет раздавать фрукты и имбирные коврижки в виде человечка. Я был последним в очереди.

– У президента шансов мало, – сказал он мне, взрослый – взрослому.

Я положил его яблоко в сумку и кивнул:

– Что случилось с людьми? Разве мы воевали в войне не за идеи Демократической партии? Как можно отдавать то, что завоевали?

– Представь себе маятник, – сказал Пек. – Так же – политика у нас в стране. То влево качнется, то вправо. Но всякий раз, когда влево, она идет чуть дальше.

Я догнал друзей у поворота на улицу Д'Эсте, и мы поплелись дальше, устало и молча, к коричневому дому Джозефа Коттена. Репутацией он пользовался среди нас еще худшей, чем голубые сойки, про которых говорили, что они поедают своих птенцов. Осенью его дом всегда пустовал. Бедняга, наверное, был на гастролях или на съемках или просто уехал за границу; но мы истолковали его отсутствие, запертые зеленые ставни, нестриженый газон, глухой стук дверного молотка в виде подковы, пустое эхо звонка в доме как явное намерение лишить нас подарков. Нед уже вынул свою рогатку. Он выстрелил горстью гравия, со свистом пробившую плющ перед террасой. «Пожуй свинцового гороха!» – воскликнул он, повторяя слышанное в кинофильмах.

Сэнди с х-образным франкенштейновским шрамом на лбу дергал за дощечку ставня. Тим помог ему оторвать целую половину. После этого они измазали стекло смесью мыла и слюней.

Я почти не замечал их трудов. Мысли мои были заняты уроком истории. Правду ли сказал актер? Во время войны я переставлял красные флажки, отмечавшие продвижение Красной Армии. Сколько было радости в тот день, когда они сошлись с голубыми американскими на реке в Берлине. А теперь их армия взяла в блокаду этот город, и бывшим союзникам приходилось доставлять туда еду и одежду по воздуху. Мало этого: кто-то убил Махатму Ганди. Гнусный Чан-Кайши провозглашен вождем Китая. А хуже всего, что республиканский конгресс принял вредный, как его назвал Гарри Трумэн, закон Тафта-Хартли. Рабочие люди не могут даже бастовать, чтобы добиться заработка для жизни. Зачем столько людей приносили жертвы? Кровь! Страдания! А теперь и сам Трумэн проиграет выборы и уйдет. Когда же откачнется обратно маятник? Неужели пойдет еще дальше вправо? И что будет с Джеки Робинсоном? [73]73
  Джеки Робинсон – первый чернокожий бейсболист, допущенный в Высшую лигу.


[Закрыть]Ведь это должно что-то значить? Может быть, американцы согласятся наконец с тем, что записано в Декларации независимости: что все люди созданы равными?

Тут мои размышления прервал крик Барти:

– Нет, посмею! Посмею!

Его подзуживали братья Ковини.

– Слабо! Ты еще мелюзга.

– Я не мелюзга! Возьмите свои слова назад!

– Мелюзга. – Это вмешался Сэнди. – Только мелюзга боится.

Внезапно, гикая, как индеец, Барти помчался по высокой траве к дому Коттена. Вся шайка наблюдала за тем, как он накинулся на чугунную фигурку черного мальчика-жокея перед крыльцом.

– Жид! Жид! Жид! – кричал он и бил кулаками по маленькому черному лицу и красной кепке.

– Что ты делаешь? – крикнула Мэдлин. – Нельзя так говорить.

Но Барти озверел. Он дергал статую, тряс, стараясь свалить ее с пьедестала.

– Жид! Жид! Жид! Жид проклятый! Паршивый жид!

– Заткнись! – крикнул Сэнди. – Он не жид.

– Нет, жид! – вопил Барти из-под бумажного черепа.

– Ты что, не видишь? – чуть ли не умоляюще обратился к нему Уоррен. – Он черный. Значит, нигер.

Тим:

– Правильно! Он нигер!

Нед:

– Кончай обзывать его жидом.

А Гордон сказал:

– Сам ты жид. Вот кто ты, Барти. Жид.

Барти перестал пинать фигуру. Он завыл.

– Нет, не жид! Не жид! Не жид!

– Тогда кто ты? – спросил Пат.

– Я не жид!

Я ступил на траву.

– Отстаньте от него, слышите? Пошли, Барти, идем домой.

– Конечно, ты за него заступаешься, – сказал Гордон. – Потому что сам такой.

– Какой такой?

– Жид.

– Точно, – сказал Сэнди. – Как твой брат.

– Ничего подобного, – возмутился я. – Я не жид, и он не жид.

– Да ну? А кто же ты?

От растерянности я не сразу ответил. Несколько месяцев назад к нам пришел Грегори Пек и показал свой последний фильм «Джентльменское соглашение» на 16-миллиметровом проекторе Нормана. Может быть, из-за того, что час был поздний, фильм оставил меня в недоумении: актер – жид или нет? Почему так расстроилась Лотта, когда герой заговорил о том, к чему может привести простое замечание на улице? К избиению? К тюрьме? К смерти? Я видел в новостях, как бульдозеры сгребают в гору трупы. Это пришло на ум Лотте? Поэтому она заплакала?

– Ну а ты кто? – наконец нашелся я.

– Я католик, – сказал Тим.

– И я католик, – сказал один из Ковини.

Его брат добавил:

– Мы ходим в церковь. А ты куда ходишь?

Уоррен сказал:

– Я знаю, кто я. Я протестант.

– Ну? – сказал Гордон. – Объясни нам, Якоби. Кто ты?

– Не жид, – ответил я.

– Религию переменил! – это крикнул Нед.

Я увидел, что он заряжает рогатку галькой с дорожки.

– Барти, сюда!

Раз в кои веки брат послушался. Он подбежал ко мне.

– Он переменил религию! – выкрикнул Гордон.

Я подхватил сумку с подарками одной рукой, а другой – Барти.

– Религию переменил! Религию переменил! – Они скандировали хором.

– Барти, беги, – приказал я.

Он дернул сразу, по середине Романи-Драйв. Камешки из рогатки летели мимо него. Те, кто пришел без оружия, бросали палки и сучья. Уоррен поднял здоровый камень.

Мэдлин дернула меня за руку.

– Не стой здесь! Беги домой!

И я побежал, виляя; камень пролетел мимо моего плеча, ком земли разбился о спину.

Кончился на этом долгий вечер? Не совсем. Я нырнул в боковую калитку на Романи, но Бартона нигде не было видно. Я прошел через темный сад между поникшими фиолетово-желтыми анютиными глазками. Сердцевины венчиков выглядели как темные пятна от слез под глазами спаниеля.

Обозначился в темноте пекан, под ним стоял новый «бьюик», улыбаясь хромовой решеткой радиатора. Я прошел под аркадой на задний двор. Зеленая трава была черной. Но бассейн светился. Барти стоял в нем по пояс. В освещенной воде кости его наряда преломлялись, отчего он был похож на калеку. Он пригоршнями черпал воду и выливал на скругленный бортик.

– Эй, Барти, тут кое-что есть для тебя. – Я порылся в одном из бумажных пакетов и достал длинную конфету. – Батончик Питера Пола.

Блеснули в улыбке торчащие зубы.

– Питер Пол с ума сошел, – отозвался он, показывая на себя.

Я понаблюдал, как он ходит в воде. Я знал, чем он занимается: насекомые, жуки, мошки слетались ночью к мерцающему бассейну. Он спасал утопающих. Он возвращал им жизнь. Потом, оглянувшись через плечо, я увидел под аркадой Мэдлин. Она дошла до середины лужайки и остановилась.

– Что такое? – спросил я. – Ты что?

– Я хочу тебя поцеловать, – сказала она и, не дожидаясь ответа, прижалась полуоткрытым ртом к моим губам. Потом обняла меня одной рукой за талию. Ее колени, коснувшиеся моих, дрожали.

– Эй, я вижу Ричарда! У него вскочил!

Голос Тима шел из лимонной рощи за двором. Я обернулся. От дерева к дереву перебегали темные фигуры.

– Вскочил! Вскочил!

– О чем они? – спросил я у Мэдлин. – Что они кричат?

Но девочка уже бежала назад по дорожке из сада.

Теперь я разглядел лица, бледные, как лимоны среди ветвей. Они смеялись, мои друзья, и терли себя между ногами.

Вдруг послышался плеск. Барти выскочил из воды. Мгновение он стоял неподвижно, и с него текло. Потом он снял маску. И можно было подумать, что открыл не лицо, а уже свой череп: ребята в роще отпрянули, разинув рты, и тут же все как один исчезли. Я понял, чего они испугались: очередного проклятья Барти. Они словно предчувствовали то, что нам предстояло узнать в этом году: что Томас Манн потеряет и своего брата Генриха, и, как предсказывал Барти, сына, который покончит с собой в приступе отчаяния.

2

Утром меня разбудило звяканье, исходившее как будто от стен, от полов и даже от потолков всего нашего Г-образного дома. Я полежал, прислушиваясь к этому почти музыкальному звуку. В ванной он был громче – похож на звон цимбал. В унитазе плавала недокуренная сигарета. Это могла быть либо «Честерфильд» Лотты, либо «Лаки страйк», брошенная Артуром, нашим дворецким и шофером. Как бы там ни было, я направил на длинный окурок струю. Он уворачивался и убегал, как японский эсминец или даже линкор, но спасения от атаки с воздуха не было. Две-три секунды, и он лопнул, распустив по взбаламученному водоему коричневые хлопья. Когда я попытался прекратить мучения тонущих моряков, ничего не получилось. Я снова нажал рычаг. Вода не спускалась. Я повернул кран умывальника. Ничего. Только тут меня осенило, что источник этих звуков, шедших ниоткуда и отовсюду, – все трубы в доме.

Я спустился по черной лестнице в кухню; здесь музыка стала громче – грубый, настойчивый лязг. От вибрации гремели тарелки в шкафах. На столе меня ждал завтрак со стаканом апельсинового сока. Я предпочел выпить воды из холодного бачка.

– Только отсюда вода и бежит, – сказала Мэри. Она промокнула ручейки пота, стекавшие из-под того, в чем я всегда подозревал парик, к проволочной оправе очков. – А день нынче жаркий.

Я положил яичницу на тост.

– Почему нет воды? И что за стук?

– Да люди там. Из города. Хотят подключить нас к канализации.

Вошел Барти с альбомом для зарисовок.

– Хьюи, Дьюи, Луи, – сказал он, вернее, прокрякал, подражая уткам из мультипликаций. И чтобы помучить меня: – Дьюи, Дьюи, Дьюи!

Я заткнул уши и стал читать газету, поставив на нее локти. Трумэн отстает в Калифорнии. Трумэн отстает в Нью-Йорке. Республиканцы рассчитывают увеличить свое представительство в обеих палатах этого никчемногоконгресса. Может, демократия не стоила того, чтобы за нее сражаться, – вот какая мрачная мысль точила меня. Богатые владеют всеми газетами – как Чандлеры владеют «Лос-Анджелес таймс». Народ легко обманывать. У Платона, греческого философа, был ответ: правитель-философ.

В двери показался Артур:

– Вы бы поторопились, ребята, если хотите поспеть на школьный автобус.

Я вскочил, запихнул газету в сумку – Лотта и Норман проспят до двенадцати, а к тому времени под дверью их спальни будет лежать, как в гостинице, свежий выпуск. Барти и не думал вставать. С высунутым языком, склонившись к самому столу и щурясь, он отбрасывал один цветной карандаш, брал другой.

– Эй, Рембрандт, поехали, – гаркнул я.

Но Барти еще ниже наклонился над альбомом, почти касаясь бумаги щекой.

– Я рисую! – сказал он и так нажал коричневым, что сломался грифель. Он поднял незаконченный рисунок, портрет, но в манере не Рембрандта, как я теперь понимаю, а – с вихрящимися линиями, нагромождением цветов и искаженными чертами модели – Сутина. – Видишь? Ты видишь? Вот ее очки! А это крестик на шее! Видишь? Это Мэри!

По дороге к начальной школе «Каньон» автобус останавливался на Сансете, и Бартону не разрешали ходить туда одному. Я ждал его на лужайке и отковыривал, кусок за куском, упругую кору пробкового дуба. Где ноябрьские дожди? Зной лился сквозь ветви и листья, и, казалось, они скукоживаются прямо на глазах. Сворачиваясь, каждый лист потрескивал, будто на него наступили ногой.

Барти вылетел из-под портика и понесся ко мне. В ту же секунду из-за угла дома появился огромный черный мужчина. Он был в тесных угольно-черных брюках и белой футболке, настолько мокрой от пота, что она сливалась с его кожей. Я с изумлением наблюдал, как он раскинул руки чуть ли не от одного столба до другого. Он был похож на знаменитый рисунок да Винчи с обнаженной фигурой или на черного Самсона, который схватится сейчас за колонны и обрушит на себя наш кирпичный дом.

Первые послевоенные годы мы занимались полсмены, так что возвращались домой к обеду. Все утро я отпрашивался из класса к питьевому фонтанчику в коридоре. Но стоило чуть-чуть утолить нестерпимую жажду – во рту и горле как будто образовался солончак, – как я снова поднимал руку и просил разрешения выйти. Эта напасть особенно озлела к полудню, на уроке географии. Что-то говорила Мэдлин, но я слышал ее краем уха. «Что, если бы глобус был воздушным шариком?» Речь шла о большом голубом глобусе, который стоял перед классом на деревянной подставке. «И выпускать из него воздух? Тогда Южная Америка попала бы точно в выемку Африки».

Мальчишки загалдели.

– Воздушный шарик! Она думает, Земля надута воздухом.

Мэдлин не отступалась.

– Это что, просто совпадение? Может, когда-то, давным-давно Земля была меньше. Или же континенты были вместе. А потом разошлись.

Тут поднялся такой свист, что учительница, миссис Стейтик, не могла его остановить.

Тем временем Роджер, живший неподалеку в каньоне, подсунул мне листок. На нем было изображено что-то вроде круглой корзины и концентрические круги. Я разглядывал ребус, поворачивал так и сяк.

– Сдаюсь.

Роджер схватил рисунок и помахал у меня перед носом.

– СОРТИР! – крикнул он. – Сор-тир! Дошло?

Вскочил Тим. Лицо у него было красное. Он показывал пальцем на Мэдлин.

– Дура! Тупая! Если бы по-твоему было, в Америке было бы полно нигеров!

Едва он это произнес, я вспомнил огромного негра у нас перед домом. Его предки не пришли в Америку по сухопутному мосту. Их привезли в цепях. И теперь он должен копаться в темном душном подвале под нашим домом. Неужели он там еще? Ему живется не лучше, чем рабу! На меня снова напала жажда. Но я не попросился к ледяному крантику. И уже не слушал, что было дальше на уроке – и на следующих. Только ждал, когда они кончатся. Мне надо было снова увидеть черного великана.

Автобус выпустил нас перед незастроенным участком на углу Сансета и Капри. Барти мешкал, жевал аптечный укроп, росший здесь лиловатыми пучками.

– Сделаешь мне одолжение? – спросил я Мэдлин, направляясь к Сан-Ремо. – Возьми к себе Барти поиграть, ладно?

Она кивнула. Я дождался перерыва в потоке машин и рысью пересек бульвар. На той стороне я остановился, сделал из ладоней рупор и крикнул:

– Я не смеялся над твоей идеей! Она правильная! Вот почему все люди – братья!

Потом я побежал. Сердце стучало в груди. Школьная сумка и острые углы учебников били по ребрам. Задолго до нашего угла я стал прислушиваться: когда раздадутся удары молотка по трубе, скрип ножовки? Но дом молчал. Я побежал по лужайке, где садовник-японец на коленях подстригал живую изгородь. Щелк-щелк – не эти звуки я надеялся услышать. Я вбежал в дом, в столовую, ворвался в кухню. Там была Лотта и Мэри, обрезали цветы в раковине.

– Вода! – крикнул я. – Вода пошла?

– Шла полчаса назад, – ответила мать. – Что за беспардонность. Посмотри, какие круги у меня под глазами. Не давали спать своим грохотом. Неужели надо начинать с рассветом? Слава Богу, хоть сейчас затихли.

Я ужаснулся.

– Что значит «затихли»? Они умерли? От жары?

Лотта посмотрела на меня поверх пучка гладиолусов.

– Нет, нет. – Она засмеялась. – Живы-здоровы. Где Бартон? Он не с тобой? И где поцелуй, мой большой мальчик?

Мэри показала на мое место за столом – там уже стояла тарелка с приборами.

– Садись-ка давай. Я приготовила тебе тунца.

Я не сел. Не поцеловал мать. Я бросил сумку и по коридору выбежал на дорожку, туда, где она закруглялась в углу дома. «Паккарда» на месте не было, это значило, что Норман уехал на студию. Я обогнул крыло, из-за которого утром вышел негр. Там было отверстие вроде норы; оно вело в низкое подземелье. Не задумываясь, я нырнул под землю.

Под домом было темно, лишь несколько лучей пробивалось через узкую решетку за спиной. Уже здесь пришлось нагнуться; двигаться дальше в темноту можно было только на четвереньках. Я пополз; скоро исчез и последний луч света. Несмотря на вечный мрак, казалось, что здесь жарче, чем под солнцем. Земля была теплой на ощупь, вспомнился урок географии: внутри земного шара раскаленный, расплавленный камень. Я остановился в неуверенности – смогу ли найти дорогу обратно в этой черной пещере. И только теперь подумал о настоящей опасности – например, о змеях, или койотах, или пумах, рыщущих по соседству в каньоне Растик. Даже от укуса паука, «черной вдовы», можно умереть.

Я оглянулся. Сзади было темно, как ночью. Но далеко впереди, между рядами свай показалось слабое желтое свечение. Заблудился? Ползал по кругу? Я двинулся в ту сторону, и скоро выяснилось, что свет идет от лампочки, висящей на шнуре, перекинутом через трубу. Но то, что я увидел затем, превзошло мои худшие опасения. На земле лежали два мертвеца: утренний громадный негр и другой, поменьше, постарше, посветлее, усатый, с разинутым ртом. Великан лежал на боку с открытой ладонью; маленький – подвернув под себя руку, а другую закинув на бедро товарища. Я замер. Это смахивало на трюм невольничьего корабля, где человеческий груз погиб от истощения, удушья и жажды.

– Эй! – крикнул я, нерешительно приблизившись к ним. – Эй! Эй!

Меньший – он был, наверное, не намного выше меня, – поднял голову.

– Кто там?

– Это я, Ричард. Я живу здесь.

– Что ты делаешь под домом?

– Ничего не было слышно. Хотел посмотреть, целы вы тут или нет.

– Это твою маму я видел? Цветы собирала в саду.

– Да. Лотту. Она каждый день собирает.

– Ну, там есть из чего выбрать.

Второй негр, блестящий, как лаковая шкатулка, подтянул ноги к груди и снова выпрямил. Он открыл глаза. Я увидел, что белки у него желтоватые.

– Это Ричард. Говорит, он хозяин дома.

Большой чуть заметно кивнул. Толстогубый рот его как будто никогда не закрывался. Разговор продолжал маленький.

– Ты почему не в школе?

– У нас полсмены. С войны так.

– Вот Мартин, он был на войне.

– Правда? Вы были в армии? Или на флоте?

Тот посмотрел поверх моей головы.

– В армии.

– Чему тебя там учат? В полсмены?

– Разному. Обыкновенно. Умножению. Истории «Мейфлауэра» [74]74
  «Мейфлауэр» – судно, на котором прибыли в Новую Англию первые 102 поселенца (21/XI 1620 г.).


[Закрыть]. Приходилось учиться на скрипке. На прошлой неделе я делал доклад о Бостонской бойне [75]75
  Столкновение жителей Бостона с английскими солдатами 5/III 1770 г.


[Закрыть]. Там погибло всего пять человек, а все равно называется бойней. Первым был убит Криспус Аттакс. С ним интересная история. Понимаете, он был рабом, отпущенным на свободу, и двадцать лет проработал моряком. Когда Сэмюэл Адамс призвал докеров протестовать против британцев, Криспус первым встал в строй. У некоторых американцев были только палки! У некоторых вообще снежки! Я сказал в докладе: сегодня немногие знают, что первым, павшим за нашу свободу, был негр.

Я замолчал. Я чувствовал, что щеки у меня горят. Понятно было, что эти люди тоже не слышали о патриоте.

Мартин взглянул на товарища.

– Эдди, – только и сказал он.

Маленький отполз боком, как краб. У него, наверное, был фонарь – в темноте заметался вверх-вниз луч света. Я повернулся к бывшему солдату.

– Вы не подумайте, что я выхваляюсь. Мой любимый предмет – поэзия. Могу прочесть наизусть все «Первые мысли дня» Джона Гринлифа Уиттьера. «Достиг ушей пророка тихий голос». Это знаменитый стих.

Оттуда, куда уполз Эдди, донеслось громкое урчание, бульканье. Потом брякнули, громыхнули трубы.

– Значит, воды опять не будет? – спросил я.

Великан кивнул.

– Долго? Пока вечером не уйдете?

– Пока не кончим.

– А это долго?

Мартин не ответил. Из ящика с инструментами он достал странную пилу и, по-прежнему лежа на спине, принялся пилить над собой водопроводную трубу. Эдди, приползший обратно, услышал мой вопрос.

– Вот скажи мне. Ты знаешь, сколько туалетов у тебя в доме? – спросил он.

– Три наверху: у Лотты и Нормана, у нас с Барти и у Мэри с Артуром. И вроде два внизу. Всего пять.

– Нет, сэр. Шесть. Ты забыл про тот, что в комнате над гаражом.

– Да, верно.

– Теперь ты точно запомнишь. У него отдельная труба к септик-танку. Я сейчас что? Я тяну туда шланг, чтобы дать давление и вода спускалась.

– Не понимаю. Мы только этим туалетом сможем пользоваться?

– Да.

– А долго?

– Ну, шесть ванных да вся работа на кухне. Два дня, а скорее, три.

– Но это же туалет садовника!

– Так что три дня – да еще если мы с Мартином работаем сверхурочно, с утра до ночи.

– Не может быть!

Мартин перестал орудовать пилой и сказал:

– Канавокопатель приедет.

– Верно, – подтвердил Эдди. – Будет рыть отсюда до Романи-Драйв. Большая машина. Как чертово колесо, только вместо сидений ковши – режут, как нож.

– Но там же клумбы с цветами.

– Клумбы так клумбы, – сказал Эдди.

– Ну, нет! Нет!

– А чего ты огорчаешься? Насадишь новый садик.

– Да не садик! Вторник! Вечер у Лотты! У нас в каждые выборы большой прием.

Наступила пауза. Мартин приставил снизу к трубе пилу и потянул со скрежетом.

– Ха-ха-ха! – Это я засмеялся. – Где они будут сикать? Эти шишки? Политики! Ха-ха-ха! Киноартисты! В гараже!

Мартин крякнул и оглушительно захохотал. Эдди вторил ему тявкающим смехом. Мы смеялись в три голоса. Мартин протянул руку, Эдди хлопнул по его ладони. Потом эта громадная розовая ладонь протянулась ко мне. После секундного замешательства я шлепнул по ней тоже.

Они взялись за дело. Это было ужасно. По большей части они работали, лежа на спине, под трубами. Вокруг них плавала густая пыль. Иногда они перекатывались на живот и копали лопаткой в траншее. Я наблюдал молча, обхватив колени. Один раз Эдди, не глядя, протянул ко мне руку; я инстинктивно подал ему молоток. Другой раз я передвинул лампу с колпаком по трубе, чтобы она светила на нужное место. Так прошел, наверное, час, а может быть, и два, и три. Часов у меня не было. Думаю, из-за болотного запаха пота и канализации, из-за пыли и темноты, из-за близости почти невидимых людей я впал в полузабытье. Мы, трое, может быть, шахтеры и врубаемся в угольный пласт. Да, может быть, мы члены Объединенного союза шахтеров, и Джон Льюис ведет нас на битву за достойный заработок и достойную жизнь. Он даже выступил против Гарри Трумэна, призвав свой профсоюз к забастовке. Мы, трое рабочих, – товарищи по борьбе.

– Подождите! Подождите, Эдди! Мартин, подождите! Стойте! Перестаньте работать. Я сообразил.

– Что? – спросил Эдди. Он остановился и полил потную голову из термоса.

– Вы не можете так работать каждый день. С утра до ночи.

– Почему? Почему ты так говоришь?

– Вы забыли про завтра.

Мартин лежал на спине и с силой тянул за рукоятку ключа.

– А что завтра? – спросил он.

Эдди повернул ко мне лицо.

– Загадки загадываешь?

– Да нет! День выборов. У вас должен быть выходной. По-моему, есть такой закон. Наша школа весь день закрыта. Вы должны голосовать.

– Голосовать? За кого? За президента?

– И за конгресс. Разве вы не хотите, чтобы вернулись демократы? Чтобы выбрали Гарри Трумэна?

– Я в это не играю, молодой человек. Трумэн ничего для меня не сделал.

– Но посмотрите, в каких условиях вы трудитесь. В этой жаре, в темноте. И миллионам приходится работать так же, в шахтах. За гроши. Кроме того, президент Трумэн – за равноправие вашего народа. Поэтому и Стром Тёрмонд [76]76
  Стром Тёрмонд в 1948 г. выдвинул свою кандидатуру на пост президента; он представлял консервативных демократов-южан, сторонников сегрегации.


[Закрыть]выставил свою кандидатуру. На Юге уже нет единодушия. Знаете, как я говорю? Я говорю: скатертью дорога! Они даже не американцы. Они линчуют. Заставляют цветных людей пить из других фонтанчиков. Они как нацисты! Я их ненавижу! A-а, я понял! Вы меня разыгрываете. Вы голосуете за Уоллеса? Да? Я понял. Моим родителям тоже хотелось. Но папа, он Норман Якоби, писатель и продюсер, он сказал, что от добра добра не ищут. Говорит, голосовать за Уоллеса – значит голосовать за Дьюи. За большой бизнес. За статус кво. Мартин, вы были в армии. Разве вы воевали не за то, чтобы стало по-другому? Не за то, чтобы жизнь стала лучше?

Огромный черный человек отпустил ключ, который держал обеими руками. Он передвинулся и навел на меня желтые глаза.

– Смотрю на тебя, – сказал он, – и вижу яблоко, гнилое насквозь.

Я задохнулся. Как будто эта громадная ладонь залепила мне оплеуху. Что я сказал? Что я сделал?

– Не голосую за диксикратов [77]77
  «Диксикраты» – демократы из южных штатов, противники гражданских свобод.


[Закрыть]. Не голосую за демократов, – сказал Эдди. – Не голосую за прогрессистов. Газеты читаем, фамилии знаем. Ты живешь в этом имении. Я видел рояль через окно – он больше комнаты, где я родился. Это точно. Если приду ночью и возьму у вас серебряную вилку, я буду есть, как король, – только скоро опять окажусь в тюрьме, и тюремщиком будет твой Гарри Трумэн. Вот тебе и вся политика, молодой хозяин. Твоя мама срезает красивые цветочки. У тебя белая девочка. Нигер надевает фуражку на свою черную башку и возит тебя в город на машине. Ты, можно сказать, кушаешь пирожное, а таким, как я, не оставишь и крошек.

– Она не моя девочка!

– И когда ты про мистера Нормана Якоби говоришь, для нас с Мартином это пустой звук. Я знаю, кто селится в этом районе. Полазил под их домами. Перед тобой мы работали у того, который сделал «Кинг-Конга». Мы его видели, да, Мартин?

Молчаливый негр лежал навзничь, втянув губы, и водил глазами; он вполне мог быть гигантской обезьяной, упавшей с Эмпайр-стейт-билдинга. Грудь у него вздымалась и опадала, как у издыхающего зверя.

– Когда Мартин был на войне, я в кино ходил чуть не каждый день. По-хитрому ходил – платить ни разу не пришлось. Наверное, все фильмы видел, какие есть. Хорошо в темноте, когда сидишь один. Ты говоришь, ненавидишь южан. Говоришь, они выродки. А ты послушай. У меня друзья там были в детстве, белые и черные. Фонтанчики, говоришь? Я из тех же пил, что они. Они на всю жизнь друзья, хотя мы не видимся и не разговариваем. Конечно, они выросли и хотят теперь белых девушек, белых дам. Но они все равно со мной. Сколько лет я сидел один в кино и, скажу тебе, ни разу не видел в фильме черного, чтобы хотелось с ним подружиться. Только слуг, вроде твоего Артура и Мэри, да иногда чечеточников. Мистер Тёрмонд из Южной Каролины? Да он ни черта в дискриминации не смыслит, по сравнению с теми, кто снимает фильмы. Не говори мне про голосование. Не нужно мне твоей политики.

А меня вдруг ушибла мысль: откуда он знает, как зовут нашего дворецкого и служанку?А потом: откуда он знает про «Стейнвей»?Но все это заслонил другой тревожный вопрос. Почему все пошло не так? Где товарищеский дух? Рабочая солидарность? Что случилось – и так быстро – после того, как я помог с молотком и лампой? После того, как хлопнул по ладони черного? Они уже буквально отвернулись от меня и занялись своим делом. Мартин последний раз рванул ключ и свернул муфту. Труба над ним разошлась, и из нее потекла ржавая струйка. А Эдди уполз углублять траншею.