Текст книги "Сан-Ремо-Драйв"

Автор книги: Лесли Эпстайн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

Другой пример, из самых первых моих визитов на студию: мы с Норманом вошли в павильон, держась за руки. Здание было величиной с ангар, поэтому я, наверное, не удивился, когда увидел самолет, во всяком случае, кабину в разрезе. На мой наметанный взгляд, это мог быть Грумман «Хэллкет» или Р-38. Кабина стояла на паре козел, и внутри был летчик. В кожаном шлеме, очках, с развевающимся шарфом. Вокруг него толпились гримеры, нанося заключительные штрихи; осветители замеряли яркость; операторы тянули к его носу рулетку. Затем толпа расступилась, пилот захлопнул фонарь кабины. Я схватил Нормана за руку. Откуда-то громыхнул голос: «Так, все готовы! Мотор!»

Вокруг нас вспыхнуло пламя. Воздух наполнился густым дымом. Катастрофа; бедный летчик стучал кулаками по плексигласу. Рот у него открывался и закрывался. Это означало, что он кричит. Он продолжал стучать по фонарю, кулаки у него стали красными. Он был в западне! Пламя взвилось выше и как будто поглотило его. Черный дым клубился вокруг усеченных крыльев. Я дрожал. Рука Нормана сжала мне плечо. Если бы он не удерживал меня, я, наверное, бросился бы к кабине, чтобы вытащить пилота из огня. В то же время я отлично видел, что огонь и дым производят трое рабочих, лежа под пикирующим бомбардировщиком. Не укрылось от меня и то, что ноги пилота свисают из трясущегося фюзеляжа и благополучно стоят на земле. Незаметно для себя я раздвоился: одна половина меня хотела расхохотаться над комедией происходящего, а у другой заходилось сердце от боли за обреченного пилота. Тогда я не понимал того, что понимаю сейчас: что всякий художник должен стремиться к соединению этих половин – и в нем самом, и в тех, кто смотрит его произведения.

Я позволил себе это длинное отступление – Магритт! Джек Уорнер! – чтобы отодвинуть воспоминание о том, как, проснувшись на другое утро в четверть первого и спустившись вниз, не застал там детей. В самом этом не было ничего необычного: они возвращались из школы гораздо позже. Я позвал Маршу. Но она не ответила. Я взглянул на гараж. Там стоял только мой маленький «бокстер». Поехала по магазинам, подумал я. Или бродит по галереям. Обедает с Ванессой или еще какой-нибудь подругой. Но почему-то кожа у меня покрылась потом. Где-то вдалеке послышался плач. Исолина, служанка. Тоже обычное дело: она давала волю слезам всякий раз, когда думала об отце и маленьком сыне, оставшемся в Гватемале. Я нашел ее у окна, возле бара, с пыльной тряпкой в руке.

– Исолина, – начал я, но она пробежала мимо меня и выскочила из комнаты.

Теперь побежал я – наверх, в спальню. Одежда в стенном шкафу была разбросана, комод с бельем наполовину опустошен. Косметика Марши, туалетные принадлежности и даже самодвижущаяся зубная щетка исчезли. Я открыл стенной шкаф в коридоре, уже не сомневаясь, что ее большого чемодана тоже нет. Поспешил в детские спальни – такой же кавардак. Все раскидано. Боролись здесь? Дрались? Почему я не слышал? Это вино – подсыпала мне снотворного? Больше всего меня напугало то, что из комнаты Эдуарда исчез бейсбольный мяч, на котором мне поставил автограф Коуфакс: выходит, ребята знали, что отбывают надолго.

– Исолина! – закричал я. – Исолина! Идите сюда!

Молчание. Продолжая звать ее, я обошел весь дом, даже подвальный этаж, полностью занятый теперь рукописями Бартона. Нет Исолины. Тогда я просто замер. Плач доносился снаружи. Я обнаружил ее в кабинке у бассейна, на корточках. Когда уехала Марша? Других вопросов не потребовалось.

– Утром. Она уехала утром. Она взяла niňos [100]100
  Мальчиков ( исп.).


[Закрыть]. Все чемоданы. Я помогала носить. Она не говорила, куда ехала. Она не говорила, когда сегодня приезжать назад. Они ничего не говорила, только давала мне сто долларов и говорила тоже ничего не говорить. Вот, я их не хочу. Niňos, они плакали. Они говорили, хотим в школу. Она была как сумасшедшая для меня – она смеялась. Я не знаю, что Исолине делать. Вас не будить, если дом горит, все равно не будить. Вот что я помню. «Мистера Ричарда не будить!» И я вытираю и вытираю один стол. Она сделать плохо мистеру Майклу? Мистеру Эдуарду? Я не хочу сто долларов. Я не хочу миллион долларов. Вы скажите мне, что Исолине делать.

Я отправил ее домой на ее ржавом «олдсмобиле». А сам пошел обратно в спальню, в мастерскую, к каминной полке – обошел все места, где могла быть оставлена записка. Ее не было. Сел в кухне, где мы держали адресную книгу, и принялся звонить. Ванессе, которой не было, потом ее друзьям и моим друзьям, которые иногда оказывались дома. И всюду оставлял одну просьбу: позвонить мне, если появится Марша. О том же самом я попросил ее парикмахера, ее коллег в риэлторской конторе и дежурного в клубе. Потом позвонил ее врачу. Потом ее психиатру. А ее учитель йоги ляпнул: «То есть она похитила ребят?»

Эта мысль не приходила мне в голову. Но теперь пришла. Я набрал номер моего менеджера и после короткого предисловия сказал:

– Эрни, вы не считаете, что надо позвонить в полицию?

– Не выдумывайте. Нельзя похитить собственных детей.

– Еще как можно. Я без конца читаю о таких случаях. Начинается с семейного спора, и глядишь, отец или мать уже увезли детей во Флориду или какое-нибудь такое место, меняют им имена, а потом женятся на богатой вдове или выходят замуж за богатого вдовца – и прощай, дети.

– У вас разыгралось воображение. Вы не разводитесь. Это не тяжба об опеке. Она разозлилась из-за конкретной вещи…

– Вот именно. Какого черта, Гликман, вы не проследили за тем, чтобы билет Мэдлин был послан непосредственно ей?

– Вы меня об этом не просили.

– Я плачу вам за то, чтобы вы предвидели осложнения, а не создавали их.

В трубке отчетливо послышался вздох толстого менеджера.

– Дайте мне закончить мою мысль. У нее конкретная претензия, и я предсказываю, что через день или два вам позвонят и потребуют конкретных уступок.

– Тем больше оснований обратиться в полицию. Они могут поставить телефон на прослушку, определить звонившего – словом, понимаете, – найти ее. О, дьявол! А если она не позвонит? Или будет тянуть неделями? Они должны быть в школе. Мы летим во Францию…

Произнеся это, я тут же сообразил, какой конкретной уступки потребует Марша. Но Эрни уже говорил:

– Недель не потребуется. Надеюсь, простите меня, если скажу, что Маршу трудно назвать нежной матерью. Я не говорю, что она плохая мать. Но, судя по тому, что я видел, Майкл и Эдуард будут для нее обузой, и не представляю, чтобы ее хватило надолго.

– А если найдутся помощники? У нее родители в Сент-Луисе. В Сан-Франциско бывший муж. Стерва-сестра… где она? По-моему, живет в Энсинаде. Боже, Мексика! Неужели увезла за границу!

– Опять ваше воображение. Будьте мужчиной – вашим детям это понадобится. Я разыщу родных в Сент-Луисе, хорошо? Просто, чтобы вы успокоились. Как зовут ее сестру? Диана? Постараюсь и ее отыскать. Сохраняйте спокойствие и ждите звонка. Наведывайтесь к почтовому ящику. День, два – и она даст о себе знать.

Я повесил трубку. Телефон немедленно зазвонил. Это была не Марша. Воспитательница начальной школы «Каньон»: почему дети не явились на занятия. Вероятно, из мазохизма, я объяснил ей причину. И, стоило мне повесить трубку, телефон зазвонил опять. Это был первый из бригады Schadenfreude [101]101
  Злорадство ( нем.).


[Закрыть]– тех, кого я еще не потревожил или уже потревоженных и желавших узнать последние новости. После часа разговоров я сел в свою спортивную машину. Бесцельно объехал Ривьеру, поглядывая налево и направо, словно моя жена с детьми могла прятаться за живыми изгородями соседей или в двух-трех сохранившихся лимонных рощицах. Потом пересек старые поля для поло и направился к Тосканини, подумав, что могла придумать Марша: подкупить их мороженым, которого они лишились накануне. Мысль была такая идиотская, что я даже не завернул туда.

Вместо этого я вернулся на Сансет и наведался сперва в отель «Бель-Эр», а потом в «Беверли-Хиллз». Спросил, не останавливался ли у них кто-нибудь, похожий на Маршу и мальчиков. Спросил то же самое в «Беверли-Уилшир». После этого в ранних декабрьских сумерках поехал к Ванессе. Понятно было, что, если они у нее, Ванесса об этом не скажет, но автомобиль, оставленный на улице, может сказать. Автомобиля не было. Мелькнула безумная мысль: объехать весь город, фасад за фасадом, в поисках серебристого «лексуса». И в шесть в сплошном потоке машин я направился домой.

Проезжая мимо нашего фасада со столбами, я вдруг почувствовал уверенность, что ее машина должна сейчас стоять на заднем кругу – так же, как всегда инстинктивно ожидал, что наш старый пекан, давно срубленный, будет стучать там своими ореховыми кастаньетами. Но, обогнув второй угол, не увидел ни машины, ни, разумеется, дерева. Дома я сел и, подперев руками голову, прослушал сообщения на автоответчике. От Марши – не было. Было от французского консула – с просьбой заехать. Два от Лотты:

«Ричард? Здравствуй, детка. Это твоя мать. Я только что вернулась с Платоновского заседания. Пришлось сделать доклад о турках. В общем, я очень огорчена новостями. Мне позвонила Шарлотта. Ты, наверное, вне себя. Представляю, что ты чувствуешь. Бедные милые мальчики! Это позор, что она устраивает. Но все образуется, не сомневаюсь. Не верю, что она вернется к своему мужу – а ты? Не могу сказать, что удивлена. В депрессии люди совершают отчаянные поступки. Не ты ли говорил мне, что она просиживает перед телевизором до глубокой ночи? Смотрит „Сегодняшнее шоу“. Но я не могла представить себе, что от ее психоза пострадают дети. Помнишь, как она хваталась за голову и говорила: „Прекратите крик“? Я растила двух сыновей одна после смерти Нормана и получила степень – я засучила рукава и помогала с детьми другим семьям. Для кого угодно это не сплошной праздник. Где ты, скажи на милость? Сидишь там и забавляешься, слушая свою мать? Это невежливо, Ричард. Это похоже на подслушивание. Или тебя нет дома? Я хотела бы тебе помочь. И как же не вовремя. У тебя выставка. У меня день рождения. Этого она и добивается – испортить нам праздники. Все время думаю, каково сейчас нашим красивым мальчикам. Они обожают…»

Машина оборвала ее. Второй раз она позвонила за несколько минут до моего прихода:

«Ричард? Ты дома? Это твоя мать. Не понимаю, почему ты мне не звонишь. А сейчас я убегаю. Перекусить с девочками перед филармонией. А! Звонят в дверь! Марджори меня забирает. Отослать ее? Я могу отказаться. Вечер с Малером! Могу обойтись! Если хочешь, могу приехать на своей „хонде“, хотя не люблю ездить в темноте. Ты ведь знаешь – с тех пор, как неправильно въехала на развязку. Лотта, девочка моя, что касается вождения, твой дорожный знак – череп с костями. Но я бы приехала, если тебе там одиноко. Кто приготовит тебе ужин? Я чувствую, ты весь день не ел. Ох, опять этот звонок! Иду! Посидели бы с тобой в темноте, подождали, когда девушка опомнится. Как хорошо. Посидеть рядышком, как бывало. Милый Ричард, я держала бы тебя за руку».

Щелк. Далее – Das Lied von der Erde [102]102
  «Песнь о земле» ( нем.).


[Закрыть].

Но она напомнила мне, что я весь день не ел. Я пошел на кухню. Механически взял пачку хлопьев, пакет молока и очистил банан. Съел завтрак, который не достался детям. Что дальше? Съел два аспирина. Выпил кофе. Потом поднялся в мастерскую. Подобно матери, засучил рукава и в меру сил восстановил порядок. Поставил книги на полки. Поднял опрокинутые мольберты, собрал разбросанные кисти, карандаши и тюбики. Но с картинами, как я и думал, мало что можно было сделать. Попробовал заклеить порезы с изнанки липкой лентой, но края все равно расходились. Тогда взял иголку с ниткой – вопреки фантазиям Лотты, мы с Барти давно научились штопать свои носки, – и подверг пластической хирургии лицо Мэдлин. Увы, ряды швов сделали ее похожей на чудовище Франкенштейна. В два часа ночи я капитулировал.

Перешел по коридору в нашу спальню. Сна ни в одном глазу. Вспоминалось, как Марша дергала меня за ремень, как поднимала навстречу таз, когда я еще не пристроился у нее между ног. Не лучший способ считать слонов. Так же как – перебравшись в ее постель и нюхая оставшиеся молекулы ее туалетной воды.

После часа безуспешных попыток я надел джинсы и вернулся в мастерскую. Взял этюдник, маленький холст, горсть кистей, краски и устроился в комнате Майкла, с видом на переливчато мерцавший внизу, как вечернее платье, бассейн. Я писал его – в который? в пятисотый раз? – как море, от края холста и до края. Потом развернул этюдник в обратную сторону и попытался схватить белые гребешки, пульсировавшие на стене, как кривые на осциллографе. Никто не догадался бы, что эти пики раздробленного света, вспышечки, проблески – крылышки стрекоз и шмелей, некогда размокшие, а теперь, благодаря моему брату, вновь обретшие летучесть. В пять часов утра я лег и проспал бы до вечера, если бы в полдень меня не разбудил пронзительный звонок. Шел крупный дождь. Трубка молчала.

«Алло? Алло? – кричал я. – Кто это?» Ни голоса, ни гудка. Тогда я сказал: «Эдуард, мой лучший друг. Не потеряй Коуфакса, ладно?» Тишина. Не слышно даже дыхания. Трубка чуть не выскользнула из моей потной ладони. Наконец голос – не Эдуарда, а Майкла и не у микрофона, а как будто из глубины комнаты: «Дай мне. Папа? Я хочу…» Тишина. Я заорал в трубку, но это было все равно, что орать в океане над тем местом, где пошел ко дну человек. Я набрал *69, но, конечно, номер звонившего не выяснил. Час после этого я просидел, уставясь на телефон. Наконец он зазвонил, заставив меня вздрогнуть. Но это был только Джимбо – хотел чем-то помочь, приглашал к себе на покер. Я отказался. И на этот раз трубку оставил на столе.

Побродив по комнатам, я растопил камин и налил себе виски. Дождь усилился. Громыхнул гром. Небо стало темным, как при солнечном затмении. Зажглись одураченные уличные фонари.

Я спустился в подвал – как в детстве, когда прятался от грома. Оглядел колонны Бартоновской прозы – полное собрание сочинений, – поднимавшиеся почти до потолка. Железная топка заработала с ревом. Я подошел к штабелю старых коробок. Картон их заплесневел. Я потянул за гнилой угол. Бумага внутри была странного формата, примерно нынешнего А3, и сплошь покрыта каракулями Барти. Удалось выдернуть старый рассказ, такой старый, что скрепка на нем заржавела. Саму бумагу как будто погрызли черви. «Неприятность в пригороде» – написано было заглавными буквами наверху страницы. Раздался гром, и шестидесятиваттная лампочка на шнуре потускнела. «Глубинные бомбы!» – кричали мы с Барти: нашу подводную лодку атаковал эсминец.

«Школьный автобус остановился на углу» – так начинался рассказ. «Когда шофер открыл дверь, вереница полурадостных лиц пересекла лудную улицу». Именно так: лудную.И неплохой штрих – полурадостных. Я сел на корточки, чтобы прочесть рассказ целиком.

Герой, Дэйв Конвей, выходит из автобуса с остальными. Он предвкушает вечернее свидание со своей подругой. Но вот беда: в кармане у него табель со сплошными единицами, и он знает, что родители засадят его дома (нетрудно предугадать команду отца: «Отправляйтесь в свою комнату, молодой человек»). Он дает выход своему огорчению, швыряя сверху камни в машины на шоссе. Затем идет домой выпить пива. Но ему мешает мать, «тощая костлявая женщина с холодными пронзительными глазами, как у кобры». И конечно, у Дэйва с матерью происходит страшная ссора, в ходе которой она дает ему пощечину и впивается ногтями в его руку. Дэйв удаляется в свою комнату и слышит оттуда, как мать поднимает трубку и «говорит его девочке, что сегодня он оставлен дома за плохое поведение». После мрачного раздумья он спускается вниз, берет топор, на цыпочках подходит сзади к матери, которая – «хряп, хряп зубами» – кушает яблоко. Он отрубает ей голову одним ударом. Еще одна живописная деталь: «Голова откатилась вместе с огрызком яблока и сразу закрыла глаза». Затем – эдипова виньетка – Дэйв садится в отцовское кресло, звонит своей девчонке и говорит, что вечером за ней заедет. Когда она спрашивает, не будет ли против его мать, он отвечает: «Нет, мама теперь согласна». Finis.

Раскаты грома удалились. Я оглядел колонны рукописей вокруг себя. Улыбался ли этому Будда? И тому, что Дэйв, побросавшись камнями в машины, пнул под зад соседскую собаку? Я вспомнил, как Барти часами сидел у бассейна, выплескивая на плиты попавших в воду насекомых, чтобы они обсушили крылышки на солнце. Святой Франциск Ассизский тоже хотел поджечь домашнего кота? А Прабхавананда, гуру моего брата? А джайнисты, что боялись сделать шаг или вздохнуть, дабы не погубить невидимую гусеницу или миллионы микробов? Хотелось ли им тоже отрубить голову матери, пока она, как Ева, хряпала яблоко? С уколом в груди я вдруг вспомнил, как Лотта – да, тоже иногда кобра, змей, искусительница – как она читала все рассказы Барти. Читала ли этот? И ерошила ему волосы со словами: «Прекрасный язык! Блестящая проза»?

Когда я поднялся наверх, дождь уже перестал. По дороге на кухню меня остановил звон колокольчиков на входной двери. Вернулись! – подумал я, бросившись в прихожую. Колокольчики опять звякнули.

– Марша! – закричал я, хватаясь за ручку. – Я здесь! Открываю!

Но это была не Марша и не ребята. В дверях стоял Эрни, мятый, как всегда. Он тискал руки.

– Извините, что потревожил. Не знал, что вы работаете. Но у меня новости.

Он смотрел на заляпанные джинсы, в которых я валялся на кровати, и такую же испачканную фуфайку.

– Нет, нет. Это я ночью пробовал начать картину. Вы промокнете – заходите.

На самом деле светило вечернее солнце, хотя с ветвей и карниза портика еще капало. Эрни, однако, купался в собственном поту.

– Заходить не буду. Я просто решил, что лучше сообщить вам новости лично.

– Какие новости? Что-то случилось? Что-то с мальчиками?

– Во-первых, хочу извиниться. Я слишком легко отнесся к ситуации. Сказал вам, что все рассосется. Я сам так думал. Не ожидал, что у нее хватит на это характера.

– Хорошо, Эрни. Никто не сомневался, что вы действуете из лучших побуждений. Что случилось?

– Мне позвонил приятель. Ну, на самом деле тут была цепочка знакомых, и начало ее – в кабинете судьи Моска. Он вам сочувствует. Он старый друг семьи.

– Не тяните. С ребятами ничего не случилось?

– Нет, нет, насколько знаю. Дело в том, что она подала жалобу. Подождите, я не уверен, что она сама. Позвонила районному прокурору, кажется, Ванесса. Она привела Маршу. Ричард, оба глаза у нее заплыли. Горло – фиолетовое. Неприятность в том, что дело поступает к судье Шёнбергу.

– К Ронни? Черт возьми, я играл с ним в теннис.

– Я бы не рассчитывал на знакомство. Наш мир изменился после Симпсона [103]103
  О. Дж. Симпсон – актер, в прошлом футболист, в 1994 г. убил жену и ее друга. Был скандально оправдан судом присяжных.


[Закрыть]. Весь город трясется.

– Но если Марша не подала жалобу…

– Думаю, это не имеет значения. Сейчас вопрос стоит так: возбудят ли против вас уголовное дело.

– Уголовное?

– Кажется, этим и занят судья Моск. Он пытается свести это к судебно-наказуемому проступку. Понимаете, мир встал с ног на голову. И то, что вы известный художник, вам отнюдь не на пользу. Пресса заголосит о кумовстве. В данном деле ваш талант – против вас.

– В каком деле? Что я такого сделал?

– Вас обвиняют в вооруженном нападении.

– Гликман, вы с ума сошли? Вооруженном? Чем? Книгами?

– Атлас, я слышал. Тяжелый. Слушайте, убить можно и туфлей. И тостером, наверно. Людей подушками душат.

Я ступил на кирпичный пол портика. Белые столбы напомнили мне о псевдогреческих колоннах в здании суда. По лужайке прыгала птица, отыскивая незадачливых червей.

– Ладно. Картина ясна. Что мне, по-вашему, делать?

– Думаю, вам надо зайти в дом, побриться, надеть костюм и поехать со мной в город.

– За каким чертом, Эрни? Я никуда не поеду.

– Дело в том, что даже при самом благоприятном варианте вам надлежит явиться в суд, чтобы вам предъявили обвинение. А если заведено уголовное дело, там будет готово распоряжение суда о вашем аресте. Я позвонил куда следует. Договорился о явке с повинной.

– Мне это нравится: «с повинной». А если не явлюсь? Что тогда?

– Сюда приедет полиция и произведет арест.

Мы расхаживали – слишком быстро для Эрни, который уже пыхтел, – по всему портику. Я остановился прямо под застекленным фонарем, висевшим на цепи.

– Эрни, я не могу ехать. Я должен ждать. Ребятам могу понадобиться. Вчера Майкл пытался со мной поговорить. Я должен сидеть здесь. Позвоните Джимбо, ладно? А я позвоню Ронни. Надо это потушить.

– У меня еще новости. Неприятные. Насчет мальчиков.

Я повернулся к нему.

– Вы сказали, с ними ничего не случилось. Я спросил вас, вы сказали – все в порядке.

Толстяк поднял руки, словно защищаясь. По щекам его – хотя был холодный декабрьский день – бежали ручейки пота.

– С ними все благополучно. Дослушайте. Мне позвонили. Миссис Уильямс. Из Аризоны.

– Минуту. Шейла Уильямс.Так она назвалась? Звонили из Блэк-Месы?

– Да, из Блэк-Месы.

– Я ее помню. Когда мы усыновляли ребят, она нас только что через кольца не заставляла прыгать. Она и мистер Тумс.

– Он тоже был на проводе. Оба. Не знаю, откуда, но им известно об избиении. И что Марша увезла ребят.

Колени у меня подогнулись. Я схватился за зеленый ставень, чтобы не сесть. Мне пришло в голову, что Марша улетела с ними во Флагстафф или ехала всю ночь в резервацию и оставила их там, как покупатель возвращает бракованный товар.

– Эрни, скажите мне. Дети там?

– Нет. Не думаю. Но ясно, что там хотели бы забрать их из-под вашей опеки.

– Что значит «опеки»? Они не подопечные. Они мои сыновья. Черт! Тумс и Уильямс приезжали сюда через год после того, как мы их взяли. Мы всласть поплакали. Они серьезно хотят вернуть детей матери? Неужели она еще жива? У нее уже тогда был цирроз. Она была желтая, как малаец. И неизвестно было, кто их отец. Она назвала нам девять имен. В чем дело? Отец объявился? Кто-то утверждает, что он отец? И теперь от него надо откупаться, как от матери? А мы обставили им их чертов дортуар. Двадцать пять тысяч долларов. Что дальше? Что еще, Гликман? Хотят, чтобы мы компьютеризировали всю резервацию? Это маразм! Все было сделано по закону. Матери было дано шесть недель, чтобы передумать. Она не передумала. Она отказалась от прав. Племя отказалось от прав. Пересмотр невозможен. Майкл и Эдуард – наши дети.

Эрни стащил с себя пиджак. Мокрая рубашка облепила его груди. Он подпер большую голову рукой, поставив локоть на ладонь.

– Застрелите вестника, если хотите. Распните на кресте. Они зачитали мне документы. Мальчики несовершеннолетние. Ввиду этого совет имеет право апеллировать к любым местным властям, чтобы те решили, подвергались ли дети жестокому обращению.

– Час от часу не легче! Теперь – жестокое обращение! Я извращенец! Я порю детей ремнем!

– Этого они не утверждают. Вопрос поставлен иначе: достойный ли вы отец. Послушайте, Ричард: там много чепухи – мол, вы отнимаете у Майкла и Эдуарда их культурное наследие, рассказываете им небылицы о шаманах и ведете, как они выражаются, богемный образ жизни.

– А это еще почему? Потому что я художник? Самые респектабельные из моих знакомых, самые благонравные и в высшей степени буржуазные – художники. В том числе, увы, я. О Господи! И они еще утверждают, эти индейцы, что мыих стрижем под одну гребенку!

– Слушайте, все это собачий бред. Меня убеждать не надо. Но уголовное обвинение – побои, телесные повреждения – это очень серьезно для нас. И судебно-наказуемый проступок – тоже мало радости. Вдобавок… я не решаюсь вам сказать. Вы такой благонравный! Извините, неуместная шутка. Они слышали о Мэдлин.

– Что о Мэдлин? Что они слышали?

– Они говорят об адюльтере. Старая, многолетняя связь. Упоминались к тому же порнографические картины.

– Это дикая ложь. Картины были прекрасные. И между мной и Мэдлин ничего не было с того дня, как мы привезли мальчиков домой. Мне хочется кричать. Рвать на себе волосы. Тут все неправда. Все искажено. Нет. Кроме того, что с Маршей. Этого я не отрицаю. Это мой позор. И, конечно, ужасный пример для мальчиков. Но такое раньше не случалось. И больше не повторится. Эрни, нельзя, чтобы их отняли! Неужели это всерьез? Что мне делать?

– Вы не поедете со мной?

– Нет, нет, не могу. А если они опять позвонят? А меня нет? Меня могут задержать на ночь.

Толстяк вздохнул.

– Ладно. По моему разумению, я предложил вам наилучший выход. Я не снимаю с себя ответственности. За то, что не включился раньше. Сделаю, что могу. Думаю, что ребят удастся отыскать.

– Я верный муж. Я люблю жену. Я хороший отец, Эрни.

– Знаю. Держитесь. Оставайтесь здесь. Я постараюсь отвести от вас полицию. Не в моем характере это говорить, поскольку циник, но в жизни как-то все устраивается.

Он махнул рукой, как крылом, и сошел с кирпичей на асфальтовую дорожку. Потом, отдуваясь, нырнул в свой синий седан и уехал.

Что дальше? Что теперь? Я понимал, что надо поесть, и сделал сэндвич, но, едва откусив от него, почувствовал тошноту. Я налил себе еще виски и, держа стакан, другой рукой положил трубку на телефон, а потом снова снял, чтобы прослушать сообщения. Ничего. Французский консул, чтоб ему пусто было. Лотта, возбужденная. Несколько знакомых. По совету Эрни побрился, пропустив больше мест, чем выбрил. Лицо было горяч е й воды из крана. Пот с меня лился, как с Гликмана. Попробовал лечь на отцовскую кушетку. Наверное, уснул, потому что, когда открыл глаза, тьма была беспросветная. Кожа, все тело горели. Жар у меня?

Я отлип от кожаной кушетки и надел плавки. Решил, что, может быть, остыну, если поплаваю. Вышел на задний двор; над подогретой водой бассейна в холодном воздухе стоял пар. Я влез в воду. Лег на спину. Как покойник Уильям Холден, только лицом кверху, а не ничком. В небе висела луна и звезды, смазанные, как уравнение на классной доске. В ветвях эвкалипта защебетала птица, которой полагалось спать. Не птица. Телефон.

Эдуард! Майкл!

Я подплыл к бортику и вылез на плиты. Ни Исолины. Ни телефона на длинном шнуре. В резиновых шлепанцах не побегаешь; я рысью, можно сказать стремглав, кинулся к телефону, и на шестом или седьмом звонке перед моей голенью материализовался шезлонг. Тогда, мокро шлепая по плитам, как утка, я понял, что остаток ночи будет комедией.

А почему комедией? Потому что знал, кто будет на том конце провода, еще до того, как снял трубку.

– Алло, Мэдлин?

– Откуда ты знаешь, что это я?

– Все остальные позвонили. Подумал, что и тебе пора.

– Извини. Извини, что не звонила. Ричард, милый, я не знала, что сказать. Все, что приходило в голову, звучало бы корыстно. Боялась, ты подумаешь, что я воспользовалась случаем. Нет, я хочутебя вернуть. Не имеет смысла притворяться. Но я прекрасно понимаю, что ты не приедешь.

– Тут ты права.

– Тем жальче. По крайней мере, убедилась, ты жив-здоров. Держу пари на новую машину, что ты несколько дней не ел по-человечески. Правда? Она уехала? Не отвечай! Мы ведь старые друзья, а? Давай просто поболтаем, как положено друзьям. Ты слышал, что я получила новую роль? Настоящую роль? Не закадровый голос. Не на телевидении. Не на проклятом Ю-пи-эн. Госпожа Раневская. Помнишь – Чехов? «Вишневый сад». Сама удивляюсь, как много это значило для меня. Франклин ставит его в «Плейхаусе». Приступаем к репетициям – о, послушай меня! У меня ничего не было. Если я получу роль – если, если – тогдамы приступим к репетициям сразу после Парижа…

– Мэдлин, насчет Парижа…

– Ох, ох. Голос рока. Я этого ожидала. Давай, говори. У меня за щекой ампула с цианистым калием, как у Евы Браун.

– Тогда я, получается, Гитлер, а? Я очень хотел…

– Ради Бога! Я взрослая девочка. И прочно сижу на стуле. Может быть, расскажешь мне, что произошло? Только с самого начала.

– Произошло то, что идиоты из авиакомпании прислали твой билет нам. Конверт открыла Марша.

– Ой-ой. Бедный Ричард.

– Она решила, что это любовное свидание. Ее слова. Она взбесилась. Пришла в исступление. Я тоже. Вывалил на нее шкаф книг. Утром она уехала.

– Уехала? В самом деле? Когда-то это сочли бы счастливой развязкой.

– Счастливой развязки нет. Она увезла детей.

Возникла пауза. Потом Мэдлин сказала:

– И она вернет пупсиков, если я не поеду во Францию?

– Эрни так думает.

– А ты что думаешь?

– Не знаю. Марша порвала билеты. А теперь и племя подняло скандал. По поводу картин. По поводу нас с тобой.

– «О, мое детство, чистота моя! В этой детской я спала…» – Это мой монолог. Раневской. «Глядела отсюда на сад…» Знаешь, почему я позвонила? Завтра утром прослушивание. Рано. В восемь. Я думала, может, ты меня подвезешь.

– Мэдлин, согласись, это не самый удачный момент.

– Нет. Подожди. На самом деле – не подвезти. Ричард, Ричард, у меня неприятность. Вдруг почему-то не могу вспомнить свой текст. Он у меня в голове и вдруг вылетает. Беру пьесу и в первую минуту не могу вспомнить, какая у меня роль. Варя – молодая. Раневская – старуха. Полчаса назад я держала в руках книжку с пьесой и не понимала, зачем она у меня в доме. Ричард, я схожу с ума? Это нервный срыв? Мне не померещилось? Ты сказал, я не лечу в Париж? Ты так сказал?

– Слушай. Я, пожалуй, приеду. Черт, с меня течет, я из бассейна.

– Нет, нет. Не приезжай. У меня все в порядке. Не думаю, что это был удар. Просто petit mal, или как это называется. Короткий приступ. Давай по-прощаемся. Как цивилизованные люди. Ты должен сидеть здесь, сидеть, сидеть и ждать свою заблудшую жену.

– Десять минут, ладно? Потерпи, дорогая. Через десять минут я у тебя.

Я стал натягивать брюки, еще не положив трубку. Накинул рубашку, сунул ноги без носков в туфли, сбежал в гараж и вывел «бокстер», voiture de sport à l'Alleman [104]104
  Немецкая спортивная машина ( фр.).


[Закрыть]d, как называла его Марша, питавшая слабость к французскому.

Я промчался по Сан-Ремо и, не останавливаясь, свернул на Сансет. По прямой, мимо клуба Ривьеры, оставшегося слева, я разогнался до 135 километров, потом, свернув на Амальфи, – снова до 135-ти. Под гору, к морю, на виражах покруче, чем в Сан-Франциско, меня то и дело заносило. На улице Сумак на краю каньона у Мэдлин была квартирка на верхнем этаже. Из окна открывался вид на уголок океана. Я поставил машину сзади ее потрепанного «вольво» и через ступеньку взбежал по наружной лестнице на третий этаж.

Мэдлин ждала на балконе среди горшков с растениями.

– Господи, какой топот, – посетовала она.

– Это ты нарушаешь покой горожан, – сказал я, отдуваясь. – Своим нарядом.

Несмотря на возраст, в смоляных ее волосах было всего несколько серебряных нитей. Сейчас волосы были распущены, как перед сном, и свободно падали на розовый свитер. Но озадачила меня легонькая лиловатая рубашечка, едва прикрывавшая складки под ягодицами. И в самом деле собиралась спать? Не восприняла мою настойчивость всерьез и не думала, что я приеду? Или меня соблазняют? Эта штука была не длиннее юбочки купального костюма или балетной пачки. Пришло на ум старомодное слово бесстыдство.